Их поселили в одной комнате гостиницы «Спутник» на Всесоюзном совещании Молодых Писателей. Три подающих надежды сочинителя. Миша Вартанов из Ростова, Сережа Садофьев из Бологого и Леша Шардаков с далекого Курильского острова. Что они сочиняли? Да в общем все называли себя поэтами, а дальше – как судьба распорядиться.

За те несколько дней, что продолжалось пышное советское мероприятие, они здорово сдружились и единогласно решили, что не пойдут на последнее общее мероприятие, большой сбор в зале для конгрессов гостиницы «Спутник». Там предполагалось массовая раздача заслуженных слонов представителями писательского руководства. Миша, Леша и Сережа, своих небольших наградных животных уже получили – вызов на экзамен в Литературный институт по прохождении творческого конкурса, и решили потратить последний день в столице с пользой. Посетить ЦДЛ, дом писателей на улице Воровского, что неподалеку от метро Баррикадная.

Вартанов лучше всех ориентировался в Москве, Садофьев и Шардаков последовали за ним.

ЦДЛ они нашли легко, но как тут же выяснилось, что внутрь пускали не всех. Только членов Союза и пришедших с ними женщин.

Парни загрустили.

Садофьев и Шардаков закурили. Вернее закурил Шардаков, невысокий, крепкий, загорелый островитянин, весь в каких-то царапинах, как будто прорывался в литературу прямо из непроходимой тайги. Садофьев составлял ему компанию. Он был выше ростом с волосами до плеч, серо-голубыми глазами, и одет в польские джинсы, белую куртку, в отличие от Шардакова, носившего черный, душный костюм провинциального модника с огромными лацканами.

Вартанов же успел с кем-то завязать разговор из числа вившихся у входа личностей. Вартанов обращал на себя внимание отличным джинсовым фирменным костюмом и располагал к общению приятным вкрадчивым голосом. Собеседником его был некий двадцатипятилетний примерно тип в белых полусапожках на каблуке и распахнутой до пупа клетчатой темной рубашке.

- Все в порядке. – Сказал Вартанов, подходя к своим. – Это Юра, он нам поможет.

- Он писатель? – Недоверчиво спросил знающий жизнь Шардаков.

- Он нас проведет, уклончиво сказал Вартанов.

- Ну, что пошли? – Подал голос подходя кавалерийской, можно даже сказать чуть-чуть гарцующей походкой Юра.

Оказалось, что, хотя Юра пока еще не являлся членом союза, но знал все тайные пути в буфет ЦДЛ.

Они двинулись в сторону площади Восстания. Вартанов решительно, Садофьев с таким выражением – будь что будет. Один Шардаков был в сомнении.

- А если нас сцапают? Еще запомнят.

Юра весело расхохотался. Кажется, его уже не раз сцапывали.

- Ты же сам хотел сюда. Нельзя отступать. Неудовлетворенные желания, это яд для организма. – Настаивал Вартанов.

Они обошли полквартала и остановились перед монументальным крыльцом. На него, величественно кивнув, швейцару вышел… они сразу его узнали - Сергей Михалков.

- Ничего себе! – Непонятно что, имея в виду, сказал Садофьев.

- Только себе, и все только себе, - мелко скаламбурил Юра и поманил за собой своих сусанинцев. Они вошли в подворотню, открыли дверь в стене и по очереди нырнули внутрь. Шардаков попридержал Мишу Вартанова.

- А чего он так ради нас старается?

- Гос-споди, да он падает нам на хвост, только и всего. За провод.

- А-а.

Возбуждаемый приятными предвкушениями местный сталкер Юра, что-то бормотал про «тропу Доброскокина», и еще что-то, вновь обретенные друзья терпеливо следовали вслед за ним по каким-то узким коридорчикам, поворачивая в неожиданных местах. На очередном таком повороте, Юра вдруг замер, как будто его каблуки провалились в паркет. И он прошептал гневно и беспомощно:

- Гена!

И действительно впереди показался невысокий человек в серой паре с бабочкой под подбородком. Если его как-то и можно было назвать, то именно Геной.

- А ты что здесь делаешь? – Спросил он скукожившегося Юру. – Так, молодые люди, давайте-ка на воздух. Ты уже бригадами стал сюда водить. – Это уже опять к Юре.

Когда все оказались на улице Юра довольно долго оставался среди обманутых клиентов, пытаясь им объяснить, что сам по себе план был великолепен, но это Гена, замдиректора ресторана, совершенно неожиданно оказался в библиотечном коридоре, хотя все знают, что он в жизни не прочитал ни одной книги.

К Юре все сразу потеряли интерес.

Шардаков закурил.

Вартанов пялился на вывеску Театра-студии Киноактера на другой стороне улицы.

Один Садофьев старался хоть как-то смягчить неудачу Юры, подкашливал его речам и кивал белокурой шевелюрой.

Но тут кое-что произошло. У парадного крыльца остановилось такси и оттуда солидно, можно сказать увесисто выбрался сорокалетний мужчина в белом костюме.

Молодые люди отреагировали на его появление по-разному. Юра куда-то слинял, а трое неудачников смущенно потупились. Им было неудобно, что руководитель их семинара застает их в этом злачном месте, вместо того, чтобы найти на подведении итогов Всесоюзного Совещания.

- А, вы уже здесь. - Сказал Молоканов, захлопнув дверь авто. – Скоро поняли, где тут масло на бутерброде.

Троица молчала.

Руководитель, кажется, не был склонен к нравоучениям, к тому же был без компании, и посмотрел на литературную молодежь именно в этом смысле.

- Что, не можете пройти?

- Именно, Анатолий Анатольевич, - подрулил к нему Вартанов.

- Ну, так пошли со мной.

Обретя в лице Молоканова Вергилия совершенно другого уровня, компания застучала каблуками по ступеням, продолжая чуть-чуть побаиваться рослого, фигуристого швейцара. Тот даже не пикнул.

Фойе. Сплошь черное дерево и зеркала. У зеркала стоял крупный холеный человек и аккуратно поправлял мизинцем усики.

Молоканов, не посмотрев даже слышат ли его семинаристы, был уверен – слышат, громко произнес в спину любующемуся собой:

- Привет мировому сионизму!

Тот не растерялся и сытым, благостным голосом поинтересовался:

- От кого?

Молоканов и тип у зеркала захохотали.

Спутники Молоканова оторопели, они привыкли там у себя в провинциальных палестинах, что «эти» разговоры ведутся осмотрительно, как бы из под полы, а тут такой блестящий публичный выпад. Что скажешь, Москва, тут у них все по-особенному. Что ж, надо привыкать.

И Анатолий Анатольевич вошел.

В этот послеполуденный час, отделанный благородным темным деревом зал ресторана, был наполовину пуст. Там, сям клубилось несколько небольших компаний, с одной шутливо, по-домашнему беседовала официантка, в другой вдруг возвысился некий господин с бокалом. Тост.

На Молоканова и его гостей обратили внимание, официантка кивнула белому костюму, мол, одну минуточку, и действительно приблизилась буквально через пару секунд.

- Ну, выбирайте, - обратился Анатолий Анатольевич к молодым людям, и к официантке: - для меня и моих молодых друзей.

Им был предложен уютный четырехместный столик в углу, подальше от прохода. Они уселись, осторожно ощупывая ягодицами мягкие стулья. Осторожно разобрали меню с интересом поглядывая на глянцевые страницы.

- Это так, для порядка, - продолжал солировать Анатолий Анатольевич, - пускаем в дело малый джентльменский набор. Запоминайте, долгие годы вам придется прибегать к нему. В общем так, Наташа, - обратился он к официантке, - для начала картошечка разварная с селедочкой, это первая местная закуска, без нее никак нельзя. Потом, поскольку мы обедаем, нам всем по соляночке, по мясной соляночке. Такой солянки, вы, поверьте мне, нигде есть не могли. Дальше, тарталетки, сырные и с паштетом, по восемь штук. Соления, капустки гурийской и ну как обычно. И – корейка, всем корейка.

- Что это? – Спросил недоверчивый Шардаков

Садофьев ткнул его локтем в бок, да ладно, мол, тебе.

Анатолий Анатольевич не удостоил его ответом.

- И пить, пить, конечно будем водочку.

- Я бы вина выпил, сухого, красного, - осторожно подал голос Вартанов.

- Вы спорили со мной на семинаре, когда речь шла о том, как строиться стихотворение? А как строиться ЦДЛовский обед я знаю еще лучше. Наташа, нам графинчик.

- Одну минуту.

- А хлеб? – Подозрительно спросил Шардаков.

- Ты бы еще рюмки попросил, - усмехнулся Вартанов, явно более опытный в ресторанном обиходе.

- Ну-с, - Бодро сказал Молоканов, поднимая в руке графин, и оглядывая дымящийся солянками стол, - за успешное окончание семинара.

Выпили, и довольно быстро, сообразно тому как действовала водка, молодые люди обрели себя за столом.

- Вы довольны результатами? Кстати, почему вы не на подведении итогов?

- Сегодня вечером у кого самолет, у кого поезд, - Сказал Садофьев жмурясь от удовольствия – солянка была очень вкусная.

- В институт надо подготовиться, - пояснил Шардаков, катая во рту маслину.

- Вам же еще экзамены сдавать. Творческий конкурс вы прошли, а «жи-ши» отвечать придется. Хотя, - Молоканов снова налил водки, - главное – все-таки конкурс творческий, на экзаменах никого не валят.

Выпили.

- Вы кстати деньги на обратную дорогу отложили? А то будете голодать в пути.

- Я самолетом. Мне десятки хватит.

Молоканов ухмыльнулся.

- Как говорит современный гений, Андрей Георгиевич Битов, на десять рублей можно и не улететь.

Поняв, что острота не полностью дошла до молодых людей, Анатолий Анатольевич вновь поднял графин.

- Кстати, «Шагреневую кожу» читали?

- Ну, читали? – С некоторым вызовом ответил Садофьев, спеша перехватить честный ответ Шардакова.

Руководитель семинара вдруг слегка помрачнел, впал в подобие философского настроения.

- Знаете, ведь жизнь наша, это своего рода шагреневая кожа, это поначалу кажется, что все впереди. Вот с какого-то момента начинаешь замечать – стала убывать, убывать, и в конце концов всего-то и остается желать, чтобы вокруг было «чисто и светло».

- Это Хемингуэй, - подловил руководителя Садофьев.

Руководитель посмотрел на него, молча выпил, и тут же вернулся в привычное праздничное состояние.

- А знаете, почему меня одолевают такие мысли.

- Не знаем, - сказал Шардаков.

- Знаете, где мы с вами сейчас обед кушаем?

Молодые люди молчали.

- Это помещение знаменитой Олсуфьевской ложи. Масонской, естественно.

Ученики напряглись с рюмками в руках, с интересом глядя на учителя.

- Толя! – Раздался голос, и к столу подошел невысокий рыжий человек в голубом клетчатом костюме, - я тебя уже полчаса жду.

- А-а, - прошу любить и жаловать, - повел рукою, оснащенной рюмкой в его сторону Молоканов, - совесть земли русской, и по совместительству ее же и гений.

Рыжеволосый сердито нахмурился.

- Я жду тебя наверху. – И начал подниматься по крутой узкой лестнице с перилами, что вела на антресоли ресторанного зала.

- Так вот, молодые люди, что-то я хотел вам сказать, но, кажется, не скажу. Скажу другое, в духе дня, но вы меня послушайте.

- Слушаем, - сказал Шардаков, сияя всеми своими шрамами и царапинами.

- Бегите отсюда пока не поздно на просторы большой жизни, а то завязните тут как мухи в янтаре.

После этого он хлопнул рюмаху, потыкал вилкой в кусок капусты у себя на тарелке и встал.

- Ну что ж, хорошего помаленьку.

- Понемножку. – Вежливо и тихо поправил Садофьев.

- А я отправляюсь в клуб четырех коней.

И ушел.

Оставив весьма противоречивое о себе впечатление.

Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом и еще. День медленно клонился к закату.

- А я все равно приеду поступать, - суммируя свои сомнения сказал Шардаков, во время одного из тостов.

- А чего ты, там же у тебя на Итурупе красиво – север.

- Сам ты север.

- А у нас в Ростове хорошо, абрикосы пошли.

- А у нас ничего не растет. – Вздохнул Садофьев.

- Все же здорово, ребята, что мы так напали друг на друга, даже расставаться не хочется. – Вдруг расчувствовался Шардаков.

Следующий графин официантка нести им отказалась, и вежливо намекнула, что им в общем-то пора собираться.

Вартанов все время крутил головой непонятно что стараясь углядеть. Хотя, в общем, понятно. Еще на семинаре тон высмотрел пару симпатичных девиц, и теперь рассчитывал, что они появятся здесь. Зал уже был полон, и в воздухе стоял сдержанный благородный гул, как от работы большой группы компьютеров, сказал бы я, если бы это сравнение было уместным хронологически.

- А меня никто дома не ждет, - пустил вдруг слезу Шардаков.

- То есть? – Заинтересовались друзья.

- Совсем. Мамка со своим хахалем, она кажется даже не заметила, что я куда-то укатил.

- Мальчики, на воздух, - пролетел над головами зов официантки.

Они поднялись как карбасы на волнах медленно пошли к выходу.

- Стой, а там что, - сообразил Вартанов, указывая вглубь помещения. Оказалось, что там коридор, занятый слева стойкой. Тут им оказались неожиданно рады. Тут торговали в розлив. Шардаков решительно потребовал три по пятьдесят все той же водочки. Они встали, неудобно облокотившись на стойку, вокруг все плавало, бегали официантки, перемещались какие-то люди под покровом своего литературного авторитета. А откуда-то из конца этого помещения, с противоположной ресторану стороны, катил шум морского прибоя, или может быть племенного становища в момент объявления привала.

- И собака моя сдохла.

- Белый клык? –Поинтересовался Садофьев.

- Клыки белые, да.

- А лететь сколько?

- Четырнадцать часов. И то если погода будет.

- Слушай, а чего тебе туда тащиться, - предприимчивость Вартанова нашла для себя работу. Едем сейчас в аэропорт, сдаешь билет и давай ко мне в Ростов.

Шардаков задумался.

- А я, - спросил Садофьев.

- И ты, - сказал Вартанов, - Бологое, это знаешь… - он неопределенно махнул рукой.

- Там поезда, - любя точность заметил Садофьев.

Одним словом, радикальная идея овладела умами и была воплощена в жизнь. Молодые гении добрались до аэровокзала, что возле метро «Аэропорт», и уже можно сказать под покровом ночи сунулись в кассу возврата, где им охотно обменяли билет Шардакова на остров Итуруп с пересадкой на Сахалине, на девяносто рублей новенькими десятками. То, что десятки были новенькие, как-то намекало, что начинается иная теперь жизнь с новыми приключениями и свежими идеями.

Садофьев попытался еще раз напомнить друзьям, что ему надо бы в Бологое, но кто бы его отпустил. Вартанов прочно взял дело в свои руки. Тут же неподалеку была железнодорожная касса, и они без всяких хлопот и очередей приобрели три билета на ростовский поезд, уходивший из столицы в семь утра.

Вяло пытавшийся вырваться в Бологое Садофьев показал на диск вокзального хронометра – половина первого.

Полупротрезвевший, и от этого начавший настораживаться Шардаков тоже выразил сомнение – где-то ведь следовало провести предстоящую ночь.

- Где, где – в Караганде! А ресторан зачем

Ответил на сомнения друзей Миша и решительно направился к стеклянным дверям местного ресторана.

Как ни странно, в этот сугубо поздний час заведение активно трудилось, понятно, ведь люди летают круглосуточно и им охота есть и пить.

- Я пить больше не могу, - устало сказал Садофьев.

- А будешь? – Поинтересовался Вартанов.

Что интересно, что все время этой одиссеи, они ничего не потеряли из документов, не забыли, что надо еще заехать за вещами в гостиницу, и успели точно к отходу поезда, находясь в характерном чадном, дымном состоянии. Денег у них уже не было, но зато были билеты. Отступать было некуда, Ни на Итуруп, ни в Бологое. Единственное место на карте великого Союза, где им светил некий огонек располагалось в Ростове. Туда и покатили.

За три месяца проведенных на ростовской земле молодые гении Леша, Миша и Сережа не только загорели, но и изрядно поработали. Сначала на бахче, потом на уборке яблок, на строительстве асфальтовой дороги. Все «подряды» пробивал Вартанов с большой помощью своего отца Михал Михалыча, человека с феноменальными связями и широкой душой. Поплавать, попить вина и пошустрить с местными девчонками им тоже довелось, так что возвращались они в столицу с несколькими сотнями рублей в кармане каждый. Сережа Садофьев даже и с адресом, по которому он клятвенно обещал писать замечательной девушке Свете. Отца он тоже известил и тот отнёсся с мужским пониманием к его желанию поработать перед институтом. Шардаков даже и не писал никому.

Полный предвкушений и ожиданий въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по ровному. Сережа еще на ростовской земле начал растить большой непонятный фурункул на подбородке, занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Но вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда мол, пропал сынок мой милый единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился, он естественно с Мишей Вартановым. Другого выбора не было, Садофьев лежал под капельницей в 69 больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то помышлял связном.

Семиэтажная глыба-здание еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие его находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову наоборот нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день.

Садофьева поселили, заочно, с четверокурсником-комендантом общаги. Тот видимо рассчитывал, что Садофьев уже и не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, так была фамилия коменданта, очень не обрадовался и стал хлопотать для все же отдельном для себя помещении, в результате чего отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными, скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами, и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно – зато уровень духовности какой в стране!

Сомалиец Кикози был кажется всем доволен. По крайней мере, здесь не среляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.

Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахта. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже и поэтому некоторое время маялся на железе.

Семиэтажник и в самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».

Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ друзья наблюдали самые разные сцены от ласок гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»

Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.

Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищенным картофелем, варили с лавровым листом, и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял малийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре и грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному, и приговоаривал: Кикози человек брять!

На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен, таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей, и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней.

Ровни дома не оказалось.

Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку. И расположилась за его столом со своим угощением.

Вознесенский все не шел.

Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла.

Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей.

Надо отдать должное автору «Гойи», застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы. Не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси. Каким-то образом эта история стала известна в институте, и сделал Ольгу популярным человеком на некоторое время.

И, как оказалось, не зря.

Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту.

Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.

Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов, доставший всех своей любимой шуточкой: «несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли» и по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Очень так себе шуточка, но кое кто хихикнул в аудитории.

Кстати, что писала Ольга Нода так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».

Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.

В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели, и с очень важным видом старшекурсники. Что они пишут сами оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных, и даже царственных фамилий, таких как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись каких высот достиг в своем мастерстве такого прозвания. Конечно у любого собрания есть неформальный лидер и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях, Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно – гений.

Хоть они работали в три памяти, Садофьев, Шардаков и Вартанов сумели запомнить не всех участников того семинара.

Запомнился Саша Логинов, зрелый уже мужик, лет двадцати восьми, чем-то походивший на состарившегося Шардакова, обветренный северными вихрями, писавший складно и как-то очень натурально, как будто шагнул на семинар прямо из природы.

И Юра Кабанков запомнился, он предложил на всеобщее обозрение маленькую резную шкатулку: «Самый вкусный листок капустный – украл мышонок, самые точные часы песочные – украл лягушонок. Хотел я ее в ломбард заложить, чтоб не лукавить, а просто жить, да вот не вышло, а сказку вышлю, с первым голубем на ветер. П.С. Сказкам не верьте».

Самое сильное впечатление произвел самый молодой из выступавших молодой львовянин Илюша Кутик. Он уже сидел почти в обнимку с мэтром, Лешей Парщиковым и добродушно улыбался. «Дай пережить мне эту осень, и для чего мне страшный дар, страдать за лист, который сносит, твоим дыханьем на бульвар».

Руководитель, Александр Алексеевич дружелюбно и не ядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: «Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна». «Это прямо готовый музыкальный хит» - сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать было ли тогда уже в употреблении слово хит. Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти.

Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о своей встрече с медведем, которая случилась Амурской тайге, восторгам не было предела.

- И что он? – Спросил Александр Алексеевич. – Ну, медведь.

- Медведь как медведь, - пожал плечами Леша.

Стихотворение его больше всего понравилось Парщикову, хотя, например, Вартанов не советовал его читать на этой примерке.

Садофьев тоже не советовал. Хотя бы потому, что половина слов там была из Пушкина. «Я вас любил, а вы меня едва ли. Зачем меня такого вам любить. Вы не бывали у меня в подвале. Вот в чем вопрос: быть иль не быть!»

Александр Алексеевич так прямо ему и сказал, что отдельные слова и словосочетания просто гениальны.

Аудитория веселилась.

Шардаков после семинара мрачно закурил у окна. К нему подошел Парщиков вместе с юным корифеем Кутиком и похлопал его по плечу.

- Дело Некрасова живет и процветает.

На лице Лежи выразилось непонимание. Но Паршикова было не сбить.

- Не читал? – Сочувственно спросил Леша Лешу.

- Кого? Некрасова или Пушкина? – Ехидно присоединился к нему Кутик

- Не читал, - с вызовов сказал Шардаков.

- На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.

Роль Парщикова отчасти просветительской в семинаре, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу – Бродский, Флоренский и т.д. - но только с теми, кого считал достойным. Он собирался и самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.

Он влюбился.

Тяжело, мрачно, и как тогда казалось почти всем – без шансов.

Были тогда в Лите помимо поэтов и прозаиков еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы. Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии.

Болгарии, например.

И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.

Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе, других у нее, иностранки, просто не было, приставив подошву изящной туфельки к основанию забора и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая волосы русого карэ за изящное ушко.

Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко сердце, настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.

Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она кто, иностранка, красавица, второкурсница, а он? Конечно, он попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.

За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, он разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых… в общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нету, ну никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Да, они, скорее, мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятия, насколько можно было понять, непосредственно не планировалось. Леша просто не смел подойти к Алке Машкаловой.

- Что мне делать?

Друзья молчали.

- У нее есть кто-нибудь?

- Элька Буртасова (курсовая сплетница) говорила, что у нее кто-то там остался в Болгарии. - Сказал Вартанов. Но сведения непроверенные.

Легли спать убежденные, что история эта вернее всего перерастет в длительное, мучительно платоническое обожание. В самом деле, красавица и почти чудовище, какие тут могут быть варианты.

Но ошиблись. Уже на следующий день события стали развиваться стремительно. Дело в том, что у Лита была база отдыха в Подмосковье по Савеловской дороге. Заведовал этим активом Владимир Кириллович, вечно ходивший по аудиториям с заунывными предложениями «пойти по грибы».

И как раз выпал невероятно красивый сентябрь. И Машкалова вместе с двумя своими товарками болгарками решила вдруг проверить, что это такое русская природа. Записалась у Владимира Кирилловича. И это как-то стало известно Леше Шардакову, и он схватился за эту возможность.

Набил свой коричневый рюкзак портвейном и явился на станцию электрички. Всего лыжников собралось человек пятнадцать, во главе с осанистым, очкастым, речистым руководителем, который намекал, что в далеком прошлом был спортсменом хоть куда. У него карман был набит талонами на питание, таким образом он держал все дело в своих руках.

Ехали, ржали, Шардаков очень хотел и очень боялся поймать глазами взгляд Машкаловой, предпочитал быть настороже, выглядывать возможных соперников в толпе соучеников. Кажется, никто не претендовал на эту роль. Что было очень странно. Алка сама конечно тоже в сторону здорового, но затрапезного, несмотря на бразильские джинсы юэс топ и красно-белый роскошный шарф, парня не глядела.

Приехали, расположились.

Пошли выбирать себе снаряжение, ведра, корзинки. В том смысле, что не сразу уселись пить винище. Со снаряжением дело обстояло не блестяще. Пару одинаковых лыж еще удавалось как-то подобрать на свалке в углу, но с ботинками была беда-беда, какие-то заскорузлые, с прошлогодними узлами на шнурках. В общем экипированные хуже, чем итальянская армия Наполеона, делегация Лита выкатила на схваченную утренним морозцем тропу. Приходилось месить грязцу, но, кажется, это никого особенно не беспокоило, все что ни случалось было поводом для ржачки. Шардаков старался держаться поближе к Машкаловой, но не вплотную, чтобы она чего-нибудь не подумала, но при таком странноватом поведении у него все же возникла возможность для рыцарственного поступка. Малохоженная тропа вела себя порой непредсказуемо и на одном из поворотов-спусков вдруг рванула в сторону, отчего мелкой красотке Алке пришлось встать на четвереньки разбросав кошелки в стороны. А он, Леша тут как тут, подхватил под локоток, поставил в вертикальное положение, подобрал разбросанные палки и вручил предмету своего вожделения как букет цветов.

Был благодарный взгляд. Ничего больше. Команда грибников кое как двинулась дальше, но Шардаков крикнул себе тихо: «лед тронулся!»

Вечером был съеден типичный советский ужин, не вызывающий никаких чувств, и толпа уселась в общей гостиной у грубого чугунного камина. Не запомнилось кто именно, не Шардаков, он еще не осмелел до такой степени, предложил «выпить винца», и предложение вызвало радостный ропот.

Сходил за одной из своих бутылок и Леша.

Сидел он в противоположном конце гостиной, а когда вернулся, вдруг заметил, что освободилось местечко чуть поближе к Алке. Он тут же его занял. Предусмотрительно захваченным штопором вскрыл болгарское вино «Варна» и пустил бутылку по кругу.

Машкалова решительно отказалась от одноплеменного вина и остановила свой выбор на «возьмизубами», «Васисубани». Шардаков решил, что все пропало. Куда он сунулся со своим грубоватым выбором, он был еще бутылку водки предложил!

Деликатное грузинское вино, вот что было ее выбором. Хотя кислянина редкая.

Стаканов не хватало – глотали из горла.

Обсуждали преподов.

Ах, какой душка В.П. Смирнов и какие дуболомы Пухов и Власенко.

Шардакова подкупало, что ее взгляды совершенно совпадали с его взглядами. Тем более, что она была в том же семинаре по текущей литературе, что и он, у того самого Смирнова.

Запасы живительной влаги быстренько истощились.

Нужно было идти за очередной бутылкой. Не хотелось терять относительно удобного места. Но что делать, и он отправился за сладковатой «Тамянкой».

И судьба сыграла на его стороне.

Вернувшись он смог занять местечко всего через одного человека от нее, от Алки. Да к тому же на это промежуточном стуле сидела Наташа Груева, тоже болгарская переводчица, приятно опьяневшая и кажется посматривавшая в его Шардакова сторону благосклонно.

В этот раз Машкалова отнеслась к родному вину с интересом, и даже сказала что-то забавное про него, в том смысле, что у болгар есть сто песен про красное вино и всего одна про белое. И звучит она так: белое вино, ну почему ты не красное? И выпила из горла. Он не оценил эту как критику своего подношения.

Появился Иван Кириллович и сказал, что студентам пора бы уже укладываться в койки, чем вызвал взрыв веселья у потухшего камина.

Еще трижды Шардаков отправлялся в свою комнату к рюкзаку, соседа уже нашел благополучно спящим.

У них с Наташей и Аллой уже составился маленький кружок, они о чем-то болтали, но уже не представлялось возможным понять и запомнить, о чем. Шардаков чувствовал, нужен еще какой-то толчок ситуации. У него была еще бутылка водки «Выборовой» в рюкзаке, но не предлагать же водку.

Как ни странно, предложила Алка, она предложила выпить чего-нибудь «радикального», чтобы можно было последовать совету Ивана Кирилловича.

Водку пили тоже из горла.

Первой отвалилась Груева. На достаточно еще твердых ногах, но уже покачиваясь, эта полненькая болгарская лыжница удалилась в сторону кровати. Она, как оказалась, и была соседкой Алки. Хрупкая Алка сумела еще сделать несколько глотков приводя Шардакова в восторг и ужас своими способностями.

А потом она предложила ему себя проводить.

Они подошли к двери их комнаты, причем спортсменка поддерживала спортсмена.

- У меня нет кофе, но все же зайдем. – Сказала она.

- Зайдем. - Ответил Шардаков, ему несколько облегчало задачу то, что там внутри уже неплохо ему знакомая Наташа. Когда они вошли, Груева храпела как Чичиков, во всю носовую завертку.

Надо сказать, что совершить то, что совершилось потом Шардакову было легче, ввиду присутствия Груевой, если бы вместо нее храпел кто-нибудь другой, он вряд ли бы решился перейти к обниманию и сжиманию в объятиях извивающейся Аллы. Она не упортвовала, она завлекала, просто с ума сойти.

После всего он конечно же вынужден был ретироваться в комнату к старосте Курса Сереже Казначееву, хотя ему страшно хотелось проснуться вместе с возлюбленной. Он едва дотерпел до начала завтрака и помчался в столовую, было немыслимо не видеть ее уже несколько часов. Почему-то был уверен, что она его уже поджидает.

Не поджидала.

Не пришла попозже. Вообще не явилась на завтрак. Явилась сонная, тяжеловесная Наташа, кивнула Шардакову, ничего не сказала и забрала собой Алкин компот.

Ну, да, мы же вчера столько выпили. Но все равно было досадно. Но нельзя было отрицать – роман начался.

Шарадков вел себя так, как подсказывало ему его поцарапанное жизнью сердце. Все время был рядом и все время к углугам вашим. Торил лыжню после утреннего снега, бегал за водой в киоск, с вызовом отвечал на некоторые ухмыляющиеся взгляды. Все выходило и складывалось к лучшему, несмотря на все первоначальные сомнения.

Конечно решил жениться.

Ей пока не говорил. Все же иностранка, как там у них с этим, вообще разрешено ли. В обще был переполнен радостными разнообразными хлопотливыми мыслями.

К вечеру вернулись с лыжной базы в общагу. Леша Шардаков в этот вечер изменил кастрюле с бульбой. В эту ночь Наташа Груева опять легла спать лицом к стене и даже не прислушивалась к шепотам, что текли с соседней кровати.

Садофьев с Вартановым тоже поужинали без особого азарта, хотя в должны были бы радоваться за своего друга в жизни которого наступила такая грандиозная перемена.

Обычно на пути литературных героев судьба раскладывает различные препятствия, дабы испытать силу нахлынувшего чувства. Это называется в теории литературы перипетиями. В данном случае роль судьбы сыграна учебная часть. В понедельник было объявлено, что весь второй курс буквально с послезавтрашнего дня отправляется на картошку. Видите ли, работники сельхозотрасли Дмитровского района не справляются со своими обязанностями и урожай рискует замерзнуть на полях.

До вечера того же дня Шардаков еще надеялся, что раз Дмитровский район находится в СССР, то и помогать работе его аграриев должны соотечественники, и иностранцы здесь не при чем. Но выяснилось, что страны народной демократии примут участие в данном деле из солидарности.

Расстаться на месяц с возлюбленной в самый разгар роман – немыслимо.

Надо что-то делать!

К этому времени уже стало ясно что та же самая учебная часть сквозь пальцы смотрит на посещаемость занятий, которые из без того начинались только в 10 часов утра. И иной раз, особые любители поспать являлись на занятия ко второй паре. Шардаков попросил Сережу Казначеева поддержать его со своей стороны, не отмечать все свои прогулы. Тот обещал.

Шардаков решил ехать вместе с Машкаловой.

Алка рассмеялась, была большой поклонницей всяких затей и приключений.

- А где ты будешь спать? – Имелось в виду, что на картошке в одном помещении будет не одна только Груева в соседках.

- Придумаю, что-нибудь. – Леша был готов горы свернуть, как водится.

Шардаков договорился со смотрящими, а тем-то что – больше на одного работника, это не меньше. Да и как не поддержать парня в такой ситуации, это как-то не по-болгарски. Хотя, стоит напомнить, стояли густые советские времена и комсомола никто в стране не отменял. Работал же Шардаков на совесть, перевыполнял чахлые литературные нормы сбора картошки, что никак не отражалось на его ночной активности. Где-то возлюбленные устраивались в помещении старого пионерского лагеря, не очень удобно, но зато от души.

Но судьба сюжетослагательница не унималась. Алке понадобилось зачем-то срочно съездить в общежитие, чуть ли не в посольство; ее вызывали по поводу, который не разглашался в письме.

Шардакову пришлось остаться.

Смотрящий, большой, усатый аспирант Влад сказал ему, что не может потерять рабочую единицу. Придется Шардакову отдуваться за двоих.

- Да хоть за троих.

Работать не трудно, если есть куда принести добычу.

День, другой Леша выкладывался на полную, вызывая некоторое раздражение второкурсников, уже сумевших приучить начальство к небольшой норме своей выработки, и как тут быть, когда на фоне общей расслабленности маячит один истерический работник. Но и Шардакову без весточки от Алки было трудновато. Напоминаю, что мы описываем те времена, когда не было ничего похожего на мобильные телефоны.

И потом, что она там делает в Москве вместо того, чтобы рваться к любимому в Дмитров?

Что там за козни в этом болгарском посольстве!

Не отозвали ли ее на родину?

Может быть проснулся ее прежний, о котором шла смутная речь еще до их знакомства с Шардаковым.

Леша разузнал, кто это. Георгий Миланов. Звучит угрожающе. А что, если этот шикарный болгарин сам явился в русскую столицу прекращая размолвку с пассией.

Шардаков послал на фиг смотрящего, оседлал очередную гору картошки в кузове грузовика, рванул в Дмитров, а оттуда в Москву. Примчался на третьем троллейбусе на улицу Руставели, взлетел на пятый этаж.

Вот ее дверь, заперта.

Рванулся в комнату к себе. Там никого. Не стал переодеваться, было невыносимо, только умыл физиономию на кухне и к Садофьеву.

Тот сообщил ему страшную новость. Глядя куда-то в угол, понимая, что разрубает сердце друга.

- Что? – Для начала не поверил Леша.

Сергей пожал плечами.

- Да, уж.

- Где она?

Садофьев опять пожал плечами.

- Наверное, в кино.

- В Орле?

Друг тихо кивнул.

Шардаков рванул вниз по улице, она с небольшим уклоном уходила к железке, к станции электрички. Не доходя станции углом выходил на улицу местный кинотеатр. Но в данный момент сеанса не было. Потолкавшись в фойе, Леша никого не обнаружил. И тут обнаружил, что Садофьев следует в полушаге за ним и все время хочет что-то сказать.

- Кафе-мороженное.

Ах вот оно что!

В первом этаже того же здания где располагался кинотеатр, имелась затрапезная, но (выбирать не приходилось) кафешка. Именно туда влетел прямо как был с картофельного поля Леша Шардаков и увидел их. Алка давилась от хохота, а Миша Вартанов что-то рассказывал ей на ухо. В обще ситуация не вызывающая сомнений.

Они заметили Шардакова одновременно.

Алка осталась сидеть, делая вид, что ее чем-то страшно заинтересовало мороженое в вазочке.

Миша встал. Он чувствовал себя плохо, как и всякий гаденыш схваченный на месте преступления.

Крушение дружбы тронуло Лешу не так сильно, как крушение любви. Он решительно приблизился, весь обветренный «как скалы» и с размаху влупил Алке хлесткую пощечину.

Мгновенно Вартанов овладел собою и полупустой бутылкой шампанского шарахнул Шардакова по голове.

Тот рухнул. По голове поползла струйка крови.

Завизжала официантка.

Все обернулись.

Подбежал Садофьев, подхватил Шардакова подмышки.

- Уходите! – Резко крикнул он Алке и Вартанову, сейчас сюда ментовку вызовут.

Как потом рассказывали это в широких институтских кругах, именно Сережа Садофьев спас положение своей собранностью и решительностью.

Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них был тот анекдот, где была фраза: чукча не читатель, чукча – писатель! Так вот студент литературного института был именно читатель в первую очередь. Писатель во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита был впереди планеты всей. И особенно налегал он на литературу именно запрещенную. На общих собраний студентов наш ректор Владимир Фёдорович Пименов тряс угрожающим пальцем, предупреждая нас от чтения Набокова, но даже он понимал, что слушатель его вуза не может ограничиться по этой части одним лишь Сартаковым, иначе из него получиться в результате этого чтения всего лишь маленький Сартаков. А это никому не надо. Конечно, оставались еще Пушкин с Толстым не полностью прочитанные нашим студентом, но все же тяга мысленная за рубеж если и не поощрялась, то не каралась.

Общежитие Лита представляло собой что-то вроде книжной биржи, где постоянно шел обмен активами. Активы эти делились на несколько видов. Во-первых, оригинальные тексты издательства им. Чехова, ….., и других. Они поступали на биржу из библиотек писательских дочек в значительном количестве учившихся в институте. Что интересно, только дочек, сыновей тех же писателей в институте почти не было. Писатели разъезжали по заграницам и привозили во множестве многочисленную запрещенную литератур. В доме каждого уважающего себя сочинителя был шкаф с такой литературой. Дочери как правило были не жмотами, и делились этой продукцией с однокурсниками, с которыми дружили.

Во-вторых, ксероксы. На Москве было уже тогда распространено по всяким НИИ масса этих полезных приборов, сами студенты, или их знакомые устраивались на работу, чаще ночную, в эти заведения, и там, аккуратно сбив счетчик, тиражировали запрещенку. Дальний потомок Гуттенбергова станка, успешно боролся с ограничениями по части печатной продукции.

В-третьих, книжки, отснятые на фотопленку, кое как проявленные и переплетенные тоже были в обороте.

И на конец, бледные машинописные копии, обычно третьи, четвертые, первые почему-то не попадались никогда.

Делились они еще и по степени ответственности, которую пришлось бы нести за них, если бы они попались на глаза представителям власти. Не знаю, правда или нет, но за том «Архипелага», Авторханова, «Большой террор» Конквеста неаккуратному пользователю могли грозить серьезные неприятности, вплоть до уголовной статьи.

Почему-то преследовалась «Лолита», а «Тропик Рака» не преследовался почти.

На общежитской кухне мог вполне состояться такой диалог: Саня, я закончил Гумилева! Гони моего Ходасевича.

«Зияющие высоты», как ни странно равнялись, в обменном смысле, примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.

Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.

Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности, встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся у него земляк ростовчанин, чем-то обязанный его отцу Михаил Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, и Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.

Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа, стоявшего у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно и выбор был богатейший. «Москва-Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т.д.

После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова он не мог, и, хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не ходил даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу что женится и тот подкинул средства. Комнату же Сергей он сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.

У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы как Алка разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция в его отношении выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.

База, не база, но одновременно папок двадцать-тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где-то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.

Все описанные выше события вместились в какие-нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выясниться, были и свои основания для такого поведения.

Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало торжеству оттенок какого-то торжество из области советско-болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара, кстати тоже болгарин Божидар Жеков, он сказал настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.

Невеста была необыкновенна.

Конечно никакого белого платья, кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.

Михаил Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.

Плясали до упаду.

С наступлением ночи, молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось общежитие, где продолжалось до самого утра.

В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только-только оформилось новое художественное течение – метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров и сам-то являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложившим свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.

Да, как я уже сказал, собственно молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он также как дух дышит, где хочет.

Сережа Садофьев просто в силу своей принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова, оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он также как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, происходивших на даче Алексея.

Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву.

«Сдав все свои экзамены она, к себе в субботу пригласила друга. Был вечер и закупорена туго, была бутылка красного вина. А воскресенье началось с дождя, и гость на цыпочках прокрашись между, скрипучих стульев снял свою одежду с неловко в стену вбитого гвоздя…. Он раздевался в комнате своей, не глядя на припахивавший потом, ключ, подходящий к множеству дверей, ошеломленный первым оборотом».

Фамилии автора на листке не было, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности и открытия, которые их ждут будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.

На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что может быть не надо дальше, может остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежится. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. Тусовка сказала попутчик, значит попутчик.

Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара и тот, уж не знаю с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому), там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем скажем попойка с польским поэтом, все же наполовину капиталистическая страна.

По крайней мере по меркам ОВИРа.

Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов, и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.

Участок был большой, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.

Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи, возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и даже не дождавшись стаканов глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.

Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная, и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин, откуда-то с Украины, Саша Чернов, этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, всё знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.

Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости в очках отличницы за которыми скрывалось ведьмачий огонек.

Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда следуя князю Мещерскому хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.

- Что такое? – Спросил он Садофьева неожиданно появившись сзади из-за елки.

