Женщина, если она в доме единственная, живо входит в роль хозяйки. Это естественно. Так и Юля. Сперва она озаботилась стиркой, даром что теперь знатная фрау, затем устроила большую поломойку, выскребла все углы, промыла окна. А потом, когда навела чистоту, захотелось ей обновить кое-какие занавески. Но из чего?

— Погляди в сундуке, — отозвался я, — может, там чего... — Самому искать мне было сейчас недосуг — сидя на крыльце, мы с Ванюшкой мастерили для него удочку. Вскоре донёсся зов: «Папа, папа!». Пришлось подняться и заглянуть в переднюю.

— Гляди, папа, — в руках у дочки оказалось расписное красно-белое полотенце, какими в старину убирали иконы и весь красный угол, — я такого не видела.

— А-а, — улыбнулся я, — плат-ширинка. Бабушкина работа. Вышивала в приданое для моей мамы. Ужо расскажу...

Тогда, в утрах, мне и впрямь было не до того — Иоганн-Ванюшка переминался, нетерпеливо стрелял глазёнками, тянул на реку — в нём проснулся рыбацкий азарт. А уж вечером, когда отчаёвничали, мы и вернулись к утренней находке.

Этот рушник я сам впервые увидел, когда приехал на побывку. Бабушка тогда привечала меня как хозяина. Ещё бы: перед ней предстал уже не юнец —  мужик, к тому же военный моряк, гвардеец, три золотые лычки на погонах. Так, оценивая себя её глазами, думал я. Что греха таить, молодость горделива и самовлюблённа! Тут я исключением не был. И лишь потом, после, догадался о подлинной причине того нового, особого ко мне бабушкиного расположения. Да, она любила меня, своего внука-сиротею, она всё сделала и даже сверх того, чтобы поставить меня на крыло. И тогда, в дни моей побывки, любовалась творением рук своих и потакала мне. Но главное, что по-особому раскрыло её сердце, было предчувствие скорой и вечной разлуки. И потому на прощание она старалась всё показать и рассказать, давала советы и наставления. А главным заветом, как я сейчас понимаю, стал вот этот свёрнутый в толстый рулон рушник. Нет, не рулон — свиток.

Бабушка разворачивала передо мной этот свиток, словно открывала драгоценную, исполненную тайны летопись. Руки её, остистые и сухие, расправляли домотканую шитую цветом холстину медленно и завораживающе долго, и это действо казалось бесконечным, как сама бабушкина жизнь, такая магия исходила.

Бабушка вышивала этот рушник в приданое маме. Маме не было и года, когда бабушка принялась за работу, а закончила свой труд тогда, когда мама уже в невестах ходила. Так в семье было заведено. Её, бабушкина мама, готовила приданое ей, она — своей дочери. А жениха моей маме бабушка напророчила ещё тогда, когда не только мамы не было в помине — и ей, бабушке, было всего ничего, десять годков... Как-то в святки, а было это как раз перед манчурской войной — так бабушка называла русско-японскую войну, — к их крыльцу подлетел возок. Это наведался молодой парень, сын кумовьёв с низовий. Ехал в Буйтурово, но, само собой, привернул к христовой родне, передал поклоны, а ещё гостинцы. Гостинцев оказались полные крошни — охватистая плетенюха из сосновых корешков. Чего там только не было — уж кумовья расстарались! — и не только своедельные шанежки да пироги, а и городские обливные пряники, и разноцветные леденцы-лампасейки, и даже грецкие орехи, завернутые в нарядные золотые бумажки. Орешки посылались детворе. Их оказалось ровно дюжина, как раз по одному на каждого брата и сестру, ведь детей в семье было столько же — шесть братьев да шесть сестёр, вот какой державой владели батюшка с матушкой!

Поезжанин, красивый да нарядный, сидел в просторной горнице и, отогреваясь с дороги, пил чай. Он весело хрумкал кусочками сахара, которые намельчил серебряными щипчиками, да утирал вспотевший лоб, стараясь не нарушить кучерявый чуб. Вот этот чуб-то и привлёк внимание бабушки, тогда десятилетней отроковицы. Вместе с другими младшими детьми она гнездилась на просторной печи и оттуда, с верхотуры, с любопытством зыркала на мóлодца. Всем уже было ведомо, что едет он свататься. Сваты отбыли раньше, а теперь скачет «купец». «Товар» «купец» приглядел, знатный «товар», да пойдёт ли тот «товар» в его руки? Это так, прихлёбывая чаёк, всхохатывал мóлодец, стараясь за усмешками скрыть волнение и робость. Вот тогда отроковица Аниска и заверила его, что всё выйдет ладом: такой чуб каку хошь девку приворожит! Тот в ответ благодарно рассмеялся — устами младени глаголет истина. А Аниска возьми да и будущее насули, да притом не только ему. Дескать, родится у тебя, добрый молодец, сын, красивый да статный, как и ты. А я, придёт срок, рожу дочку, всем на заглядение. И когда они вырастут, то непременно слюбятся, и мы их оженим. Ох, и смеялись же все над этими Анискиными загадами! До слёз довела девка. И тятя хохотал, и маменька прыскала, и добрый молодец заливался смехом. А ведь надо же такому случиться — как в воду глядела отроковица: сбылось всё, как и сулила. Сын того молодца, Тимофея Донатовича Русанова, женился на дочери Анисьи Михайловны Таволгиной. И образа во время их свадебного застолья были обряжены вот этим самым рушником.