Сережа чуть-чуть подавился, и что-то изобразил лицом.

Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом.

- Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?

- Кто?

- Допустим, Сельвинский.

- А Мезенко, кто?

- ?

- Асеев.

- А дальше, там дальше, кто Винов, к кому мы приравняем Винова?

- ?

- Мариенгоф!

- Драгомощенко?

- Пастернак.

- Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.

- А Илюша? Пусть будет Жуковский.

- Леша, я не хочу быть Жуковским.

- А кем хочешь?

- Державиным.

- Хочешь им быть, будь!

- А кто там подливает Державину вина?

- Ерема,

- Это не меньше, чем Лермонтов.

- Хорошо, - осмелел Садофьев, - а Пушкин кто?

Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:

- Так, а где Здравко?

Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья и его увели опрожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.

Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то засвидетельствовать о собственном существовании следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать, устроить скандал.

Лучшая площадка в то время для устройства скандала, это ЦДРИ, Дом Работников Искусств. Там в каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект был не достигнут. Ну, какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.

О ней не заговорили.

А надо, чтобы заговорили.

Думали не долго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но немного сомнительного оттенка. А вдруг этот известный какой-нибудь фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежовываемся, от стариков? пусть себе спокойно стареют. Наш враг полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать себе небольшой официозные жирок, и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.

Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время».

Гандревский, Сопровский, Кенжеев…

У них как раз через неделю выступление в большом зале ЦДРИ.

Большой зал, это как раз то, что нужно.

Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо зримо и надолго.

Кинули клич от Киева, до Перми, Питера и до Лита.

Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы отлично ему известная учила тому что доказать себя можно только силой. Как Япония под Перл Харбором.

Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.

Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.

Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу, или правильнее сказать, поверх основного скандала, устроить свое представление.

Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников и агрессивен был в своих замыслах как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца кавалериста, очевидно, старинная шашка времен войны. Олег этот, придумал определенный перформанс с шашкой, типа, давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.

А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?

Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не появлялся, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Лит, институт маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, и поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более, что он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее конечно же кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говориться и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.

Тем не менее, Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Малоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Малоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании будучи прозаиком.

А все очень просто, Малоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.

Кстати, «Ананас севера» это про морошку.

Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.

Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут он проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «Я вышел на Капакобану, вы пишете, и через страницу, я вышел на Пикадилли, в отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне и ничего из того, что вы описываете там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «Кирпич-паровоз, это, Миша не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма ботинки-полуботинки при всем моем желании не может быть сочтена точной».

Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов Саша Еременко, кстати Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты-оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.

- Старик отстает, - сказал Парщиков после семинара.

- Вы знаете, - сказал в заключение мастер, - есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко, не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать – писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.

Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.

Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил, довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было.

Пронесло.

Но долго ли будет проносить? Задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своему путь и ограниченному, но все же успеху. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.

Надо менять пластинку, решил Садофьев.

Надо подаваться на критику. Не меняя семинара. Так можно было продержаться.

Что же качается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ – гора родила, как водиться, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».

Скучно на этом свете господа.

Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем, квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» было последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.

Квартиры были роскошные, но пустые, и почти пустые, меблировку приходилось собирать на местных помойках, которые были отделениями Клондайка на московской земле. Чего там только не было. Шкафы, буфеты, стулья, диваны, все конечно покоцаное, обезноженное, без пары ящиков, но, в общем, пригодное к использованию.

Население Москва гонялось за ГДРовскими гарнитурами, безжалостно выбрасывая старинную мебель. Конечно, обставлялась квартира не один день, но постепенно все же обставлялась. А одному человеку много ли надо. Стол на кухню, диван, стул. Газ был, свет тоже. Неясные перспективы? Но и Бог с ним, у кого они в наше время ясные. Зато живем в само центральном центре, и до института семь минут ходьбы.

Было правда одно неудобство – приходилось выходить на работу. Каждое утро, с метлой или с лопатой в снежные зимы. Надо было где-то добывать соль с песком, участвовать в общих работах после обеда, но тут важно было договориться с начальством и тебя обычно на общие работы не дергали. Пятикурсник, от которого к Шардакову перешли по наследству, и работа и квартира уезжал в Омск к месту постоянного жительства, очень хорошо устроился, и если бы не жена с ребенком в этом Омске, ни за что бы не тронулся с места.

Во время отвальной на квартиру пятикурсника явились многие из его друзей, в основном те, кому удалось задержаться в Москве. Их тоже по наследству передавали Шардакову, и он просил, заходите. Они потом и заходили на огонек и портвешок. Все это с чтением стихов, а иногда и мордобоем. Но это уже так, к слову. Соседи не жаловались, потому что соседей не было.

Однажды морозным весенним утром долбил Леша ледок во дворе под окнами совершенно не думая, что это может быть кому-то неприятно. Открылось одно окошко в третьем этаже и там появилась дива, именно так он о ней подумал, длинноволосая, в полураспахнутом пеньюаре, огромные глаза, удивительная бледность.

- Молодой человек, что вы делаете, вы сбиваете с ритма весь Париж!

- Что? – Спросил дворник, лицо ему заливал пот, и он не понял, что это цитата из анекдота.

- Вы понимаете, что некоторые еще не ложились спать, а вы их уже будите.

Леша растерялся, с ним разговаривали недовольным тоном, но отнюдь не недовольно

- Хорошо, вы добились своего, приглашаю вас на чашку кофе.

Растерянность Шардакова усилилась, можно было конечно дамочке нахамить, но почему-то не хотелось.

- А как? Номер квартиры?

- Какой еще номер, поднимитесь по моим волосам. – Капризно, но мило крикнула дамочка и выбросила вниз водопад своих роскошных волос.

- А все-таки.

Она зашвырнула гриву себе за спину и сказала почему-то очень кокетливо, словно в номере квартиры заключалась какая-то нескромная тайна.

- Двадцать четвертая.

- Ну, хорошо, если вы настаиваете, я только переоденусь.

- А зачем, и так сойдет.

- А лом?

Она задумалась.

- Да, лом можно не брать.

Двери кладовки, где Шарадаков хранил инструменты была в двух шагах, и уже через две минуты он был на третьем этаже и увидел следующую картину. На ступеньке сидел большой, сильно пьяный, дорого, но неопрятно одетый мужчина и клевал носом. Длинноволосая выглянула из-за двери и показала пятирублевку.

- Это на такси.

- Причем здесь…

- Вы не спасете меня молодой человек от этого чудовища. Ему надо домой ехать, а он не хочет, сейчас сюда явится его супруга, и тогда всем нам конец.

- Почему «нам»?

- И вам тоже, она разбираться не станет. Я умоляю вас, - в ее голосе задрожали внезапные слезы.

Плачущая женщина никогда не выглядит как виноватая.

- Вы мне поможете?

- А где он живет.

- Да тут рядом, на Гоголевском бульваре.

Действительно, рядом.

- Дом наискосок от ТАССа.

- Но…

- Такси тут ловится легко, всегда кто-то у ресторана стоит.

- Но все ж-таки…

- Он легко управляемый сейчас как теленок, пойдет, пойдет. Почему я не сама? но посудите сами, женщина, тащит такого бугая…

- Ладно, - согласился Леша.

- Вы мой спаситель, - очень экзальтированно крикнула незнакомка.

Против ее обещаний, Леша не без труда нашел машину и усадил в нее пьяного, который и правда, вел себя как теленок, но оказавшись на заднем сиденье цепко схватил Шардакова за рукав.

- Поедем, а то она не поверит.

Хватка была смертельная.

- Кто не поверит? Жена?

- Ха-ха жена, змея!

Конечно поехали. Расставание со смутно знакомым дядькой прошло достаточно легко.

«Змея» ждала на балконе, выбежала, схватила его за грудки

- Ермолаев ты же мне обещал! – И последовала сильная оплеуха.

- Ах да, Ермолаев, - вслух узнал его Леша, и тоже получил оплеуху.

Хотелось спросить - за что? Женщина тут же объяснила.

- Ты же знаешь, что у него сердце, все вы пользуетесь его добротой, совести у вас нет.

И она его уволокла.

Домой Шардаков вернулся пешком, заслужил нагоняй от техника-смотрителя за ледяные надолбы под водосточными трубами, и отправился их ликвидировать. Старался себя уговорить, что сделал доброе дело, помог одинокой женщине. Хотя, почему одинокой? Просто не одинокая не стала бы прибегать к его дворницкой помощи в подобных обстоятельствах.

Некоторое время голова его была занята этой женщиной. Он никак не мог определить сколько ей лет, двадцать пять, тридцать пять. И какая бледная кожа, как искусственная. Кроме того, он не мог определить нравиться ему это или нет. Был недоволен собой из-за того, что думает о ней в такой плоскости.

Потом он о ней забыл. К женщинам у него было большой недоверие после известных событий.

- Здравствуйте, рыцарь!

Это дня через три-четыре после подвига, она появилась из подворотни и двинулась к нему по прежнему занятому ледяной глыбой под той же водосточной трубой. Что за гадость эти водосточные трубы, днем текут, ночью замерзают!

Она была в длинном белом пальто, белизна кожи производила особенно сильное впечатление, и волосы роскошные по плечам. Но лет, никак не меньше сорока.

Шардаков трудовым движением смахнул пот со лба. Выражение лица его говорило: ну чего тебе еще?

- Поскольку, как известно наши московские подворотни подметают интелигентные люди, то колитесь молодой человек, вы аспирант?

- Студент.

- А курс какой?

- Второй.

- Совсем желторотик, они решат, что я питаюсь детьми. Хотя на вид вы уже такой поживший, бывалый.

- Послушайте, что вам нужно? – Леша мощно вонзил лом в глыбу.

- Чтобы вы сегодня вечером были наготове.

- Зачем?

- Я поведу вас в дом кино.

- Зачем?

- Ну должна же я вас как-то отблагодарить за оказанную мне помощь.

Так Леша Шардаков познакомился со вторым знаменитым злачным местом в Москве 70-ых.

Для начала Клара, так звали незнакомку, потребовала, чтобы он оделся «максимально естественно». Гордость Шардакова, джинсовый костюм купленный на заработанные под Ростовом деньги, она решительно отвергла. Зато ей очень понравился изначальный его пиджак с чудовищными отворотами и относящиеся к нему брюки.

- Знаете что, Алексей, вы не могли бы мне оказать и еще одну услугу, раз не отказали в первой.

- Ну.

- Можно я буду называть вас тигроловом.

- Зачем?

- Это же так романтично. Вы как будто только что из тайги, я не удивилась бы, если бы выяснилось, что вас как Маугли выкормила чета амурских тигров.

- Я с Итурупа. И вообще, если вам не нравиться…

- Всё, всё, мне всё нравиться, но это правда романтично, молодой писатель, тигролов, еще со следами тигриных когтей на коже, врывается в столицу, чтобы…

- Черт с вами, пусть будет тигролов.

Идиотичность замысла мадам Клары была настолько очевидна, что даже не очень его обижала.

Ресторан Дома Кино только тем и отличался от ресторана ЦДЛ, что там было значительно больше узнаваемых лиц. Зато тарталетки были чуть поменьше, и на горячее полагался антрекот.

Мадам Клара заказала столик на двоих и специально села так, чтобы зал был у нее за спиной, в то время как «тигролов» был у всех на виду. Конечно, возникло человек, пять шесть относительно молодых людей, что подошли «к ручке» «Кларочка, душка»! Были и подружки, пожелавшие приставить третий стульчик и поболтать.

Леша понимал, что от него требуется одно: брутальность, и еще раз брутальность.

- Тигролов? – Всплескивали дамочки руками.

- И писатель, - вставляла Клара.

Пила она исключительно водку, Леша потребовал для себя портвейна, оказался в меню только португальский, ну хоть так.

Пару раз дама уходила «попудрить носик» и Шардаков ловил себя на тоскливой мысли – что я здесь делаю, можно было бы сделать ноги, не будь дама его соседкой. Хотя рассказывала она интересно. У нее словно глаза были на спине, и стоило появиться в зале какому-то новому лицу, она тут же, не дожидаясь вопроса своего кавалера начинала остроумный и ядовитый рассказ о нем.

Нагрузилась она значительно. Они вышли вон расплатившись, с небольшим пакетом, в котором была еще бутылка водки и какие-то пирожки. Такси как намагниченное притягивалось к ее указательному пальцу. Ехать всего ничего, можно было бы просто пройтись, но ей не желалось.

Она потребовала, чтобы Леша проводил ее до двери квартиры. Тут он впервые почувствовал неладное. К тому же этот пакет с бутылкой.

На прощание он подал ей руку и это было его ошибкой. Она цепко сжала его грубую тигроловскую ладонь и прошептала.

- Сволочи, никто не вспомнил.

- О чем ты?

- У меня сегодня день рождения и ни одна собака не вспомнила.

Так, значит я подарок, подумал Шардаков, без восторга, но вместе с тем жалея именинницу.

Ее звали Ксения, но окликали все, даже некоторые преподаватели Ксанка, на манер героини из «Неуловимых мстителей», был тогда очень популярный такой фильм. Она и внешне походила на киношную Ксанку, симпатичная, но немного как бы простоватая, не умеющая включить в действие все ей доставшиеся женские достоинства. Хотя всем было известно, что происходит из чрезвычайно солидной семьи, настолько серьезной, что никто даже толком не мог сказать, чем именно занимается ее отец. Садофьев ее видел несколько раз на своем семинаре, хотя она писала прозу и числилась у Бакланова, а потом у Малоканова, пришедшего ему на смену. Посещение других семинаров в общем-то поощрялось руководством института если не шло в ущерб работе на собственном семинаре. Студент должен был питаться из разных источников.

Сергей был убежден, что она приходила послушать Парщикова, который заканчивал пятый курс, вот-вот должен был блеснуть на защите диплома и распрощать свою ярчайшую личность с михайловским семинаром.

Но получилось иначе.

В перерыве между лекциями студенты разных курсов болтались в коридоре покуривая, а то и отправляясь в «Лиру», чтобы пересидеть неинтересного спикера. «Лира» была на том самом месте, где впоследствии образовался первый в Москве Макдональдс. Иногда шли в кафе-мороженое «Север», что располагалось чуть подальше на улице Горького. Несчастные старосты бегали туда, когда кого-то из студентов требовал к себе кто-нибудь из начальства.

У Садофьева не всегда были деньги, чтобы присоединиться к такой компании сладкоежек. В тот конкретно день он стоял спиной к большому стенду с публикациями студентов и преподавателей института и смотрел в спину А.И Герцену, смотревшему в свою очередь на Тверской бульвар.

- Привет, - услышал он.

- Привет.

Перед ним стояла Ксанка. Одета она всегда была в очень дорогое и модное, но без того последнего шика, что обнаруживают настоящую модницу. Она была на курс старше него, и поэтому в этом проявлении внезапного дружелюбия была некоторая странность. Конечно, все тут знали всех, но все же.

Он ждал, что она скажет дальше.

- Неделя польского кино. У меня есть два билета.

В известном смысле Сергей оказался в том же положении, что и Леша, правда не знал об этом.

- Ты меня приглашаешь?

- Я тебя приглашаю.

- Когда?

- Сегодня.

После лекций они отправились в кинотеатр «Москва», где посмотрели ставший потом знаменитым «Ва банк». Возможно Сергей перенес часть обаяния фильма на девушку, и она стала ему немного нравиться. В ней больше всего поражало отсутствие всякой игры, все было натурально, просто, честно.

- Я специально приходила на ваш семинар, чтобы тебя послушать. – Сказала она после сеанса.

У Садофьева ком подкатил к горлу от неожиданности, он смутился, он пробормотал что-то вроде

- Да уж…

- Ты проводишь меня домой, хотя бы в благодарность за кино?

Сергей задвигал руками, показывая возмущение – как ты могла подумать, что не провожу.

На следующий день она просто и естественно предложила ему.

- А поедем в выходные в Мелихово.

К своему стыду Сергей не знал, что это имение Чехова и хорошо, что не ляпнул ничего про Шолохова. А то обрушил бы весь свой авторитет.

Встретились в субботу на вокзале. Ксанка была в резиновых сапожках и с рюкзачком, Садофьев не располагал большим обувным парком и экипировался как обычно. Чувства неловкости, которое часто сопровождает такие ситуации поначалу, совсем не было, Ксанка взяла руководство в свои руки, у нее были выписаны все подходящие электрички, станция до которой надо было добираться. Сергей с трудом настоял на том, чтобы он оплатил билеты. Сели, поехали. За окном была ранняя весна, уже в той стадии, когда земля освободилась от снега и явила миру всю неприглядную изнанку зимы. Мир был неуютен, и нелицеприятен, солнце светило немного лихорадочно, но в обществе пока еще малознакомой девушки Садофьеву было почему-то просто, раскрепощенно.

Они поговорили о Чехове. Когда Сергей обнаружил, что она очень даже в курсе предмета, и ничем ему ее не удивить, заговорили о рассказе вообще. Ксанка в институте числилась пишущей именно рассказы. Он осторожно и вежливо поинтересовался каковы успехи? Она свернула разговор о себе, наверное, из скромности, и перевела почему-то на Акутагаву. А, она его сейчас видимо читает, решил он. Хорошо, Акутагаву он тоже любил, особенно рассказ «В чаще». Она тоже любила именно этот рассказ.

Так и ехали по российской голой весне под беседу о былой Японии.

Прибыли на станцию.

До дома-музея Чехова ходил автобус, но до его отправления было примерно полчаса. Нашли скамейку неподалеку от станции.

- Давай, перекусим.

Дома ей навертели роскошные бутерброды, не кокетливые типа канапэ, а настоящие по полбатона с колбасой, котлетами, солеными огурчиками. Они действительно проголодались, если аж трещало за ушами. Неплохо, подумал Садофьев.

- Это кто, наверно мама, бутерброды?

- Нет, Кириллыч, - ответила невнимательно Ксанка, впиваясь в еду.

Тут Сергей немного смутился. Он знал одного Кириллыча, ответственного за лыжную базу и ему показалось маловероятным, чтобы в обязанности этого старика входила также еще и подготовка бутербродов для Ксанки. Но переспрашивать не стал.

Пришел автобус.

Поехали.

Вот оно Мелихово.

Не надо забывать, на дворе 70-е годы, теперь-то там все заросло древесами, а тогда трепетало на легком ветерке собрание жалкой растительности. Отсвечивал прямоугольный пруд. Вот и дом, одноэтажный с невысоким крыльцом, здание больнички, где доктор Чехов вывешивал флаг во время эпидемии, идите, мол, спасаться. Лечил холеру горячими соляными клизмами. А этот с высоким крыльцом домик специально воздвиг Шехтель, для писательских занятий классика. Краем уха от проходящего экскурсовода они услышали, что имение было в 213 десятин и стоило 15 тысяч рублей. Много это, или мало? Выгодной была покупка, или писатель проторговался.

Дальше все в обратно порядке.

Только расстались не на вокзале, проводил до дому.

- До завтра.

- Да, до завтра.

Не удержался, спросил:

- А кто это Кириллыч?

Она потупилась.

- Дворецкий.

Сережа и Ксения посетили еще несколько мероприятий в режиме сдержанной приязни. Причем каждый раз это были чрезвычайно популярные на Москве выставки и спектакли. Однокурсники Садофьева страшно гордились если им удавалось попасть на них после нескольких часов в очереди, в Ксюшином исполнении это выглядело просто, почти небрежно и места оказывались не на галерке студенческой, а в самом натуральном партере.

После выставки «Москва – Париж», Садофьев решил, что пора ее поцеловать. Хотя бы в знак благодарности.

Кстати, жила Ксюша в доме напротив института, солидном цековском строении, где обитал, страшно сказать сам Суслов. Сергей попал туда однажды в качестве агитатора по каким-то выборам в паре со Светкой Василенко, своей однокурсницей. Побыли они и в жилище самого Суслова, и, надо сказать, были поражены спартанскими условиями, в которых обитал серый кардинал отечественной идеологии. Он сам вышел к явившимся агитаторам, с совершенно серьезным видом предъявил свои документы, дожидаясь пока его найдут в списочной ведомости. Сухо, деловито попрощался. Сергею долго помнился вытертый коврик у них с Михаилом Андреевичем под ногами. На одно короткое мгновение они оказались на одной волне, и он потом часто приводил этот аргумент при возмущенных беседах своих товарищей о жутких привилегиях партийцев.

Они с Ксенией часто шли к ее дому окружным путем, как везут провинциальных лохов столичные таксисты, чтобы сорвать максимальную плату. Таким образом получалось что их роман, если это был роман, разворачивался на глазах всего института, вроде как под контролем общественности. Эти отношения молодого человека и симпатичной девушки были продуктом, имеющим некое государственное значение.

Итак, Садофьев решил – сегодня я ее поцелую, в конце Тверского бульвара. У памятника Тимирязеву. Тимирязев здесь был не причем, но все равно в известном смысле освящал новый этап в отношениях пары.

Они сели на скамейку.

Была поздняя весна второго курса.

Поговорили про экзамены. Почему-то Ксанку они довольно сильно волновали. Ей казалось, что будет неудобным если она произведет не блестящее впечатление на экзаменаторов. Она и так уж была персональной стипендиаткой и собиралась ею оставаться. Отнюдь не из материальных соображений, естественно подумал было Сергей. И ошибся. Ксюша гордилась, что у нее есть «свои» деньги.

- Неохота брать у «дворецкого»? – Весело спросил Сергей и испугался, что вторгается на засекреченную территорию.

- Да, - серьезно ответила собеседница.

И в этот момент он почувствовал, что не только должен ее поцеловать, но и имеет некую санкцию с ее стороны.

Поскольку он уже давно примеривался и проигрывал этот эпизод в голову много раз, поцелуй получился не смазанным, а наоборот акцентированным. Долгим, сочным. Когда они отлипли друг от друга с сознанием выполненного долга, мимо как раз прошла дама с собачкой. Сергей был благодарен даме за то, что она предоставила ему тему для разговора.

- Тебе нравятся таксы?

- Да, они остроумные.

И она рассказала несколько историй из жизни своих так, что проживали где-то на даче.

- Совсем как у Чехова, - ввернул Сергей, намекая, что у их отношений с Ксанкой, есть уже какая-то история.

- Пойдем, попьем чаю, - вдруг предложила Ксанка.

- Да, где тут на Тверском бульваре можно выпить чаю?

- У нас. – Просто сказала она.

Ноги у Садофьева немного ослабли, он даже не отрефлектировал тот момент, что это предложение выглядело как плата за проделанную работу. Поцелуй был выполнен все же старательно и страстно.

Они поднялись по Большой Бронной. В окнах Лита уже зажглись кое где огни, заметно вечерело. Охрана, насколько помнил Сергей, состояла из бдительных молодых людей, долго возившиеся с его удостоверением личности агитатора. Ждал чего-то подобного и в этот раз, но в обществе Ксанки он, оказывается, пользовался неприкосновенностью.

Что он ожидал увидеть? Было два ориентира, первый задало посещение квартиры Суслова, второй – ассоциации на слово «дворецкий», то есть, коврик и колоннада на входе. Оказалось, ничего особенного. Вытертого коврика не было, вместо него под ногами оказался коврик обыкновенный. На нем стоял невысокий мужчина средних лет в пиджаке с галстуком, и с мягкой улыбкой на губах.

- Здравствуйте, Владимир Кириллович.

- Здравствуйте Ксения Богдановна.

- Это мой друг Сергей.

- А по отчеству?

У Садофьева перехватило горло от неожиданности и смущения, он с трудом выдавил:

- Можно просто, Сергей.

- Как вам будет угодно.

- Владимир Кириллович, я пригласила Сергея на чай.

- Одну минутку, Ксения Богдановна, и все будет готово.

- Спасибо. Я сама.

- Как вам будет угодно.

Прошли по мягко освещенному коридору убранному светлыми деревянными панелями мимо нескольких закрытых дверей. Поворот налево – а, кухня. Ну, кухня была, как и положено, громадная. Много разнообразной непонятной техники, но среди нее угадывались и привычные очертания предметов обихода, например, чайник.

- Руки можно помыть…

- Да, да, да.

Выключатель был расположен очень удобно, на уровне чуть выше колена. Ванная комната производила впечатление, как внутренность космического корабля. Во-первых, сама ванна была не привычных очертаний, а что-то вроде капли, а дно ее оснащено было четырьмя сливными отверстиями. Три разных крана, да и воздвигнута она была на постаменте, к ней ванне надо было подниматься по ступенькам.

Что же это получается, товарищи, главный ум партийной верхушки мается на негодящем коврике, в то время как господа, занимающие положение уж по-всякому пониже его, строят себе в ванной комнате подобные постаменты!

Вернулся в кухню Садофьев потрясенный, но старался ничем не выдать своего душевного волнения.

- Ты после института, ты проголодался. – Объявила ему Ксюша.

- Ну, в общем, да.

На огне уже шипела сковородка, так что все равно отступать было некуда.

Быстро и как-то очень умело, Ксюша изготовила замечательную яичницу из двух яиц для себя и трех для Сергея, с луком, помидорами, и беконом.

- Потрясно, - честно признался гость.

- Да, яичницу с беконом я готовлю хорошо. А еще я умею шарлотку, пудинг и рассольник, - перечислила молодая хозяйка. И добавила, что собирается научиться у Владимира Кирилловича еще нескольким блюдам в ближайшее время.

- А где..?

- Никого нет. Папа как всегда на космодроме, там у них что-то не летает, поэтому он неотрывно там. А мама на даче, медитирует.

- Что? –Тогда это слово еще не стало общеупотребимым.

- Йогой занимается.

- А.

- Женька за границей.

- Брат?

- Старшая сестра. Я по ней очень скучаю.

Съели яичницу, попили чая со странным, но очень приятным вкусом.

- Послушаем музыку?

- Ну-у, да-а, неожиданно для себя растягивая слова согласился Сергей.

Они прошли в святая святых, в комнату Ксюши. Здесь царил приятный глазу, одухотворяющий обстановку беспорядок. Очевидно сюда не было входа Владимиру Кирилловичу. Здесь были в неединственном виде проигрыватели и магнитофоны, висели наушники, наплывом на кровати лежали пластинки. Сергей почувствовал себя почему-то увереннее. Наверное, от вида беспорядка.

- Ты какую музыку любишь?

Садофьев задержался с ответом. Сказать правду – никакой музыки он особенно не любил и не знал, стремно, в этой комнате явно царила меломания. Сказать – современную? Легко попасть в просак.

- Классическую?

- Да? – Ксения посмотрела на него с удивлением и уважением. Вообще-то молодежи следовало любить рок, и она его любила, «Агату Кристи», «Алису», «Аквариум», она их и назвала.

- А, - пошутил Садофьев, ты любишь всю ту музыку, которая на «А». Шутка была так себе, но Ксюша весело рассмеялась.

- А я люблю Баха, Бетховена, Брамса, на «Б».

Он подошел к пластиночному развалу и поднял сдвоенный альбом, лежавший сверху.

- Высоцкий!

Ксюша не то, чтобы смутилась, но потупилась.

- Это папа любит.

- С автографом? «Богдану Ильичу…»

- Владимир Семенович пел у них на космодроме.

Все время этого очень в общем содержательного, но никакого не имеющего отношения к делу диалога, Садофьев думал, стоит ли ему переходить к решительным действиям. Дает ли поведение Ксюши ему санкцию на это. Ведь столько уже посмотрено постановок, и к тому же ему стала известна сокровенная тайна отца – Высоцкий. Не сочтет ли она его рохлей. Но ринувшись в неподготовленную атаку, можно таких дров наломать. Да к тому же здесь этот, мажордом. Держиморд. Нет, проявим деликатность, даже стеснительность.

И он не решился.

Так разговорами о музыке всё и закончилось.

Продолжилась эпоха гуляний. Причем, Садофьев заметил, что с Ксанкой что- то происходит. Это было трудно определить словами, скорей всего у нее внутри шел какой-то напряженный диспут, хотя при этом расположение фигур на доске серьезно не менялось.

Были театры.

В частности, знаменитый на Таганке. В связи с ним Леша сделал открытие, которому очень смеялся, но скрыл причину своего веселья от спутницы, как она не настаивала. Его душил хохот, но он держался. Дело было в том, что наконец понял, что слова знаменитой песни «Таганка, все ночи полные огня» относится не к театру, а к тюрьме.

Хорош бы он был.

Они смотрели там «Принцессу Турандот», после чего Сергей захотел посмотреть и классическую постановку в театре Вахтангова. Лишне говорить, что это было организовано. По вечерам, а иногда и днем они наведывались в берлогу Ксюши на Большой Бронной, где его кормили исключительно произведениями Ксюшиного кулинарного искусства. Борщ, творожная запеканка, пельмени… У него оставалось устойчивое впечатление что это какая-то демонстрация, самореклама, особенно потому что на дальнем фоне все время маячила фигура Владимира Кирилловича.

И вот однажды…

Она ему сказала, причем полушепотом, который предполагал какую-то интимность, что сегодня вечером Владимира Кирилловича дома не будет.

Он выходной.

- Ладно, - сказал Сергей, - тогда до послезавтра.

Конечно он понимал, что она говорит, но сделал вид, что не все понимает. Глянув на внезапно подурневшее личико Ксюши, он пожалел о сделанном.

- Не-ет, ты не понял, - сказала она. – Его совсем не будет.

- Ах совсем…

Забыл сказать, что всю пору ухаживания гаденыш Садофьев крутил беззаботный как ему казалось роман с одной третьекурсницей, Ширковой Иркой. Там все было обставлено скромно, как в спектакле Любимова, но отношеньица кое какие складывались. Сергей приезжал в общагу поздно, третий троллейбус очень не спешил его доставить на место проживания, тормозил у каждого столба. Ирка была независимой неглупой девчонкой, которая не спешила вешаться на шею красавчику Садофьеву, хотя пару раз и залетала к нему в койку, после совместных отмечаний чего-то там такого. Обычная общажная история, но тут вступил в действие один из самых главных законов общаги: два раза переспал – любовник! Не то чтобы Ирка сильно настаивала на своих призрачных правах, но с другой стороны нельзя было отрицать, что нечто вроде таких прав у нее появилось.

Она однажды у него даже спросила.

- А где это ты шляешься вечерами, только поспать и приходишь.

Потом она перестала интересоваться этим вопросом. Узнала. Как, впрочем, и весь институт. Насупилась. Садофьев почувствовал угрозу с ее стороны. И главное – в адрес Ксанки. Это был первый момент, когда он почувствовал какую-то ответственность за девушку из квартиры с дворецким.

А тут еще выяснилось, что дворецкого не будет.

Принял душ, переоделся в чистое, поехал.

Против обыкновения Ксюшка приготовила сразу несколько блюд и достала бутылку вина из огромного шкафа в углу кухни: «Это винотека». Эх, сюда бы меня с парнями на пару часов, конец бы пришел винотеке, подумал Садофьев. И тут же ему стало ясно, что винотека эта может со временем стать его собственностью. Такая отчетливая мысль, мелькнула и исчезла. Вино оказалось дорогой дрянью, хотя пилось из невероятных фужеров. Сергей все время думал, как бы его не разбить, и все-таки сдвинул локтем и едва поймал.

Ксанка исчезла с кухни. Не было ее довольно давно, Садофьев напрасно прислушивался к звукам квартиры, определить где он находится в настоящий момент было невозможно.

Он налил себе кислятины, и в этот момент она появилась, в пеньюаре, с распущенными волосами. Да, совсем упустил главное – волосы у нее были роскошные, вечно заключенные в небольшую башенку на голове.

В глазах у нее стояли слезы.

- Ты сейчас уйдешь, - сказала она, и он почувствовал, что действительно уйти надо. Очень сложен механизм женского устройства, на ходу его не починить. Он встал, и молча отправился в прихожую. Молча надел туфли.

- Извини, - сказала она, открыв дверь.

- Да, ничего, - буркнул он.

Дома, то есть в общаге, ждала Ирка. Случайно встретилась в коридоре. Как же, поверил.

Зашла вслед за ним в комнату.

- Скажи, а почему ты там на ночь не остаешься?

Садофьев взял ее за шиворот и прижал голову к груди. Ну что ж, любовница, так любовница.

Машкалова забеременела. Вартанов ходил счастливый весь четвертый курс. По правде сказать, он сомневался, где там у нее найдется место для устройства ребеночка, такая она была субтильненькая на вид. Оказалось, только на вид. До этого важнейшего события немолодые уже молодые съездили на родину супруги. Провели там две очаровательных недели. На плантации тестя под Пловдивом. Вартанов с удовольствием работал на винограднике, он быстро обучался и принес немалую пользу хозяйству ближайшего родственника.

Мать Алки поразила Мишу своим внешним видом, дочь была в нее в Цветану, а Цветана была в бабушку Стефу. Все три женщины удивительно походили друг на друга и любили повспоминать про прабабушку Алки, недавно ушедшую из жизни, судя по всему по какому-то недоразумению, а не в силу возраста. Все три были сухонькие, подтянутые, работящие, улыбчивые, ну, какие там еще есть женские достоинства. Про остальных родственников не буду, все равно не запомнить. Ночью Вартанов лежал и смеялся от счастья. Это значит, что и через двадцать пять лет у него будет такая же красавица жена как Цветана, самому бы не заплыть жиром, не состариться. А риск был. Готовили болгарские женщины так, что Миша стал заметненько раздаваться в бедрах, несмотря на работу на винограднике.

Вартанов на манер Челентано участвовал в топтании винограда, перед этой процедурой жена омывала ему ноги и вытирала белым полотенцем. Молодого вина было сколько угодно, но всякий болгарин считал своей визитной карточкой ракию. И угощал только ею. И вот в конце этого гостевания смешанного с работой для души Алка и сообщила ему духоподъемную новость.

Почему так радовался?

Дело было конечно не в мифическом отцовском автомобиле, обещанном на свадьбе. Тут был более тонкий момент. Вартанов все время сомневался в жене. Да, было в этом браке что-то не совсем устойчивое. Начиная с того, как он начался, ведь говоря откровенно он вытащил будущую супругу из постели другого мужчины и все время вился за ней хвост разнообразных, а вернее однообразных слухов. Одном словом Вартанов не доверял жене. Очень любил и очень ревновал.

Давала Алка повод для них?

Откровенно говоря, да?

Изменяла Вартанову, да вроде нет, но все время оказывалась в положении, которое могло быть истолковано как сомнительное. То поднимется в гостиничный номер к знакомому за книгой. Ну, на кой черт ей эта книга, а Миша в нервы. То слишком явно любезничает с каким-нибудь хлыщом в баре, так что начинает казаться, что они давным-давно знакомы, хотя она говорила - познакомились только что.

Разница культур.

- Мы европейцы, а вы азиаты, - мягко улыбаясь говорила она. - Улыбаться и вежливо отвечать, для нас естественно. Ты ревнуешь меня к моему воспитанию.

Тоже мне заграница, бушевал внутренне Миша, но вслух, конечно, не высказывал.

Но что характерно, ни одного момента, который можно было истолковать однозначно он так и не застал.

Это и радовало, и мучило.

- Что это за воспитание такое, что помешает тебе в знак хорошего расположения сделать минет какому-нибудь обаятельному мерзавцу. Иностранному, конечно же.

И вот тут беременность. Ну, теперь она остепениться. Вартанов радовался, как будто получил на Алку дополнительные права, надел на нее пояс верности.

Затарившись ракией до подбородка, Миша выехал с женой в Москву.

Михаил Михайлович Ростовский, узнав, что вскорости станет дедом так расчувствовался, что решил свое свадебное обещание выполнить немедленно, даже не выясняя, кого именно ждет Алка, мальчика или девочку. Уже через две недели красная шестерка стояла у подъезда дома, в котором молодые родители снимали квартиру.

Машина появилась очень вовремя, прежняя золотая жила истоньшилась, мало кто теперь хотел получить ксерокс запрещенного произведения, слишком много стало настоящих книг в обороте. Надо было искать новые пути для обеспечения семьи.

Вартанов нашел. Помог ему все тот же его приятель Гоша, что заведовал копированием на своей прежней работе.

Как быть, как снискать хлеб насущный, обращался к нему Миша с вопросом.

Гоша отвечал известной фразой: надо мыслить.

Надо сказать, что последним событием на ниве распространения запрещенки явилось событие казусное. В руки Вартанову попало странное, кажется Северо-Кавказского издательства издание «Идиота». Оно так походило на продукцию, которой снабжал своих однокашников Миша, что он невольно увлекся чтением, подгоняя себя подсознательным ощущением, что эта книга получена им всего лишь на ночь, как чаще всего бывало с литературой известного рода. Он и одолел «Идиота» за ночь, не сомкнув глаз и пребывая в странном, просветляющем возбуждении.

Это был момент истины.

Не заняться ли литературой, спросил себя Вартанов, какая же это мощная вещь. Какие ослепительные пути открываются на этой дорожке. Но долго он не продержался на этой мысли. Насущные заботы дня пришли на смену юношеским грезам.

Вартанов решил заняться иконами.

Друг Гоша был родом из Калининской губернии, там до сих пор проживала его родная бабушка, и он утверждал, что все хаты там забиты старинными и даже очень старинными иконами.

- Берем двадцать палок сухой колбасы и на деревню к бабушке.

- А где мы будем их сбывать, кому? – Усомнился Миша.

О моральной стороне такой экспедиции вопрос не стоял. Вкусовые пристрастия верующих бабулек только и брались в расчет. Положит она на язык ломтик такой колбаски, и мир осветиться для нее новым знанием.

Чтобы провести разведку на местности, решили выбрать родную деревеньку Гоши. По правде, надо сказать, что Вартанов в основном обеспечивал автотранспорт и услуги грузчика, основную подрывную работу вел Гоша.

Бабка Серафима, которую бойко начал окучивать внучок, на уговоры его не поддалась, и даже, назвала нехристем. И сказала, чтобы назавтра его с приятелем не было у нее в хате с их погаными подходцами.

Но слушок пошел по деревне.

И на рассвете второго дня нарисовалась в воротах бабкиного дома соседка Маланья. За две палки сухой колбасы, она притащила две пыльных деревянных доски с загадочной мазней, вынутых с чердака.

Гоша с Мишей были искусствоведы еще те. Больше всего им понравился серебряный вроде оклад на одной из икон. Решили не кочевряжиться. Взяли рухлядь. Явилось и еще пара бабулек, тоже с хламом. Гоша пошел по деревне сам с рюкзаком сухой колбасы. Результат был не больно то вдохновляющий, но кое-что в колбасные сети попало.

Бабка Серафима на самом деле из выгнала ближе к обеду, правда обедом накормив.

Конечный, первый блин получился, скорее комом, но сказать по правде, они свою колбаску полностью отбили.

- Да, - прокомментировал Вартанов, - как государство богатеет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

- Что, что?

- Ты оказался прав, деньги особенно никто ведь не брал. Бартер нас выручил.

Машкалова несмотря на свои невыдающиеся стати переносила беременность очень хорошо. Довольно долго скрывали от Михал Михалыча, что будет девчонка, не хотели расстраивать. Разрешилась Машкалова легко, без всяких там кесаревых сечений. Счастливый дед в качестве сатисфакции потребовал, чтобы ему доверили выбор имени. Он выбрал – Арина. Странная, но отцовская воля.

Машкалова хихикала, это в честь няни Пушкина?

Была оказывается в роду Вартановых семейно-чтимая святая лет сто назад, Михаил Михалыч выразил надежду, что новая носительница этого славного имени превзойдет ее достоинствами.

Прикрепилось уменьшительное Ариша.

Жизнь Садофьева наладилась. В том смысле, что Ксанка решилась переступить заветную черту, Кириллыч был отправлен в отпуск и на ложе освобожденном от пластинок состоялось известное действо.

Ирка Ширкова была с тихим скандалом отставлена.

Через неделю примерно тесных отношений, которые правда, немного смущали Сергея своей церемонностью и однообразием, было объявлено, что они едут знакомиться с родителями.

Садофьев опять испытал чувство похожее на смущение. Решение было доведено до него в мягкой, но довольно ультимативной форме. Вопрос о том, хочет ли он знакомиться вообще не стоял. Ловя на себе как ему казалось насмешливые взгляды Владимира Кирилловича, Садофьев пытался через ироническую щель выскользнуть из ситуации.

- Мы что, на космодром поедем?

- Нет, почему, на дачу. Папе неудобно приезжать сюда.

Сергей замахал руками, он ни в малейшей степени не собирался нарушать рабочий график государственного человека.

Но до знакомства с великим конструктором ему предстояло пройти еще через одно знакомство. Началось все с того, что Кочережкина вызвала его в себе в кабинет, в кабинете никого кроме нее не было, хотя в учебной части все время кто-то крутился в обычное время. Вызвала и с некоторым удивлением, как показалось Садофьеву, вручила ему некий телефон.

- Что это?

- Позвони. И не откладывай.

На том конце провода Сергея ждал довольно неприятный, хотя и корректный голос. Он попросил его явиться к гостинице «Москва» в таком-то часу.

Сказать, что Садофьев взволновался, значит сказать недостаточно. Тогдашний Лит просто стоял на разговорах о КГБ, все вычисляли стукачей, подозрение по очереди падало буквально на каждого, каждый хоть на секунду становился сомнителен в волнах общественного мнения. Этот слишком народен и прямолинеен, тот наоборот кажется тонким и интеллигентным, этот парень, душа на распашку, а вон тот скрытен как-то совсем нехорошо. Кто-то сорит деньгами, другой скуп как рыцарь.

И, наконец, главное определение, еврей – не еврей. Причем если еврей, это одновременно было и подозрение, и отмазка. Причем был один неприятный, и ничтожный одновременно типчик, который сам утверждал, что он состоит на службе в органах. Некто Черпаков. Почему-то ему никто не верил. Считали, что тянет одеяло на себя, чтобы придать себе значительности.

Садофьев проходил по нескольким пунктам в подозреваемые, но никогда не попадал в эпицентр всеобщих подозрений. Так, между прочим, иногда.

Было понятно, в связи с чем.

Ну, конечно, не в связи с его литературной деятельностью, которая, кстати, почти совершенно замерла.

Возможно, его участие в культуртрегерской работе Вартанова. Но работа эта перестала быть актуально уже год как.

Конечно – Ксанка!

Будут отговаривать, предупреждать, настраивать соответствующим образом.

Одно для себя решил прочно – стукачом не буду!

Ни за что!

Кому можно рассказать об этом событии. Настоящий друг, это такой друг, с которым можно поделиться всем, даже вызовом в КГБ.

Прыснул от неожиданности, хотя в общем-то ему было не до смеха.

Решил, что, если станут угрожать, мол, откажись от Ксанки, отступись, он после долгих колебаний, соответствующим образом обставленных, все-таки подчиниться.

Прости, Ксюша, но дело зашло слишком далеко.

И вот он стоит посреди холла гостиницы «Москва», высматривая среди снующих туда-сюда гостей агента. Как всегда, тот подходит незаметно, сзади.

- Вы Садофьев?!

Сергей мычит, что-то, в общем, подтверждая личность.

- Пойдемте.

Они ныряют в коридор, до того Садофьевым незамеченный и заходят в обыкновенный гостиничный номер.

- Садись.

Это хорошо, что на «ты», думает Садофьев, почему-то.

Агент указывает на стул, стоящий посреди комнаты, сам устраивается за обшарпанным советским столом. Вид у него, как и пишут в шпионских книгах незапоминающийся, мятый костюм, набрякшие веки – видно много работы. Неужели все женятся на дочерях государственных конструкторов?

- Понимаешь, зачем я тебя вызвал.

- Нет.

- Не ври. Ты соблазнил дочь Богдана Ильича?

Садофьев опускает голову.

- Ну, ладно, сделанного не вернешь, только теперь я жду от тебя государственного отношения.

Садофьев посмотрел на него с любопытством. Спина и ладони вспотели, хотя сильного волнения он не чувствовал.

Агент порылся в бумажках на столе.

- Литературный институт?

- Да, - пискнул Сергей.

И дальше последовала короткая, но внушительная лекция, про военную угрозу Запада, про то, какое большое дело делает Богдан Ильич, работая над своим истребителем. Особенно после того как этот скот Беленко угнал МИГ двадцать пятый в Японию.

- Понял?

- Да.

Им действительно, когда он еще служил, доводили об этом прискорбном инциденте и факт предательства он безусловно осуждал.

- Я не знаю, как они будут действовать, могут подъехать на кривой козе, позвать в сомнительную компанию с иностранцами, а может даже, и без иностранцев и там уж… Может твой приятель обычный завести речь о Богдане Ильиче, так ты что?

- Что?

- Дай нам знать.

Садофьев бурно и жарко вспотел. Вот оно – вербовка!

- Что ты молчишь?

- Я сексотом не буду.

- Да кто тебя возьмет, но свой долг ты выполнить обязан?

- Долг да, но…

- Вот и все.

В следующие несколько дней Сергея мучал вопрос: так он стукач или нет? Доходило до того, что ему трудно было смотреть в глаза товарищам по учебе. Как лихо, профессионально его развел этот комитетчик с лицом не проспавшегося алкаша! Когда Ксанка сообщила ему, что субботу они едут на Пахру – именно там была дача родителей – на лице его выразилось страдание. Ему казалось, что до того момента, когда он лично узнает Богдана Ильича, вес его прегрешения как бы условен.

- Что с тобой, Сережа?

- Нет, ничего.

- Ты не хочешь ехать?

- Нет, нет хочу.

На самом деле он собирался поговорить с Ксанкой, но осторожненько, о том, чтобы как бы отложить событие, немножко снизить темп продвижение к ЗАГСу, но своим вопросом она застала его врасплох, и он вчистую проиграл партию, которая и объявлена-то не была. Он побледнел.

- Да, нет, тебе совсем плохо, я позвоню маме.

Да, да, да, позвони, отложи хотелось ему кричать, но он, проявляя нечеловеческую силу, продолжал убеждать Ксению.

- Нет, ни в коем случае. Завтра мы едем!

Зачем я это говорю?

- Зачем ты себя мучаешь?

- Я себя не мучаю, мне хорошо.

В знак высочайшего расположения Сергей был в этот вечер оставлен ночевать на Большой Бронной. Утром Владимир Кириллович кивнул ему как родному. А ведь, это он, сука, доложил куда следует о том, что белокурый юноша охотится за дочерью авиаконструктора. Не сама же Ксюшка донесла. Хотя, кто их знает, нравы в их авиаконструкторском сообществе, государственная тайна хранится за таким высоким забором… он решил не продолжать эту мысль.

Подали машину. Сергей и Ксюша сели на заднем сиденье и взялись за руки.

Хотя, если разобраться, это ведь удобно, даже такси не надо ловить.

Всю дорогу до места Ксюша рассказывала жениху (теперь уже жениху, обреченно думал Садофьев) содержание «Волшебной горы». Особенно ей нравился один момент в книге. В зале для приема пищи Ганс Касторп сидел спиной ко входной двери, а все время кто-то входя раздражающе хлопал ею. Буду воспитанным человеком, Ганс не успевал обернуться и посмотреть кто это. И вот, его роман с Клавдией Шоша распустился пышным цветом, одновременно Ганса пересадили так, что он лицом сидел к двери. Он следит влюбленным взором за тем как по галерее, опоясывающей зал, она идет ко входу. И когда его влюбленный трепет достигает предела, она входит в обеденный зал и… оглушительно хлопает злосчастной дверью.

Приехали!

Сергей даже немного удивился, что никто не открывает перед ним дверь, как перед августейшей особой. Пришлось выбираться самому.

Дача не потрясала воображение. Двухэтажная всего лишь. Зато конечно растительность породистая, ели высоченные, пихты, никаких следов огородничества. Втайне Садофьев боялся, что его заставят горбатиться на участке, как Вартанова в Болгарии.

Ангелина Ивановна встретила их на крылечке, и сразу стала ясна как день. В окружении своих собачек. Их было штук пять, или восемь, две на руках, остальные радостно вились вокруг. Странные, коротколапые, в густой рыжей шерсти. Корги, так называется эта порода, объяснила ему позднее Ксанка. Любимая порода английской королевы.

- Ничего себе.

- На самом деле они пастушеские. Что бы коровы лягаясь не задевали их, они такие коротколапые.

- Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! – Улыбка у Ангелины Ивановны была чудесная, и вообще она производила впечатление доброй, старой старушки, если так можно сказать. – Богдан Ильич наверху, работает. Он всегда работает, сейчас спуститься.

Прошли внутрь. Там сразу же бросалась в глаза кабанья голова и оленьи рога – охотничьи трофеи.

- Это Богдан Ильич добыл вместе с Егором Кузмичем, - пояснила Ангелина Ивановна, выпуская любимую собачку на паркет.

Захрустели ступеньки, спускался и сам хозяин дачи. Садофьеву понравилось, что он был без чинов, в простом адидасовском костюме, маленький и пузатый с большим складом металла во рту. Потом-то выяснилось, что зубы потерял на северах в лихие годы, но формулировка никогда не расшифровывалась.

Садофьев был роста небольшого, но тут почувствовал себя на высоте. Богдан Ильич подошел к нему с доброй усмешкой и чуть наклоненной головой.

- Ну, здравствуй.

- Здравствуйте.

Ксанка прижалась к плечу избранника.

- Значит, ты!

Садофьев решил промолчать.

- Видел какой я стрелок, - спросил Богдан Ильич и махнул рукой в сторону кабана с оленем. Причем с таким видом, что молодой гость должен был понять, что если не оправдает ожиданий, то займет место в этом ряду.

- Говорит само за себя.

- То-то.

Богдан Ильич подвел Сергея к столику, стоявшему несколько отдельно от большого, уже вовсю накрытого стола, и наполнило по рюмке.

- Водку пьешь?

- Анисовую, - ответил Сергей голосом Яковлева из комедии «Иван Васильевич меняет профессию» бывшую очень в моде в то время.

- А зубровку? – Беззащитно обиделся Богдан Ильич.

- Тоже.

- Богдаша, - укоризненно протянула Ангелина Ивановна, - за стол ведь садимся.

- Премедикация, - назидательно сказал хозяин дома.

Садофьев не понял, но запомнил.

За столом под грузди в сметане и соленые огурчики, опять выпили, теперь, как выразился Богдан Ильич, кориандровой. Горло обожгло, но Сергей старался держаться. С него спросили биографию.

- Родился в Мурманске, мать умерла родами. Отец военный, в запасе. Живем в Бологом.

- А почему в таком странном месте.

- Почему странном.

- Богдаш!

- У меня такое впечатление, что там одни проститутки живут.

Садофьев с усилием прожевал кус груздя.

- Богдаш!

- Да ты не обижайся. Ты лучше скажи, чего ты в такой вуз интересный подался.

Садофьев почувствовал, что все идет по наезженной колее, он ожидал этого вопроса.

- Почувствовал предназначение.

- Вот и наша Ксанка, почувствовала. Я ей – иди во врачи, будет кому на старости лет присмотреть за стариками.

- А Женьке можно?

- Тихо, цыц!

Налили еще по одной.

- Богдаш!

- Я не неволю. Молодой человек всегда может отказаться. У нас как было в деревне, работника нанимали, если хорошо пьет в первый день, то и бьет молотком хорошо потом.

Садофьев показал, что готов работать в любом качестве.

- Молодец. Вот, а на первое у меня перво-наперво – борщ.

Здесь роль Владимира Кирилловича играла почтенная женщина. Она налила сначала хозяину, потом хозяйке, потом гостю, в конце Ксанке.

- После этого, мы водку отставляем, и начинаем питаться.

На середине порции Богдан Ильич вытер губы специальным полотенцем и поинтересовался.

- Так что значит, это ты девку то спортил?

- Богдаш!

- Папа!

- Ладно, женись, женись.

Садофьев обреченно кивнул.

То, что Богдан Ильич может быть не таким ласковым, как во время обеда, Сергей понял уже полчаса спустя, когда высокопоставленный тесть поднялся к себе в кабинет. Кто-то там затормозил с выполнением какого-то распоряжения, и будущий тесть на повышенных тонах объяснил ему, что с ним будет сделано, если тот пропустил еще один срок. Сергей очень удивился, что такой небольшой и славный человечек, каким явился Богдан Ильич за обедом, может издавать такие чудовищные звуки.

- Пойдем, погуляем! – Сказала Ксанка.

И они затерялись в лесу, что рос на участке. Пара славных собачек присоединилась к их прогулке.

В голове у Садофьева билась только одна мысль – надо сказать сейчас, надо сказать, что я не хочу, отложим, Ксюша отложим!

- Знаешь, я решила, откладывать ничего не нужно. Если ты, конечно, не против.

- Что откладывать, - искренне не понял Садофьев.

- Свадьбу. Устроим здесь, через неделю.

- Как неделю?! – Он-то считал, что минимум неделя уйдет на подачу заявления, а потом еще месяц на размышление. А тут… У них свои возможности.

- Ты захочешь, наверно, своего папу позвать.

- Он в Бологом.

- Ну, не дальний свет.

- Может билетов не быть. – Привел Садофьев жалчайший аргумент. Какие билеты, если надо пошлют специальный вертолет.

Он вздохнул несколько раз, взял ближайшую ель за лапу, ища поддержки. Сейчас или никогда!

- Я позову в свидетельницы Ленку Славороссову, а ты наверно кого-то из своих ребят.

- Они не разговаривают друг с другом.

- Так пусть и не разговаривают, рассадим их подальше. Впрочем, тебе виднее. Миша, вероятно, захочет прийти с Машкаловой, может быть скандал.

- Я не хочу.

- Чего ты не хочешь.

Он отпустил ветку ели.

- Чтобы был скандал.

- Правильно, - сказала Ксанка со значением, - скандала не надо.

Одним словом, Садофьев решился бежать. Да, обрывая все путы, закрывая себе все пути. Может быть даже придется бросить Лит.

Промучился дня три-четыре, неотвратимое событие приближалось. Шел радостный обзвон гостей, сыпались поздравления. Наверно, если бы Ксанка не была в таком радостном возбуждении, она бы заметила в каком Сергей находится ступоре. Не могла представить себе, что ее возлюбленный совсем не рад предстоящему счастью. Даже тот факт, что они совершенно перестали заниматься любовью в эти дни, не навел ее ни на какую мысль. Ей было не до постели. Она умчалась на Пахру, непонятно, собственно, даже зачем, все шло там своим неотвратимым ходом.

Садофьев остался дома, сказал, что поработает над статьей. Ксанка расцеловала его, она была в восторге от его замысла и считала, что он всех поразит. Статья называлась действительно интригующе: «Юмор Льва Толстого». Садофьев возился с этим замыслом уже полгода, и начал еще до романа с Ксюшей, это было интеллектуальное приданое. Последние недели он не занимался этим вообще, был не в силах видеть какой-либо печатный текст. Смысл статьи вот был в чем. Хотя, нет, изложение займет слишком много места, нас сейчас волнует другое.

И вот он остался один.

Ужин остался нетронутым, Садофьев не мог уже есть несколько дней. Он пошел в ванную и уставился в зеркало, ища следы безумия в своем облике. Как она не видит, что он подыхает, просто подыхает!

Переоделся.

Сложил в портфель документы и стопку с листами записей к статье. Это говорит о том, что не окончательно все же рехнулся к этому моменту.

Присел на дорожку в прихожей.

Проверил с собой ли деньги.

С Ленинградского вокзала поезда уходят каждые полчаса. Уже к раннему утру он будет дома. Отцу он сумеет объяснить, что произошло.

Или не сумеет?

В Бологом должны найтись нужные слова.

Да и отец увидит в каком он состоянии.

Свадьба назначена на послезавтра и его не успеют найти. В любом случае скандал произойдет, и свадьба расстроиться. Он только представил какие придется применять усилия, чтобы дать отбой всем приглашенным, и у него заболела, физически заболела голова как при менингите.

Товарищ генерал армии, и ты, сотрудник неведомый комитета, идите вы к черту, да я подъезды буду мыть в Бологом, грузчиком пойду, но свобода дороже.

Ну, что ж, прощай Большая Бронная, меняем тебя на Малую Магистральную.

Разумеется, Леша Шардаков не один раз спрашивал себя: «Зачем я живу с этой старой дурой?» Особенно остро этот вопрос вставал перед ним после очередного краткого, поначалу такого многообещающего романа, что случались с ним пару раз в год, и который неизбежно его разочаровывал, заставляя вернуться в Кларину коммуналку. Уютную комнату в трехкомнатной квартире, которую она делила с семьей работника типографии.

Что в ней такого особенного?

И действительно, ничего.

Глупа?

Решительно и бесповоротно.

До сих пор считает, что их отношения с Лешей напоминают те, что связывали Есенина и Дункан. Хотя, где имение, где вода. Леша давно уж не писал стихов, она в жизни не выходила на сцену в балетной пачке. Скорее уж Маяковский и Лиля Брик, но об этом невозможно было и заикаться. Лилю Клара ненавидела сильнейшей, утробной ненавистью, основным содержанием которой был личный, когда-то в прошлой жизни заработанный антисемитизм. Все театры, где подвизалась Клара руководимы были режиссерами евреями, и они никогда ее не привлекали ни к одной серьезной постановке.

Представить, что причиной была ее сугубая бездарность, Клара не могла.

Леша мог, но молчал.

Не помогала и «диванная политика», режиссеры охотно пользовались услугами Клары на диване, но это никак не отражалось на их отношении к ее «таланту».

Ну, не гады ли?

Гады, скупо кивал он, когда Клара в сотый раз заводила речь об этом.

Надо сказать, Шардаков держал нос по ветру. Ему нравилось, что его нынешний руководитель Малоканов, если судить по отдельным, очень аккуратным замечаниям, тоже придерживается той же линии. Афишировать ее, линию, время еще не пришло, в стране засилье определенного типа граждан, и большинство из них засело как раз в среднем звене в печати, театре и издательствах. Да, на руководящих должностях вроде бы расположились представители титульной нации, но что они могут, когда все рычаги кривы.

Но вот у некоторых же все получается, как надо. Взять того же Малоканова. Издавался он здорово. Начинал как певец сельских пейзажей и печеной картошки, а вырос в полноценного, даже где-то эстетствующего горожанина. Литературная пресса ставила его во главу «московской школы», причем это был особенный извод оной, совсем без мистической примеси как у Владимира Орлова. «Москва 70-ых» Малоканова славилась подробным реализмом трезвого разлива, тонкостью описаний человеческих отношений. «Альтист Данилов» плескался в волнах бурной грозы где-то над ВДНХа, герой Малоканова корпел над статьей Леонтьева в Ленинке, вычисляя «стратегии сакрального смысла».

Из разговоров разномастной публики, что посещала с бутылками «салон» Клары, постепенно вырисовывалась топография Третьего Рима, и Шардакову начинало казаться, что он не просто так проживает свою жизнь, а примыкает к строителям незримого собора.

Каждый почти раз такие сборища заканчивались распеванием старых советских, ни в коем случае не Пугачевских песен, это глубоко презиралось. «Когда весна придет не знаю», «На границе тучи ходят хмуро», «Лейся песня на просторе». Клара, кстати, очень неплохо пела и умела втянуть в совместное исполнение всех, кто находился за столом.

Однажды Шардаков осмелел и посмел сунуться со своим рассказом из итурупской жизни в редакцию прозы «Нашего современника». Там он встретил молодого, носатого, худого критика, который накануне весьма «зажигал» на квартире у Клары. Критик этот не оставил камня на камне от рассказа Шардакова, причем, так, что Леша остался с ним согласен. Оказывается, для того, чтобы войти в литературу «мало буквалистски отражать деревенскую жизнь», надо создавать живой, образ воздействующий на сознание читателя». Леша чувствовал, что парень, конечно, прав, где-то он не дотянул, но уж больно хотелось напечататься. Тем более, что сотоварищи по семинару, особенно Светка Василенко печаталась нарасхват и считалась восходящей звездою. Но выяснилось, что совместного исполнения песни «Артиллеристы Сталин дал приказ» с работником журнала недостаточно для того, чтобы пробраться на страницы этого журнала.

Малоканов выразился короче молодого критика.

- Чернуха, Леша, чернуха!

- Но я же все это видел собственными глазами.

- Не типично. Подумай если бы то, что развозишь на двадцать страниц было типично, как бы мы выиграли войну.

Шардаков не знал, как именно была выиграна война, но к факту победы относился с большим уважением, и ему было немного неудобно за то, что он кажется льет воду на мельницу критиков этой победы.

Тогда Леша, набравшись смелости, и даже наглости, стараясь, чтобы его никто случайно не увидел, отправился в «Юность» и там его в виде исключения прочитал сам Натан Злотников. Шардаков без трепета ждал окончания чтения. Он все взвешивал внутри себя, является ли предательством русской идеи, то что совершает он в данный момент. Не вырвать ли прямо сейчас из тонких пальцев завотделом свои «Медвежьи реки» и не вернутся скоренько в лоно.

Злотников выразился не вполне внятно, сказал, что необходим некий «паровозик», а лучше парочка, и только тогда, и только после серьезной редактуры, «у вас назойливые инверсии, молодой человек…»,  в общем, не пойдет.

Пока Леша шел к метро, ему стало ясно, что в обоих журналах его текст отвергли по сходному поводу. У него появилось довольно стойкое ощущение, что эти идеологические раскраски всего лишь отмазки, не берут его по какой-то другой причине. Засевшие там наверху как пассажиры переполненного трамвая, отпихивают всякого, кто хочет забраться на подножку. Жаль, что я не корги, мог бы он подумать, если бы знал о существовании такой породы, мне все время достается каблукам по морде.

Пришло время преддипломной практики. Было такое заведено в Лите, когда работник на несколько месяцев вливался в какой-нибудь трудовой литературный коллектив, где готовился к своей будущей карьере на выбранном поприще. Клара устроила Шардакова в литчасть театра на Малой Бронной, была там у нее время когда-то связь, и она теперь сработала. Шардаков, конечно, не знал всей правды, но догадывался, - тут что-то не так, но все же от использования связей Клары не отказался в этом деле.

Ну, не подлец ли человек? Задавал он себе риторический вопрос входя в здание театра.

Да, прикрепили его именно в литчасть, там для него нашлась должность пятого заместителя какого-то не основного работника. Пришел и пришел, значит кто-то попросил, в литчасти на Шардакова махнули рукой. К тому же он по совету Клары не проявлял никакой сообразительности, поэтому все быстро смекнули, что проще сделать самому, чем поручать что-то этому Тигролову. Легенда за ним так и тянулась.

Хорош он был только в одном: умело и скрытно бегал в магазин. На эту ниву его и отрядили.

- Сколько брать? – Спрашивал, получая деньги.

- На все, - отвечали ему, если денег было маловато, - возьми достаточно, - когда вручалась большая банкнота.

Насколько он понял, он литчасти в театре советском ничто не зависело ни в малейшей степени, поэтому и ответственности не чувствовалось никакой. Репертуар был дело режиссеров и дирекции, там вся кашка и варилась, а Шардаков, хлебнув дармовой водочки, шел на очередной просмотр бессмертной комедии Гоголя «Женитьбы». Он смотрел ее раз двенадцать и ли семнадцать, и все она ему не надоедала, особенно Дуров в роли Бальтазара Бальтазаровича Жевакина.

Да, от литчасти репертуарная политика не зависела, но народу на небольшой площади там вертелось немало. Самого различного народу.

Уже на третий день Шардаков спросил у Клары, как это ей удалось завести столь прочные связи в столь антисоветском заведении.

- А что так?

Не в анекдотах дело, в антисоветские анекдоты рассказывали все и везде, и ни в одном заведении культуры вы бы не встретили ни единого человека, который был бы за советскую власть.

- А в чем тогда дело?

Помаявшись умственно, Леша так и не сумел сформулировать. Да, он тоже передразнивал Брежнева, и даже смешнее, чем некоторые артисты с Малой Бронной, но все же это было не совсем то. Даже совсем не то.

- Я как-то рассказываю, так что как бы с любовью, а они как бы без любви.

- К кому?

- Ладно, замнем для ясности.

Вартанов оказался на практике в журнале «Октябрь». Поговорил одну минуту, буквально одну минуту с редактором отдела прозы хмурым дядькой, у которого кажется болели зубы, и получил для работы краешек стола у одного из сотрудников, и на этот краешек взгромоздил целую стопку писем.

- Это надо сделать за сегодня, - было сказано ему.

Писем было штук сто, каждое содержало рассказ, а то и повесть, это все надо было прочитать, оценить, порекомендовать отделу или отвергнуть. Оценив тоскливую физиономию Вартанова, сотрудник отдела, у которого он занял полстола посоветовал ему.

- А ты иди домой. Забирай все это и иди. Сделаешь, принесешь.

- А как же…

- Да, ладно, - поморщился сотрудник. – Ты вообще, общую справку сделай, обо всех текстах. Отдельно каждому писать не надо. Мы их вообще-то пригласили. На страницы. Теперь отбираем лучших.

- А, так они моего мнения не узнают?

- Нет, только тут в отделе, для внутреннего пользования. Но по гамбургскому счету, понял?

- Хорошо.

Возвращение его было неожиданным для Алки Машкаловой, она выразительно обрадовалась, к тому же тут был гость – Гоша. У того вид был наоборот мрачный. Сели пить чай.

- Что там у тебя?

Выяснилось, что неприятности немаленькие. Говоря нынешним языком, основной дилер их маленькой компании загремел в милицию.

- За связь с иностранцами.

Вартанов обжегся чаем. Этого только не хватало. В комнату вбежал двухлетняя Ариша с автоматом. Признавала только мальчиковые игрушки, самосвалы, самолеты.

- Что теперь будет.

- Будем рассчитывать на то, что он не расколется.

- А может?

- Гад он, все может. Только ему незачем, мы слишком мелкая рыбешка. У него знаешь какие тузы светились.

- Не знаю, - ответил Миша.

- Вот и не знай.

- Что это, - спросила Алка, доставая из пакета стопку испечатанной бумаги.

- Будущее русской литературы.

- Ну, ладно, - хмуро сказал Гоша, - я пойду.

- А чай?

- Не за чаем я приходил.

Пачка, которую ему вручили, оказывается была подборкой молодых писателей, отбиравшихся для 12 номера. Была заведена в «Октябре» такая благородная традиция – один номер в году отдавать молодежи. Поэтому чтение оказалось для Вартанова небезынтересным. Большинство авторов составляли знакомцы Миши и Алки, они и взялись на пару разбираться с претендентами. Хохотали до колик, читая иные тексты, кое-что, конечно нравилось, но ни от одного автора Миша не пришел в восторг.

Ну, честно, и на сердце руку положа.

- Невеселенькое нас ждет будущее.

- Да уж, да уж, - поддакивала Анка.

Так что совершенно в согласии со своей совестью начал рубить правду матку. Особенно досталось Светке Василенко, уж больно она высовывается, в каждом журнале затычка. Потом Попов, тоже тип неприятный, про что рассказ его, вообще не понять. Иманов, чепуха на постном масле. Чуть лучше обстояли дела у тех, кого Вартанов не знал лично. Ведь не все таланты учились в Литературном институте. Скажем Брежнев, Бакин, Паламарчук….

- Только ты смотри, не проговорись, - сказал Миша жене.

- Я умею хранить тайны, - с достоинством сказала Машкалова, и вдруг добавила, - тем более подлые.

- Так ты считаешь, что я из зависти?! – Он угрожающе поднялся из-за стола. – Ты же сама смеялась!!!

Машкалова была неконфликтный человек, и сумела все обратить в шутку.

Короче говоря, гора рассказов была разгромлена в какие-то два дня. А потом Миша захворал, простыл, позвонил в редакцию, там его успокоили и пожелали скорейшего выздоровления.

Его второе появление в редакции не произвело фурора. Он поставил портфель с бездарным содержимым на то самое место с которого взял. Никого в обозримом пространстве не было. Что делать? Не тащиться же к заведующему отделом. А почему, собственно, нет? Он проделал немалую, ответственную работенку, пусть почитают его инвективы.

Заведующий отделом сидел на своем месте и кажется у него продолжали болеть зубы.

- Вот, - сказал Миша Вартанов. В этот момент ему почему-то вспомнилась Алка. А чего это она собственно так на него наехала? Потом отшучивалась. Небольшой заусенец в душе все же ныл. Но будем решительны.

- Что это?

- Рассказы, для двенадцатого номера.

- Зачем?

- Вы мне дали их прочитать.

- Когда?

- Неделю назад.

- Ах да, - он бросил в рот таблетку, - это было срочное дело.

- Так…

- Да, все уже в наборе.

Не то, чтобы Миша рассчитывал, что его мнение повлияет серьезно на политику отдела, но обидно, тем не менее ему было сильно. Он выдержал удар.

- Но я же…

- Засчитаем вам как практику. Хорошо?

- Я пойду.

- Да.

Садофьев решил добра от добра не искать в смысле преддипломной практики. Обратился к руководителю семинара – возьмите к себе в «Литературную учебу». Александр Алексеевич, кажется, был даже польщен.

Да, о главном. Никуда Сережа Садофьев не бежал, а благополучно женился. Да, он сидел в прихожей квартиры на Большой Бронной, он встал, думая о Ленинградском вокзале, и в этот момент раздался звонок в дверь.

От ужаса он сел обратно.

Кто?

Ксанка вернулась? Почему я так одет? Гулять собрался перед сном?

Второй звонок. Но у Ксанки есть ключ. Охрана же внизу кого попало не пропустит. Может Владимир Кириллович вернулся. Но у него тоже свой ключ!

Придется открывать.

За дверью его ждало нечто… И Ксюша и не Ксюша, она улыбалась, это была девушка, чуть побольше ростом его невесты.

- Ну, здравствуй, родственник!

Ах, да отлегло от сердца. Но это было минутное чувство. В более общем масштабе случилось огромное несчастье. Как ему сейчас убегать из дома, при сестре, которая свалилась из Парижа прямо ему на голову.

- Ну, пошли, пошли, - повлекла она его внутрь квартиры, - рассказывай кто ты, что ты. Смазливенький. Вот уж не думала, что Ксанка сподобится.

Сергей попытался объяснить почему он так странно одет в такой поздний час, но это никого совершенно не интересовало.

Сели на кухне.

- Багаж, подарки, там все внизу.

Садофьеву было очень неловко под ее насмешливым, исследующим взглядом.

- Че, такой насупленный?

Он хотел было сказать, что у него разрывается сердце, он не знает, что ему делать, но заговаривать об этом было ни в коем случае нельзя.

- Когда вериги надеваешь, завтра?

Ему не к месту вспомнился «танец с веригами», он смешался. Буркнул.

- Завтра.

-А с Ксюшкой вы на одном курсе?

- Она старше.

- Вот уж точно, она всегда и всех старше, я всегда живу так будто она старшая моя сестра, а не наоборот.

Если бы Садофьев был хотя бы отчасти в норме, он бы заметил, что Женя, так ведь зовут старшую сестру Ксюши, очень даже хороша собой, и более того, она ему нравится.

- Вырвалась на три дня. В ЮНЕСКО такой бардак. Но в скором самом времени, перевожусь знаешь ли домой, к родным осинам. Давай мартини выпьем.

Она уже вскочила, ополоснула руки, открыла дверцу холодильника, и Садофьев понял, что обречен.

Прямо под елями натянули огромный тент, расставили несколько круглых столов и буфеты с напитками. Была даже музыка, солдатики в парадной форме с электрогитарами, ударник почему-то гражданский. Видимо особенно счастливый от того, что не на службе, он развлекал всех своими громовыми эскападами и сделался всеобщим любимцем публики.

Шардаков не явился, не желая сидеть за одним столом «с этим гадом» Вартановым. Но Вартанов тоже не пришел, чтобы не поставить любимую жену под угрозу новых пощечин.

Это пошло на пользу свадебному пиру. Все прошло чинно, солидно. Свидетелями были Славороссова и один из однокурсников Ксанки, приглашенный в последний момент.

Садофьев-старший вел себя с большим достоинством, несмотря на то, что отец с противоположной стороны превосходит его в звании на пять рангов. Богдан Ильич отринул чины, привлек Александра Сергеевича в свой кружок с Ангелиной Ивановной, и они отлично там тяпали по рюмке, пока аниматор болтал языком и устраивал какие-то нелепые конкурсы. Искусство свадебной анимации тогда делало первые шаги на отечественной почве и было признаком события высочайшего класса.

Сергей справился с собственным состоянием и не выглядел на торжестве мумией, сдержанное поведение короткие поцелую под «горько» все отнесли на счет его скромности. Отец его правда чувствовал, что сын не в своей тарелке, но не лезть же с вопросами посреди шумного пира.

Женя сидела рядом с сестрой и до некоторой степени слилась с нею внешне, так что в особенно смутные моменты Садофьеву казалось, что он жениться на них обоих. Ксанка была как Ксанка, чуть угловата, скромно улыбчива и насквозь счастлива. Сестра сыпала анекдотами на трех языках и веселила всех до слез.

Разъехались не поздно.

Ксанка так наплясалась, и была настолько уверена, что в ее жизни теперь все как в банке, что уснула сном скупого рыцаря. Сергей не стал ее расталкивать, ни о какой первой ночи не могло быть и речи.

Встал.

Спустился в кухню, заставленную небоскребами грязной посуды, и обнаружил там отца Александр Сергеевич рылся в своем пиджаке в поисках сигарет.

Вышли на улицу, сели в беседке. Ночь была как будто специально выделенная для душевных разговоров, месяц ховался за полупрозрачную тучку, звезды тоже не лезли в свидетели. Горел огонек в будке охранника, да маялась там от безделья немецкая овчарка, еще одно, дополнительное свидетельство, что все в этом мире серьезно. И сделанный шаг, уже не перерешить.

- Что случилось сынок?

- А что?

- Такое впечатление, что тебя весь вечер донимал понос и ты прислушивался – не пора ли бежать.

Сергей глубоко, но уже даже не тяжело вздохнул.

- Тебе показалось.

- Ну, смотри, тебе жить.

Садофьев не был любимым учеником Александра Алексеевича Михайлова. Значительно выше шеф ценил дарования скажем Риты Потаповой, Саши Логинова, Ильи Кутика и даже глубокомысленный сумбур Юры Кабанкова на него производил большее впечатление, чем простоватые, как он однажды выразился «фотографические» тексты Сергея. В чем тут было дело сказать трудно, в чем дело с одаренностью Садофьева, она была в чем-то важном весьма ограниченной, как будто автор не доверял своему воображению, старался работать только с безусловными фактами физической реальности. Для поэзии на этом поле было слишком мало пищи. В прямом смысле мало. Садофьев обсудил за четыре года две подборки по семь стихотворений. Причем во второй подборке, половину представляли собой переделки из первой.

- Одиннадцать стихотворений! – Многозначительно произнес руководитель семинара, бросив перед собой жидкую стопку листов на стол. Они сидели на кафедре творчества за большим круглым столом за час примерно до начала семинара. В это время никого больше на кафедре не было, никто им не мешал, кроме лаборантки, занятой своими делами.

Садофьев вздохнул.

Александр Алексеевич тоже вздохнул.

- Положение аховое.

Сергей был согласен, но считал, что это не только его проблема, что это проблема так же и Александра Алексеевича.

- Будем выходить через комбинированный диплом, - сказал руководитель.

- У меня есть несколько стаей.

- Вы же знаете, как я это не люблю.

Садофьев размышлял над тем, знает или не знает старик о том, на ком он, Садофьев женат. Это была подлая мысль по своей сути, но спасительная для него как для студента.

- Конечно, были в истории литературы малопишущие авторы. Бараташвили, например. Весь корпус творчества двадцать шесть текстов, но в историю поэтического дела у себя на родине вошел.

Было понятно, что старик ищет индульгенцию для себя.

- А мне вот интересно, это вы так подолгу пишете каждое стихотворение или…

- Я же говорил, у меня есть ряд статей.

- Ах, да, ну да.

- Собираюсь поступать в аспирантуру.

- Там же надо писать диссертацию.

Садофьев твердо сказал.

- Я собираюсь написать ее и напишу.

- Но, вы то хоть выбрали тему, о чем будет писать?

- О юморе Льва Толстого.

Александр Алексеевич покашлял.

- Юмор у Льва Толстого?

- Нет. Юмор Льва Толстого. Принципиальная разница.

- Ну да, ну да. И…

Я уже больше двух лет над этой темой работаю. Собрал большой материал.

- Ну, Лев Толстой, это конечно…

- Его юмор принципиально отличается от юмора других писателей.

Александр Алексеевич кивал.

- В чем-то, конечно, схож. Ну это если брать такие фразы как «Несмотря на то, что Наташа выполняла все указания докторов, она выздоровела», или вот: «Дипломаты разговаривали так словно в угоду друг другу готовы были обмануть свое правительство».

- Ну, это да…

- Есть промежуточные формы. Помните, когда денщик князя Андрея сталкивается со свитой Наполеона. Он-то сразу опознал с кем имеет дело, но вспомните какое он изобразил гомерическое удивление, когда кто-то из свитских сказал ему с кем он разговаривает.

Александр Алексеевич именно этого места не помнил, но кивнул, Садофьев рассказывал интересно и даже увлеченно.

- Так в чем же…

- А главная особенность толстовского юмора, в том, что он никогда не смешит намеренно. Его не увлекает эта мелкая, ничтожная по своей сути работа. Пусть скетчисты всякие стараются, а он, уж извините, рассматривает жизнь человеком с позиций Бога. Юмора в его мире полно, но он возникает сам собой, без специальных усилий автора.

Черт его знает, думал Александр Алексеевич, может и напишет, вон как разгорелся.

- Бондарчук в «Войне и мире», что-то такое почувствовал, и придумал свой финт с вертолетом. Помните, его классические пролеты над полями битв. Вертолет конечно не Бог, но движение мысли здесь в нужном направлении. Вот и я хочу все тексты Льва Николаевича ну как бы методом Архимеда взвесить на предмет отыскания удельного веса юмора в нем.

- Ну, если методом Архимеда.

Садофьев умолк и закрылся.

Александр Алексеевич побарабанил пальцами по тоненькой рукописи его, и сказал.

- Остановимся на комбинированном дипломе.

Вартанову было назначено свидание на той же кафедре, они с Садофьевым поприветствовали друг друга. Улыбчивый вид друга, настроил Мишу на оптимистический лад. Всему курсу было известно, что Садофьев пишет исключительно мало и уж если он улыбается, то ему Вартанову, пишущему не в пример больше, хотя, надо признать, и весьма безалаберно, бояться вроде бы нечего.

В качестве работы для включения в диплом, Миша выбрал вроде бы неотразимый текст. Стихотворный сценарий мульфильма «Красная, красная Шапочка». Зная отношение Александра Алексеевича с своим обыкновенным стихам, зная, что он считает их необыкновенной ерундой, Миша решил подкрепить свои претензии классикой. Он конечно постеснялся вынести  в число авторов Шарля Перро, но запасся историей из его трагической жизни. Он вычитал где-то в комментариях, что Шарль имел брата близнеца, которого семья Шарля во время голода (голод бывает не только в России, но и во Франции), съела самым непосредственным образом. До десяти лет Шарль молчал, потом заговорил, и даже начал писать сказки.

 Эту зубодробительную историю Вартанов заготовил для начала беседы с Александром Алексеевичем, чтобы морально того обезоружить. Но как часто бывает, мы готовимся к одному, а получаем другое. Руководитель не оставил места для длинной преамбулы, а сразу начал с вопроса в лоб.

- Вот у вас тут написано: «Шапочка, Шапочка, где же твой папочка?»

- Написано…

- Как это понять?

- Очень просто понять. Красная Шапочка выросла не в полной семье, отец ее погиб на охоте и…

- Стойте. «А бабушка звалася Маргарита, лежала неподвижно от артрита».

- При артрите ходить очень трудно.

- Постойте, вы разыгрываете из себя идиота или…

Вартанов насупился.

- Не обижайтесь, но создается впечатление… В общем, в тексте возникает неуправляемый комический эффект, сплошь и рядом.

- Но это же хорошо, что смешно.

- Но возникает он не там, где вы его планируете. Куча всяких болезней…

- Да, нет, там еще только у волка гастрит, оттого, что бабушка…

- Хватит. Никакой редактурой этот сценарий не исправить, - Александр Алексеевич разволновался и помахал на себя сложенными в стопку листами сценария, - стихи ваши тоже положения не спасают. Что прикажете делать?

Миша взволнованно пошевелился, кажется благополучный конец не просматривается.

Наступила длительная пауза.

Даже лаборантка повернулась в их сторону. Очень нечасто разговор мастера со студентом заходил на эту стадию.