«Батька-то твой баской был, — вспоминала бабушка. — Ему уж тридцать сполнилось... Работный был, обходительный. — Она устремила взгляд на киот, где была только фотография мамы. — Дуть и ковать, налить и подать, на обухе рожь смолотит, зерна не обронит — вот какой был».

Я не сразу понял, что она сказала, но заключил, что это вариант известной поговорки: «И швец, и жнец, и на дуде игрец», только шире, что ли, богаче по оценке мастерства и сноровки. А бабушка словно и услышала что: «На дудочке играл — заслушаешься... Когда парнёчком-то в пастушках ходил. Шанег, баяли, полну торбу надавывали. А голосок-от какой! Как запоёт, бывалоче, про ямщика — уж заматерел-то ковды, — так бабы-те в рёв, у какой ведь где... своей волей, да чужой неволей, а он — «степь да степь...» Да что бабы — у нас ить завсегда глаза на мокром месте, — мужики глаза воротили, так шибало их от егового голоса. — Тут бабушка и сама не удержалась, поднеся к глазам кончик венчального полотенца. — А провожали ковды, на позиции-то, так не пел. Раз только одну, с мамой сладили. Федя — на гармоли... а они — про рябину. «Как бы мне, рябине...» — с надсадой вышептала бабушка и закрыла рот концом плата.

Я рассказывал это всё не в лад, как запомнилось. А вспоминалось — как на кого посмотрю: гляну на Юлю — об одном, переведу взгляд на внука — о другом.

В работу бабушку привлекли столь рано, что, по нынешним меркам, и представить трудно. Траву-мураву для домашней скотинки приучали заготавливать с четырёх годков — сперва корзинками-набирухами, опосля — коробейками. Кормила овечек, телушек, курам сыпала. А с шести лет уже вовсю жито жала — маленький серпик ей тятя смастерил. Да жала-то не абы как да абы сколько. Изволь дневной упряг исполнить, хлебушек свой отработать. А коли не осилишь урок, старшая из сеструх, что тебе старостиха, задрав подол, мету позорную оставит на твоей недожатой полосе. То-то слёз бывало. Зато уж назавтра соберёшься с силёнками — да доведёшь дневной упряг до самого края, как бы тяжко ни было.

Я рассказывал бабушкины истории, поминая её же интонации. «Трудно было?» — это я спросил тогда, во время побывки. «Трудно, золотко, — согласилась бабушка да повернула-то всё не на слезу. — А всё равно правильнее. Жизнь-то тогда справедливее была».

Я огладил раскатанный по большому столу рушник — кисти его свисали до полу. Что можно было разобрать в этом узорочье? Человеку, оторванному от истоков, от своих прапра, - только догадываться. Солярные круги, образы коней, силуэты рожениц... Разумеется, знаток, соответствующий специалист объяснил бы, что тот или иной образ означает. Но для нас, ныне живущих на Земле, — для меня, моей дочери, моего внука — это сейчас было не главное. Главное заключалось в другом.

Полотнище расстилалось, ровно долгая человеческая стезя. Тут переплелось-съединилось всё: и земля, и небо; и нива небесная, и нива земная; и зёрна, и звёзды; и пашня, и космическая стерня; и земные люди, и крылатые кони; и матерь земная, и лики с звёздными нимбами-ромбами. Тут обозначена была долгая человеческая дорога, начавшаяся с небесной горы и простирающаяся по земному долу. Это была образная судьба, магическая клинопись и завещание. Это было зеркало. Но отражались ли в этом зеркале мы, ныне живущие? Вот что было самое главное.

Я оглаживал рушник, словно ладонью, линиями жизни и судьбы пытался считать древнее послание. А потом мысль моя переключилась на цвет. Почти посерёдке развёрнутого свитка узорочье делилось на две части. Вот алая, яркая — это нити ещё дореволюционные, ранешние, говорила бабушка. А встык, продолжая тот же узор, — блёклая, выцветшая, точно вытекшая из жилы руда, размызганная косыми дождями пополам со слезами. Это нитки уже советские. Узор тот же — образ роженицы, в основе которого ромб, символ плодородия, — а цвет ту роженицу делит надвое. Странно и досадно. И всё же цельность свитка цветом не нарушается. Узор — послание это древнее — продолжается, как продолжалась после революции жизнь разорванной страны, жизнь поколения, на которое пришёлся разрыв. Прилепилось, срослось. Больно было, но срослось. А сейчас что? Что можно присоединить к этому узорочью, к этому свитку, если глянуть за окно? Деревня вымерла. Рожениц нет. Ни души окрест, ни птицы, ни коня. И земля впусте — вот какое слово явилось вдруг для завершения. Компьютером любой узор можно клонировать и подверстать. Это в виртуальном мире. А в жизни-то, въяви?..

г.Архангельск

Комментариев:

Вверх