- В общем так, диплома я этого не подпишу…

- Как! – С неожиданно подлинным трагизмом в голосе спросил Вартанов.

Александр Алексеевич поморщился, он был мягким человеком, этот фронтовой разведчик, притащивший кучу языков через линию фронта, он не любил всякие там административные меры.

- Уж если вы за четыре с половиной года не сподобились написать, что-нибудь стоящее, за оставшиеся недели у вас вряд ли получиться.

- Получиться.

Поморщившись, Александр Алексеевич сказал сухо:

- Идите!

Малоканов принял Шардакова во дворе Литинститута, где располагались тополя с Герценом посередине.

- Сказать по правде, я ждал от вас большего, а что мы имеем в наличие – сплошные «Медвежьи реки», только вид сбоку, сверху и так далее. А ведь там у вас кипит большая человеческая жизнь. Я там побывал не так давно. На островах. Суровые люди, суровая природа, и человек одолевает природу. Вот в чем пафос. Вы почему-то уперлись в эту Камчатку… Да и Камчатка ваша, исключительно карякская, шаманская…

Шардаков остановился, Малоканов проделал часть пути не сопровождаемый учеником. Заметил это. Обернулся. Грустно усмехнулся.

- Да подпишу я диплом, но уж не обессудьте, не больше тройки.

Леша стоически снес это известие.

 Тройка так тройка.

В общем, объяснение простое – не всегда находишь общий язык с руководителем. Значительно больше его сейчас занимало положение в «семье».

У Клары была сестра, младшая, но такая же безалаберная, как и старшая. Одинокая, проживавшая в двухкомнатной квартире где-то на окраине. Леша видел ее несколько раз, они ездили ее навещать. Кем она работала так и осталась неизвестным. Кажется, профессия была ничуть не творческого характера. Так вот эта Роза, так ее звали, взяла и усыновила ребенка из детского дома. Очень правильно рассуждала: «Это я не для себя, а для него». Хотя, конечно, врала, так считал Шардаков – чтобы скрасить собственное одиночество. Парню, звали его Романом, было года четыре, но он уже нес на себе все признаки детдомовского воспитания. Оно у нас часто просто повторяет воспитание тюремное на более раннем этапе. Возможно, Шардаков преувеличивал, потому что эта история ему очень не нравилась, ждал он от нее какого-то подвоха.

И дождался.

Сразу почти вслед за усыновлением обнаружили у Розы рак груди. Как будто она перед самой процедурой усыновления не проходила диспансеризацию. То, что началось потом было еще интереснее. Сестры решили бороться с болезнью.

Но не стандартными методами.

Долой больницы и врачей хапуг.

- А что тогда? – Спрашивал Леша.

- А то.

По своим каналам, которые были весьма разнообразны и уходили далеко в глубины театральной общественности, она добыла адрес какого-то знахаря-колдуна, который должен был точно помочь.

- Ты что, дура?! – Кричал Шардаков, - вот кто настоящий хапуга.

Сестры были непробиваемы для рациональных аргументов, они пошли к колдуну отсидели очередь. После беседы с ним принесли какие-то бутылочки, то ли с солью, то ли с мазью.

В самый день похода они привезли из пригорода этого самого Романа, и Леша принужден был остаться с ним.

Парень был полностью себе на уме, у Шардакова сложилось впечатление, что он вертит как хочет больной «матерью», да и «теткой» тоже.

- Есть будешь.

- Сам ешь.

- Давай во что-нибудь поиграем?

- Сам играй.

Впрочем, через минуту он передумал, и предложил перекинуться в картишки. В доме Клары нашлась старинная пасьянсная колода.

- Во что будем?

- В очко.

- Еще и на деньги, да?

- Ну, само собой.

И начал профессионально тасовать колоду.

- Сколько тебе лет.

- Пять.

- Маловато для картишек.

- Прокурор добавит.

Именно вот в такой манере и проходило общение. Мальчишка исповедовал философию не верь, не бойся, не проси! И был уверен, что весь окружающий мир заточен против него. Шардаков знал Розку, она дуреха, но добрая. Но какой смысл в том, что добрая, если у нее ни копейки за душой, как ей только разрешили завести этого спиногрыза.

- Ты Розку любишь?

- За что?

- Она взяла тебя к себе домой, заботиться.

- Она о себе заботится, я ей по фигу.

На это Леша даже не знал, что ответить. Парень раскусил приемную свою матушку на раз.

- А чего ты тогда пошел к ней.

- А чего ж не пойти, воля в любом случае (он говорил случАе) лучше.

Вернулись сестры с очередного визита к колдуну. По их разговорам он понял, что они им недовольны. Надо что-то менять в лечении. Он надеялся, что они возьмутся за ум и отправятся в больницу.

- Рак груди ведь лечится, - пытался Леша настаивать.

- Оттяпают по ребра и все, - сказала Клара.

Вторым надежным вариантом была потомственная целительница откуда-то из Дубны. Шардаков удивлялся, как это в городе ученых заводятся такие дубиноголовые бабищи. Она чистила чакры, влияла на положительную энергию и тому подобное.

Роман злобненько так хмыкал.

- Сколько денег изводят идиотки.

- Так ты и скажи ей, ты же сын.

- Какой я к черту сын!

Шардаков не знал, что на это сказать.

- Давай Рома, чего-нибудь почитаем.

В глазах мальчика мелькнул испуг.

- Зачем?

- Ну-у, для удовольствия.

- Для удовольствия делают совсем другое.

Целительница выудила у сестер свою порцию денег, а они не унывали. Таскались по области на электричках, сидели скорбно прижавшись друг к другу и рассуждали только об одном, о болезни.

Очередным спасителем оказался магистр белой магии, вот именно так, и никак не иначе, магистр. Брал он дорого, и лечил всех бальзамом Караваева. Каждое лето ездил на Северный Кавказ там бродил по отрогам, набивал большую котомку. Потом долго сушил, мял, измельчал, настаивал.

- Ну, почему вы решили, что вот эта мутная жидкость вам поможет, - Шардаков, смотрел на просвет в окошко на налитую в баночку густую жидкость.

- А давай мы тебя полечим, - вдруг предложила Клары.

- Свят, свят, свят.

Но все же сестры настояли, и он обработал этой дурно пахнущей субстанцией папилломы подмышкой.

На следующий день папилломы отвалились.

Бальзам Караваева работал.

Сестры торжествовали. Но тихо и тактично.

Шардаков был в ярости. На мелком поверхностном уровне кавказский состав показал себя неожиданно неплохо, но совсем же другое дело рак второй степени. Опухоль продвигалась. Леша обдумывал пути какого-нибудь насильственного способа принуждения к лечению, но натолкнулся на такую сумасшедшую ярость со стороны сестер, что отступился. Хотя теперь Клара совсем переселилась на квартиру Розы, и Роман всецело стал проблемой молодого писателя. Отношения у них налаживались. Особенно Роман ценил в старшем друге отсутствие притворства и сюсюканья. Шардаков не скрывал, что парень стал для него обузой, при этом как мог о нем заботился. Хорошо, что ему помогало семейство типографского рабочего, соседи Клары по квартире. Они тоже были из числа натерпевшихся, каких немало на Руси, как известно, и это развило в них сердечность и обходительность. Отправляясь на очередную свою сходку вечером, или на работу с утра, он просто коротко говорил супруге соседа, ты мол присмотри, а то и не говорил, и мог быть уверен, что все будет в порядке.

Между тем подошла очередь Роман в детский сад. Он ввалился в нашу систему дошкольного воспитания огромным шестилетним увальнем, и воспитатели с ужасом обнаружили что он курит и матерится.

Неоднократно Шардаков как ближайший родственник бандита терроризировавшего старшую группу, представал перед возмущенным директором садика после очередной выходки своего «пасынка».

- Зачем ты это делаешь? – Спрашивал он Романа по дороге домой.

- А что они как бараны.

- Они дети.

- Они бараны.

Что характерно, дома он не хамил и не пакостил, и жену соседа слушался без всяких возражений.

Роза стала совсем плоха. По хорошему ее надо было бы отдать в заведение, которых тогда не было даже в Москве, в хоспис. Но все тяготы ухода легли на Клару. Уход Розы был тяжел, Шардаков не раз благодарил судьбу за то, что ему не выпало непосредственное участие в этом деле.

Часть времени Роман проводил во дворе, когда из садика его выдворяли в воспитательных целях на какое-то время. И однажды раздался звонок в дверь. На пороге стоял какой-то крупный мужчина в очках с залысинами и держал Романа за шиворот.

- В чем дело?

- Вы отец? – Тяжело дыша от возмущения спросил мужчина.

- Я воспитатель.

- Ну, все равно. Знаете, чем занимается ваш воспитанник?

- Сейчас вы мне расскажете.

Выяснилось, что колода карт с которой Роман подъезжал к Леше не лежала без дела. Роман организовал во дворе игру «по маленькой».

- Он должен мне двадцать четыре рубля. Он куда-то спрятал их и не отдает.

- Так он с вами играл?

- Я думал это развлечение.

Роман то хихикал, то насупливался.

Леша обратился к нему.

- Играл?

- Да, - с вызовом ответил юниор.

- Жульничал?

- Нет.

Шардаков обратился к мужчине.

- Он не отдаст вам деньги.

- Почему, я…

- Он их выиграл.

Было много криков и угроз, но Шардаков твердо стоял на своем. Даже обвинение в том, что он специально высылает во двор натасканного молокососа, снес.

- Ну, и семейка! Бушевал проигравший.

Когда он ушел, Леша сказал Роману.

- Отдашь деньги Кларе.

- Чего это.

Сам знаешь, чего.

Конечно, Леша был лишен какой бы то ни было личной жизни. Утром на участок, затем отвести Романа в детский сад, где приходилось каждый раз выслушивать целые повести о его некондиционной деятельности, вечно, то он кого-то бил, или обыгрывал, не в карты, а в любые другие игры. Объяснял свое рукоприкладство он необходимостью восстановления справедливости, а преступную ловкость в игре – «они сами этого хотели». После этого институт. Правда, сказать, он не отнимал у Шардакова слишком много времени. Труднее всего приходилось вечером.

 Ни выпить с друзьями, ни с друзьями выпить.

Пару раз все же приводил приятелей в свою дворницкую квартиру, Роман, естественно, при этом присутствовал, не отпускать же его во двор. Обернулось все это потерей авторитета в глазах ребенка.

- Ну ты вчера и болтал.

- Что?

- Слова не давал никому сказать. Итуруп, Итуруп… Ехал бы, раз так тянет.

- Не с тобой же.

- Ни на какие острова я не поеду.

- Почему?

- Не могу без цивилизации.

- Это наш двор со шпаной ты считаешь цивилизацией?

На время похорон Розы мальчишка как будто куда-то исчез. Нет он не пропадал никуда, только не вертелся все время перед носом.

Народу было не очень много, пришли старые товарки Клары по театральной жизни. Отпевали в Подмосковной церкви, маленькой, деревянной, но поп был настоящий, старый, как седой ворон, очки на носу, пучки волос из носа, хриплый в ненужном месте взрастающий голос. «Миром Господу помолимся» он произносил ровно, а потом вдруг, как будто в приступе неожиданного огорчения грассировал звук.

Приехал Садофьев с Ксанкой. Они стояли рядом, держали свечки в проткнутых квадратиках серой бумаги и молча крестились, потому что крестились все остальные. На поездке настояла Ксанка, мотив был понятен, она очень гордилась своим браком, но им слишком редко с Садофьевым доводилось бывать на людях вместе. Пусть уж похороны.

Поминальный стол накрыли на квартире Розы.

В воздухе витал запах карболки, хотя последние недели две больная провела в больнице, не выветрился.

Клара была черна как сама смерть.

Шардаков потом вспоминал эти похороны, и считал, что Клара уже в этот момент была больна сама.

Говорят, рак не заразен.

Но когда проводишь с больной сестрой большую часть времени и таскаешься, при этом, по разным черным знахарям, попадаешься в его призрачные сети.

На поминках Ксанка сказала Кларе, что ей надо было бы обратиться к ней, Ксанке, «папа бы все устроил в ЦКБ».

Клара ничего не сказала в ответ на эти слова, выпила большую рюмку водки и закусила куском селедки

Садофьев дернул под столом Ксюшу за платье, она вроде бы поняла, и потупилась.

Романа не было видно за столом. Шардаков пошел на поиски и застал его мирно спящим на чьей-то чужой одежде в соседней комнате.

Поговорили с другом об институте, приближалась защита, но ни один, ни другой особых радостей от этого события не ждали.

- Видел Вартанова? – Неожиданно спросил Леша.

- Видел.

- И чего он?

- По-моему, Михайлов ему диплом раздолбал.

- И что он?

- Ищет себя. Не дай Бог найдет.

- А ты все с юмором? – С неожиданной неприязнью спросил Шардаков.

- А ты со своими реками? – Нашелся тот.

- Правда гениальная идея? – Сходу ворвалась в разговор Ксюша, которой так не хватало литературных споров в семейной жизни.

- Пойду покурю, - ответил на это Леша.

Как раз в этот момент подошла веселая стадия, которая часто бывает в поминках, водка развязывает языки. Подружки Клары, долго томившиеся в вынужденном благообразном состоянии, стали подпускать некие остроты, вспоминать истории из совместного их с Кларой студенчества, раскрывая все более и более рискованные детали. Судя по этим рассказам их молодая жизнь в Театральном училище ничуть не уступала по своеобразию Литинститутской. Если бы Клара их не осаживала, то пошли бы плясать.

Разошлись в предвечернем полумраке.

Садофьевых ждала машина.

Ксюшка предложила «кому надо в центр» подвести. Оказалось, что надо многим, с трудом разобрались кому нужнее.

Клара решила остаться в квартире убраться.

Шардаков разбудил Романа и вдруг обнаружил, что тот в глубочайшем похмелье. Когда юный негодяй успел налакаться, уследить никому не удалось. Говорить связно, он все еще не мог. Только слюняво жалел «мамочку».

Пришлось и Шардакову оставаться, не тащиться же с таким героем общественным транспортом.

Не прошло и месяца, а может быть, и прошел, как Клара засобиралась в гости к одному из своих знахарей. Выяснилось, что она сходила к онкологу и он у нее выявил то же самое заболевание, что и у сестры. Только не левая грудь, а правая.

- Так какой же болт, ты потащишься опять к этим тухлым колдунам. Ты не помнишь, что случилось с Розкой.

Она молчала.

Леша забрал у нее пальто. Клара не сопротивлялась, но стоило Шардакову отлучиться по каким-то неотложным делам, как она… Жили эти ребята все очень неудобно, в не слишком ближнем Подмосковье, добираться до них приходилось холодными электричками, и брали они недешево. Одержимость Кларина находилась за пределами понимания, такая в ней чувствовалась мрачная решимость, что Леша отступил. Ну, что сжечь что ли было всю одежду. Да она бы голая стала ездить. Очередной маг был с каким-то образованием, и выступал против «закисливания». Оказывается, именно она, кислота, выделяющаяся при «не правильных» психических реакциях, служит питательной средой для всех вредоносных клеток, включая онкологические. Один раз Шардаков поехал с ней, она не гнала его, просто не разговаривала

- Что с тобой, ты же неглупая баба?

Она отвечала, что прожила «свинскую» жизнь, просто купалась в кислоте.

Принимал «кислотник» в Серпухове, на привокзальной улице, в обычной, даже обшарпанной квартире, никаких признаков богатства и роскоши. В коридоре перед дверью «кабинета» сидели какие-то люди. Очередь. Атмосфера благоговейная, все были страшно предупредительны друг к другу, очевидно боялись «закислиться». Леша сел на узкой банкетке рядом с Кларой. Кажется, она поприветствовала кого-то кивком, была тут не первый раз, и встретила завсегдатая.

Из кабинета вышел мужчина в сером костюме и водолазке, очень приличного вида, гладко выбритый, и какой-то очень предупредительный весь. Попрощался с присутствующими, робко вышел.

- Генерал, - сказала Клара.

- Армии?

- Что?

- Да, я так. Что генерал?

- Видишь, непохож сам на себя. Покорный как овечка. Ни капли кислоты.

- У него тоже опухоль?

Клара кивнула.

- Раньше приходил, ногой дверь открывал.

Вдруг раздалось пение из-за двери. «По диким степям Забайкалья», пел мужчина, пел хорошо, но как-то жестковато, слишком что ли технично.

- Арсений Борисович ставит между посещениями, свои записи с концерта. – Сказала женщина, сидевшая справа от Шардакова.

- Он певец?

- Раньше у него не было голоса, все съедала кислота, - пояснила Клара.

Одним словом, Леша скандал устроить не посмел. Не рванул вместе с Кларой в кабинет, а кто я ей? Не брат. Не муж. Атмосфера медицинского притона действовала обволакивающе.

Клара появилась под «Поедем красотка кататься». Арсений Борисович встал за полупрозрачной стеной, разминая члены, и произвел впечатление гиганта. Он бы сам без помощников, а они были, справился с бунтующим посетителем. Это Шардаков объяснял свою трусость.

Настроение к Клары улучшилось, дело в том, что Арсений Борисович нашел у нее существенное понижение уровня кислоты.

- А что он сказал про опухоль. Снимки смотрел?

Клара только грустно улыбнулась ему.

Попробовал обратиться в милицию, там толком и слушать не стали. Арсения Борисовича знали, но у них было записано, что у него дома собирается клуб по интересам.

- Чё ты дергаешься, - спросил его Рома. – Пусть помирает. Она же тебе не мать.

- А ты бы не дергался?

- Я ребенок.

- Какой ты ребенок! Зачем ущипнул Варвару Ильиничну за грудь?

- А-а.

- Вот сдам тебя обратно в детдом.

- Не сдашь, - самодовольно расплылся в улыбке Рома.

- Почему это?

- Нам вместе хорошо.

- С чего это ты взял?

- Ты об меня моешься, - сказал загадочную фразу Роман.

Надо ли говорить, что Клара тоже померла, и даже быстрее, и легче чем сестра. С похоронами было чрезвычайно трудно. Денег в доме не оказалось. Помощников тоже. Отряд подружек почему-то поредел очень сильно, а те, что не пропали оказывали в основном пассивную помощь. Театр выделил какую-то сумму, хватило на гроб, работник то ли собеса, то ли еще какого-то учреждения, бойкая женщина с финансовыми бумагами, потеряла к Шардакову всякий интерес, когда выяснила, что он не родственник, и на сберкнижки Клары не имеет никакого права.  И даже посоветовала ему держаться подальше от «квартиры актрисы». Соседи по этой самой квартире тоже приняли участие в скорейшем выселении «не родственника», в видах на дополнительную площадь.

Не будем расковыривать эту гнойную рану, одно несомненно, Клару похоронили на Даниловском кладбище. Почему именно там? Какие-то родственные покойники там обнаружились.

Шардаков бежал в свою служебку, прихватив из небольшой, но изящно обставленной комнаты Клары только ее портрет на подставке, того периода, когда она заманивала его своими волосами из открытого окна. Ну, и конечно, Романа, «сыночка».

Неделя прошла, я бы сказал, как в тумане, по-другому просто не скажешь. Роман, надо сказать, был вполне выносим. Но однажды утром раздался осторожный стук в дверь. Леша как раз вернулся с работы. Роман спал на своей раскладушке.

Неделя прошла в размышлениях, о будущем Романа. Шардаков написал домой, что мол женился, на женщине с ребенком, она померла, и теперь он собирается приехать на Итуруп с этим ребенком. Может быть, не выгонят.

Пошел открывать дверь.

Там стояли два человека. Женщина с папкой в руках и крепкий мужчина с улыбочкой. В полминуты объяснились.

Работники детского дома.

Спросонья Роман даже не понял, что произошло. А когда понял, просто обмер и уставился на Шардакова неожиданно детскими глазами.

- Ты же…

Слава Богу, мальчишку быстро увезли. Тот мужчина с улыбочкой, а с женщиной Шардаков еще имел длительные переговоры. Бумаг не пописывал, отказался.

Как ему потом сказал, посвященный в историю староста общежития, мол, ты еще хорошо отделался, могла похищение ребенка припаять.

- А кто вам сообщил?

Женщина порылась в бумагах. Письмом, Роза Владимировна. Очевидно перед смертью. 

Жених и муж, это огромная разница.

Положение жениха самое завидное мужское положение на свете. Посещаешь семейство, в котором девушка на выданье, все тебе рады, все пред тобою лебезят, тесть заглядывает в глаза и все норовит подъехать с бутылкой.

О невесте и говорить нечего.

Родственники невесты тоже выказывают всяческое расположение. В общем, примерно так себе представлял свое жениховское положение Сергей, начитавшись романов из девятнадцатого века, а пуще всего Чехова.

Потом, когда станет мужем, он рассчитывал как-нибудь так устроиться, чтобы пореже видеть жену. Это уже из Толстого, мысли, кажется Друбецкого о женитьбе.

Реальность оказалась, как наждачная бумага.

Еще и до росписи Ксюша наложила свою нежную, но прочную руку на его свободу. Ему иногда удавалось «слинять» в общагу после семинара, и там немножко оттянуться, но с большой оглядкой, надо сказать. Сразу же после появления предательского штампа в паспорте, он почувствовал петлю на шее.

Самое подлое, что все это осуществлялось с помощью непрерывной заботы о его здоровье и творческом аппетите. Конечно ему предоставлялся утренний секс, завтрак, душ, отдельный кабинет, сиди работай. Окучивай многотомного Льва Николаевича, благо на стене кабинета было совершенно бесконечное собрание сочинений.

Он смотрел пустыми глазами на стену с изящными эстампами, изображающими различные виды отечественных ударных истребителей, и в голове у него не было ни единой мысли.

Ксюха время от времени заглядывала к нему с одним идиотским вопросом:

- Работаешь?

Иногда входила и усаживалась на колени.

Она считала, что такие моменты физической невинной близости, не могут помешать никакому вдохновению, а могут ему только помочь.

 В институт ездили вместе, потом Ксюша устроилась в «Худлит», в иностранную редакцию, и у него хотя бы на излете пятого курса появилась возможность хотя бы  на лекциях чувствовать относительную свободность.

С одним была закавыка, Ксанка отказывалась беременеть. Нет, умом она была за, и очень даже, но ее тело протестовало. Месяц прошел, два – ничего.

Начались разговоры о «подсадке», тогда это был прогрессивный новейший способ оплодотворения.

«Брак без ребятишек, это ерунда» - цитировала Ангелина Ивановна своего генерала.

Значит, будет не один, а несколько, смекал Садофьев.

Раз шел он Тверскому Бульвару вниз к Гоголевскому вместе с Игорем Агафоновым и Юрой Патроновым, они уже было совсем собирались свернуть на Малую Бронную, чтобы затем выйти к знаменитому среди студентов Лита «Аисту», как рядом с ними остановилась, ни больше ни меньше, какая-то иномарка. Вернее, притормозила. Это они остановились, подозрительно посматривая на «шпионский» автомобиль. Перегнувшись через переднее сиденье в окно выглянула Евгения, старшая сестрица Ксюшки и сказала:

- Привет!

Сергей ее знал, Игорь и Юра ее не знали, но отреагировали все одинаково – полным, потрясенным молчанием.

- Мальчики, - обратилась к ним сестра Ксюшки, - вы не одолжите мне своего друга на полчаса.

Патронов и Агафонов пробормотали что-то.

- Садись, - скомандовала Евгения, распахивая дверцу.

Вообще, вся сцена очень смахивала на похищение, иномарка, «понтиак» или не «понтиак», заглатывала советского студента, единственное смягчающее обстоятельство похититель говорил по-русски.

- Ну что, рад меня видеть?

Женя была в черных кожаных брюках, ангорском свитере на шее тускло переливалась нитка бирюзы. Старший камень сорок рублей, младший двадцать пять, как сказал бы специалист. Да и еще эта машина.

- Как будет по-русски сестра жены. Ну, ты же литератор.

- Мы шли в кафе, - Сергей кое как обозначил границы своей независимости.

- Я бы к вам присоединилась, но – за рулем.

Они медленно ехали вдоль бульвара, не слишком отрываясь от Патронова и Агафонова, так что сцена развивалась как бы в присутствии его однокурсников.

- Но я могу тебе компенсировать.

Женя газанула. И Сергею сразу стало легче.

- Куда мы едем.

- А тебе не все равно. Со мной ведь на край света можно рвануть, правда.

- Правда, - выдавил Садофьев, чтобы что-то сказать.

- А-а, - заинтересованно стрельнула в него глазами Женя.

Они свернули, попетляв по каким-то дворам, остановились у неприметного здания.

- Выходи.

- Что это?

- Тебе понравиться, или ты не студент Лита.

Поднялись на второй этаж, отворили тяжелую дверь, оказались в ярко освещенном помещении, где было много книг. Все было оформлено не как в советском магазине, книги лежали штабелями, как стройматериалы.

Садофьев почувствовал сильное волнение.

- Иди, выбирай!

Присмотревшись к одному-другому штабелю, Садофьев бросил на Женю вопросительный взгляд: что это? В штабелях лежали Ахматова, Даль, и там дальше еще какие-то ценности. Все это было издано в Союзе, но у студента появилось стойкое чувство запретной территории. Он уже догадался – книжная «Березка». Продавцов поблизости видно не было, но ведь все равно они подойдут и спросят: а откуда у вас валюта?

- Выбирай, выбирай!

Садофьев с тоской подумал, что попал! Он вспомнил рассказ об одном студенте Литинститута, который подрабатывал швейцаром в «Метрополе», и вот нашел этот студент семьсот французских франков и отправился поправлять свою библиотеку, а его хвать…

- Ну, что, мыслитель, словарь тебе нужен. Живого великорусского, небось у тебя его нет.

- Нет, - пересохшим голосом, но вместе и с каким-то вызовом ответил Садофьев. Он вспомнил, что не только Ксанка является дочерью генерала Богдана Ильича, но и Женька тоже, и, наверно, имеет право пользоваться такими магазинами. У нее имеется валюта, заработанная законными в СССР способами.

И правда, Женя достала из сумочки как раз франки. На кассе у нее никто даже не попытался спросить, что это вы тут мадам сорите деньгами нерусскими? Выбранные книги упаковали в увесистый, но ловкий сверток и они вышли на улицу.

Садофьев почувствовал, что у него мокрая спина.

- Чего это ты так разволновался?

- Что?

- Это еще не измена Ксанке. Просто подарок родственницы.

- Спасибо.

- Да, чуть что – обращайся. Куда тебя отвезти.

- В «Аист», на Бронную. Малую.

- В стекляшку?

- Ты знаешь.

- Знаю все кабаки он Монмартра до Зарядья.

Садофьев боялся, что Женя пойдет с ним внутрь кафе, это конечно, расстроило бы застолье, но она изящно попрощавшись, ретировалась на своей иностранной машине.

Пили сухое вино, что отпускалось здесь стаканами и обсуждали, что за машина.

- Бьюик! – Утверждал один.

- Шевроле, - демонстрировал свои познание в американском автопроме другой.

Но в общем, все сходились на том, что Сергей удачно женился. Как-то в обычной повседневной жизни неудобно было начать разговор о матримониальном повороте в судьбе однокурсника, тем более, что Сергей был довольно закрытым человеком. А тут разговор въехал сам четырьмя колесами за дружеский стол. Пришлось Садофьеву приподнимать завесу.

- Генерал?

- Армии.

- Летчик, ты говоришь.

- Занимается испытаниями, все время на полигоне. Где полигон не знаю.

- А это значит старшая сестрица?

- Старшая.

- Очень ничего себе так.

- Давай, пусть свободен, не замужем.

- А где она работает?

- Пока нигде. Вернулась из загранки.

- А там, где работала?

- В ЮНЕСКО.

- Ну, серый, ты выходишь на высокую орбиту, выпьем. Не забывай друзей, если что.

- А это что довесочек?

- Книжки. Она давно обещала взять с собой в «Березку». Там Ахматова, «Чукоккала», словари.

- Тяжеленький. Все по госцене, прям как в Лавке, и в Союз вступать не надо.

Одним из благ, которым пользовались официальные литераторы была Лавка Писателей на Кузнецком Мосту, где за копейки можно было получить то, что рядом у спекулянтов стояло раз в пять-шесть дороже. Лавка и ЦДЛ это были две груди которые имел возможность сосать самый последний член Союза Писателей.

Честно говоря, Садофьев еще почему был так скрытен – боялся, что однокурсники его втайне презирают за его удачную, слишком удачную женитьбу. Догадываются, что он женился отнюдь не по любви, а из-за благ. Ксанка была вполне симпатичная, ну уж никак не урод, представить, что ею можно было увлечься как женщиной вполне можно, но вот Сергей был уверен, что однокурсники смотрят на него с недоверием. А тут, видишь ли нет. Чувство благодарности переполняло его, и он решил как-то отблагодарить мужиков.

- Забирайте.

- Что? –Удивился Игорь.

- А их.

- Книжки, что ли, - спросил Юра.

- Я еще себе куплю, смотаемся с Женькой в «Березку».

Они долго отнекивались. Потом Игорь согласился, но при одном условии, что Сергей возьмет с них не спекулятивную, но государственную цену.

- А то так получается какой-то Новый Год.

И государственная цена была немаленькая. Юра Патронов, которому выпал словарь Даля, честно говоря не слишком-то его и хотел, но так уж складывалась обстановка.

Когда ребята расплатились, выяснилось, что денег на вино у них больше нет. Но Сергей продолжил аттракцион невиданной щедрости, и взял еще шесть стаканов «Ркацители» на аккумулированные средства.

Тут уж собутыльники подняли за него воистину прочувствованный тост.

Домой Садофьев явился домой пьяным, благо идти было совсем недалеко. Ксанка ничего ему не сказала. Муж творческий человек, надо иногда и расслабиться. Только если не очень часто. Сергей вел себя смирно.

Пока Ксанка готовила ему ванну, Владимир Кириллович предложил ему на кухне рюмку граппы, пояснив:

- Упаковка.

У Сергея хватило сил, чтобы отказаться, все же здешние стены действовали на него дисциплинирующе. Он решил не следовать логике, десять бед один ответ. Был уверен, что тихий интеллигентный скандал со стороны жены еще впереди.

Ошибся.

Она помогла ему вытереться, дала пахнущий лавандой халат, усадила за стол.

- Есть хочешь?

Садофьев не хотел, его слегка мутило, может имело смысл прибегнуть к «упаковке».

- Женя звонила.

Он как-то сразу протрезвел.

- А.

- Говорила, что вы ходили с ней в книжный магазин.

- Ходили. – Садофьев прятал глаза.

- Ну вот и думаю, а где книги.

И тут в груди Сергея что-то шевельнулось, и он мрачным, но решительным тоном произнес.

- Пропил!

Ответ, который по его разумению должен был вызвать яростный скандал, может быть, с последними объяснениями, Ксанку полностью удовлетворил.

- А с кем ты пил, извини?

- Да там, с мужиками, - уже шел на попятный Садофьев, - не хватило на бутылку.

- Ну, ладно.

- Помнишь Розанов писал, что газеты, это печатная водка, так вот книги – тоже.

Садофьев был не ребенок, он сделал вывод из недавних событий – она на меня нацелилась, надо быть на стороже. Есть такое обывательское представление о браке: все более-менее симпатичные и свободные девицы из окружения невесты, есть креатура жениха. Поэтому имеет смысл отодвинуть подальше всех подруг, дабы не подвергать испытанию только что верифицированные узы. Считается видимо, что все подруги рассуждают подобным образом: если он женился на ней, почему бы ему не жениться на мне. Жених в своем образе, есть объект привлекательный и именно своим жениховством соблазнительный. Этого жениховского блеска должно, по смутному ощущению некоторых подруг, хватить и для того, чтобы осенить и всех нуждающихся в этом девушек. Дурацкое конечно рассуждение, но бытующее.

Но как быть с сестрами?

Да еще вернувшимися из Франции. Рвущимися общаться после долгой разлуки.

Садофьев решил вести себя максимально укромно. Во избежание скандала. Во избежание его, он даже женился не по любви, так что не изменять жене во избежание скандала было для него вполне естественно.

К тому же ему жалко было Ксанку.

Она все боролась за свое потомство, они вместе посещали солидные клиники, сидели перед белыми дверьми, выслушивали наукообразные рассуждения. В общем, Ксанку ему было жалко.

Женя пару раз залетала к ним с каким-нибудь экзотическим напитком под вечер на Большую Бронную, веселила их зарубежными рассказами, довольно откровенно пожирала глазами Сергея, но не так, чтобы это стало заметно для сестренки. Несколько раз они с Женей сталкивались в коридоре, и она как бы невзначай задевала его крутым бедром.

Да что ж это такое!

Но не жаловаться же жене.

Это тоже могло привести к скандалу.

Потом, это стало его развлекать, все же бывшая француженка гарантировала ему своим приездом развеселое общество, и мужчине весьма льстит, что его личностью заинтересовалась такая незаурядная особа.

Как-то, расслабившись, он рассказал ей концепцию своей толстовской статьи, и ему было приятно, что она отреагировала на рассказ с восторгом.

Садофьев смущался под валом похвал.

Человек подначиваем своим тщеславием.

Женя даже не обиделась, когда Ксанка рассказала ей судьбу маленькой библиотечки, купленной в «Березке». Жена все старалась различить в муже черты стихийной натуры, природной самобытности, которая бы так пошла к его смазливому, но пресноватому облику.

- Неужели пропил?! – Восхитилась Женя.

Садофьев притворно смущенно кивнул.

- Ну, это натура!

И сестры вспомнили семейную историю, про появление Жени на свет. Оказывается, семья их родителей жила тогда на какой-то радиостанции в глухой тайге, и когда пришло время рожать, Богдан Ильич повез Ангелину Ивановну в ближайший медпункт за тридцать верст на телеге по снегу в ночь.

- Схватки начались! – Восхищалась мечтательно Ксанка.

- Стоны Ангелины Ивановны оглашали равнину. Для полноты картины не хватало волков, но их не было.

- И тут началось.

- Знаешь, Сережа, сейчас становится модно там на Западе, чтобы мужчина присутствовал при родах супруги.

- Зачем?

- Чтоб прочувствовал.

- Сереженька, я не буду тебя заставлять, если у нас до этого дойдет.

- И тогда, папа решил взять всю инициативу на себя. Ну, в обще принял роды, что он там прочувствовал я не знаю, но пуповину перевязал вырванным из лошадиной гривы волосом.

- Да, - уважительно сказала Ксанка.

- Так и живу с тех пор.

- То есть?

- С волосом на пузе. Хотите, покажу.

Вот это было уже не остроумно, и не эстетично, Ксюша укромно хрюкнула на неловкость сестры и предложила допить мартини.

А Женя вдруг исчезла из жизни дома на Большой Бронной. И очень скоро Садофьев почувствовал, что жизнь его страшно поскучнела. Стандартные, повторяющиеся семейные обязанности стали едва переносимы. Он не решался напрямую спросить у жены, где Женя, чем занята, приходилось надеяться только на отдельные оговорки, чтобы попытаться выстроить рисунок ее жизни вне родительского дома. Но информации реальной питательной было чуть, и он изнывал на голодном пайке.

Небольшой отдушиной был журнал «Литературная учеба», куда Садофьев попросился на преддипломную практику, и где Александр Алексеевич Михайлов был главным редактором. Журнал это был специфический, выходил всего шесть раз в год, но видимо руководством ВЛКСМ ценился высоко, потому что имел первую категорию в смысле оплаты. Располагался в вертикальной двадцатиэтажной коробке на Новодмитровской улице, в гуще переплетений железнодорожных линий и заборов промзон, куда его поместила непонятная строительная воля комсомольской власти.

В коробочке этой помещалось еще десятка полтора-два изданий ЦК Комсомола, таких как «Юный техник», «Юный художник», «Юный натуралист» и так далее. Это был мозг молодого резерва партии, и любимое место работы пары сотен молодых негодяев глубоко презиравших советскую власть. Желудком этого организма был знаменитый буфет на десятом этаже, где всегда можно было получить сосиски с горошком и черный, довольно вкусный кофе и где Садофьев обнаружил, что Литинститут совсем не является одиночным заповедником ненависти к советскому строю. На Новодмитровской улице располагалось лежбище антисоветских котиков. Сергей помнил байку Михаила Павловича Еремина, одного из любимцев преподавательского корпуса своего вуза о том, как средневековый искатель истины прибыв в Рим времен пап из фамилии Борджиа и застал там весь тогдашний разврат. Ему нравился вывод, сделанный этим искателем: церковь видимо действительно Божья, потому что только такая могла бы в таких условиях устоять. Так вот молодой практикант Садофьев решил, что Советский Союз находится под опекой каких-то высших сил, раз стоит, не взирая на все это ядовитое кипение вокруг своих опор.

Лучшие анекдоты про Брежнева здесь рассказывали журналисты «Молодого коммуниста», из заграничных командировок привозились невероятные рассказы про прелести западной жизни и сожаление по поводу того «нас там пока нет».

Шардаков, помниться, начал было возмущенные высказывать инвективы Ларе, которая устроила его на подхват в литчасть московского театра, и испытывал что-то вроде островной брезгливости к этому мелкому бытовому коллаборационизму. Садофьев решил, что в силу своего матримониального положения, он не будет вырываться в первые ряды критиков режима, но и делать вид, что является его искренним сторонником тоже не будет.

Александр Алексеевич имел у себя в журнале одну вакантную должность на 150 рублей, должность литсотрудника из отдела публикаций. Но взял на эту должность одного из своих любимчиков Мишу Попова. Ничего особенного в этом Мише Садофьеву не виделось, он же не Кутик же в конце концов. Ну и пусть подавиться старый своей зарплатой.

Отправили Лешу в отдел классической литературы, где он оказался на своем месте. По слухам, Попов там как-то не слишком справился, написал несколько дурацких ответов на письма провинциальных докторов наук и редактор отдела классики здоровый, красивый остроумный мужик, попросил ему замену.

Садофьев как раз подходил для замены. Начитанный, воспитанный, он очень годился для общения с провинциальной профессурой.

И тут сверху, как молния Зевса, принцип, ломающий привычный образ жизни, грянул Лигачевский закон. Он не уничтожил полностью потребление алкоголя, в нем было окончательной жесткости, он просто сломал хребет привычному образу жизни и советскому виноградарству. Командированные в разные точки Советского пространства журналисты с Новодмитровской, рассказывали жуткие истории о председателях винодельческих совхозов, ложащихся под ножи бульдозеров, сдирающих заросли лоз с поверхности земли.

Началось отложение этого события в фольклоре, даже главные редакторы журналов не стеснялись употреблять такие словечки как «генсок» и «минеральный секретарь». Основной взрыв гневного недоумения был направлен в сторону громоотвода, Егора Кузьмича, но большие искры отлетали и в тело самого реформатора, Горбача.

Безалкогольные свадьбы вяло шумели в стране.

Очереди закручивались вокруг винных магазинов.

Народ ответил на зверскую заботу о себе взрывом самогоноварения и потреблением прежде не употреблявшихся в пищу жидкостей.

Нашел этот закон свое преломление и в повседневной жизни «Литературной учебы». Народ выкручивался. Садофьев воспользовался наличием в своем быту особой алкогольной комнаты и время от времени являлся в присутствие с какой-нибудь бутылкой, вроде канарского рома или джина, что очень нравилось его начальнику. Что отразилось в очень лестной аттестации Сергея в рассуждении его преддипломной практики. Как-то под вискарь, Садофьев изложил молодому доктору наук свою толстовскую идею и был самым горячим образом одобрен.

- Заканчивай и приноси, - с большим энтузиазмом высказался начальник, и в его словах была не только благодарность за угощение.

Напоследок, Сергей сделался свидетелем довольно забавной истории, произошедшей в соседнем отделе, у Артемова и Попова. Замешанной как раз на выпивке.

Явился к ним как-то веселый неглупый человек с современной сказкой. Сюжет был вот в чем: просыпается утром у себя дома главный герой в состоянии таком же примерно, как известный Степа Лиходеев из «Мастера и Маргариты». Дикое похмелье, голова гудит, во рту полк переночевал. И тут ему является, сказка же, золотая рыбка и предлагает исполнение трех желаний. Горе автора заключалось в том, что он принес свое сочинение до объявления Лигачевского закона, но в процессе работы над сказкой закон как раз и вышел, и Александр Алексеевич, которому сказка тоже нравилась, вынужден был автору вернуть текст.

- Ну, сами понимаете, нынешнее положение…

- Неужели ничего нельзя сделать?

- Ну-у, нужен безалкогольный образный ход, но у вас все на этом построено, я и не представляю, что можно сделать.

Автор ушел убитый.

На следующий день прибегает светящийся.

- Есть безалкогольный образный ход.

Все, как и было прежде. Герой просыпается, голова гудит, во рту полк ночевал и следует мысль героя: пора кончать с этой гречневой кашей. Вчера съел шестнадцать тарелок и вот результат!

Молодец!

А в других текстах сплошь и рядом попадались фразы типа: на столе стояли цветы и закуска, результат торопливой редактуры.

Самого Садофьева эти перипетии интересовали не в первую очередь.

Где Женя?

Она и телефонным образом не выходила на связь. Более того, ее телефон был неизвестен Сергею. Тайное исследование записных книжек, когда жена была в ванной, ничего не дал. Прямо спросить, ему казалось, это было обнаружить свою ненормальную заинтересованность в предмете. Обращаться с этим к Ангелине Ивановне было бы странно.

Ксюшку опять изводил очередной выкидыш после очередной подсадки. По совету друзей она сходила к Матроне Московской, отстояла очередь, где принимали деньги, и была уверена, что теперь-то, всё будет нормально.

- Только папе не говори.

- Да я его и не видел со свадьбы.

- Ты его недооцениваешь, будем сидеть у него за обедом, он заведет такой разговор, как бы никакой, а все выболтаешь.

Садофьев стал бояться тестя еще больше, чем боялся.

Но от своего замысла, встретиться с Женей и не подумал отказаться.

И вот искра информации промелькнула. Краем уха он слышал, что Ксанка говорит: «Женька поехала к себе на Проспект Мира, купила у Олимпийского банку грибов к званому ужину, и все перетравились, хорошо хоть не до смерти».

Так. Ловить ее надо у Олимпийского.

Когда?

Утром, вечером?

Да, не важно.

Тратил на это все свое свободное время.

Отказался от выпивок с друзьями и всех мелких возможностей побыть одному, вне семейного пригляда. Хорошо, что Ксанка ждала послания от матроны. Ходил взад-вперед, от мечети до Олимпийского дворца, переходил Проспект Мира, углублялся в переулки на той стороне, приближаясь к безбожному переулку.

День.

Два.

Три.

И вот пожалуйста.

- Здрасьте вам! – окликнула его в спину Женя, выйдя из троллейбуса, шедшего из центра. – Ты не меня ли поджидаешь?

Интересно, где был ее «понтиак».

Отпираться было бы глупо во всех смыслах.

- Тебя, - сухо сказал он.

- А чего, так?

- Соскучился.

Он припас бутылку текилы к случаю, и теперь продемонстрировал ее подняв матерчатую сумку.

- А чем занимается твоя жена?

- Не будем о жене.

Она двинулась в обход здания направляясь как раз к Безбожному.

- Почему не будем. Ты же как раз собрался ей изменить.

Все-таки прямолинейность Жени очень облегчала дело, сколько глупых слов не пришлось говорить, для того, чтобы обнаружить ситуацию. Все сама! Все же есть положительные стороны воспитания на Западе.

Они подошли к дому.

- Вот мой подъезд.

- И что?

- А теперь вали отсюда.

Сказано было очень определенно, даже немного грубовато, но Садофьев устоял.

Горло, как водиться в таких случаях, перехватило, но не на долго.

- Я не могу без тебя.

- А я, понимаешь, могу.

И тут он сделал над собой последнее усилие, иначе бы пришлось уходить с такой пощечиной на роже.

- Я тебя люблю.

Женя присвистнула.

- Сказано сильно. От души. Всякие я слышала объяснения, но, чтобы так, прямо…

- Пойдем, выпьем, - неожиданно сгрубил он. Но имел право, инициатива перешла на его сторону.

- А если я не одна живу.

- Пошли.

Когда Сергей вернулся на Большую Бронную было уже довольно поздно, но выговора он не услышал, услышал взволнованный рассказ о том, о чем он позабыл – об очередной подсадке, которая происходила в ЦКБ. Ксанка передвигалась медленно, как будто ей посадили не несколько яйцеклеток, а сразу несколько детей.

- Не смей меня расстраивать, пока все это не приживется.

- Я не буду.

- Что с тобой, ты на себя не похож, как будто совсем не мой муж.

- Да?

- Посмотри на себя в зеркало.

Садофьев содрогнулся и сделал вид, что выполняет просьбу жены.

- Ладно, пойдем есть. Владимир Кириллович такой борщ сварил.

Это были годы, когда недовольство Советским Союзом нарастало не только в самом Союзе, но в союзных республиках и странах народной демократии. Поскольку это был общий хор, отдельные голоса не воспринимались как-то особенно обостренно. Ну, ругают старческое Политбюро какие-то молодые коммунисты из аппарата ЦК ВЛКСМ, то почему собственно от них должны отставать литовцы и буряты. Юные умы всегда настроены революционно, никто не отменял кому только не приписываемую мысль о том, что если человек до тридцати не революционер, то у него нет сердца, но если он после пятидесяти не консерватор, то у него нет мозгов. Причем вторая часть как-то вышла из моды, и не все знали о ее существовании.
Ругать свое правительство было модно.
Ругать правительство было просто необходимо, чтобы быть рукопожатным человеком.
Смеялись надо всем, над нашей автомобильной промышленностью, нашей мебелью, нашей едой, над нашей бюрократией, нашими духами, наших постельным бельем, нашим нижним бельем, нашей верхней одеждой, обувью, нашими свадьбами и похоронными обычаями, над жилищами и вокзальными буфетами, над очередями, ах как у нас все смеялись над очередями. Прибалты и болгары утверждали, что в их странах эти очереди появились только с момента, когда эти страны встали на путь коммунистического развития.
Над коммунизмом тоже смеялись.
Считалось высокой доблестью вообще ничего не знать про историю КПСС, настоящие отличники бубнили какую-то невразумительную чепуху на экзаменах по этому предмету, и им все равно ставили какие-то приличные оценки.
Советское, стало синонимом – скверное.
Знак качества СССР вызывал смех.
Одеваться полгалось только в иностранное.
Если уж совсем дела плохи, то в прибалтийское. На продукции из этих республик лежал отсвет чего-то бывшего подлинным.
И Садофьев, и Вартанов, и Шардаков еще до поступления в вуз, подозревали что положение дел в этой области (пропагандисткой) скверноватое, а уж после него уверились в этом полностью.
Было такое настроение умов, что советские это все, кто не мы. Мы то хорошие, мы хотя бы рассказываем анекдоты про Брежнева, свободно мыслим, почитываем Кафку, Джойса и Пруста, у нас в прозе можно сыскать элементы потока сознания и экзистенциализма, а советские это те, кто получает Ленинские премии, читает идиотские лекции в Литинституте (не все, правда). Преподаватель был настолько хорош насколько он умел подмигнуть своим слушателем над советским забором, этакой фразочкой показать свое свободомыслие. Михаил Павлович Еремин, Владимир Павлович Смирнов, Евгений Николаевич Лебедев, Владимир Иванович Гусев обожались студентами за умение процитировать кого-то из запрещенных авторов не называя имя.
 А в последние годы Советской власти уже и называя.
Александр Алексеевич Михайлов не славился горячим антисоветизмом, но у него была репутация порядочного человека, он не был тупым охранителем, но и не лез в первые ряды обличителей, когда это стало можно, как какой-нибудь Власенко, оказавшийся при последующем рассмотрении чуть ли не власовцем. Ал. Михайлов сохранял свое партийное достоинство оставаясь на территории официальной литературы. Максимальной степенью свободы для него была книга о творчестве Вознесенского.
Евгений Винокуров наоборот, брал другим широко цитировал у себя на семинаре,  если и не запрещенных, то как бы не вполне приветствуемых авторов. Стихи Гумилева, Гиппиус, Бальмонта, Городецкого, Одарченко, Иванова, Елагина, Поплавского лились из его уст как из рога изобилия, отчего его семинар считался самым элитарным в институте.
В общем, все мы братья, все мы порядочные люди, жители этого советского концлагеря и читатель Кафки, и литовец, и поклонник Иванова, и анархист были почти все почти заодно. Нам казалось, что достаточно будет только сломать здание советской власти и на всех хватит подходящих обломков, чтобы выводить там приятные твоему сердцу письмена.
Но это было еще не все.
Появилось и начало постепенно укрепляться мнение, что сама российская история исказила жизнь всех народов ее населяющих, имеется в виду такие народы как тувинцы, каряки, монголы, эвенки, табасаранцы, тофаллары и прочие, прочие.
Мы же вас лечили от всех болезней       .
Зря лечили!
Мы придумали вам азбуку.
Зря придумали!
Ваша дворянство и духовенство признали на имперском уровне, подняли над простым русским населением.
В этом было особое ваше особое коварство!
Чем дряблее, рыхлее становилась советская власть, тем больше доставалось не только ей самой, но и власти предыдущей.
Ничего, оказывается, никуда не кануло. Миша Вартанов надолго запомнил разговор с поляками на какой-то общей пьянке. Два первых стакана были о «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», потом пошли антисоветские шуточки, Вартанов. как водиться, охотно ним присоединился. С пятого стакана встал ребром вопрос о вине России в разделах Польши.
Екатерина была чудовище!
Она была немка, пытался отшучиваться Миша.
Но открывшийся фронт было уже не удержать. Ему было особенно трудно, потому что историей вопроса он не владел в таких деталях как оппоненты, да и было их втрое больше. Он обратился за помощью к жене, но Машкалова делал вид, что тема ее интересует мало.
Послушайте, но ведь отношения любых стран всегда отягощены какими-то неприятными страницами. Вы ведь тоже, братья поляцы, сиживали в Кремле, мог бы он сказать, но он не нашелся, да и вряд ли это сбило бы антирусский пафос компании.
Давайте забудем плохое!
Почему-то плохое только с вашей, русской стороны!
Но все в прошлом!
Вот именно, все в прошлом! Но оно вопиет.
Теперь то мы союзники!
Молчание с зубовным скрежетом было ему в ответ.
- Погодите, погоди, но ведь при освобождении Польши погибло полмиллиона русских солдат.
- А кто просил вас освобождать нас?
Это было уже слишком, на автора реплики зашикали свои же.
Выпили молча.
Но это было еще не все.
Возник вопрос о Варшавском восстании, «как пример русского предательства». Миша совсем плохо владел темой и ему нечем было крыть аргументы оппонентов. Незнание матчасти обрекает на бледный вид. Он мог бы сказать, что Рокоссовский не имел возможности после кровопролитного марша штурмовать укрепленный город, что восстание было инспирировано из Лондона, что Бур-Комаровский… ну и так далее. В конце концов, мог задать вопрос, почему варшавяне не поддержали случившееся за год до того восстание в Варшавском гетто.
И не одни только поляки предъявляли счет ему. Будучи общительным человеком, он дружил с представителями разных национальностей, выпивал со всеми и абсолютно все в какой-то момент открывали кишеню и выкатывали солидный исторический счет. Кстати меньше всего неприятных моментов он испытывал в обществе кавказцев, с которыми как известно русских разделяла вековая ужасная война.
- Хорошо, что женился на болгарке, - высказался как-то Вартанов, и как оказалось опрометчиво.
- Почему? – Хитро поинтересовалась Машкалова.
- От турок мы вас спасли. – Осторожно предположил Миша.
- И поэтому во всех войнах мы воевали против вас.
И она опять все обратила в шутку, да, брось ты, нельзя же об этом рассуждать всерьез.
Так уж получилось, что главный удар по части исторической памяти получал именно Миша Вартанов (про него все думали, что наполовину армянин, хотя и нет), в то время как Садофьев скрылся в своем замке для партаппарата, а Лешу Шардакова затянула какая-то мутная дорожка нетрадиционного заработка. Он ездил кормить мошкару и гнуса куда-то в саянские предгорья, приезжал с мешками мужика-корня, золотого корня и трав различнейших, но это не становилось основой благосостояния. Он никак не мог завести себе постоянную женщину. Приживал в дворницких, покуда не стали гонять, снимал крохотные комнатухи, выносил соседство пропахших корвалолом старух.
Да, так вот Миша Вартанов обнаружил, что именно он должен держать идеологический фронт абсолютно против всех своих бывших сокурсников. Рюмки нельзя было выпить без того, чтобы к тебе не влез с лекцией какой-нибудь потомок Антиоха Кантемира. Он по старой памяти залетал иногда в общежитие Литинститута, благо вахта к нему привыкла, и слонялся по комнатам в неизъяснимой тоске в поисках утраченного времени. В общежитие можно было довольно приятно провести время если у тебя немного было пененз. Тут непрерывно готовился узбекский, таджикский, азербайджанский плов, и бывших старшекурсников всегда были рады пригласить к дастархану.
Конфликтная ситуация произошла у Миши не в связи с пловом. Лихая кривая занесла его к украинцам. Вартанов не сразу обнаружил, что он в окружении сплошных рушников и огромных книг с козаками на обложках, а козаки те в жупанах и чубами. Поискал выход, но увидел, что ему улыбаются. Хозяин комнаты по фамилии Павляк сидел во главе стола имея пообочь очень симпатичную и весьма беременную жену. Он поглаживал живот ее и говорил, что слышит, как ему отвечает его сын Тарасик.
За столом сидело еще с полдюжины или около того справных украинских хлопцев, на столе было нарезанное сало, цыбуля, вареники с сыром и вишней и настоящие полуштофы водки. То есть степень погруженности в быт Запорожской Сечи была максимальной.
Миша подумал о своей супруге, что-то она с ним последнее время как кошка с собакой и Ариша близорукая сердится на папу, все потому что у папы не идут дела. Позавидовал Вартанов Павляку, как у него все ладно, и Тарасик на подходе, и женка под боком. Поднял тост граненым стаканом за гармонию в доме, которая идет от гармонии в сердце.
Все солидно, пусть и не восторженно выпили.
- Ты армянин? – Поинтересовался Павляк.
- На одну четвертую.
- То есть, без рода племени.
- Почему, на три четверти русский.
- Да это, разве кровь.
И пока Вартанов приходил в себя, группировал аргументы, и надувал щеки, Павляк повел речь про атамана Серко. Был некогда такой атаман, ухватистый и победоносный, никем не уловимый, ни татарином, ни поляком, ни московским глупым солдатом. Застанут его на реке, так он нырк в воду трубочку отрежет себе и сосет воздух сквозь нее пока опасность не минет. Ходит с удачливым грабежом и в Крым, и даже в Синоп. Выкрал наложницу из султанского гарема, и алмаз из сокровищницы. В общем смысл поучительного рассказа был в том, что не надобно иметь огромадных, тупоумных ратей, чтобы жить славно и в свое удовольствие. И вот Тарасик, покажет всем здесь науку славного лыцарского проживания.
Тут на три четверти русское сердце Вартанова содрогнулось, и он яростно поднял голос свой.
- Да какой такой атаман Серко, а Наполеон, а Бородино, а Багратион. Ты понимаешь маршал Даву, единственный, кто не присягнул Бурбонам, так вот бежал как собака от русского штыка… И…

Не стали справные, домовитые хохлы дожидаться, что там за «и», выкинули Вартанова в коридор без всякого уважения к его Литинститутским сединам.
Должен навести на размышления сам тот факт, что Миша проводил значительное время в общежитии. Надо признать, что его семейная жизнь дала трещину. Отсутствие постоянное денег не могло служить укреплению брака
Машкалова получила русское гражданство и пошла на работу в магазин, но ей это совершенно не нравилось. Ариша отлично устроилась в детском саду. Вартанов и Алка старались скандалить только тогда, когда ее не было дома. К осени поднакопили деньжат и решили съездить на родину Машкаловой, старики соскучились по внучке.

В дворницком окружении Шардакова преобладали буряты и на каком-то этапе они приняли Лешу в свой круг как стая волков приняла Маугли. Ну, тут было все как у всех, история человечества начиналась с бурят, они первыми сделали то-то и то-то, в составе армии Чингиз-Хана покорили Евразию, а теперь хранили старинную мудрость подметая дворы неразумной русской столицы. Володя Гуржапов был социолог, Тимур Байданов – филолог, Володя Дагданов – просто многостаночник, в общем философ и руководитель диаспоры. Собирались на квартире у одного из просвещенных дворников, готовили вкусную еду, чаще всего позы, большие пельмени и пили красное сладкое вино, как старинные мудрецы.
- Хлопни в ладони, - потребовал Дагданов у Леши.
Тот неуверенно, но все же выполнил просьбу.
- А теперь покажи, как выглядит хлопок одной ладони. – Сказал Дагданов и оставил Лешу в состоянии потрясенного размышления.
Литературой его тоже снабжали, да не дешевым каким-нибудь Гумилевым, обзывая его популяризатором. Однажды Шардаков получил из рук наставника «Абхидхармакошу» Васубандху, описание путешествия по иным мирам, по каким рано или поздно придется передвигаться после смерти, так что лучше всего выучить кое какие ориентиры уже сейчас.
 Не сказать, что Леша упивался этим новым знанием, но в стае было как-то теплее и уютнее, чем в этой ставшей вдруг такой неприютной Москве.

Садофьев был удачно социализирован, поэтому на его свободу совести никто не покушался, да он и не испытывал никакого чувства одиночества, а в ближайшей перспективе ожидал превращения своей жизни в настоящий бедлам. Дело в том, что обе его женщины удачно понесли. И Ксанка и Женя. С ужасом он ожидал каких размером грянет скандал, когда данная информация просочиться наверх. Богдан Ильич по его понятиям имел полнейшее право стереть его в порошок, или запустить в космос без парашюта.

Гаденыш, не просто изменил дочери, неблагодарная тварь, а кого присмотрел для греха, другую дочку!

Александр Алексеевич вызвал его к себе. Хотя практика давно закончилась в Садофьеве возникла надобность.

- Понимаете, лето, в отпусках, кое кто в разгоне, остается одна ваша кандидатура.

Александр Алексеевич всегда и со всеми разговаривал на «вы».

Сережа молча ждал.

- В Астрахани будет кустовое совещание молодых литераторов, мы не можем не послать человека. Придется ехать вам.

- Когда.

- Завтра. Сегодня успеете еще получить командировку и командировочные, и на самолете к Каспию. Знаете, туда ведь впадает Волга. – Вдруг пошутил шеф

- Яволь, - приложил два пальца к виску Садофьев, и только потом подумал, что это у него получилось довольно двусмысленно учитывая то, с кем воевал Михайлов.

- А как там ваша статья?

Они давно уже решили, что Садофьев будет защищаться собранием статьей-рецензий, толстовскую работу закончить к назначенному сроку не представлялось возможным, но по традиции Александр Алексеевич спрашивал, как там статья, совсем как будто это был ребеночек.

- Растет, Александр Алексеевич. Помните эпизод с прибытием нашего полка в Австрию, нашему главнокомандующему было желательно, чтобы солдатики с марша предстали в естественном разбитом виде, испачканные, усталые, а полковник накануне отдал приказ, и полк сиял как огурец на утреннем смотру. Генерал бесился, это затрудняло возможность торговаться с австрийцами.

- Да, смешно, -согласился шеф.

- Если повернуть это обычным для простого писателя способом, надавить на комические стороны дела, кое-что шаржировать. Лев Николаевич сознательно всего этого избегает.

- Ну, хорошо, идите.

Поездка получилась феерическая. Гостиница, где был заказан номер Садофьеву стояла на одной из скоростных проток на которые разбилась в преддверье устья великая русская река. Под музыку у причала, что был тут же швартовались веселые пароходы. Больше всего Сергея удивило население. Все женщины ходили в белых бязевых платьях и не попалось ему ни одной с плохой фигурой. Волга играла роль Венеры Милосской как в рассказе про чиновника Тяпушкина, в ее присутствии все дамы подтягивались и естественным образом худели. Садовьев сидел в буфете гостиницы наполненном мухами и бутербродами, пил кефир, и любовался тем, как к пирсу подкатывает очередной туристический красавец.

В отделении Союза Писателей его встретил сам первый секретарь правления Адильхан Шадрин, коренастый улыбчивый татарин. Только что прославившийся на всю Волгу своей жизнеподобной повестью «Белуга». Гость был молодой и незначительный, но он был из Москвы, поэтому Адильхан повел себя дружественно, по-простецки.

- Возьмешь наших, астраханцев, сядете на факульте. Там будет один профессор, серьезный человек, через неделю летит в Париж, но ты его не бойся.

В просторном помещении скопилось человек пятнадцать, окна широко открыты в окнах витают белые кисейные занавески, серьезный профессор перебирает в коротких пальчиках белые испещренные листы и стучит торцом карандаша по столу.

- Серьезнее, товарищи, серьезнее.

Почему-то абсолютно все знают, что он на днях будет в Париже, и это сообщает заседанию отчасти международный масштаб.

 Обсуждается долговязый поэт с псевдонимом Прохожий. Обсуждение идет суровое. Во-первых, профессору не нравится псевдоним.

- На что намекаете, молодой человек, что наш советский человек должен вот проскользнуть по жизни не оставив следа, ни в чем не участвуя. В то время как… и дальше пошло рассуждение про БАМ, Атоммаш, и даже про сельское хозяйство, что тоже нуждается «в приложении живых рук».

Стихи еще хуже псевдонима, и Садофьев не спешит защищать агонизирующего парня. К голосу профессора присоединяются семинаристы. У Прохожего тут явно нет друзей. Он один на один с судьбой. Но находит блестящий выход из неприятной ситуации. Он вдруг в своем заключительном слове заявляет, что стихи это у него «так», а на самом деле он готовиться к поступлению на операторский факультет. Правда не сказал какого вуза.

На следующий день всех руководителей повезли на тоню. Тоня, это такая протока, перегороженная железными сетками в нескольких местах, человек крутит специальный ворот поднимает перегородки со дна и тогда в образовавшийся пруд входят рыбаки в сапогах до пояса резиновых куртках и шлемах, чтобы руками поймать извивающегося желтобрюхого осетра.

Стояла страшная астраханская жара, не было ни единого пятнышка тени, да никто и не прятался от солнца, словно зная, что все равно скрыться не удастся. На безымянном острове разожгли костер и начали из отловленной только что стерляди готовить стерляжью уху. Тут же вскрывали белуг и солили «пятиминутку» в тазу, икру, которую потом полагалось есть ложками. Явилась, конечно, и теплая водка, замоченная для порядка в ведре, но нагревшаяся за время путешествия на катере по камышовым лабиринтам.

Когда Садофьеву дали горячий стакан и ложку с пятиминуткой, его чуть не вывернуло, но он превозмог себя и уже черед три минуты ему было хорошо. Жара, водка, рыба, разговоры о литературе все это слилось в башке его в какой-то смутный и, жужжащий хор.

К обеду его, как и всех гостей вернули в гостиницу, где дали выспаться до вечера, и выспаться удалось. Вечером был прием в Союзе Писателей у Шадрина. В кабинете председателя был накрыт длинный, и опять-таки рыбный стол, с рыбой вяленой, жареной, ухой стерляжьей и икрой белужьей. Опять была водка, что было даже и неплохо со сна в состоянии легкого не мучительного похмелья.

К ужину пришел подтянутый человек в серой тенниске, очень загорелый, но особо интеллигентного вида. Оказалось, - высокий гость. Секретарь обкома по идеологии. Он по-простому, как Зевс в общество людей, спустился со своего партийного олимпа и рассказал несколько последних анекдотов. Анекдоты были добрые, но все же слегка сомнительные с точки зрения лояльности КПСС. Видно было, что секретарь в своих слушателях уверен, он в частности сказал.

- Разрешил «Укол зонтиком»

Садофьеву сосед, человек ушлый, объяснил, что в каждой области именно секретарь по идеологии отсматривает все поступившие фильмы на предмет отыскания в них крамолы. В данном случае речь о французской комедии, которая давно уже шла по московским экранам. Несмотря на прискорбную задержку с выпуском этой комедии провинциальная астраханская жизнь Садофьеву понравилась своим изобилием и неколебимым спокойствием. Здесь еще совсем не ощущались те тектонические подвижки, что немного уж колебали советскую действительность в Москве.

Он отправился домой с тощеньким уловом из двух небольших подборок местных поэтов, условно годящихся для публикации. Если учесть количество сожженного керосина, для перевозки московского гостя, и количество съеденной им черной икры, подборки эти были золотые.

- Моему отцу шестьдесят лет, - сообщила однажды Машкалова.

- Мои поздравления, - мгновенно отреагировал Вартанов. Быстрота реакции всегда его отличала.

- Ты не понял.

- Что тут не понять?

- Ему нужна помощь.

- Какого рода?

- Помочь убрать урожай.

Гоша вызвался примкнуть к легиону волонтеров. Ему пришлось присылать специальное приглашение, что задержало отъезд на три дня.

Уборка винограда только на первый взгляд красивое мероприятие, расхаживаешь по участку с корзиной на плече и попиваешь виноградный сок. Если ты в Израиле, то можешь еще напевать Хаву Нагилу, впрочем, у болгар хватает и своих песен про сбор урожая. На самом деле это нелегкий труд, спина к концу дня отваливается, даже если тебе нет еще тридцати лет, не говоря про шестьдесят.

Вечерами было вина вдоволь, но настроение было почему-то тяжелым. Вартанов надолго задумывался, глядя в низкое осеннее небо, Гоша в основном пил и спал. Немного радовала Ариша, она уже бойко читала и имела обо всем свое мнение. Рассматривает картинку в книжке изображающую зебру и тут же именует «Конь Матроскин».

- По-болгарски она еще смешнее говорит, - ревниво замечала Машкалова.

- Я тоже, когда был маленький, проявлял свой языковой талант, считал, что Мальчик с Пальчик это про сон, Спальчик, засоня.

- Да?

- А Мышка Нарушка, мол она все нарушает. А в Евтушенки пока видишь не вышел.

Подошел Гоша:

- Лучше Мышка Наружка, наружное наблюдение.

Да, идите вы все, - почему-то обиделась Машкалова и ушла спать

Наутро пришла телеграмма от одного Мишиного знакомого: Есть работа, постоянная. Не тяни.

- Придется ехать, - глядя на жену, неуверенно сказал Вартанов.

Она пожала плечами.

Гоша кивнул, мол, я тут закончу.

Трудно сказать, какой это именно был год, точнее всего сказать – конец 80-ых. Начался глобальный исторический процесс дробления громадных государственных издательских монстров и появления на их месте огромного количества частных, мелких, иногда на одну книгу, издательств. Здесь бы подошло и еще одно сравнение. Кончилось время колоссальных динозавров и пришло время мелких млекопитающих. Потом, спустя много лет начнется процесс обратный, опять монстры станут постепенно пожирать малышей, но это уже будет реальность в которой будут действовать дети наших героев.

Чем только Вартанову не приходилось заниматься, чтобы напечатать книгу. Приходилось сначала продать два вагона подсолнечного масла, потом купить полтысячи китайских курток, которые обменивались на несколько ролей бумаги, бумагу на грузовике под снегом и дождем доставить в Чехов, и там выяснить, что человек, с которым все было сговорено, с утра под следствием.

Книжный бизнес первым и кажется последним был спихнут государством с дотационной социалистической иглы в бездну дикого капитализма. Печаталось все и продавалось все. Сначала, самые решительные и предприимчивые, работники среднего звена бывших государственных издательств делали золотые дела на связях и взятках. Директора типографий получали деньги комнатами, рассказывали про одного, у которого была комната отдыха за кабинетом, так в нее было не войти, вся забита пачками пятерок и десяток. Появились по аналогии с «новыми русскими» и «новые писатели», сочинялась огромная совместна сага из жизни кровавых братков и их ослепительных див.

Вартанов присутствовал при разговоре своего директора с одним высоколобым, который принес рукопись про Александра Македонского.

- Кто знает твоего Македонского, ты мне про Солоника напиши!

Когда нужно соблазнить автора на серийное усилие, на пять-восемь романов, ему выдавали первый гонорар мелкими деньгами. Одна из однокурсниц Миши жаловалась, что купилась таким образом, когда ей внесли набитый битком пачками денег полиэтиленовый пакет. Подмахнула договор, а там в пересчете с трехрублевок было всего ничего.

С вершин своего возраста я теперь философски размышляю о том – кто знает, или помнит этого Солоника, а Александр Македонский находится там, где находился. И немного тревожит слух поверхностное сближение, и хочется вспомнить, а бывал ли Македонский в Салониках.

Вартанов продолжал свой приспособленческий модус вивенди, пользуясь своими связями – пару раз выпивал с Симоном Асиашвили, - он занырнул в одну из не самых главных околоэстрадных тусовок. Мысль его была прямой как оглобля: если у Симона вышло, то чем я хуже. Его, как говорится, силою вещей проволокло по нескольким пьянкам, где он читал молодым и зрелым людям, представленным ему в качестве композиторов свое козырное: «Стюардесса по имени Нонна» и … ничего не происходило. Никто на него не реагировал в профессиональном смысле. Однажды только его попросили остаться, он остался, опираясь грудью на рояль, хозяин подошел сбоку и провел своей шершавой ладонью по великолепному Вартановому бедру.

Не срослось.

Миша был натурал и любил конкретную женщину.

Да, кстати, где же она?

Ежедневные разговоры с заграницей высасывали скудную Мишину казну, к тому же связь была дрянной. И ангельский Алкин голосок напоминал скрип подпорченного радиоприемника.

- Так, когда ты приедешь, дрянь!

Из ответа можно было уловить что скоро. То ли девятого, то ли десятого.

- Не приходи меня встречать.

- Это еще почему?

- Не люблю вокзалы.

- Так ты же там все равно будешь, приду я или нет.

Ходил и девятого, и десятого. Телефонная связь с пригородом Пловдива прервалась окончательно. Параллельно вдруг разгорелся роман у его Нонны с толстячком из Ленинграда. Парень был пародийно похож на композитора Корнелюка, но какими-то мелодическими ухватками обладал. С фантастической скоростью, буквально в сорок минут, он сваял саунд-трэк и сунул кому-то из знакомых на радио.

Алка исчезла.

Гоша был так же вне пределов досягаемости.

Разумеется, устройство песни в радиоэфир, это сложный и поучительный процесс, и описание его заняло бы несколько страниц текста. Куча людей, куча чьих-то интересов, редактора, ревнивые поэты и композиторы. Но уж поскольку сам автор не больно то следил за происходящим, то и мы имеем возможность посмотреть на него сквозь пальцы.

В общем, произошло чудо, песня юных дебютантов, (Миша вряд ли мог быть серьезно признан таковым), была запланирована в какой-то из центральных программ, Миша не очень отчетливо помнил в какой.

Где Машкалова?

Конечно, одной из первых мыслей была мысль о том, что она его бросила.

Он неудачник, он плохо возделывает тестев виноградник, в конце концов, он не болгарин.

Но любимая, подслеповатая, горячо любимая Ариша!

Машкалова тоже не обладает идеальным зрением, но очков не носит, поэтому все время слегка щурится, что придает ей ложно интеллектуальный вид.

Но должна же она была ему что-то сказать, объяснить.

Телефон, стоявший посреди виноградной плантации, на окраине замечательного болгарского города издевательски не отвечал.

Конечно, он написал и отправил письмо.

Алке.

Ее отцу, по-русски. Должен понять, они же там учат его в школе.

Но есть же ближайший друг!

Только куда-то запропастился.

Миша набрал номер Гоши в трехсотый раз.

Друг отозвался.

- Гошка, наконец-то, ты мне доложен помочь!

- Я постараюсь.

- Алка пропала.

- Не думаю.

- Что ты говоришь! Ты что-то знаешь?

- Смотря о чем.

- Какой-то ненормальный у тебя голос.

- Я совершенно спокоен.

- Я…

- Алка приехала, и живет у меня.

- Я…

- Говори.

- Ты хочешь сказать…

Ну, и так далее.

И в этот момент, поверьте мне, именно в этот момент радио на кухне некогда совместной квартиры Миши и Аллы врубило «Стюардесса по имени Нонна!»

Редко, когда человек так мало бывает рад своему успеху.

Были, конечно, еще перипетии. Миша стоял под окном дома в котором Гоша и Алка снимали квартиру, посылал им пацанов с запиской, что если Алка не вернется к нему, то он застрелится.

Пацаны прибегали и требовали еще пару сигарет в доплату за выполненное задание и говорили, что «те» не верят. Миша страдал вдвойне, не принималась его жертвенная ставка и высмеивались основания к его ставке, а револьвер у него на самом деле был. С одним патроном. Украденный из тайного собрания запрещенной техники на Ордынке в подвале дома с высокими окнами. Там какой-то ненормальный устроил пункт по отмыванию от глины добычи принесенной черными копателями в горнило азартной торговли.

- Они велели сказать, чтобы вы шли на хер, потому что у них любовь.

- А у меня что?

Гонец не знал, что на это ответить.

Тогда Миша поднялся, и отправился к дверям дома, что перед ним заперты. Долго давил на ядовитую кнопку, что разъедала внутренности квартиры. Но они побоялись выйти.

 Нужно было уходить.

Тогда Миша принял единственно правильное решение, вставил дуло в замочную скважину и нажал на спусковой крючок. Механизм сработал. Изменщики были, вероятно, серьезно испуганы. Палец, нажимавший крючок, сильно ушибло, Миша сбежал вниз, забыв о боевом приборе, держа палец во рту.

Но это был еще не конец истории.

Впереди были длинные месяцы тяжелой депрессии.

Машкалова встретилась с ним, в кафе, на людях и была безжалостна, как бывают безжалостны только женщины, когда они сбрасывают с себя надоевшего мужчину. Он получил ответ на все свои вопросы.

Почему?

А ты меня обманул, показался веселым, успешным парнем, а оказался неудачником.

Но ты же знаешь, у меня есть песня!

Поздно!

Когда это началось?

Сразу после рождения Ариши.

Так, может быть, и Ариша не от меня?

Без комментариев?

Значит мы жили все эти годы шведской семьей.

Называй это как хочешь!

Ты ядовитая гадина!

Ну, вот ты обнаружил свою суть.

Он испытывал острое желание броситься на нее и разорвать, но у него не было сил, да и окружающие не дали бы.

Она встала и ушла своей бесподобной походкой, лишающей Вартанова каких бы то ни было шансов на сатисфакцию. На чем была замешана эта холодная вивисекция? Ответа на этот вопрос он не знал.

За то время, Леша Шардаков не виделся с матерью она сменила место проживания и сожителя. Перебралась с Итурупа на Камчатку и вступила в отношения с неким Игорем. На присланной фотке он не выглядел угрожающе, так куртка, залысины, по виду даже моложе матери. Но этому Леша перестал удивляться уже давно. Каким-то непостижимым образом умела подчинять себе молодых мужиков и даже прописываться на их площади.

О том, что сталось с прежним бугаем из рыбсовхоза, она писала уклончиво. Ничего, разведаю на месте, решил Леша.

Он был теперь свободен как птица. Попытка навестить Романа, привела к полному конфузу. Парень озлобился, и во всех грехах обвинял именно Шардакова, хотя тот никак не был задействован в истории с его усыновлением.

 Из квартиры в центре его попросили съехать, она шла под капитальный ремонт. Бросил свои книжки у Володи Гуржапова. Тот, с одной стороны понимал его стремление припасть к истокам – где родился, там и пригодился, с другой, держался мнения, что большие дела делаются все же в столицах. Чувствовалось, что Гуржапов немного досадует, что Шардаков остался все же глух к великой бурятской мудрости. Во время отвальной, так прямо Леше и сказал, что его припадение к истокам, весьма походил на болтание дерьма в проруби.

Поругались, конечно, но утром помирились. Шардаков, как это водиться среди московских дворников, вышел на утреннюю уборку участка, на котором выпивал накануне.

Даже обнялись.

Накопил денег на билет в один конец, и чтобы не спустить на выяснение разных там идейных вещей, стартовал.

ИЛ-62 летит от Москвы до Камчатки девять часов.

 Была ясная погода и Шардаков просидел, припав к окошку, глядя на бесконечные припорошенные таежные залежи, думая о том: чего они все борются за спасение природы. Да, достаточно взглянуть вот так с борта под брюхо русского «боинга», чтобы понять – человеческая деятельность не может принести вред этой таежной силе как слону дробина.

 Садились на странный Петропавловский аэродром, чуть ли не чиркая крылом о каменную стену за окном.

На Камчатке он до того не бывал. И сразу понял, что это край особенный, как они там говорят – место силы. И воздух, и растительность были как бы из другого мира, и поэтому, когда встретившийся человек был по обыкновенному настроен это вызывало почти досаду.

Никто его не встречал, все были на работе.

Леша сел в автобус и покатил в город внимательно глядя на особенные местные деревья, росшие как бы зигзагом. Надо было полагать, что из-за ветра, полгода он дул в одном направлении, полгода в другом.

Сам город показался Шардакову даже забавным. Во-первых, огромаднейшая бухта, Авача, забитая сейнерами, издающими мощный дух гнилой рыбы. Он прошел мимо них и сразу же решил, что романтика морских просторов не для него. Береговая линия вела себя как аттракцион «американские горки», то вздымалась вверх, где светило солнце и веселый ветер рвал куртку, но устремлялась вниз, где висела туча и моросил дождь.

Матушка его устроилась не в фешенебельном районе, к ней пришлось подниматься довольно долго от береговой линии в горку. Серая пятиэтажка, номер 6. Игорь был дома, тогда почему не встретил? Или приезд сына сожительницы не считал серьезным поводом съездить в аэропорт.

Сначала парень Леше даже как бы понравился, не старый, лет тридцати пяти, не брутальный (если вспомнишь кулаки предыдущего, так вздрогнешь), улыбка на губах вполне приветливая.

- Чего мнешься, входи.

Однокомнатная квартира, полы дощатые, крашеные, но в целом уютно, чистенько.

- Здравствуйте! – Со значением сказал Шардаков.

- Она на работе.

- А ты.

- В длительном отпуске.

Потом уж выяснилось, что после окончания журфака во Владике, Игорь сидел на шее у матери, занимающей довольно видный пост в системе главного технолога рыбокомбината. А обстирывала его мать Шардакова, и предоставляла услуги другого рода.

Леша снял ботинки. Нащупал тапки под стулом, стоявшим в прихожей.

- Ну.

Ну, пошли.

Шардаков привез то, что везли тогда из Москвы, сухой колбасы и каких-то финских сыров в пластиковой упаковке, но очень скоро понял, что здешнее население его дарами не удивить. На газовой плите стояла большая эмалированная кастрюля, из нее торчала связка крабьих ног.

- Майонеза не привез?

- Что, и майонеза нет?

- Ну, у нас всегда небольшой запас.

Пришла мать и дело подготовке богатого стола завертелось. Так, между прочим была рассказана история знакомства ее с Игорем. Он, оказывается месяца два назад попробовал себя в качестве репортера, и был отправлен в командировку на Итуруп. Там все и сладилось. Прежний мамин, как раз устроил ледовое побоище дома и был сплавлен на пятнадцать суток. За это время она аккуратно обстряпала все дело, сумела уложить корреспондента к себе в постель, собрала ценные вещи и упорхнула с ничего не понимающим Игорем в неизвестном направлении.

При появлении ее Петропавловске, мать Игоря заняла круговую оборону: зачем тебе эта старуха? А она то была старше счастливого любовника всего на десять лет, а характер такой, что высадкой на Эльтиген командовать. И мать Игоря очень скоро поняла свою выгоду. Не надо каждый вечер лететь к сынку, готовить супчик и стирать носки. Только не прописывай, а так, живите.

В качестве столового прибора к ногам были выданы большие сапожные ножницы, разрежаешь, вытаскиваешь белый, дрожащий жгут мяса, в майонез его.

- Ну, как там у тебя дела сынок?

- Закончил, все честь по чести, могу диплом показать.

- А писателем стал?

- Не такое это быстрое дело.

Что характерно, почти совсем не пили, одну бутылку на двоих, Игорь брезговал алкоголем. После ужина повел Шардакова в комнату знакомить со своей библиотекой. И у Леши был приступ дежа вю, ему показалось, что он опять в своей комнате в Литинституте. Все полки были заставлены ксероксами. Правда особого направления были интересы у хозяина этого собрания рукописей. Эзотерика, блавастика. Рерих, Кастанеда, махатма Сидоров «Семь дней в Гималаях».

- Ну-у, - только и выдавил из себя Шардаков.

СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Садофьев полез в холодильник, достал оттуда пакет пятипроцентного творога, развернул его и бросил на тарелку. Положил сверху две большие ложки сметаны и выдавил довольно длинного маойнезного змея. Затем очистил два зубка чеснока и взял в руки мелкую терку. Пропустил чеснок сквозь нее, взял в руки вилку и стал перемешивать. Когда смесь дошла до нужно консистенции, плеснул сверху соевого соуса. После этого разрезал помидор и обложил бело-пеструю массу дольками овоща. Встал напротив окна и начал жадно, с большим вкусом поедать. За окном не было Литературного института, за окном был ресторан Хрустальный и это означало, что он живет на Кутузовском проспекте. Вместе с женой и сыном. Которые сейчас еще спят.

Где он работает?

Для американца этот вопрос не составил бы проблемы. Он работает на тестя. Как продолжение его воли, крутился по Москве на колесах пятерки, транспортируя пакеты особой степени важности из конца в конец, где расположены места дислокации других, работающих на Богдана Ильича.

Иногда он кого-то подвозит, даже порой в цековский особняк на Большой Бронной, в котором теперь квартировал сам четырехзвездный генерал, перебравшийся после отставки с отдаленной дачи в значительно более удобно расположенное место.

Почему его отставили?

 Внешнее объяснение было простым – прилетел немецкий летчик на Красную площадь Матиас Руст и полетели погоны. Но, как впоследствии определят историки, дело было не в этом, повод как всегда не совпадал с причиной. Горбачев просто-напросто решил здорово проредить генеральские ряды, чтобы они не мешали ему угождать западным правителям.

Разумеется, генерал не замолк у себя на даче, и списался с другими обиженными и деятельными дядьками, предполагая нанести ответный удар. Почте и телефонам Богдан Ильич не доверял, отсюда и верный, как он считал, помощник Сережа-зять. Он носился по Москве в фельд-егерском качестве, и обещал в случае чего сжечь перевозимый пакет. Ангелина Ивановна молча варила супы на Большой Бронной, и тихо вздыхала, только представив во что все это может вылиться в случае неудачи.

 Ксанка, ставшая с годами еще чуть больше похожей на изящную медведицу, работала все там же, в Художественной литературе, и радовалась тому, что Сергей так явно и плотно вошел в жизнь семьи. Ей казалось, что до этого он был немного на особицу, как бы и с семьей, а как бы и нет. А тут папа доволен, а Сережа занят первую половину дня. Сынок из Васенька рос ничем не примечательным ребенком, что, в конце концов, и составляет счастье родителей.

Ксанка вышла на кухню зевая, как героиня саги «Медвежьи реки».

- Ты опять это, тебе же с людьми работать, а ты чеснок

Садофьев досадуя, что ему не удалось закончить прием пищи в одиночестве, что-то буркнул.

- Что?

Сергей собрал последней долькой помидора остатки творожной массы на край тарелки и и вилкой пихнул в рот.

- Может тебе провериться?

- О чем ты, Ксюша?

- Но нельзя же питаться одним творогом и помидорами.

- Мне пора.

Он спустился на лифте во двор, подошел к своей зеленой копейке, подарку тестя, и сел за руль.

Итак, все начинается сначала.

Большая Бронная.

Внешне Сергей почти не изменился за эти семь лет, только его белокурая привлекательность слегка повыцвела и получалось так, что сделался он существенно менее обаятельным оставаясь все таким же белокурым. Ксанке он казался все таким же неотразимым красавчиком, и она ревновала его к каждой юбке, замеченной поблизости. Сережа отнюдь не был ходоком, оставаясь несомненным изменщиком. Роман его с Женей сделался похожим на параллельный брак, отнимавший у Садофьева множество сил. Он не мог бросить Ксанку, по понятным причинам, но он не мог и бросить Женю по причинам не менее понятным. Он понимал, что и одна и другая способны снести ему башку. Уход в запас Богдана Олеговича мало что менял. Даже встречи ежемесячные с кгабешником остались. Они даже сдружились, можно сказать, если не забывать, что это было невозможно. Богдан Олегович даже находясь в запасе был обладателем важнейших секретов страны, за которыми нужен был глаз да глаз.

Поездки в гостиницу Москва Садофьев не любил, его раздражала, почти мучала атмосфера простоты и человечности, что царила между ним и цепным псом государства. Тот занимал у него небольшие деньги, максимум на коньяк, и они даже пару раз напивались с ним, неискренне (по крайне мере со стороны Садофьева) обсуждая политику государства. Горбача цепной пес ненавидел и Садофьеву пришлось разработать целую тактику соглашательства с ним, при которой Михал Сергеевич не бывал им лично поруган.

  Богдан Олегович ждал его в прихожей.

Владимир Кириллович был отставлен, потому что как все дворецкие был разумеется завербовал какой-то тайной службой.

Адрес Богдан Олегович написал на конверте уже в руках Садофьева. Ничего себе, Мневники. Да кто там может жить? Некто Муралов. Это мурло надпишет ему еще один конверт, и он помниться куда-нибудь в Зеленоград. При всех этих перемещениях, Сергею совершенно необходимо было оказаться на Проспекте Мира, чтобы оказаться на позднем завтраке с матерью своей дочери.

Доченьку звали, как и мать, Женя, и он любил ее значительно больше, чем потомка Ксанки. Это его мучало, неожиданно сильно мучало, но он ничего не мог с этим поделать.

Надо признать, что каждый раз выкраивая время для краткого, но всегда бурного визита на Проспект Мира, Садофьев мало думал об основной своей работе.

Ведь он, несомненно, заговорщик. И, что характерно, хотя это никогда и не произносилось вслух, против Горбачева, который ему страшно нравился, потом просто нравился. Ну, в кои-то веки оказался на вершине государственной власти просто нормальный человек и все эти адмиралы Шишковы начинают против него скрипеть, и даже затевают какие-то потешные игры, очевидно с намерением даже свергнуть его. Это ему напоминало один пассаж из «Тарантаса», где герой держится той мысли, что революция скорое и неизбежное дело, потому что два приятеля в Петербурге разделяют это мнение.

Садофьев не предпринимал никаких решительных ходов, он мог, например, своему кгбкуратору рассказать об аттракционе, в котором принимает участие, но каков был бы итог? Куратор Горбача ненавидел, это ясно, но при этом был явно верен службе. Что бы он предпринял в результате, сказать было трудно. Но уж ему то, Садофьеву явно пришлось бы худо.

Только во второй половине дня, после поездок в Перово, Капотню, и Пречистенку у него образовалось окно в полтора часа, когда заговор работал менее активно и была возможность передохнуть.

Примчался на к Олимпийскому. Подъезд. Дверь. Звонок.

Она открывается.

- Ты бы еще на ночь глядя явился.

Несправедливость обвинения была явная, вопрос к ее папочке, пусть он по меньше свергает лидеров страны, тогда и у зятя будет побольше свободного времени.

- Есть будешь?

- Конечно.

- Опять помидоры с сыром.

- С творогом. И чесноком.

- Распугаешь клиентов.

Женя не знала, чем именно занимается Сергей, считала, что зарабатывает извозом, - это было даже романтично ввиду катастрофы, которую потерпел папочка. Таксист-кормилец.

Садофьев ел одной рукой, другой усадил Женю к себе на левое колено. Начинал предварительные ласки, не вполне закончив обед.

- Что наша Женя маленькая?

- Как всегда, устроила бунт против манной каши.

- Что, комочки?

- Нет, она решила, что каша слишком горячая.

- И чем закончился бунт.

- Каша остыла.

Садофьев расстегнул халат и проверил обе ли груди на месте.

Она погладила его по голове.

- Знаешь, а ты кажется лысеешь?

- Заметила, ты всегда мне говоришь что-нибудь приятное, вчера сказала, что я толстею.

- Я по ней скучаю.

- Так забери ее из садика.

- Тогда нас мгновенно расшифруют, от Женьки не скроешься.

- Знаешь, пока нельзя.

- Ты мне уже это говорил, но не объяснил почему.

Они встали.

- Я тебе уже… ну в общем, я боюсь твоего отца.

- И правильно делаешь.

- Его сослали в запас, но у меня такое впечатление, что не навсегда.

- Есть какие-то факты, выкладывай.

- Нет, только предчувствия. Ощущения. Надо только немного подождать. И тогда уж.

- А Ксанку тебе совсем не жалко?

- Ну, мы уже говорили с тобой, жалко.

- Да, Сержик, знаешь, мне тоже иногда сниться такая картина, что мы живем всем вместе папа, мама, Ксанка, дети, я, ты в большом доме, и никто ничем не обижен.

- Маниловщина. 

- А что, мне маниловские порядки очень даже по душе. Милочка, дай я положу тебе в ротик этот кусочек, и сливаются в длительном поцелуе. И никуда не спешат. Все же Гоголь твой не любил любовь.

- Что?

- Обычную человеческую, плотскую. У него вообще, баба-то была?

- Поехал.

- А ведь были в России любители любви. Розанов к примеру. Каждый малый кусочек родной плоти любимому сладок.

- Ты очень приблизительно цитируешь.

- Кунилингнус.

- Пусть, пусть.

А что, спрашивал себя Садофьев, если это не дурацкая комедия в стиле плаща и кинжала, а и правда какой-то реальный заговор, ведь одних только генералов он видел человек шесть-семь. Удастся ли ему тогда отсидеться за рулем пятерки, я не я, я только извозчик. Ведь полетят головы. Вот Богдану Ильичу ничего страшного не будет. Заслуги!

В это время седой, да полностью поседел ввиду событий семилетней давности, Миша Вартанов вошел в свой маленький задрипанный кабинет на третьем этаже коммерческого издательства ПСА. Обмотал шею потуже шарфом, был простужен, включил маленький старинный чайник, в том смысле, что не пластмассовый, насыпал в чашку с отколотой ручкой две ложки растворимого кофе и стал ждать, пока закипит. В дверь не постучали, но вошли. Вандочка, крепенькая, агрессивная феминистка из отдела распространения. Причем, феминизм ее был странный, она ничего не знала о нем как о явлении, но сплошь и рядом продвигала его практику. В приложении к Вартанову это выражалось в том, что она стремилась доказать начальству, что на намного лучше подходит для работы, которую он делает на правах заведующего отделом.

- Привет! – Сказал все еще вежливый Вартанов.

Неопределенное мычание было ему ответом.

На стол лег лист бумаги с несколькими словами.

- Исходник, - сказала Вандочка.

- Спасибо.

- Надо к одиннадцати.

Он затравлено на нее покосился, а потом поглядел на часы. Половина.

Она вышла с победоносным видом.

У Миши появилось неприятное чувство, что сегодня, когда он в таком разобранном виде, его поджидает час икс. Он уже давно неуверенно чувствовал себя на работе. Не только из-за Вандочки, а по более глубоким мировоззренческим причинам.

Надо было спешить.

Сегодня особенно надо было спешить, но сначала он заварил себе кофе.

Отхлебнул.

Обжегся.

Прочитал текст на листке.

«Область таинственного».

Шеф, надо отдать ему должное, за сто километров чувствовал некоммерческое название. Нельзя было подписывать в печать триллер с таким беззубым, расплывчатым названием.

Миша сделал второй глоток, и снова обжегся.

Думай, Миша, думай.

Ладно, будет «Тьма в твоем сердце».

И нажал кнопку вызова Вандочки. Пока он еще начальник отдела, так пускай себе побегает.

Вошла, взяла листок, бесшумно фыркнула. Он знал куда она двинулась. На летучку, там крупные бонзы издательства решают крупные издательские вопросы. Как бы еще получше оболванить народонаселение своей страны.

Ванда вернулась почти сразу. Рядом с вариантом, который предложил Вартанов, стоял большой жирный вопросительный знак.

Хорошо, пойдем другим путем. Он давно уже миновал тот уровень, когда ему было нужно знакомиться с текстом романа для того, чтобы выписать ему название. Суперсвободный поиск, лучший способ. Он выпил кофе. Не обжегся.

«Крыса, размером с Останкинскую башню».

Ванда вернулась чуть погодя, кажется шеф что-то пиал на листке. Да, правильно, писал: Ты что, совсем?

Хорошо, хорошо, есть запасной, почти невинный вариант, а вдруг подойдет.

 «Счастливый растлитель!»

Почти мгновенный отказ.

Глаза Вандочки сияли. Оставалось только двадцать минут.

«Кровь! Кровь! Кровь!»

Он и не представлял себе, что девушки умею так быстро передвигаться. Недаром фамилия Ванды Кометчикова.

Спокойно, время еще есть. Если бы не этот насморк, он отнимает больше бумаги, чем, собственно, работа.

Ладно, поиронизируем.

«Секс, секс, секс и немного эротики».

Судя по торжествующему выражению стремительной Ванды, с сексом не стоило иронизировать.

Тогда что же, богатая, от пуза жизнь.

«Кокс, мохито и два трупа!»

И тут не угадал!

Двинем в народ, что там у нас, топоры, пилы.

«Большая бензопила и твое личико».

Какое-то время совещались, Ванда явилась без улыбки на устах.

«Телохранитель дьявола»

Кажется, опять свернул с правильной дорожки.

А Ванда ждет, она видит муки его творчества, кофе остыл, но он все равно им обжегся. Надо брутальней, это ясно.

«Печень людоеда».

Опять не то, совсем, явное не то. А вот, что мелькнуло в сознании. Название литинститутского рассказа.

«Сборщик мяса».

А-а, задумались минуты на три. Обсуждают ареопагитики. На всякий случай набросаем еще парочку проходных названий: «Акулы, пираньи и прочие красотки!» и «Дьявол носит копыта».

И тут мозг пронзило, он отлично помнит этот состояние, когда ты испытываешь момент истины по делу, взятому на контроль ставкой. Он даже не стал ждать никакой Вандочки. Написал, встал, отхлебнул кофе, который почему-то снова стал горячим, и пошел в атаку сам. В дверях столкнулся с секретаршей, да так тактильно, что она показалась ему голой. Открыл дверь гендиректорского кабинета и положил перед ним неубиваемое название: «Поколение негодяев».

В гендиректорском кресле сидел отлично известный Сереже Садофьеву майор, Игнат Борисович Круг. Он получил это назначение совсем недавно, но чувствовал себя вполне уверенно. Взял листок из рук Вартанова. Прочитал, пожевал губами.

- Ну, ладно, пусть!

Леша Шардаков как раз днями вышел из тюряги.

Во всем была виновата рыба. Понятно, что во время путины на Камчатке ее немеряное количество, при этом рыбу эту, а главное икру ее не позволяется по закону присваивать. Чтобы как-то заработать, Шардаков устроился в преступную артель на какую-то глухую речку. Ему все объяснили, кроме того, как надо себя вести при появлении рыбнадзора. Вот и получилось, что при его появлении один только Шардаков был пойман без штанов и по колено в реке, все остальные сидели на берегу в брюках и изображали из себя туристов.

 Всю икру, сети, и прочие инструменты, конечно, приписали ему. Дальше Шардаков повел себя тоже неправильно, добивался справедливости, а это единственное чего не надо добиваться от наших судов, вот тебе и четыре года. Звонок об освобождении прозвучал как раз к тому моменту, когда взметнулся обреченный мятеж ГКЧП. Леша как раз распрощался со своими родственниками в Петропавловске. Выслушал напоследок лекцию Игоря о том какие события ждут Россиию в ближайшие дни. Похлопал доморощенного философа по плечу, а по приезде в аэропорт уже слушал захлебывающуюся передачу о танках на улицах Москвы. Это было неприятно по нескольким причинам.

 Во-первых, имело ли смысл лететь в Москву, а вдруг там опять начнется советская власть. Она не сделала ему ничего плохого, но возвращения он ее не хотел. Во-вторых, было очень уж неприятно, что оказался прав этот самодовольный гусь, Игорь. Всю неделю он твердил, что звезды сошлись, а он всю неделю над ним насмехался. И вот нате.

 Сдать билет?

Но что тут делать, на краю света.

Садофьев первую информацию получил в высотном доме в Сетуне, выехал с толстым пакетом на Можайское шоссе и медленно потащился к центру города в колонне бронетранспортеров. Настроение у него было пасмурное.

Была открыта форточка на запад, а теперь они ее захлопнули. Не то чтобы он собирался уехать, это просто невозможно в его положении, дети, семьи, генералы…но может же человек искренне хотеть, чтобы его многострадальная родина вылезла наконец из того векового болота, где пребывала до этого, и зажила хотя бы чуть-чуть по-человечески. Так нет же, они выдумывают свои комитеты жуткие, ставят непреодолимые заборы и включают идеологическую метлу, как будто народу станет худо от кока-колы и жвачки.

Колонна совсем остановилась у гастронома «Можайский». И тут у Сергея мелькнула оригинальная мысль.

Переворот?

Горбачева изолировали!

ГКЧП у власти.

Только почему бронетранспортеры останавливаются по сигналу светофора, пропуская какие-то гражданские автобусы.

Мысль эта не сумела еще оформиться во что-то развернутое, и детальное, но чем-то свежим от нее потянуло. Какой-то смешной этот переворот. Он помнил, как мальчишкой наблюдал переворот в Сантьяго, там военные машины Пиночета не кланялись правилам ПДД. Но одновременно, стало противно на душе. Не виноват ли он сам в этом перевороте? Он бросил взгляд на пакет, лежавший на правом сиденье. Что там? Выбросить его к черту! Не ездить!

Садофьев выругался.

Понятно, что это невозможно. На раз вычисляется, кто напортачил, и он пойдет по этапу за тайное почитание Горбачева, не взирая на то, какой у него тесть.

Одним словом, Садофьев выбрал форму пассивного сопротивления, решил ехать как можно медленнее, тем более, что и военные машины не очень-то спешили в центр. Пункт назначения был не слабый, между тем Послание предстояло доставить в дом-книжку что на набережной. Там все было перегорожено. Для очистки своей нечистой совести Садофьев попробовал несколько путей объезда, но везде стояли какие-то заград-отряды, так он их назвал про себя. Бегали какие-то люди с автоматами и палками в руках. Поехали домой, пусть только Богдан Ильич выразит неудовольствие его распорядительностью, отсутствием элементов подвига в его работе, на него будет напущена Ксанка. «Ты меня вдовой оставить хочешь!» Но пакет нельзя оставлять дома, потому что дома нет сейфа. И матерясь про себя чрезвычайно потащился Серега на Большую Бронную.

Генерал выслушал его доклад сурово, кажется его не слишком трогало то, что происходило на улицах и в стране.

На всех телевизорах квартиры шло «Лебединое озеро».

- Я позвоню?

- Можешь даже поесть.

- Нет, только позвонить.

Нос Ангелиной Ивановной шутки были плохи.

Сидя в одиночестве за большими столом, Садофьев возил ложкой в глубинах большой миски с харчо.

Вошел Богдан Ильич, в одной руке он нес треугольную бутылку с коньяком в другой две стопки.

Ну, вот, ёкнуло у Сергея, придется пить за его победу.

А как откажешься?

Они запихнули под арест единственного приличного человека во власти, а теперь заливают ему, тоже когда-то приличному человеку глотку коньяком, чтобы не булькал.

Богдан Ильич налил две полные рюмки. Ангелина Ивановна вспыхнула было про «два инфаркта».

- Запомни этот день Сережа.

- Это я вам обещаю.

- Сегодня рухнула последняя надежда России.

Это заявление уже было чуть менее понятно. В Лице Садофьева выразилось желание узнать немного побольше, но Богдан Ильич, не чокаясь, как по покойнику выпил. Автомобилист тоже проглотил свою дозу. Было очень вкусно и пахуче.

- Он же за рулем. – Хлюпала носом теща.

Смутно своим мозгом опрыснутым дорогим напитком Сергей начал понимать, что победил в стране какой-то не тот заговор. Генералы хотели чего-то покруче. И теперь он может вздохнуть спокойно. Заговор, который не случился, не может иметь последствий.

Богдан Ильич подчеркнуто откланялся, и удалился к себе в кабинет. Размышлять над судьбами мира, надо полагать.

Садофьев взял в холодильнике две бутылки чешского пива и развалился на угловом диване. Ангелина Ивановна предложила ему косичку плетеного сыра. Зять пользовался тем, что она считала пиво не алкогольным, а прохладительным напитком, и, налив напиток в стакан чешского стекла приступил к потягиванию. Но тут раздался звонок. Не по государственному телефону, белому он находился в кабинете, и по нему осуществлялась связь с высшим миром, а по телефону обычному, который служил для целей бытовых.

- Миша?

- Машкалову зарезали.

- Кто? Где?

- В ванной. Ножом.

- Когда?

Вартанов секунду помолчал, явно пыхал сигаретой.

- Ну, что будем делать?

- А мы обязаны что-то делать?

- Я, честно говоря, рассчитывал в этом деле на тебя.

Садофьев поставил стакан на стол.

- Да, понимаю, Машкалова погибла, но что мы можем сделать? У нее есть муж…

- У нее нет мужа.

- А куда же он делся, твой Гоша?

- Это уже не Гоша, и не мой Гоша, и вообще это не имеет значения.

В результате довольно длительного разговора выяснилось, что Вартанову позвонила пятиклассница дочь, и сообщила, что мама лежит в ванной «зарезатая», никого больше на даче нет. Ариша, Садофьев не сразу вспомнило ее имя, спрашивала стоит ли обращаться в милицию.

- Ну, конечно, обращаться, а куда еще обращаться?!

- Нет, девка не дура…

- Да, допустим кому всем этим заниматься?

- Нам, Сережа, нам.

- А где Гоша твой?

- Сидит.

- Хороша картинка. А где дача?

- В Малаховке.

- Садофьев ты, сука хочешь соскользнуть?

- Да я сейчас чуть было под измену родине не пошел…- рванулся не выдержавший Сергей, но друга это внезапное откровение ничуть не впечатлило.

- Я уже позвонил отцу. У тебя у одного есть машина, моя сдохла давно.

- А нас подпустят к этому делу, ведь мы только друзья?

- Возьмешь писульку от своего генерала. 

- Что я ему скажу, еду хоронить зарезанную однокурсницу…

- Подпусти Ксанку, она поможет.

Ксанка поахала в ответ на этот рассказ. Ни слова не сказав, пошла к отцу. Богдан Ильич был не пьян, хотя на краю стола стояли две пустые поллитровки. Ни о чем не спрашивая он поставил визу на листке своей деловой бумаги, так что этот вопрос был решен. Но тут же возник следующий, еще более щепетильный и нервный.

Садофьеву позвонил Шардаков. Этот просил денег.

- Не для себя, сам устроен на «Луже», раз в неделю мотаюсь в Турцию.

- Так в чем дело?

- Ты разве не знаешь?

В животе Садофьева нехорошо заныло.

- Машкалову зарезали. – Сурово сказал Шардаков и вдруг всхлипнул. – Я беру все на себя, вам и мараться не придется.

Просьба оказывалась неуловимо смешанной с хамством. И послать было нельзя, и давать денег не хотелось. Испытывая что-то вроде злорадства Садофьев сказал.

- Этим уже Миша занимается, Вартанов.

Ответом было полуминутное тупое молчание, человек, которого явно обошли, никак не мог понять, как это случилось.

 Чтобы усугубить его состояние, все еще мстя за наглость, Сергей добавил:

- Генерал дал распоряжение.

Тяжелый вздох.

- А дочь?

- Ариша.

- Я знаю, что Ариша!

Садофьев глотнул пива и ответил на незаданный вопрос.

- Гоша, это последний ее, вроде как уже арестован.

- Но я могу прийти? На похороны?

- Я не знаю, надо с Мишей…

- Я все равно приду.

- Ну, в общем, конечно. Только я не знаю, когда они будут.

- Кто?

- Ну, похороны, там же понадобится вскрытие. Это время.

- Слушай, Серый, какое вскрытие, ее же зарезали.

Бросил трубку.

Садофьев пожал плечами и сказал ни к кому не общаясь.

- Такое впечатление, что это я ее зарезал.

Трудно похоронить кого-то во время переворота, это слова легко так в рифму выстаиваются, а люди и обстоятельства стоят в раскоряку. Почему-то слабость верховной власти, сильно влияет на укрепление власти низшей и мелкой. Напрасно Миша с Сергеем объезжали близлежащие к моргу Алки, от генеральской бумаги просто-напросто отмахивались. Наконец в одном месте пообещали ее сжечь.

- Сжечь?! –Почему-то ужаснулся Вартанов, - да у нас в Ростове…

Садофьев посоветовал ему согласиться. Ну, во-первых, случай такой – переворот, а во-вторых, надо учитывать, что все дело они проворачивают в отсутствие болгарских родственников, в случае чего им можно будет даже отправить соответствующую урну.

- Согласись, стали бы они вызывать на похороны твоего отца, если бы ты скончался у них на винограднике во время какого-нибудь нашествия.

- Какого нашествия?

- Да хоть какого.

Проше чем с Михаилом прошло дело с ментовкой. Там все решили деньги и бумажка генерала. Тут-то она пригодилась, ее подшили куда следует, предложили парням по пятьдесят грамм за упокой души. Миша не отказался, он вообще редко отказывался теперь.

Оставалась самая неприятная часть миссии, надо было сообщить, что Шардаков знает о погребении и придет проститься.

Так и так, выложил Садофьев. Миша немного подумал.

- А что я могу сделать. У него такие же права.

- Ну, нет, мужем-то он не был.

- Но любил ведь.

Садофьев пожал плечами как его собственный отец – вам жить.

В общем прощание получилось сумбурноватое. В церкви, слава Богу отпели. Пришло довольно много литинститутского народа.

 Миша и Леша столкнулись в дверях, при входе в храм, рук не пожали, хмуро посмотрели друга на друга.

Панихида вышла недолгой, каких-нибудь полчасика. Миша и Алексей были похожи тем, что оба сильно потели, по лицам бежали большие капли. Похоронный агент недоработал, не было оговорено кто прибивает крышку гроба.

 Ксанку отпаивали водой в приделе.

 Садофьев рассовывал деньги во все протянутые руки, бегал искал во дворе храма крепких парней, чтобы помогли ему с Мишей и Шардаковым вынести гроб, и погрузить в автобус. Работал только какой-то один в этой части Москвы крематорий. Позли слухи о сотнях тысяч народу что собрались у белого дома, это уже после того как Ельцин слазил на танк. Священник был в странном возбуждении, даже допускал такие фразы: мол, старое отмирает, а новое нарождается. Садофьев вспомнил изящную фигурку Машкаловой и попробовал представить себе, чем таким в будущем ее можно было с успехом заменить. Ему было неприятно, что поп слишком поддался духу времени.

Поминки Ксанка заказала в ресторане «Хрустальном». В узком кругу, да и как ему было быть не узким, когда все родственники за границей, подозреваемый в преступлении последний муж в бегах.

Автобус уехал. Те несколько человек, что имели отношение к событию незаметненько растворились в пространстве.

Шардаков отвел Садофьева в сторону.

- Ты, я это видел, платил, - он полез во внутренний карман пиджака и вытащил ком мятых банкнот, - возьми.

Подошел Вартанов:

- Да, Серый, с меня половина.

- Почему, половина? – Удивился Шардаков.

Садофьев вложил денежный мяч обратной в карман Леши, и обратился к Вартанову.

- Давайте, сейчас не об этом.

Он повел речь о том, что неплохо бы сейчас им было помириться над гробом, и выпить мировую.

- Посмотрите, что происходит, широко прощается народ с нашей Машкаловой. Мы все лишились Алки, что теперь делить, сами подумайте.

Постояв в размышлении еще минуту, они, ничего не говоря, сели в машину Садофьева и покинули территорию крематория.

Добраться до места оказалось не так уж просто, по иронии судьбы «Хрустальный» оказался чуть ли не в самом горниле событий. А когда объездами все же добрались, форсируя перманентную толпу, оказалось, что руководство решило, во избежание неприятностей в своем стеклянном заведении, рабочий день прекратить.

- По счастливому стечению обстоятельств, тут поблизости находится наша с Ксанкой квартира.

Кстати, ворота во двор тоже были закрыты, народ все шел и шел в сторону Белого дома, пришлось звать дворника, он с неохотой отпер.

- Неплохо поселился, - с ощутимым осуждением в голосе сказал Шардаков поднимая глаза на высокие окна.

- Хочешь расскажу, кто нам помог.

- Да, ладно.

Устройство квартиры совсем пришибло Шардакова. Трехкомнатные белые покои, Васенька с няней, исправная сантехника в туалете и ванной. Вартанов тут бывал, и манерами дома был знаком лучше, зайдя на кухню, и даже не помыв рук, полез в огромный двухкамерный холодильник и вытащил бутылку пива. Потом подумав, вытащил вторую для Шардакова.

- А мне? – Поинтересовался Садофьев.

- У рабочих слуг нет, - хмыкнул Шардаков и сел на уютный угловой диван.

Ксюшка стала метать блюда из холодильника на стол.

- А я знаешь, реально на тебя не злюсь! – Сказал Шардаков Вартанову. Тот понимающе кивнул в ответ запихивая в рот кусок колбасы. Знаток Толстого подумал: чем не сцена примирения Каренина и Вронского над постелью умирающей Анны. Все же классики могучие знатоки человеческих душ.

Осушив одну бутылку пива, Шардаков полез за второй, быстро осваиваясь на дружественной территории.

- Нет.

- Что, нет? – Одновременно все спросили у Леши.

- Ко мне она отнеслась значительно лучше.

- Единица измерения? – Спросил Сергей.

- Что?!

- В чем ты, как измеряешь это «лучше»?

- Меня она сразу, как мозоль удалила, тебе-то хуже пришлось. Правда, что ты пять лет не догадывался про лучшего друга Гошу?

Наступило предгрозовое молчание.

- Если ты еще раз заведешь разговор про это, я ударю тебя бутылкой по голове и испугаю ребенка.

- Не хватало мне еще вашей драки здесь! – Вмешалась в разговор Ксанка.

- Ладно, примирительно сказал Шардаков, - злости во мне нет.

- А ревности? – Спросила вдруг Ксанка.

Все помолчали.

Вартанов сказал:

- Гоша ее приревновал.

- К кому? – Спросила Ксанка.

- А я знаю. – Махнул рукой Миша.

- Вторая жертва в нашем семинаре, после Ноды, - подвел итог Садофьев..

- Третья, - не дал его подвести Шардаков, - Толик Смирнов пьяный упал с водокачки.

- Это какой Смирнов? – Спросила Ксюха.

- Ты его вряд ли помнишь. Его выгнали то ли за пьянку, то ли за бездарность со второго курса.

- Помянем! – По-хозяйски разлил водку по стаканам Садофьев. – Всех помянем.

- А тех, кто сидит, поминают? –Задал глупый вопрос Шардаков.

- Это ты про себя, что ли? – Тряхнул седой головой Вартанов.

- Нет, Артур Юлдашев сидит у себя в Уфе.

- Это все другое, давайте за почивших.

Выпили, никто не поморщился.

Шардаков спросил.

- А если родственники обратятся.

- Я им посылал телеграмму.

- В день похорон, - ехидно спросил Шардаков.

- Болгария не заграница.

- Нет уж, без этого пожалуйста! – решительно сказала Ксюха. Василий заплакал, и она унесла его в комнату.

- Так что, теперь будет? - Спросил Шардаков, - вот твой тесть что говорит?

- Пьет коньяк один в кабинете.

Василий начал ныть набирать скорость рева у себя постели, как будто взлетал какой-то маленький истребитель, но способный сбить наглеца Руста.

Вартанов попросил своего майора, чтобы он подыскал Шардакову место в каком-нибудь издательстве. Тот обещал. Но обещанного три года ждут, и Леше пришлось поболтаться по Москве, тем более, что это было страшно интересно. Он постоял вдоволь у стендов «Московских новостей» на Пушкинской площади, участвовал в яростных и не таких уж глупых беседах, если их сравнивать в тем, что говорилось с экранов телевизоров. Ожесточенные старушки, угрюмые ветераны, юные демагоги всем здесь было место. Наэликризованные поезда метро, нервные лестницы эскалаторов, перекрытые без всяких оснований улицы, растерянные милиционеры. За едой отправлялись в магазин как на битву.

Не мог не оказаться Шардаков в одном месте кипящего города, в ЦДЛ, его приводил туда после работы Вартанов, у которого дальневосточник бросил кости в ожидании лучшей жизни.

Странным образом, начинающаяся буря за стенами почти не коснулась жизни здесь. Та же предупредительность гардеробщиков, мягкий свет в книжном киоске, гул разрисованного буфета, покойный ресторанный зал. Конечно, здесь тоже чувствовалась некоторая раздражительность, но она целиком купировалась взаимной вежливостью посетителей и работников.

И все те же неизменные бутерброды с борщом и сухое вино. Вартанов и Шардаков брали сразу стаканов по шесть, чтобы лишний раз не бегать. ЦДЛ был хорош тем, что никогда не знаешь с кем окажешься за столиком. Могло повезти… В тот раз молодым людям можно сказать повезло. По знаменитому коридору, пролегавшему из ресторанного зала, мимо коньячных стоек, и задумчиво попивающих классиков, появились двое и их не узнать было нельзя. Малоканов и Чулитин. Большой и маленький. Вартанов и Шардаков сидели у стола рядом со входом на веранду и лицом к этому самому коридору. Шансов, что Малоканов пройдет мимо, и не поздоровается хотя бы, не было.

- Молодые люди!

- Здравствуйте Анатолий Анатольевич.

Чулитин куда-то спешил, видимо за недополученной славой, поэтому быстро попрощался и исчез.

У Анатолия Анатольевича видимо было отличное настроение, мир крутился вокруг него обещая много и очень много, а в таком состоянии приятно побыть подольше.

- Риточка, - поймал он скользившую мимо официантку с подносом стаканов, - нам бутылку коньяку.

- Ну, Толя!

- Рита, не шуми.

В общем, Малоканов сел за стол как хозяин. «Молодые люди» медленно опустились рядом.

- Судя по вашим лицам, пребываете в растерянности и тревоге.

Они так именно и выглядели.

- Страна рушится, - позволил себе заметить Шардаков.

- Режим, режим, - бодро перебил его писатель, принимая от Риточки бутылку и тарелку с закусками, - от архитекторского съезда урвала? – ласково усмехнулся Малоканов.

Вартанов мысленно подсчитывал, сколько у него в кармане денег. Выходило в обрез. Неплатежеспособность Шардакова сомнений не вызывала. Он уже весь был в стихии спора.

- Так значит, вы Горбача уже похоронили?

- Он сам себя похоронил.

- Что вы имеете в виду.

- Кастрировал армию, генералы этого не прощают.

Вартанов почему-то подумал, видимо по ассоциации с коньяком, о Богдане Ильиче.

- А Ельцин?

- Ну, что ж, ловко лазит на танк.

- Говорят там были баррикады, - вставил Вартанов.

- Что значит, говорят. Кстати, это было довольно модное место, мне сын рассказывал, итальянцы на рафике подвозили «Чинзано», Сашка ходил похмеляться, негодяй.

Они уже выпили по второй, заметив Малоканова к столику стали подходить за информацией писатели постарше, видя в Анатолии Анатольевиче заслуживающий доверия источник. Постепенно эта стихия подхватила Малоканова и как на неких воздусях переместила на веранду. «Молодые люди» остались с полубутылкой и тарелкой ветчины.

- Сделаем ноги? – Поинтересовался Шардаков, - заказывали то не мы.

- Нам еще сюда ходить и ходить, нельзя загаживать источник.

Тогда Леша достал из нагрудного кармана сложенную вчетверо двадцатипятирублевку и поманил Риту.

Это был только первый акт интеллектуального балета.

Вечер, как это обычно бывает, закончился в обществе Льва Толстого, что сидел по дворе перед Большим Союзом, где на предусмотрительно расставленных лавочках, несколько компаний разложили остатки буфетных даров и расставили полупустые бутылки и стаканы.

Тут говорились самые сакраментальные фразы и прозревались самые глубинные истины, к утру все выпадало росой на окружающие классика кусты.

Так прошли эти сумбурные недели. События здесь изложены не в точной последовательности, а как бы комком, из которого торчат хвосты разных событий.

Прошло еще несколько лет.

 Богдан Ильич отошел в мир иной и был похоронен с положенными ему почестями на Троекуровском кладбище. Женя неожиданно вышла замуж за коллегу по работе, которого никто не видел, и укатила куда-то за рубеж. Вместе, естественно, с дочерью, что разрывало Садофьеву сердце. Все эти недели, что продолжалось жениховство и подача документов Садофьев безумствовал. Женя, напротив, была спокойна, даже холодна. «Мне все надоело» был ее девиз. «Так ты же сама не хотела, чтобы я порвал с Ксанкой». «Конечно, не хотела, я не враг сестре», «То есть ты хотела за меня замуж, но не хотела, чтобы я разводился с твоей сестрой». «Ты идиот»,

Так закончился последний разговор.

Ксанка, конечно, что-то чувствовала, но понимала, что поднимать тему настроения Сергея опасно, Бог знает, что могло вылезти наружу. Тогда Садофьев напился, от трусости, и сам устроил дома какой-то очень бурный, но очень невнятный скандал.

Проснувшись утром долго лежал в постели не смея поднять головы, прислушиваясь к звукам дома. Кажется, послышался ему звук-запах утренней готовки. Не одеваясь, как был в трусах, чтобы выглядеть понесчастнее, побрел сдаваться.

Ксанка действительно стояла у плиты – кстати, она научилась на последние несколько лет весьма недурно готовить.

Сергей достал из холодильника недопитое со вчерашнего дня пиво. Не глядя на жену налил в стакан.

- Ты слишком много пьешь, - каким-то официальным тоном произнесла Ксанка.

Он допил, и тяжко вздохнув сел к столу.

- Яичница?

- Омлет.

Без ужаса, но с очень неприятным чувством ждал Садофьев разговора по-существу. Уныло думал, ну вот, оно сейчас и случиться. Сколько они играли эту идиотскую партию, под названием, счастливый брак, хватит. Нет, он скорей испытывал чувство огромного облегчения, был как-нибудь наладиться. Ангелины Ивановцы, божьего одуванчика, он не боялся. Ильич в гробу, в крайнем случае Ксанка переместиться к матери, пока они будут разменивать квартиру.

Он поднял глаза на жену.

Ну, что же ты, твоя очередь говорить.

Ксанка спросила серьезно, как председатель совета дружины у плохого пионера.

- Сережа, что это вчера было.

Ну, ну же, мушкетер, толстовед, руби по шву, все готово!

- Я жду ответа.

- Калибан на отдыхе, - выдавил из себя Садофьев. Он знал, что жена редактирует в своей «Художественной литературе» «Бурю» Шекспира, и, надо признать ответил не без изящества. Хотя, конечно, же ушел по сути от ответа.

- Я не могу не сказать тебе, Сережа, ты слишком много пьешь. Эти твои дружки.

- Друзья.

- Да, Вартанов и Шардаков и мои друзья тоже, и я им тоже скажу…

- Только попробуй.

- Что?!

- Не надо им ничего говорить.

- Почему?

- Они не спаивают меня, как ты думаешь.

- А что же это происходит?

- Мы спиваемся все вместе.

- Ну так и не спивайтесь, нельзя же так Сержа.

Садофьев обхватил голову руками.

«Идиот, упустить такой случай! И Женька уехала и увезла Женьку».

Майор не обманул, место для Шардакова в его закромах нашлось, и место хорошее – Тигролов стал редактором в издательстве «Ровесник», в редакции национальных литератур. К тому времени он уже жил не у Вартанова, нашел себе комнатуху в квартире их двух комнатух, где большую занимала старинная бабка, чистоплотная до невероятной степени с вечной чашкой чая под носом и прищуренным глазом. Она не то, чтобы совала нос в чужие дела, но все время оказывалась в той точке с реальности с которой лучше всего рассмотреть происходящее. Леша изо всех старался соответствовать тону и стилю дома в который попал, но это давалось ему с трудом. Телефон был спаренный, один аппарат располагался в апартаментах Раисы Ивановны, второй стоял на небольшой подставке в коридоре. Складывалось впечатление, что она, только продрав глаза тут же хватала телефонную трубку с тем, чтобы выпустить ее из цепких пальцев лишь отваливаясь во временное небытие своего стариковского сна.

Шардаков часто находил на кухонном столе, служившим нуждам обоих жильцов, записки поэтического содержания. Что-то вроде «Леша, поэтом можешь ты не быть…» Это значило, что накануне, жилец Леша пропустил свою очередь и не вынес мусорного ведра, или не опустил сиденье в туалете.

Что делать, шел извиняться.

Раиса Ивановна милостиво принимала бытовую исповедь своего юного друга и выражала надежду, что в будущем ей не придется заострять своей высокое внимание на столь низменных предметах.

Комната располагалась в очень удобном месте – напротив Ваганьковского кладбища, до новой работы – пять минут. Значит и с работы до дома тоже пять. Но не всегда бывало так. Чаще обратная дорога Леши растягивалась далеко за полночь, в чем был виноват характер работы Шардакова.

Помните «Лексикон прописных истин» Флобера, там даны первые реакции на известные предметы. Ну, скажем «лев» - «бояться», а «клоун» – «смеяться», так в работе Леши тоже был такой лексикон, состоявший из всего двух оппозиций. «Редактор» - «поить», «автор» - «пить»!

 Появляясь в десять часов у себя в кабинете, он с тоской смотрел на толстую стопку папок, все это были собрания подстрочников, которые обогатят вскоре шустрых переводчиков и в результате советский читатель получил новое произведение отечественной, хотя и не русской литературы.

Самый выгодные с этой точки зрения книги, до того, как папки попадали на стол Шардакова, распределяли между своими друзьями-знакомыми главный редактор и заведующий редакцией, но и самому старшему редактору Леше кое-что перепадало.

Несколько часов Шардаков делал вид что работает, с трудом двигая тяжелыми, слезящимися глазами по бессмысленным на его взгляд строчкам. Потом шел пить воду в туалет. Тогда еще не была в офисах развита кулерная культура, да и сами офисы не знали, что из зовут офисами.

Ближе к обеду появлялся первый кавказец. Вежливо здоровался, солидно садился перед столом редактора, отлично понимая его состояние. Шардаков заведовал дагестанским и можно сказать шире, Северо-Кавказским направлением в работе поэтической редакции издательства «Ровесник». Поэтому чаще всего его гостем был, например, аварец, или даргинец, иногда лакец, ногаец, лезгин, иногда табасаранец. Как уже говорилось выше всякие там народные поэты, секретари и прочее начальство отлавливалось щупами местных руководителей, но и явившиеся к Шардакову были на уровне.

Некоторое время разговаривали о рукописи. Разговаривать было легко. Потому что в каждой без исключения рукописи был набор неотменимых реалий. Горы, бурка, конь, орел, река и тому подобное. Одни авторы писали плохо, другие очень плохо, а некоторые очень даже хорошо, но Шардаков навсегда был лишен возможности проникнуть в суть их работы, потому что тексты прятались за плотным частоколом серых подстрочников.

Но в бытовом плане и серый, и средний, и резвый поэт, вели себя одинаково достойно. Уделив своему творчеству приличную, по их мнению, меру высоколобого обсуждения, они предлагали пойти пообедать. Мотивируя, что здесь в издательстве нет буфета.

Буфета действительно не было, но рядом располагалась чистенькая общественная столовая, где можно было вполне прилично творчески уединиться. Тут уж автор вовсю ухаживал за редактором. К одному кавказцу Шардаков даже обратился с вопросом, отчего он так старается, и тот ответил философски. С кавказской мудростью. «Говорят, что боги всесильны, но даже боги не могут сделать бывшее не бывшим. А редактор может».

- А-а, в том смысле, чтобы было стихотворение, и нет его.

Кавказец счел комментарий излишним.

Пили совсем не коньяк, в столовой разливали водку и представители виноградного края решительно предпочитали ее, беленькую, а не напитки своих гор и долин. 

После «обеда» расслабленный редактор возвращался на рабочее место и терпеливо ждал четырех-пяти часов, когда совершался наезд в ЦДЛ на такси. Почему-то обязательно на такси. Дальнейшие действия зависели от того, на какой стадии находилась работа над «рукописью». Если в самом начале, дело продолжалось в буфете с бутербродами и вином, в случае, если работа выходила на финишную прямую, следовал дубовый зал и соответствующее меню.

Конечно преувеличением было бы сказать, что такой график преследовал Шардакова ежедневно, но два раза в неделю, точно. Так что его жизнь можно было хотя бы в одном отношении считать устроенной. В идейном отношении, он, как и все издательство «Ровесник» примыкал к Союзу Писателей России, организации писателей взвалившей на себя тяжелейший труд оппозиции всем подозрительным переменам, наступавшим на Руси.

Атмосфера, царившая на этажах здания на Комсомольском проспекте, казалась ему неуловимо знакомой, при желании можно было бы определить ее как «русский дух». Здесь можно было встретить интереснейших людей, адмиралов, путешественников, разведчиков, политических деятелей, ибо все они или писали книги, или мечтали их написать и им было приятно побыть среди себе подобных.

На первом этаже располагался огромный книжный прилавок, которым заведовал звероподобного вида человек, но, как говорили, с добрым сердцем. Выбор литературы у него был обалденный, все прошумевшие в стране и запрещенные новинки лежали тут совершенно спокойно. «Масоны в России», «Русские масонские ложи», «Масоны и революция», «Революция и масоны». Особенно заинтересовала Шардакова брошюра «Трупные пятна ожидовления», он было протянул к ней руку, как продавец за эту руку с ним поздоровался и отвел в сторону, где провел блиц-опрос на предмет «что за человек».  Леша все ему выложил как на духу, или на допросе, что он тигролов, что он с Итурупа, что сидел, естественно, «ни за что». Продавец значительно и мудро кивал, узнавая видимо близкую душу. В конце сказал, ничего, ничего и что-то про «перековку». И попросил поучаствовать в разгрузке вновь прибывшей книжки. И уже через секунду Леша тащил стопку упаковок с надписью А. Миронов «Иго иудейское», ноги у него подкашивались, но чувствовал, что как будто бы причастился.

Но постоянным членом клуба мудрого книгопродавца Леша Шардаков все же не стал. Он соглашался, что русский человек не хозяин в своей стране, что малочисленные, но многочисленные захребетники въезжают на его спине в рай. Что мы русские, какой восторг! И побед русского оружия не перечесть, а народ победитель живет как собака подзаборная. Вспомнить хотя бы ту же Камчатку. Значит есть какой-то очень умный и очень организованный враг, который незаметно, а последнее время даже и заметно, даже куражась, сосет его соки и скоро дососет до конца. Что-то смущало его в таком элементарном решении проблемы, в одно действие. И вспоминалось ему Малокановское: «Привет мировому сионизму!», и взаимоуважительный общий смешок Малоканова и человека в зеркале, как будто они знакомы уж давно, и в чем-то важном даже наверно взаимодействуют.

Он предпочел вернуться к своим горцам.

Что касается отношений с женщинами, то тут имели место предельно беспорядочные связи, что его в общем-то устраивало.

С женщин начнем и главу о Вартанове.

Ариша, так звали проблему.

По рассказам отца: ходит черт те в чем, пугает весь Ростов, а это город не пугливый, ест тоже черт знает что, пьет все что горит, и все время занята какой-то дикой музыкой, хотя никаких признаков способностей музыкальных у нее нет.

Школу бросила, хотя была почти отличница. Носит очки со стразами, пугает прохожих по ночам.

- А я что могу сделать?

- Ты же отец, поговори с ней.

- О чем.

- Ты же отец.

- Ты тоже вон отец, а много я тебя слушал.

- Не надо, Миша, ты ручной был в сравнении с ней.

- Как же ты там ее одну оставил?

- Да вот не знаю, вернусь, на месте ли дом.

- Ей всего тринадцать лет.

- Скоро четырнадцать.

- И что?

- Может ты возьмешь ее к себе.

- Куда, в съемную квартиру, в Москву.

- Ты знаешь, она тут одному парню глаз выбила. Ну, не совсем выбила, но в общем… Боюсь ей отомстят.

- Батя, - взмолился младший Вартанов, - у меня сейчас такой период, может чуть попозже, возьму, конечно.

Про «период» Миша не врал. На работе у него возникли сложности не производственного характера. Виной всему была конечно же Кометчикова. С того момента, когда они смачно столкнулись в дверях его кабинета, Вартанов по-новому взглянул на факт ее существования. И пришел к неутешительному выводу, что он, такой пьющий, седой, разочарованный в жизни ей нравится. И все ее нападки на него, суть проявления особого женского интереса к его фигуре.  В его жизни были, конечно, женщины, но не занимали там серьезного места. Он считал себя личностью внутренне выжженной и не способной к сильным живым чувствам. Кометчикова конечно знала его историю, и именно благодаря этой истории и разглядела в Мише привлекательные стороны и черты.

Ну, не монах же я? Спросил он себя однажды вечером, когда в редакции уже почти никого не было, только майор сидел в своем директорском кабинете с помощью коньяка оттягивая время, когда придется идти в одинокую квартиру.

- Ванда, - сказал Вартанов Кометчиковой, - сделайте пожалуйста кофе.

- Это еще почему? – по привычке вспылила она.

Он посмотрел ей в глаза.

- Мы с вами попьем, вы не против? – И голос был настолько персонально к ней направлен, и такая затаенная хрипота дребезжала в нем, что Ванда кивнула.

Был не только кофе, но сахар, печенье, и лимонные дольки из заказа.

Кометчикова четко, аккуратно разлила горячий напиток по чашкам. Интересно, что он задумал. На душе у нее было волнительно. Именно волнительно, хотя именно это слово ей раз за разом выбрасывали из аннотаций ее руководители, говоря, что так не говорят. И было еще немного страшно. Но Ванда собралась, и вспомнила, что она заядлая физкультурница, скользит по лыжным склонам, и ставит рекорды в бассейне. Ничего, справиться!

- Скажите, возможно это не мое дело, а откуда такое нерусское имя, вы ведь не полька?

- Нет я не полька.

- Какое счастье?

- В каком смысле?

- Была у меня одна знакомая болгарка.

- Так что с того?

- Да, ничего.

- Все просто, мой отец был историк. Историк французской революции, когда я родилась, он был совсем молодой, и назвал меня Вандея, потом раскаивался, но ничего уже нельзя было сделать.

- Но Ванда тоже очень красиво звучит. Расскажите мне что-нибудь о себе.

- Зачем?

- Мы тут сталкиваемся с вами в дверях (она покраснела), а я ничего про вас не знаю.

- Теперь кое-что, пожалуй, знаете.

- Вы имеете в виду…

- Я москвичка, живу на Чистых Прудах, окончила полиграф…

В общем, Вартанов ее уболтал, хотя в разговоре выяснилось - его уверенность, что она положила на него глаз, чуть-чуть преувеличена. Не без этого, конечно, но не слишком. Но достаточно, чтобы после нескольких вечерних встреч, угодить к седому джентльмену в койку. В общем, Вартанова можно было бы поздравить, когда бы не бешеная активность его неожиданной пассии. Он был честен, и сказал, что вряд ли женится. Она не обратила на эти слова особого внимания. Считала, что пожар случившийся в его душе, уже давно прошел и пора там выращивать газон новой жизни. Да, прошлое отягчено жуткими воспоминаниями. Но она, Ванда Кометчикова рождена, чтобы вернуть к жизни недюжинный Вартанов талант. Он был весьма удивлен тем, что она считает его вымученную подсобную работу в издательстве, блистательным соло в жанре черного и даже очень черного юмора.

- Ты хоть собираешь эти свои названия?

- Зачем?

- Издашь потом.

- «Словарь сатаны»?

Она приняла на себя обязанности его персонально секретаря, сохраняла все бумажки, что выходили из под его пера, берегла не только окончательные варианты названий, но и промежуточные.

Жили они у него, где Ванда быстро и уверенно осваивала опыт жены, готовила стирала, и, вместе с тем мечтала, о какой-то издательской карьере. Слишком большой запас жизненных сил достался ей от природы, ей ничего не стоило держать на плаву увиливающего Михаила, ей желалось каких-то больших действий, тем более, что эпоха способствовала. Вартанов ее претерпевал как заболевание.

Как-то свело их всех вместе в один замечательный день. Садофьев беззвучно поругался с Ксанкой, позвонил Вартанову, не застал. Позвонил Шардакову, тот как раз собирался на какой-то заседание на Комсомольский проспект. Не заседание, а целое собрание, туда пускали всех желающих. Садофьев был так противен сам себе, что готов был отправиться куда угодно, любое сборище считал слишком хорошим для себя негодяя. Ксанку он все же жалел, а Василия любил, хотя и не во всю силу души. Кстати, он иногда задумывался над тем, а может у него настоящего, глубокого измерения и нет, все поверхностно. Он даже защитный афоризм сочинил: я глубоко поверхностный человек, и порою прятался за ним в разговоре. Но с Ксанкой надо было что-то решать.

 А что?

Бросить вместе с тихоходной Ангелиной Ивановной и отправиться на поиски Женьки. Особенно после того, как она его отшвырнула.

В общем он стоял в колоннаде особняка поджидая Шардакова, значительно более него самого погруженного в бурю происходящих событий. А некая метафизическая свежесть чувствовалась здесь на Комсомольском проспекте. Ходили люди с плакатами, и без плакатов хрипловато здоровались, собирались кучками, ждали чьих-то приездов. Одновременно шло заседание Государственной думы, и оттуда поступали какие-то не вполне внятные сведения. Часть российских писателей, в основном националы, как Ицхак Машбаш, были депутатами, и кто-то рассчитывал это использовать в неких целях.

Садофьев был занят собой, хотя и мало был себе интересен.

Выскочил из здания Шардаков.

- Здорово! Сейчас Вартанов подбредет с новой своей.

- Что?

- Да, ладно, вон они.

Вартанов был в стильном финском костюме, ему бы на премьеру идти, а не в пахучее скопище, дамочка рядом с ним вообще была очень ничего.

- Ванда, - смело сказала она, протягивая руку.

Садофьев, отбросил сигарету, и церемонно поприветствовал даму.

Времени для церемоний, однако не было.

- Пошли, пошли, - настаивал Шардаков.

Контроля никакого не было, но был наплыв гостей. Мелькнули Чулитин с Малокановым и еще какие-то писатели, находившиеся на острие общественного интереса.

- Наверх, - командовал Шардаков.

Обгоняя застопорившиеся кучки, великолепная четверка просочилась наверх.

- Налево! – Командовал современный Вергилий. Они подчинялись. И вот уже зал. Он был разве что не переполнен. В самом конце у окна, Шарадаков отстоял для себя три стула, сдвинул их и усадил гостей.

- Я тут буду бегать, - сказал он и убежал.

Тоном и стилем собрание напоминало 1 съезд народных депутатов в 1917 году. Казалось, что сейчас из кулисы выскочил рыжий Ленин и объявит, что революция о которой говорили и так далее.

На сцене толпились какие-то люди, одетые или прилично, или странно, некоторые разве что не в кольчугах и шлемах. Многие были в казачьей форме. Сидевшие за столом, видимо представлявшие местную власть на настоящий момент, вяло отмахивались от них бумагами.

Наконец кое как согнали со сцены ряженых. И большой толстый человек взял слово. И тут кое-что стало прояснятся. Оказалось, что собравшаяся здесь аудитория, это последняя территория «свободной России». Нарушены все Божеские и человеческие законы в отношении русского народа, парламент расстрелян (он действительно был расстрелян), а теперь совершаются бесчинные захваты русской собственности, и настоящие патриоты не могут молчать, не могут оставаться в стороне.

Садофьев картинно скучал и продолжал свой внутренний диалог с собой самим. Что мне делать? Искать Женю, где, каким образом туда попасть, где она будет найдена, и в качестве кого он перед нею выступит. Для начала надо порвать с Ксанкой, но это значит порвать и с Васькой, и с Ангелиной Ивановной, которая может этого разрыва не пережить.

Шардаков где-то там функционировал в верхах, или в слоях приближенных к верхам русского патриотического движения, по крайней мере от него могли поступить какие-то сведения, имеющие хоть какое-то отношение к реальности.

Вартанов двигал медленно своими огромными ботинками, и вздыхал, кстати, у него с самого первого курса был размер обуви 47, и это очень осложняло ему жизнь. Единственный, кто с упоением и живым интересом следил за всем что происходит на сцене была Ванда.

Пошли выступающие. Первым, с нарушением уже установленного президиумом порядка, влез Сан Саныч Кузнецов, отличный писатель-орнитолог, он вышел на сцену с банкой каких-то консервов в руке. Как оказалось, он собрался потрясти общее собрание, что нас кормят в качестве гумпомощи собачьими консервами. На банке рисовалось «Хот дог». Более молодые товарищи семидесятилетнего Сан Саныча, стащили его со сцены, чтобы не позорил собрание. И дан был ход главному, законному обсуждению.

Вартанов и Садофьев честно пережидали время, в ожидании того, когда Шардаков позовет их пить водку в кулуары. Известно, что именно в кулуарах самая вкусная водка.

Ванда высилась среди их расслабленных фигур как Тарпейская скала, среди Спарты. Все происходящее на сцене ее занимало чрезвычайно живо.

Оказывается, она никогда не видела в одном месте столько людей свободно говоривших об угнетении русского народа. Она видела, как страдает (народ), и когда заводила об этом речь у себя в издательстве, то слышала в ответ только презрительное шипение.

Здесь же…

Она не знала кого выбрать. Бородача, запевно излагавшего историю какой-то православной общины, разоренной ястребом губернатором. Или холодного умника в черепаховых очках, который изящно возводил все население сегодняшнего зала к участию в Куликовской битве. У него сходилось одно к одному. Получалось, что каждый из сидевших здесь на неудобных стульях имел своим предком воина, отличившегося на том самом историческом Куликовском поле.

В какой-то момент, из президиума донесся призыв о помощи, нужно было стремительно  доставить куда-то отчаянную корреспонденцию. Ванда рванулась с места.

- Вандея! – Нервно сказал Вартанов. Но было уже поздно. Национальное русское движение обрело в Кометчиковой страстного волонтера. Наверное, Вартанов прекратил бы этот приступ пионерской самодеятельности, если бы не воспоследовавшие события. На сцену вдруг, без объявления и подготовки вышла группа затрапезных довольно товарищей и что-то стала объявлять залу.

Без микрофона было не слышно.

Им дали микрофон.

И вот что выяснилось: местные районные власти в лице некоего товарища Метропольского, прекращают своим хотением идущее сейчас заседание, как незаконное, и требуют, чтобы собравшиеся разошлись.

Когда до собравшихся дошел смысл приказа, ответом ему был взрыв ярости.

Трое мальчишек и девушка, стоявшие кучкой на сцене с листком приказа в руках, выглядели очень уж неубедительно. Хотя и представляли, как потом выяснилось совершенно реальную власть.

Волна народного гнева недолго бушевала не оформившись, очень скоро произошло появление штаба. От него последовали решительные приказы готовым выполнять их, - забаррикадироваться внутри здания. Объявить здание на Комсомольском 13 территорией русской свободы и культуры. Пока не отключили связь группе телефонных активистов было приказано связаться с посольствами и правительством, их надо было поставить в известность. И Государственную думу в том числе. Она как раз проводила очередное заседание.

Клевретов Метропольского вытолкали взашей, отобрали и порвали у них на глазах злополучный приказ.

Никто конечно не сидел на своих местах.

Только друзья Шардакова.

Обоим было крайне неудобно. Особенно, когда речь заходила о возможном штурме здания враждебными силами. Как ни крути любое сопротивление – прямое неповиновение властям.

Надо же, сходили на интересное мероприятие попить водочки.

Здание и в самом деле баррикадировалось.

То есть, что это, сидеть весь вечер взаперти?

А может, и не только вечер.

Сразу захотелось в туалет.

Вартанов и Садофьев прошлись по территории свободы, прикидывая как бы можно было улизнуть.

По коридорам бегали местные Кометчиковы со срочными бумажками в руках, во всех кабинетах тарахтели телефоны, дамочки с сигаретами в руках воображали себя населением Смольного.

- Как хочешь, выводи нас отсюда! – Потребовали Садофьев и Вартанов у Шардакова, когда они его наконец-то нашли.

- А что я могу сделать. Приказ, баррикады.

Как всегда, в ситуации отсутствия реальной информации большую силу приобрели слухи.

 Говорили о том, что министр МВД счел приказ Метропольского незаконным. Вслед за этим проносился слух, что в американском посольстве горят окна, и там идет совещание, на котором стоит вопрос о не разогнанном собрании. Говорили, что Ицхак Машбаш вышел на трибуну. Говорили так же и то, что к местному отделению милиции прибыли два больших автозака и с минуты на минуту ожидается штурм.

Появился Шардаков.

- Пошли.

- Куда? – С надеждой спросили друзья.

Он повел их по изломанному коридору в крохотную комнатенку, где прямо на рабочем столе, чуть ли не прямо на рукописях была нарезана колбаса, сало и стояло несколько бутылок водки. Вокруг крутилось несколько смутных личностей, надо думать писатели. Кто-то из них умело разлил водку по стаканам и сказав приличествовавшие слова, велел всем выпить. Водка была теплая, плохая, колбаса вообще краковская, на в застолье было веселее, чем просто так всухую.

Появилась Ванда.

- Не выпускают, - с сожалением сказала она. Она тоже выпила, хотя прежде никогда водки в присутствии Вартанова не пила, но раз уж революция, летят прочь все и всяческие устои. Она попробовала было развести какую-то мелко-агитационную речугу, но Вартанов ее тут же окоротил.

Оставаться в этой компании было почему-то стрёмно и друзья двинулись дальше. Оказалось, что подобных кружков по интересам по зданию образовалось немало. Навстречу им попались Чулитин и Малоканов, при них был Добросклонов, он как раз получал сторублевку из личных средств Анатолия Анатольевича и инструкцию. Следовало ему пойти в «полярную экспедицию» в грузинский ресторан и там взять какой-нибудь еды для господ настоящих писателей.

Вартанов и Садофьев направились было за ним, чтобы по его следу ушмыгнуть вон из здания, но охрана Комсомольского бдила зорко, и пропускала только тех, сквозь приоткрытое окно на первом этаже, кто действительно в этом нуждался. Друзья поняли, что у них никаких шансов, потому что тут же стоял человек утверждавший, что у него рожает жена и просивший на этом основании отпустить его.

- Чем ты ей поможешь? – Грубо, но здраво говорил владелец киоска с антимасонской литературой.

Вернулся Добросклонов с добычей, из пакетов, которые он нес собой очень вкусно пахло. Осада стала рисоваться в несколько иных красках. Накрыли в одном из больших парадных кабинетов, Вартанов и Садофьев, тоже оказались за привилегированным столом в окружении книжных шкафов и старинных портретов. Хозяин кабинета выставил несколько десятков разнокалиберных рюмок и чашек и две бутылки самарской водки. Пакеты были вскрыты, там оказались баклажаны с орехами, чохохбили в картонной коробке, по-моему, из под обуви, суховатые но вкусные хинкали.

Анатолий Анатольевич взял слово. Он говорил, что власть совершает ошибки, и не надо ей мешать, сегодняшняя ночь, это точка отсчета и так далее. Хорошо говорил, поднял стакан и множество других чашек, стаканов и рюмок потянулось к нему.

- Победа будет за нами!!!

Глаза Ванды сияли.

Даже Вартанов улыбнулся.

Шардаков ткнул его в бок:

- Где бы мы еще поужинали с таким шиком.

С первыми рассветными лучами, Шардаков открыл окно на первом этаже, впуская в помещение свежий воздух. Вся компания выбралась наружу и двинулась к метро Парк Культуры с самым приятным чувством на свете – чувством выполненного долга.

Однажды утром Садофьев возился с яичницей, отделяя кусок бекона от желтка, сидевшая напротив Ксанка, сказала.

- Сережа!

Тон был настолько необычным, что муж напрягся. Сейчас она предложит отвезти Василия в школу.

Или того хуже, погулять с Джеком, вон он сидит с поводком в мохнатой пасти.

Сережа поднял на жену в глаза.

Она сидела, подперев одну щеку кулачком, и изучающе смотрела в его сторону.

Да, что это вообще такое?!

- Что? – Спросил он глухим голосом. Явно предстоял серьезный разговор, а он как раз не в той форме. Надо собраться. Сергей сунул кусок бекона в рот и стал безвкусно жевать. Мелькнула мысль – а вдруг она предложит развестись? Мелькнула вслед за ней другая – почему эта первая мысль его так испугала.

Подожди, подожди, это до чего он дошел, он боится того, о чем мечтал все последние годы – остаться один!

- У меня к тебе разговор.

- Я догадался. Я и так уж последнюю неделю не пью. Почти.

- Этот вопрос мы решим попутно.

Садофьев бросил вилку. Тон Ксюхи его решительно пугал.

- Да что ты такое задумала?!

- У нас нет денег.

Это было как удар обухом по голове, или пыльным мешком из-за угла.

Разговоры о деньгах в их семье отсутствовали как класс. Семья генерала армии обеспеченная семья. Даже покойного генерала армии. Откуда берутся деньги в тумбочке он не задумывался. Нам ведь все равно откуда берется вода в водопроводе.

- Ты меня понял?

Он был в смятении, это означало, что не просто не будет банкнот чтобы угоститься приятной бутылочкой, как бы не пришлось искать себе работу. За все время брака, ни над чем, кроме статьи о юморе Льва Толстого Сергей Садофьев не работал. Никакого присутственного места не посещал. Никаких денежных знаков в дом не приносил. Теперь же, когда, как оказывается, семейные отложения истощились, «а на пенсию мамы», особенно не разгуляешься, настало время сменить образ жизни.

Даже если немедленно дописать и с блеском статью, это не решил проблемы.

Надо устраиваться на работу.

- Вася растет.

- Да, я понимаю, - сказал Садофьев, хотя совершенно не понимал, куда пойти, к кому обратиться.

Выяснилось, что Ксанка уже подумала, и надо сказать, мысль ее не лишена была привлекательности. Надо было обратиться к дяде Саше, или Петру Аркадьевичу (это те господа к кому он вояжировал с таинственными пакетами в период государственного переворота).

- Они не откажут.

- Это что же, мне в армию идти. Рядовым, - попытался сыронизировать Садофьев, но у него этот случай не прошел.

- Посмотрим, что они предложат. Зятя Богдана Ильича они не бросят на улице.

Дядя Саша отходил от инсульта, а вот Петр Аркадьевич охотно принял Садофьева, и обещал помощь. Спросил только, что у него за образование.

- Литературный институт.

Петр Аркадьевич не поморщился, хотя было видно, что ему очень бы хотелось это сделать. Сергей и сам ощущал, что в данном случае это не самая выигрывшная рекомендация.

- А где ты работал.

Ответить на этот вопрос Сергей смог только через силу.

- Нигде.

- Ну, хорошо. На неделе позвоню, кажется у меня есть для тебя местечко. Только чур, носом не крутить, лучше тебе все равно никто не предложит.

Садофьев был уверен, что его загонят в какую-нибудь многотиражку, где ему придется вспоминать скучную редакторскую премудрость. Но, нет. Как и обежал, на неделе Петр Аркадьевич повез Сергея на Лесную улицу в небольшой банк, где представил тамошнему начальству. Начальство состояло из прыщавого молодого человека с лихорадочным взором. Вся сцена немного напомнила Садофьеву американское мафиозное кино, где большой шеф подсаживает своего человека в маленькую фирму.

Когда Садофьев услышал размер своего денежного содержания, он чуть не присвистнул. Петр Аркадьевич откушал фужер коньяка и убыл. И Сергей остался один на один с новым своим начальством, которое велело звать его Олег.

- Только одно условие.

- Я слушаю, Олег.

- Вернее два.

- Да хоть…

- Девчонок моих не портить, и ни к чему не прикасаться руками.

- Ни к чему? – Немного иронически сказал Садофьев.

- Вы замзав отделением, но прошу к компьютерам мне прикасаться.

- Легко, - с видом полной беззаботности сказал Садофьев. Ему нравилось, что они так без обиняков выяснили производственные отношения. В электронике, тогда только что начавшей свою атаку на нашу повседневную жизнь, Сергей не смыслил ни бельмеса, и учиться не собирался.

Девчонки?

При беглом осмотре, была среди работниц филиала одна симпатичная, но судя по всему на нее воспаленный глаз положил сам начальник филиала.

Вартанов также пошел на повышение. Ему уже давно хотелось свою тихую гавань и тут подвернулось место, не то, чтобы очень тихое, но достаточно отдельное. Газета восточного округа «Наша молодежь», нацеленная на решение проблем нынешней городской молоди силами достаточно юной редакции. Вартанов подчинялся только одной чиновнице где-то в управе и имел сказочный тираж – 50 тысяч экземпляров. Это в то время, когда рухнули тиражи толстяков, никаких миллионных цифр не было даже у «Юности», не говоря о солидном «Новом Мире» и прочих.

Миша не будь дурак выторговал себе заместителя, сказал, что знает этого работника с самой лучшей стороны.

- Никакой семейственности, - сказала чиновница.

- Само собой.

И взял Ванду, дал ей самое широкое поле для деятельности, чтобы она не чувствовала себя сидящей в офисном болоте.

Но в жизни не бывает все гладко и ровно. Скончался Михаил Михайлович в Ростове и, стало быть Ариша полностью падала на иждивение отца. Причем в самом жутком возрасте – шестнадцать лет. В ожидании солидного ростовского наследства Вартанов перевез дочь в свою съемную хатку, где ей пришлось спать на кухне. Денег на отдельное жилье не хватало, да и не хотелось его снимать, потому что отец был убежден - дочка устроит там по меньшей мере воровскую малину или наркотический притон. Она перестала уже так вызывающе одеваться как пару лет назад, но все равно это было за гранью обычного городского обихода, какие-то берцы, шинель и готовность отбрить с полуслова всякого, кто полезет с замечаниями. Насчет школы она предложила ему не беспокоиться, у нее мол, есть справка об окончании школьного курса, и этого ей вполне хватит для жизни.

Но куда-то ее надо было все пристраивать, без какого-то уровня социализации ребенок превращается в Маугли. Тут правда, выяснилось, что она кропает по ночам что-то в записной книжке.

- Что это, стихи?

- Ты что, дурак, папа, кто сейчас пишет стихи?

Как бы то ни было ее оказалось можно было пристроить корреспондентом, плевать на семейственность, должность не завидная.

- Что я должна делать?

- Во-первых, не ругаться с Вандой.

- Ты с ней ругаешься больше, чем я.

- Теперь, она твой начальник.

- Еще чего.

- Газета, это серьезно, это производство.

- А по-честному, что мне делать, кулер облизывать?

- Вот чего не надо, того не надо. Будешь шнырять по району и выведывать где, что не так, кто там обидел ребенка, побил собачонку, перекопал дорожку…

- Понятно. А зарплата какая?

- Сколько помоев нароешь, все твое.

Он хотел было ей что-то рассказать про Линкольна Стеффенса, про разгребателей грязи, но ее уже и след простыл.

И началось.

В школе номер такой-то директор обирает родителей ради установки новых окон. Это грязь?

- Грязь.

- В детсадике номер такой-то принимают за деньги детей без очереди! Грязь?

- Грязь.

- Автомойка сливает мазутную воду в речку Битца. Грязь?

- Грязь.

- Во дворе дома по улице Милашенкова вместо новых чешских аттракционов установили ржавые гнутые трубы. Грязь?

- Грязь.

Надо сказать, Ванда тоже не отсиживалась в кабинете, и поэтому «Наша молодежь», крыла казенщину и бюрократию, и очень быстро стала самым популярным изданием у местных жителей.

Летучки происходили в кабинете Ванды. Вартанов посещал их нечасто, что ему было делать среди это желторотой мелюзги. Он мнил себя кем-то вроде Зевса, который только изредка посещает заседания низших рабочих божков. Пусть ощущают дистанцию. Потягивал кофе, смотрел в окно, думал над судьбами русской литературы.

Заметил правда, что на ежемесячных совещаниях у главы управы, он, оказывается, как бы в некоем вакууме. Рядом с ним за столом никто предпочитал не садиться, и даже его прямая начальница улыбалась вымученно, дежурно. Прямых выговоров она ему не делала, потому что Ариша не давала сбоев, все ее репортажи подтверждались фотоматериалами. Был в газете фотокор Антон, так он теперь ходил за ней как приклеенный. Так вот эта чиновница, фамилия ее был Финько, время от времени заводила с Вартановым разговоры о том, что юность пора светлых влюбленностей, мечтаний о космосе и подвиге, а у него разоблачение какого-то таджикского порносалона в муравьевских гаражах. Хорошо, что милиция все доказала, а если бы…

Вартанов попробовал окоротить Аришу, но она вместе с Антоном, длинным гнусавым субъектов представляла немалую силу. Не надо забывать, что на дворе стояла пора постперестройки и власти сами требовали он народа правды и только правды.

Разговора с дочерью не получилось. Вернее, Вартанов не посмел начать разговор. Как он мог сказать дочери – поменьше правды, дозируй информацию, береги чужие седины и погоны.

Это была бы самая настоящая грязь!

- Скажи, тебе не угрожают?

- Конечно.

- Так может…

- Что, папа?

На том разговор и закончился.

Хорошо, что Миша был с некоторых пор, фаталист. Правда его фатализм был несколько индивидуалистического оттенка: делай что хочешь и будь, что будет.

Приближался Новый Год и главный редактор решил, что это удобный случай прислушаться к словам начальницы и сделать шаг от низменный практики преступных будней, в сторону явлений высокой культуры.

Что можно было предложить читателю «Нашей молодежи»?

Как их заинтересовать высоким чем-то, ведь и опросы ВЦИОМ и личный опыт подсказывали, что современная молодежь чем только не занимается, только к одному виду деятельности она решительно равнодушна.

К чтению.

Не читают, черти.

Сидят в видеосалонах.

И вот еще новое увлечение появилось – компьютеры. Вартанов давно уже собирался приблизиться к этому прибору и понять в чем там суть дела, Ванда вон уже кажется разобралась сидит, щелкает «мышкой».

Да, отстал, отстал. Жизнь проносится как трамвай, и ты уже не в салоне и даже не на подножке… В общем, философский настрой Миши разразился оригинальной идеей.

Он придумает викторину.

Не просто викторину, литературную.

Но с закавыкой, с завлекалочкой.

Все будет выглядеть примерно так.

Он возьмет ряд классических литературных произведений.

Скажем,

«Анну Каренину»

«Преступление и наказание»

«Дубровского»,

«Бедную Лизу,

«Песню о купце Калашникове»

«Гамлета»

И зашифруем их названия, строчками как бы взятыми из сочинений наших современников.

И получиться:

«Кровавые колеса»,

«Второй труп лишний»

«Поздняк метаться»

«Бойцовский клуб»

«Ни дня без трупа».

Пусть просвещенный современный подросток определит, что скрывается под уродливым наименованием.

Одним словом, Миша перенес с прежней своей работы свой технологический опыт на новую почву. Почувствовал даже что-то вроде жара вдохновения в груди. Хорошо ведь придумано. Только надо немного побольше названий, чтобы предприятие выглядело посолиднее.

Шардаков спустя шесть месяцев после начала работы понял, что даже его печени, печени Тигролова не хватит, чтобы выстоять против всего Северного Кавказа. Выручил его Магомед Ахмедов, помощник Расула Гамзатова, огромный добродушный человек, великий знаток русской культуры. Он, например, знал наизусть все творчество Блока и не раз ставил в неловкий тупик автохтонных поэтов. Честно надо признаться, что многие из них считали пределом, к которому надо стремиться творчество Владимира Фирсова и Ольги Фокиной. Ничего не хочу сказать плохого об этих замечательных мастерах отечественной словесности, но не надо забывать, что русская образованность славиться прежде всего своей небывалой широтой и всеотзывчивостью.

Так вот Шардаков, и так между нами говоря, выглядящий не на миллион долларов, пожаловался, Магомеду, что сил его больше нет. Ерунда вопрос, ответил Ахмедов и распустил слух, о том, что редактор издательства «Ровесник» Алексей Шардаков готовится к пересадке костного мозга одному из родственников. И гости из Дагестана, стали наоборот приводить ему в поддержку разные горные снадобья и растирочные бальзамы. Народная медицина у нас в стране всегда была на высочайшем уровне.

Поскольку Леша работал редактором, да и еще в издательстве, ему все и всяческие предлагали печататься. А у него в загашнике была только драматическая полуповесть «Медвежьи реки». Он напечатал ее в сборнике издаваемом прозаической редакцией своего же издательства. Потом в журнале «Юный натуралист» под названием «Реки и медведи», потом в журнале «Охота и охотничье хозяйство» опять под новым названием «Лосось и медведь».

Однажды сидел Шардаков все в том же ЦДЛе, пропивал гонорал то ли за лосося, то ли за медведя, в общем, сидел один, когда к нему подошел осторожно один из гардеробщиков:  «Алексей Петрович, к вам гость».

- Гость, кто таков? – Шардаков сидел с графинчиком и рыбцом, думал о своем и не был расположен к общению.

- Кто таков не знаю-с, но говорит, что беглый.

Леша оторвал взгляд от невкусной еды.

- Беглый?

- Точно так-с.

Откуда у гардеробщика, еще не очень старого человека появился такой выговор понять Шардакову было некогда, он вытер губы салфеткой.

- Веди.

- Гуторят, что с каторги, но думаю, что шуткуют, - напоследок сказал работник гардероба

Шардаков откинулся в деревянном полукресле, которое занимал в буфете, чтобы как можно раньше рассмотреть этого фрукта. Он узнал его сразу и как-то внутренне опал, вот еще черт знает что!!!

- Здорово, - сказал Роман, усаживаясь напротив.

- Здорово. – Просипел Алексей Петрович.

- Есть хочу!

- Заказывай!

Подвернувшаяся в буфете официантка принесла солянку, беф-строганов, бутылку водки и еще какую-то ерунду.

Роман запустил ложку в недра ЦДЛовской вкуснотищи, тогда еще это действительно была вкуснотища, солянка.

- Рассказывай.

Выражаясь односложно Шардаков чувствовал себя уверенней.

- Что рассказывать. Откинулся. Денег нет, дома нет, добрые люди есть – дали твой адрес.

- Добрые люди.

- А ты думал, что от меня отделался.

- Честно говоря, да. Я, если помнишь…

- Да все я помню, но жить буду у тебя.

- Тебе же это, положено жилье после детдома.

- Ты его видел?

- А ты мою конуру видел?

- Да мне плевать, положим два матраса, на это места хватит?

- А если я живу не один?

- Будем хором пялить.

Шардаков налил себе водки из своего скромного графинчика, когда Роман бухал себе в стакан из ледяной бутылки.

- Слушай, ты ведь не идиот.

- Идиот, идиот.

За стол к Шардакову залетел юзом, причем точно попав в свободное полукресло местный пожилой писатель.

Представился:

- Анатолий Дмитриевич Шавкута. Пью. – Схватил бутылку Романа и накатил себе сразу полстакана.

- Ты кто? – Приподнялся Роман.

- Я близь души непришедшего, а ты жалкий подражатель Шатобриана, - выпил, а выпив, сразу же уснул.

Надо сказать, что этот непреднамеренный финт, возымел на Романа некое действие. Особенно то, что этот человек умудрился заснуть после столь явного хамства. Бить спящего…

- Кто это.

- Ты же слышал, Анатолий Дмитриевич.

Роман сел, доел суп, признавая тем самым, что в доме, куда он зашел, могут быть и свои выкрутасы. Налил стакан. Шардаков тоже налил.

- Слушай. Мне необходимо жилье.

- Зачем?

- Кое-что, надо записать.

Леша простонал.

- Ты тоже писатель?!

- Что значит тоже?

- Загород сгодиться?

- В смысле?

- Дача, в Томилино. Ну, не совсем дача, домик охранника, но печка там есть и дров немеряно.

- Пиши адрес.

Очень скоро Сергей оценил подарок Петра Аркадьевича. У него теперь был свой кабинет, маленький, аккуратный, технологичный. На столе стоял огромный монитор, справа собственно сам умный ящик. Удобно на столе лежала клавиатура. Выполняя условия договора, объявленные при вступлении в должность, Садофьев в работу техники не вмешивался. Явившись на работу к девяти, включал ящик (этому его научили, а то бы пришлось сидеть перед темным монитором, совсем уж одиозное зрелище), и заваривал себе кофе. Откидывался в кресле и начинал размышлять о Толстом.

Зарплату здесь платили раз в неделю. Когда Сергей однажды вечером бросил перед Ксанкой пачку кредиток, у него было чувство удовлетворения. Бросил с горечью в глазах, мол, вот на какие жертвы идет ради вас художник, семья! Странным образом это не только улучшило отношение Ксанки к нему, но и его к Ксанке. Мужчине приятно, когда рядом с ним живет удовлетворенная женщина.

Через неделю новизна ощущений немного подстерлась. Он все также сидел у себя в кабинете за стеклянной дверью, офисные рыбы плавали в аквариуме перед его взором, обменивались какими-то бумагами, шутили, смеялись.

К нему никто не обращался.

Он понимал почему.

Слишком важный он был, слишком значительным заявил себя поначалу, а что ему оставалось, когда приходилось маскировать такой громадный кусок работы какой он не делал.

Когда он выходил из кабинета в туалет все разговоры стихали.

С одной стороны, ему это навилось.

С другой, у него не было ни одного собеседника, он бы и не смог поддержать разговор на производственную тему. Для разговоров на другие темы времени не было.

И вот в конце второй недели пришла Сергею радикальная, и очень удачная мысль.

А зачем травить себя кофе?

В его распоряжении два пустых ящика в тумбах стола, почему бы там не расположить бутылку коньяка и стакан. Почему бы там не расположить лимон и салями. Шансов что его кто-то застукает не было. Работники офиса пробегали мимо его двери, не глядя в его сторону.

И вот выпита первая рюмка.

Жизнь заиграла новыми красками.

Все-таки как хитроумно человечество, каких оно только не напридумывало развлечений, чтобы скрасить тяжелую работу по пережиданию рабочего времени.

Поначалу Сергей строго шифровался.

Для этого надо было уметь пить.

Садофьев умел.

И после первой рюмки, и после пятой его поведение никак не менялось. Он так же медленно, солидно посещал туалет. И все также не торопясь листал СПИД-Инфо. Через неделю эти процессы как-то синхронизировались. В ящике был тот же коньяк и лимончик, а в газете те же истории из жизни сексуально озабоченных журналистов.

И тут проверка!

Приехал Петр Аркадьевич!

Садофьев заволновался.

Благодетель зашел в кабинет зава, очевидно у него было какое-то реальное дело. Может быть о своем протеже он забудет.

Не забыл.

Петр Аркадьевич вошел в кабинет, повел носом, воздух был свежий, дезодорантов Сергей не жалел и рубашки менял регулярно.

- Ну как ты.

Сел к столу.

Стоявший по стойке смирно Садофьев, тоже сел.

- Да вот.

Петр Аркадьевич вытер платком шею и лысину.

- Доставай, что там у тебя?

Сергей стыдливо вынул из правого ящика полбутылки армянского, из другого блюдце с нарезанным и присыпанным сахарком лимоном.

- О, - сказал благодетель, - еще держишься. На водку не перешел? Плесни старику.

- Сейчас стакан помою.

- Сиди, сам помою, - фразой из забытого анекдота ответил Петр Аркадьевич, плеснул себе полстакана янтарного напитка. – Будем считать испытание ты прошел.

Выпил.

Крякнул.

Через неделю Садофьев действительно перешел на водку.

Новый год встретили очень весело. Надо учесть, что средний возраст сотрудников «Нашей молодежи» равнялся девятнадцати годам, два возрастных мамонта возвышались среди этого безумствующего молодняка, двадцатипятилетняя Кометчикова и тридцати пятилетний Вартанов. Он имел статус среди своих сотрудников некоего генерала де Голля, на него ежедневно рисовали карикатуры, все время обыгрывая его громадный размер обуви, причем этой обувью  

он перманентно давил всякую социальную сволочь. Некоторое сходство с известным французским полтиком ему придавал и слегка армянский, закрученный в ноздрях нос. В общем, во всем этом чувствовалось несомненное обожание главного редактора репортерскими массами. Миша благодушествовал, ему нравилось, нравиться. В новогоднем номере он опубликовал свою феноменальную викторину. Купил десять подарков, которые вручил всем тем, кто под всеобщие аплодисменты был объявлен победителям. Перепорчено было до миллиона шаров, и бутылок шампанского. Вартанов и Ванта отбыли домой.

Каков же был их сон поутру.

Позвонила Финько.

Человек с такой фамилией может испортить не только первое января, но и всю жизнь. Давняя ненависть этой карьерной дипломатки, наконец нашла пищу для своего яростного вторжения.

- Кто автор этой викторины? - Спросила она безапелляционным тоном в шесть утра.

Ожидавший похвал за оригинальность мышления Вартанов, промычал, что, мол, он.

- Это, извините, грязный навет и поклеп на русскую литературу. И не только на русскую.

- Извините.

- Нет, это уж вы извините. Что это такое «Черные руки на белой шее»?

- Отелло. – Просипел Вартанов.

- А «Дама в озере»?

- Это «Бедная Лиза», конечно немого похоже на Раймонда Чандлера, но…

- Никаких но. А автомат Калашникова?

- Но это же пролетариат, простите, свободный купец, борется с приспешником правителя…

- Что вы несете?!

Миша Вартанов не посмел сказать, что он несет ясность и простоту, и к обеду отправился писать заявление.

Шардаков навестил Романа в Томилино. Привел немного продуктов, сыра, кефира. Парень уже три недели сидел безвылазно в подмосковной ссылке, не давая о себе знать. Мне бы такую усидчивость, думал Шардаков. Дачку эту ему оставил один знакомый, перебравшийся на пмж куда-то за рубеж, так что место было обжитое. Хорошо сколоченный топчан, экономная печь. Лучше нет условий для обдумывания сюжета, когда сидишь у полыхающего горнила и подкладываешь хорошо нарубленные дровишки. Были даже занавески на окнах. Удобство конечно на улице, но это даже хорошо, бодрит. Колонка у соседнего дома.

Сиди.

Строчи!

По правде, Шардаков был уверен, что парень описывает свою нелегкую жизнь, ведь она действительно нелегка. Что-то вроде недавно появившегося в «Новом мире» «Одляна, воздуха свободы», истории о юношеском лагере, по сравнению с которым все примочки взрослого лагеря казались чепухой.

Когда он после длительного путешествия от станции по узенькой тропке, вошел в комнату, в ноздри ударил запах рыбы. Источник был определен сразу, у печи стояло жестяное ведро, полное пустых жестянок из под рыбных консервов. Там были и килька и «завтрак туриста» и сельдь иваси.

- Фосфором подъедаешься?

- Откуда знаешь.

- Да читал когда-то в «Науке и жизни», что рыба главный источник умственной энергии. Но лучше свежая.

- Где ты ее купишь, да и готовить еще. Чай будешь.?

Шардаков внимательно осмотрелся – ни одной винной бутылки, и опять позавидовал – мне бы так.

- С Цейлона прислали?

- Шутишь. От хозяина остался заплесневевший, так я его отсушил, ничего так себе, горло дерет.

- Может это табак?

Роман задумался, повертел в руках коробку.

- Нет, чай.

- Тогда, завари. Я вон тебе рафинада притаранил.

За окном где-то вдалеке прострекотала электричка.

- Ну, показывай.

- Чего показывай?

- Что собрался записать.

- А я должен?

- Ну, как старому товарищу.

- Тамбовский волк тебе…

- Ты поосторожнее, вьюнош.

- Что, выгонишь меня отсюда?

- Да, просто старших надо уважать.

Роман ехидной хмыкнуло.

- Это ты-то старший, да тебе и восемнадцати еще нет, а у меня год за три шел.

- Ну, и до чего дошел.

- Ты слова не выкручивай, у нас этого не любят.

В таких, примерно, препирательствах прошел весь визит вежливости. На краю стола Шардаков рассмотрел четыре общих тетради в клеенчатых переплетах, а рядом стопку печатных листов, производителем которых была очевидно старая «Москва», стоявшая на подоконнике.

Ладно, решил Леша, подождем, жажда поделиться написанным одна из самых страшных страстей человека. Сам покажет!

Опытный читатель уже почувствовал, сколько тратит автор сил на то, чтобы синхронизировать повествование по трем линиям, и как мало ему это удается. Линия Шардакова то отстает, то опережает линию Садофьева, и вместе они стараются не слишком оторваться или отстать от линии Вартанова. Во имя чего эти усилия, во имя условной стройности повествования. Не знаю, приносит это какие-то результаты или нет, но думаю и дальше держаться этой схемы.

Вот сейчас мы будем рассказывать о Садофьеве, хотя рассказывать в общем-то нечего. Прошло несколько лет однообразной жизни. Приходя на работу Сергей закрывался у себя в кабинете, открывал ящик стола, где сервировал ежедневное меню, бутылку водки и несколько бутербродов с анчоусами или шпротами и яблочко. Наливал себе первую рюмку, с удовольствием выпивал. Закусывал и откидывался в кресле. Застать его врасплох было невозможно, он всегда видел, что кто-то приближается к стеклянной двери и аккуратно и бесшумно задвигал ящик стола. Впрочем, к нему заходили весьма нечасто.

Несколько раз в день он покидал «рабочее» место, чтобы посетить туалет, и раз пять, чтобы покурить в уютной курилке, устроенной во внутреннем дворике. Руководство банка было передовым, и подхватило идею борьбы с табакокурением в самом зародыше. Там же в курилке он перекидывался несколькими фразами с работниками отделения, слушал и рассказывал новые анекдоты. Чаще слушал.

Всегда подтянутый, с аккуратнейшим пробором на хорошо промытой голове, и аккуратным румянцем на щеках, позитивный, но без подозрительной кампанейщины, он пользовался полнейшим презрением со стороны коллег, но, конечно же, очень хорошо скрываемым. Он вроде бы был начальником, но от него ничего не зависело, ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Жалобы молодых жалобщиков он выслушивал очень внимательно и по видимости близко принимал к сердцу, и даже попервоначалу пробовал обратиться к руководству филиала, но получив несколько раз аргументированный и сердитый отлуп, перестал это делать.

В конце рабочего дня он убирал в портфель все следы своего застолья, и незаметно уносил до ближайшего мусорного бака.

В то время они с Ксюхой и Василием жили на даче, Ангелина Ивановна померла и замечательное место жительства на природе было в их распоряжении. С банькой и курятником. Ну, курятник Сергея занимал мало, а вот к баньке он пристрастился. Завел себе разные венички, настойки на листьях эвкалипта, пучки полыни, и надолго запирался в горячем одиночестве. Жена бани не любила и терпеливо поджидала его с ужином. Она, безусловно замечала, что муж пришел какой-то разобранный (но всегда корректный), и получала его из баньки преображенным, посвежевшим, обаятельным.

Утром продолжалось все сначала.

И так годами.

Одно лишь изменение позволил себе Садофьев. Вместо поллитровой бутылки, стал использовать семисотграммовую. Но дальше ни-ни. Чувствовал, что теряет власть над собой, а этого он не мог себе позволить.

Ксанка потихоньку толстела, все меньше походя на героиню из «Неуловимых мстителей», сменила брюки на сарафаны и платья.

Василий рос, очень вытянулся, и даже по росту немного стал превосходить своего отца. Был на него похож, белобрыс, только не прилизанной отцовской белобрысостью, сравнить его можно было бы с Борисом Джонсом по прическе, если бы современники поняли кто это такой. Рос айтишником. Отказа ему ни в каких приборах и гаджетах не было, естественно, тем более, что компьютер спасал его от дворовых дружб, а стало быть драк и призрака наркотиков. У него в девятом классе разоблачили и разгромили чудовищное общество нюхателей клея, так вот Вася к обществу этому не принадлежал. На этом основании Ксюща считала, что у них здоровая дружная семья.

И вот в один из дней, открывает Садофьев свой заветный ящичек, наливает хрустальную рюмочку (любил красивые финтифлюшки), высматривает взглядом бутербродец с постной ветчинкой и поднимает прибор для выпивания ко рту.

И тут случается чудо.

Дверь кабинета распахивается. На пороге стоит незнакомая девушка.

Нет! Ужасно знакомая.

- Женя! – Сдавлено говорит зам заведующего филиалом. Он ошибается и не ошибается одновременно. Он имеет в виду свою возлюбленную, а произносит имя дочери.

- Привет, папочка, - приветливо говорит она.

Он, расплескивая водку, ставит рюмку на дно ящика. Вот оно, значит все-таки рассказала. Интересно, когда?

- Нальешь дочке?

Борясь с судорогами в горле, Садофьев выдавливил:

- Тебе рановато будет.

- А тебе не рановато? Четырех еще нет.

Вот именно это упоминание о четырех часах, окончательно наводит порядок в голове Садофьева. Это дочка, она из-за границы. Он почему-то обижается, сердито хватается за рюмку и выпивает ее. В бутерброде отказывает себе.

- Где мать?

- На кладбище.

Садофьев вскинулся.

- Не спеши радоваться. На могиле бабушки.

Он хотел спросить, почему внучка не там же, но не посмел. Бог знает, какие у них, у современных, нравы. Отбреет еще в своей манере.  Первым порывом было броситься к прыщавому начальнику, отпроситься по болезни, по семейным обстоятельствам, чтобы увидеться с Женей. Ведь столько лет… Но потом, спустя секунды, он с удивлением обнаружил, что запал почти мгновенно затух. И внутренняя радость – он сейчас увидит Женю! – прожила не намного дольше.

Дочь словно прочла его мысли.

- Успокойся, она тоже не жаждет тебя увидеть.

Садофьев испуганно посмотрел на дочь. Она что, Мессинг?

- Хотел бы увидеться, нашел бы. За столько лет. А ты сидишь тут и глушишь водяру.

Ребенок явно с суперспособностями, видит слабенького батянечку насквозь. В углу глаза у Садофьева зародилась слеза.

- Да ладно тебе. – Вдруг пожалела его дочь. Подошла, обняла за плечи.  – Сегодня вечером соберемся. У вас.

- У нас? – Слабым голосом спросил Садофьев.

- А где же еще? На даче. Будем делить наследство.

- Ах это.

- Это, это. Затем и приехали.

До Садофьева наконец доходит весь ужас предстоящей ситуации. Две Жени на их с Ксанкой даче, а он рта не посмеет открыть.

- Но вы же ничего не скажете… моей жене.

- Это смотря как ты себя будешь вести.

Подрагивающей рукой Садофьев налил себе пол рюмки, но пить не стал.

- Шантаж, какой-то.

- Не бойся, будешь вести себя смирно, все обойдется хорошо.

Женя отошла от него, и села напротив.

Не-ет, тихо подумал затравленный Садофьев, это не Женя, это робот какой-то. Ему вспомнилась фраза прапорщика Майбороды, руководителя группы политзанятий в их роте: На Западе пока что еще лучше бытово, но зато бездуховность там какая! Вспомнил и не к месту хихикнул.

Женя покачала головой.

- Ты, папаня, пожалуйста, завтра не пей, а то еще…

- Завтра?

- Конечно, чего тянуть. Завтра суббота, а мы не ортодоксальные иудеи.

- Чего?

- До свидания.

Вартанов получил наследство. Сбылась его давнишняя и самая подлинная мечта – нигде не работать. Он без сожаления расстался с «Молодежью», тем более, что его места заняла Ванда. В работе этого органа мало что изменилось, просто тихо снесли одно архитектурное украшение не тронув механизм, и успешная деятельность продолжилась.

Аришу взяли в штат.

Она остепенилась.

Теперь уже не шныряла по району, в поисках кучи какого-нибудь мусора, содержала для этой деятельности целый штат девятиклассников, которые ее обожали. Ее можно было видеть во главе редакционного стола в ее круглых очечках, с туго зачесанными волосами, забранными в хвост на затылке с вращаемым у виска карандашом. Она работала всегда. Амбициозная женщина, это не всегда красиво, но Ванда с Аришей составляли исключение из общего правила. Особенно Ванда. Выяснилось, что амбиции у нее распространяются не только на газету. Как-то незаметно, она стала депутатом местного совета, и не рядовым каким-то, а самым ярким в новом выводке, задавала тон в работе выборного органа. Ариша, естественно, стала ее общественным помощником.

Не прошло и года, потраченного Вартановым в ЦДЛе в стиле пикейных жилетов, как активистка Ванда получила квартиру. Они все перебрались туда из съемной дыры. Наученный горьким своим опытом, Миша смотрел на свой брак с какой-то мрачной обреченностью. Не мог он себе представить, чтобы такая девка, молодая, фигуристая всерьез тратила свою жизнь на такую сорокалетнюю развалину как он, отставной козы барабанщик.

Кто-то у нее есть.

Ну, по всем раскладам не может не быть.

Не видно явных примет, значит хорошо шифруется.

Что в такой ситуации делать?

Не пускать ее глубоко внутрь.

Вон все Будды советуют, не привязывайся ни к чему в этой жизнь, и не будешь страдать. Очень полезная философия.

 Но, какая-то липкая.

Поверить, что сама по себе жизненная активность, заменяет Ванде жадное внимание мужиков, проще говоря, карьера, Миша поверить не мог. И поэтому придумал себе положение частично душено раненого, этакого некромонгера из фильма о Риддике. Фактом смертельной измены его уже не удивить, он и так живет с кинжалом под лопаткой.

Он попробовал, для того, чтобы очистить все-таки поле зрения от полного тумана, действовать через Аришу. Но та или не хотела выдавать свое приемную мамашу, или Ванда шифровалась и перед ней.

Ариша все больше впадала в обыкновенную семейную жизнь со своим Антоном, причем Антон этот год от года становился все худее, и все больше напоминал вопросительный знак в сером шарфе. Жена его оставалась все таким же цепким репортером, только темы теперь выгрызала не на уровне подворотен и детских площадок, замахивалась выше. И готовилась перейти в федеральную прессу.

Роман наконец закончил свой могучий труд и положил стопку испещренной бумаги перед Шардаковым.

- Что это.

- Почитай. Это интересно.

- Тут много.

- Это-то и здорово.

- Ты уверен. Слышал: талант брат краткости.

- Гении волы, соломы не возят.

- Так ты…

- Уверен.

Через неделю Шардаков приехал на весеннюю дачу в Томилино. Снег был убран, дорожки посыпаны золой, в комнате порядок, никаких банок из под консервов. То есть, освободившись от литературных трудов Роман сделался вполне обыкновенным человеком.

Встретил он Шардакова неприветливо.

- Зачем ты его привез? – Спросил он, указывая на баул, в котором лежала рукопись.

- А что мне с этим делать?

- Это твое дело. Ты редактор, ты и думай.

- Мы такое не печатаем.

Роман хохотнул.

- Я вообще работаю в редакции стихотворных переводов.

- На что намекаешь?

- Изложи все этой по-аварски и в столбик.

Роман приставил лопату к забору и подул на руки. Замерз.

- Послушай, я же не говорю, что обязательно хочу издаться в вашем «Ровеснике». В городе полно других издательств.

Пойдем в дом.

Вошли, сели, Роман заварил чаю.

Шардаков собирался с мыслями.

- Ты прожил оригинальную, трудную, очень даже трудную жизнь. К своим двадцати с чем-то годам.

- Не спорю.

- Две отсидки в детдоме, две смерти.

- Четыре.

- Ну, вот видишь. Кто там у тебя? Потом расскажешь. Хлебнул горюшка, одним словом. Я тоже не медовый для тебя дядя.

- Ну, уж.

- А про что ты пишешь, какая-то война алой и белой розы, Йорки против Ланкастеров!

- Нет, у меня не так.

- Так, так, только на другой планете.

- Да.

- Рыцари, мечи, дамы, кавалеры, яды, благородство так и шибает в нос и хлещет через край. Замки и трубадуры.

- Все по-другому называется.

- Да плевать на то, как это называется!

Роман продолжал загадочно пить чай в то время как Шардаков бесился и размахивал руками.

- Нет у нас в стране редакции для таких текстов. И потом…

- Что?

- Сейчас так не пишут.

- Естественно.

- Все очень медленно и развесисто.

- Да.

- И извини уж, малограмотно.

- Редактор поправит.

Шардаков вскочил и прошелся по комнате. Роман остался спокойно сидеть на месте. Отхлебывал.

- Ты отсталый человек.

Леша замер на месте.

- Я?!

- Ты. Это фэнтези.

- Вот это мыло с мечами и выдуманными именами?

- Весь мир читает.

Сказать по правде, Шардаков за годы работы в своем «Ровеснике» слишком углубился в соотношение интересов разных национальных литератур в Дагестане, почему и оставил без должного внимание мир большой, а главное заграничной литературы.

- Толкин, - сказал Роман.

- Что это такое?

Молодой человек снисходительно улыбнулся.

Утром Садофьев не вышел на работу, сказался больным. Он и в самом деле чувствовал себя отвратительно. С ним случилось то, от чего он был избавлен в обычной жизни – похмелье. Башка, тошнота, больно смотреть на мир. Ксанка не дозвалась его к завтраку. Последним гонцом был Вася, он вошел в темную родительскую спальню с наушниками на голове.

- Пап, пошли. Ширники!

Садофьев лежал, отвернувшись к стене. Вася освободил одно ухо. Ничего в ответ не услышал, хлопнул обратно наушником и пошел с сообщением «не-а, не хочет».

Никогда еще жизнь не казалась Сергею такой отвратительной. Ему вдруг стал омерзителен его банк, что он там делает? Это же смерть при жизни. В подчинении у какого-то мозгляка, который его к тому же еще и презирает. А семья? Сын – лунатик. Впрочем, они сейчас все… Жена, хранительница домашнего очага, располнела, поглупела, никогда он не испытывал к ней так мало страсти, как сейчас. И все это будет длиться, длиться.

Он бы заплакал, если бы были силы.

Жени приехали к обеду, привезли какой-то еды, вина. Садовьев уже к этому времени принял душ, выпил бутылку пива, отчего ему стало еще тошнее на душе, и сидел на веранде в кресле качалке.

- Здравствуй Сергей.

- Дядя Сережа, здравствуйте!

Будут разыгрывать спектакль. На его нервах

Вообще младшая Женя была поразительно похода на старшую. Вид этих «близнецов» почему-то был мучителен для Сергея. Насмешка судьбы. А вторая насмешка, это когда Женя становилась рядом с Василием. Тут по внешности все было нормально. Василий походил как две те самые капли на отца, а Женя, как уже говорилось, на мать. Но и это вызвало в похмельной душе Садофьева чувство похожее на отчаянье. Может быть потому, что Вася выглядел совсем еще подростком рядом с чрезвычайно опытной и неискренней двоюродной (как на самом деле, сказать нельзя) сестрой. Что заграница эта поганая делает с человеком.

Сестры щебетали на другом конце веранды.

Ксанка как оказалось уже подготовила обеденный стол, там было мясо, закуски, салат из авокадо (ее последняя по времени кулинарная любовь). Сергей выполнил свою основную застольную работу – штопором вскрыл бутылки, все время искоса стараясь уследить за тем, что твориться вокруг, какие ведутся речи.

Сели.

Налили, кто белого, кто ничего – Вася.

Выпили за встречу.

- Ну, помните, как в «Театральном романе» все собравшиеся кричат: «Про Париж, про Париж!». – решил Садофьев культурно начать разговор.

- А мы не в Париже живем, - мягко улыбнулась ему старшая Женя.

Хозяин дома не то, чтобы сконфузился, но решил пока помолчать, присмотреться к ситуации. Что-то на его глазах явно происходило.

Сестры были явно рады друг другу, их веселила своими заграничными рассказами младшая Женя. Василий, снявший из приличия свои наушники, вел себя так, будто он их не снимал. Так продолжалось часа полтора.

Ругали правительство, как без этого. Но как-то не сердито.

Куда будешь поступать? Спросила Ксюша у Жени, у себя или у нас.

- Нет, здесь. Будете смеяться, уже и вузик выбрала, - но почему-то не сказала какой именно.

- Вася наш, по дедовым стопам надо думать двинется, - позволил себе вставить Сергей.

- Это что, в генералы? – Удивилась старшая Женя.

- Нет, - подал голос отрок, - я по связи, Бауманка.

Вечерело. Воздержавшийся от многопитья Сергей, решил, что время пришло, и задал остроумный, как он считал вопрос:

- Ну, господа, когда мы будем делить наконец наши деньги?!

Все с удивлением и, даже Василий, поглядели на него.

- А мы уже, - очаровательно улыбнувшись сказала старшая Женя.

Садофьев вспомнил как в армии он ездил покупать кобылу с капитаном командиром роты в соседний аул. Прибыли, гостей усадили пить чай, говорили о погоде, о выпасе, об упряжи, о чем угодно, ни слова не было сказано собственно о предмете переговоров. Капитан встал и пошел к уазику. На вопрос рядового Садофьева, а как же покупка, комроты буркнул.

- Продали они кобылу.

В этот раз произошло то же самое. Запад, дело тонкое.

Чувствуя себя и являясь на самом деле идиотом положения, Сергей потупился, поднял стакан:

- За ваше здоровье.

Уже в полной темноте, Жени уехали, а не остались ночевать, что было бы естественно, по-родственному.

Вартанов, можно сказать, наслаждался жизнью. Денег, запасенных Михаилом Михайловичем на сберкнижках, хватало на все его развлечения, тем более, что они теперь не были связаны с мотовством и загулами.

Миша был верен Ванде. И был уверен, что она ему неверна. Это рождает такой комплекс чувств, который очень стабилизирует семейную жизнь. В финансовых вопросах Кометчикова от сожителя не зависела. Она, конечно, догадывалась, что у него есть свои источники дохода, но носа своего в эти дела не совала, что его вполне устраивало. Он несколько лет тому назад начал почти регулярно посещать антикварные аукционы, словно отцовская страсть перешла по наследству к нему, и их общая квартира стала все более походить на магазин, торгующий разным редким и изящным товаром. Ванде это не мешало, она даже радовалась, что Вартанов при деле, да еще, кажется, и прибыльном. Тем более что Миша был человеком не жадным и регулярно баловал своих женщин разными дорогими безделушками. Ариша, как ни скромны были ее житейские запросы, потихоньку подпитывалась и из папиного, и из Вандиного кармана, так что ее существование было весьма по студенческим меркам обеспеченным.

Ариша вознамерилась стать студенткой.

Журфак, произнесла свой диагноз Ванда.

Журфак, согласился с нею Миша.

Но тут по поверхности их достаточно мирного существования прошел весьма неожиданный бурун.

Началось с того, что Ариша прогнала Антона. Все ждали, когда это случиться, но, когда случилось, все расстроились и растерялись. Антон, как оказалось был опорой и надегой, несмотря на весь свой дистрофический вид.

Расставшись с ним, Ариша окунулась в недра контркультуры. Что-то у нее появилось с Пауком, лидером маленькой, не слишком популярной группы, который ходил, как и полагается, в заклепанной куртке, боевых берцах, и распространял слухи о том, что балуется наркотиками.

Ариша говорила, что только «балуется».

- А ты? – В один голос спрашивали Ванда и Миша.

- Пробовала, - угрюмо отвечала черноволосая, бледная, похожая на ученую (из-за очков) смерть Ариша.

- Кокаин.

- Да?!

- Ерунда. Только десны и губы онемели.

- Это потому что его бодяжили с анальгином, - кричал Вартанов, и внутри у него было страшно. – Было понятно, что Ариша не врет, не интересничает.

- Доченька!

Чего только не было в разговоре на эту тему, и угрозы, и мольбы, как известно, все это ерунда. Дева сказала.

- Я не буду.

- Не будешь? Я тебе мотоцикл куплю.

- Что ты предлагаешь, идиот, - вмешалась Ванда яростно, - это просто другой способ самоубийства.

- Я хочу учится.

Это было настолько неожиданный поворот к хорошему, что взрослые онемели.

- Но не на журфаке.

- Да, где угодно, устрою хоть в МГИМО, хоть в заборостроительный техникум.

- Правду говоришь?

- Правду, - истово кивнула Кометчикова.

- Хочу в Литературный институт.

- А это по Мишиной части, - обрадовалась Ванда.

- Да, я когда-то там учился.

- Песни писал. – Усмехнулась Ванда.

- Я тоже пишу тексты.

Тут у Вартанова зародилось первое подозрение, что они с Вандой рано обрадовались. Предстоят еще кое какие перипетии.

- Для песен Паука?

- Да.

- И много уже написала?

- Да, Вандочка, много?

- Неси, - потребовал отец.

Ариша вышла в другую комнату, долго рылась у себя в столе. Появилась с пачкой листков.

Листки пошли по рукам родственников.

Стояла полная тишина. Только поскрипывала кожа Аришиных штанов, когда она качала ногой заброшенной за ногу.

Вартанов прокашлялся и деликатно спросил:

- А других у тебя нет?

- Только такие. Даже хуже, я специально отобрала, чтобы вас не испугать.

- Ах это… - кивнула Ванда. – Послушай…

- Ты обещала.

- Мало ли что она обещала! Это не пропустят.

- Почему? Там нет ничего против власти, я все такое убрала.

- Там в каждой строчке матюки!

- Те, тексты, где нет ничего кроме мата, я тоже не стала вам показывать.

Вартанов посмотрел на Ванду.

- Да, она еще о нас подумала. Спасибо тебе.

- Не знаю ничего. Вы обещали.

- А иначе что? Пойдешь, уколешься?

Ариша ничего не сказала, только загадочно улыбнулась.

- Слушай, Роман, а не поступить ли тебе в Литинститут?

- Что это такое?

Шардаков примерно полчаса красочно рассказывал обо всех прелестях альма матер. Наконец устал:

- Ну.

- А зачем мне? Писать я и так умею.

Шардаков задохнулся от ярости, что выразилось в коротком:

- Нет.

- Ну, ты же читал.

- То, что ты написал не доказывает, что ты умеешь писать.

Роман встал, прошелся в задумчивости по комнате, искоса посмотрел на своего невольного куратора.

- Ты ведь там учился, да?

Леша, почувствовал, что его сдвигают на невыгодную для него тропку.

- Ну, да.

- И что, сам ты умеешь писать?

Отвечать на этот вопрос честно, не было сил, отвечать нечестно…

- Это сложный вопрос.

- То есть ты после этой шарашки – а отсидка-то пять лет – не можешь сказать, что чему-то научился?

Шардаков мужественно молчал.

Роман усмехнулся.

- Но при этом, работаешь в другой шарашке, где сами не учатся писать, а учат других?

Ничего не оставалось, как признать, что мальчик умеет мыслить логически.

- Ладно, - зевнул Леша, ему действительно стало как-то все равно, - завтра я отдам твою рукопись в прозу. Пусть делают с ней что хотят. Может, кто-то заработает немного.

- В каком смысле.

- А, у нас такое государство, которое взяло на себя добровольную обязанность платить деньги за рецензирование любого возникшего текста.

- Ну и отдай.

Только отсюда тебе придется съехать.

- Почему?

- Вернулся хозяин.

- После отсидки?

Счастье не бывает бесконечным. На всякое халявное место есть политическое бесчинство. Однажды в кабинет к Садофьеву вошел его непосредственный начальник, глава отделения и смущенно глядя в пол объявил, что с понедельника замзав может не выходить на работу.

Сергей отлично знал, что происходит в стране. Сразу после твердого обещания Ельцина по телевизору, что гражданам России беспокоиться нечего, был объявлен в стране дефолт. Несмотря на то, что Садофьев был, что называется, в курсе он спросил.

- А в чем дело?

Начальник заскрипел зубами и вышел, ничего не сказав.

Хозяин кабинета оглядел кабинет, и вдруг почувствовал, что он к нему привязался. Что же теперь делать?

Куда ему ходить по утрам?

И главное – где он будет получать деньги. Он очень привык к этой процедуре, и не представлял, чем ее можно заменить.

И в этот момент на его столе заверещал телефон. Такое случалось нечасто. Мало кто из насельников внешнего мира нуждался в замзаве.

Два или три звонца Садофьев пережидал, может это какая-то ошибка, но потом стало ясно, добиваются его.

Взял трубку и немного подпольным голосом сказал.

- Але.

В ответ прозвучал такой же заговорщицкий голос:

- Здравствуй папа.

С момента их заседания на даче у Садофьевых прошло довольно много времени и ни разу ни дочь, ни ее мать не звонили.

Тем более по рабочему телефону.

- Что?

- Надо поговорить.

- Говори.

- Нет. С глазу на глаз.

- Когда?

- Сегодня.

- Где?

- На Арбате, напротив дома номер двадцать, есть «Шоколадница». В шесть часов.

- А почему именно там? Мне не очень удобно. Может, где-нибудь возле Кропоткинской?

- Нет. На Арбате.

Садофьев почувствовал себя в тисках чужого, может быть даже враждебного замысла, но собраться с силами для отпора не успел.

- Только не говори своим.

- Кому?

- Жене и сыну.

Он не спросил почему нельзя им говорить. Положил трубку. И чем дольше он размышлял над состоявшимся разговором, тем сильнее ему начинало казаться, что он влип в какое-то предательство.

Может не ходить?

Но что, в самом деле, за страхи!

Что может быть страшного в дочери.

И понял, в такой дочери как Женя, может.

Господи, как они нами вертят, эти потомки. Мы дети простой мужественной, незамысловатой эпохи, а они выученики какой-то новой философии жизни, и поэтому за ними  сила и власть.

Примерно об этом он размышлял весь длинный путь до условленного места.

В портфеле он держал полупустую бутылку водки, не стал допивать до конца, чтобы сохранить хоть некоторую интеллектуальную независимость.

Женя уже ждала его за столиком и добивала когда-то большой тортовый клин.

- Здравствуй!

- Садись папа.

- Нет, я буду стоять столбом, - нервно хмыкнул родитель.

- Будешь торт, шоколадный – лучший в Москве, - что-то гангстерское послышалось Сергею в этом присловье.

- Так себе закусочка.

- А ты неплохо держишься.

- В каком смысле.

- Не видно, что пьян.

- А.

Ну хоть такой комплимент от доченьки.

- Ты меня из-за торта сюда позвала.

- Отчасти да. Соскучилась в заграницах.

- Ах вот что.

- Но есть и еще обстоятельства.

Женя доела лакомство и отодвинула блюдце.

- Папа, ты же учился в Литинституте.

Садофьев помолчал минуту, у него заболела голова, наверно несмотря на расширенные сосуды подскочило давление.

- Повтори?

- А в чем дело?

- Что тебе надо от моего Литинститута?

- Просто хотела узнать, не осталось ли там у тебя кого-нибудь?

Сергей медленно выдохнул

- Не задумала ли ты поступать?

- Угадал с одного раза.

- Нет у меня никаких связей.

- А твой этот, старик, Александр Петрович, да?

- Алексеевич. Он давно уже не преподает. А если бы и преподавал, то пользы от него было бы немного.

- Почему?

- Он честный человек, и не стал бы помогать какому-то левому кадру, только потому что кадр этот чья-то дочь.

- А с чего ты решил, что это я?

Садофьев помолчал. Ему принесли торт. Он отодвинул блюдце. Ложечка звякнула о стол.

- Ты в жизни бы не стала заботиться ни о ком другом.

Женя спокойно снесла эту оценку своих нравственных качеств.

- Но может ты хотя бы сам посмотришь?

- Что?

- Ну-у, можно сказать, критику, но немного необычную.

- Говори яснее.

- Очень краткую, ёмкую.

- Критику?

- Да.

- Мне надо в туалет.

- Вон там.

В туалете Садофьев умылся, чтобы сбить с себя приступ гнева. И попробовать разобраться, откуда он.

Вернулся за стол.

Женя уже держала в руках несколько страничек текста.

- Я возьму с собой, завтра позвонишь.

- Нет, так не пойдет. Я не могу тебе звонить, боюсь попасть на твою жену, или этого связиста. Он все разболтает матери. Тогда все рухнет.

- Что?

- Читай.

Какого цвета наш Печорин!
Тоска закутанная в плащ,
Душою беспросветно черен,
При этом все-таки блестящ.

Да, надо быть совсем суровым,
И выдержки потребна тьма,
Чтобы беседовать с Ноздревым,
И все же сойти с ума.

Хорош собою этот Ленский,
Порывист, искренен, учен,
Но болен глупостью вселенской,
Погиб, поскольку обречен.

Облом на загробном ложе
Лежит спокоен, недвижим,
А Штольц, он вертится, не может
Нарушить жесткий жесткий свой режим.

Болконский тонок и угрюм,
Понять его не удается.
Хотя его хваленый ум
Весь в том, что князь наш не смеется.

И еще десятка два таких же «статей».

- Ну, как?

- Да, это, можно сказать, критика. А у тебя есть еще что-нибудь?

- Есть там про разных людей, про зверей, про героев.

- Дай мне.

- Зачем?

- Зачем ты меня сюда пригласила? Чтобы я тебе помог.

Женя недоверчиво поглядела на отца.

- Будешь помогать?

- Попробую.

Садофьев понимал, что-то в девчонке явно есть. Грех не попробовать. Только не надо пока ничего ей обещать.

- Я попробую тебе помочь. Только ты мне объясни, почему такая таинственность вокруг всего этого. Может это не твои тексты?

- Да нет, просто мы дали слово Ксанке, что теперь навсегда исчезнем из вашей жизни. Как тогда.

- Когда?

- Слушай, папа, Ксанка ведь все знала, что я твоя дочь и все такое. И поставила одно условие, чтобы моя мама вместе со мной не появлялась в ее доме, в ее жизни.

Однажды утром в квартире Вартанова раздался телефонный звонок.

- Да.

- Почему бы нам не увидеться? –Спросил Шардаков.

Миша был не против. Кометчикова была в командировке, Ариша корпела над учебниками.

- А где?

- Ну, где, давай для разнообразия в ЦДРИ.

- А когда?

- Часа в три.

- Очень хорошо, мне в два надо быть в литинституте. По делам.

На том конце провода засмеялись.

- Какое-то дурацкое совпадение. Мне тоже там надо быть, только в час.

- Почему дурацкое?

- Ладно, замнем. Сергею позвоним?

- Да, вообще-то надо.

- Ну, ты и позвони.

- Хорошо.

Это оказалось труднее сделать, чем казалось. К телефону Садофьев не подходил, а мобильный его был в недоступности.

В назначенное время Вартанов прибыл к до боли знакомому зданию на Тверском бульваре. Вошел внутрь, где и провел около получаса в гостях у кого-то из действующих работников Вуза. Выйдя после беседы, которая принесла судя по всему какой-то результат, он встал перед зданием и закурил, ожидая Шардакова, но обрел Садофьева.

- И ты тут?

- Что значит, «и ты»?

- Сейчас Шардаков подойдет.

Садофьев усмехнулся.

Вокруг сновали какие-то молодые люди, их было довольно много, в общем, обстановка мало напоминала ту, в которой поступали в свое время трое друзей.

- Конкурс-то подрос. – Сказал Садофьев.

- Какие-то тут изменения.

- Новый ректор, новые порядки. Ладно, пойду, уже ждут меня.

- Давай.

Стоило ему уйти, к Вартанову подошел молодой человек приличного вида, с портфелем и пробором. Пригладив пробор, состояние которого, видимо, для него было очень важно, он поздоровался.

Вартанов кивнул, не вынимая сигареты изо рта.

- Кто поступает? Сын? Племянник? Дочь?

Очевидно тоже волнующийся отец. Хотя, рановато ему, ему лишь тридцать с небольшим.

- А почему вас это интересует?

- Видите ли, могу поспособствовать.

- То есть.

- В прямо смысле. Есть очень прочные связи. Вы вручаете мне сумму, я часть этой суммы вручаю нужному человеку.

- До свиданья.

- В случае неудачи деньги я возращаю все.

- До свиданья.

- Даже без вычета комиссионных.

Подошел Шардаков.

Специалист по поступлению в Лит, улыбнулся и отошел в сторону.

- Кто это? – Спросил Леша.

- Вергилий.

- Попроще!

- Мошенник, говорит, что помогает поступить в Литинститут. Мол, у него там связи.

Шардаков с интересом обернулся на человека с пробором.

- Почему ты решил, что он мошенник? Может, правда.

- Ну, иди, догоняй. Плати. Кстати, в случае неудачи обещает все вернуть. Даже без вычета комиссионных.

- Вот видишь.

- Ну, конечно, кто-то ведь все равно поступит, он и припишет это себе.

- Кого-то он мне напоминает.

- Я тебе скажу. Добросклонова.

- Точно. – Шардаков засмеялся. Ладно, я тут на минутку.

Через полчаса все устроилось и три друга отправились прямиком в ЦДЛ.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: