|
* * *
Как будто пришли из разрушенной Трои
и возле сельпо собрались эти трое...
Остались в живых и сползлись после боя
в окопчик один и с одною судьбою.
Под звуки Победы и бабьего воя
они разливают вино молодое,
и радость такая, что нету покоя:
как русская песня над Волгой-рекою.
Болтают-смеются. И, как на моленьи,
один опустился из них на колени
и гладит культёю хромую собаку.
На площади пусто. Но прошлого тени
бредут по России. И в это мгновенье –
в момент воскресенья – выходят из мрака.
ПЕСНЯ
Молчаньем будто окольцован,
я постепенно соберусь,
перечитаю вновь Рубцова
и вспомню Кожинова грусть.
Грусти, грусти, душа живая,
поскольку ты ещё жива.
Как будто рана ножевая
ещё совсем не зажила.
И снова встанет всё на место,
как будто жизнь не истекла:
мы отражаемся на Пресне
в глазах оконного стекла.
А мы идём, как на параде –
забытые на много лет.
И Кузнецов плетётся сзади
и усмехается вослед.
А жизнь всё тоньше и короче…
Но, отметая боль и страх,
как прежде, женщина хохочет
у Передреева в стихах.
* * *
Ночные тени, как в бреду,
бредут по лунным косогорам;
вот-вот споткнутся на ходу
о тёмный корень мандрагоры.
Его две тыщи лет назад
внесли кочевники с Востока,
где ведьм прекрасные глаза
покрыты лунной поволокой.
И с наступленьем темноты
дурманом тело растирая,
под небеса уходишь ты
к садам потерянного Рая.
* * *
Мир опустился перед Ночью на колени.
Одна луна покой бессонно сторожит.
Но но-чь! тиха. Возвышенное пенье
погасло только что и в воздухе дрожит.
Целует тело мне прохладными устами
и плотью царственной сливается со мной –
Ночь сзади подошла и чуткими перстами
закрыла мне глаза на этот мир земной.
Как тихо мне теперь! Ушло души метанье.
Уснувшее дитя я чувствую рукой…
И в шёпоте листвы – молитвы бормотанье,
в молчании травы – бессмертье и покой.
* * *
Однажды я вечером вышел на волю.
Хромая собака бежала по полю.
По белому снегу, по тропочке узкой, –
По заиндевелой, по зимней, по русской.
Она приближалась ко мне понемногу,
И мы уступили друг другу дорогу:
Я в снег отошел, а она обежала
И заднюю лапу безвольно поджала.
Я вслед поглядел и она оглянулась:
В глаза посмотрела, хвостом шевельнулась.
Потом растворилась в седом полумраке…
Кого бы спросить: – А в раю есть собаки?
* * *
Уходил я из дома надолго
к закадычному старому другу.
За Москву,
за туманы,
за Волгу,
далеко, к заполярному кругу.
И морозные ветки в беремя
собирал для простых очагов.
Это было
прекрасное время
удивительно белых снегов.
Это было такое везенье!
Было время такой доброты!
Я водил по холодной Мезени
смоляные большие плоты.
Я встречал по утрам теплоходы.
Трогал песен шальные лады.
Это были
хорошие годы
удивительно светлой воды.
* * *
Меня кличет соседская бабка
на всю улицу и на весь мир.
И зовёт меня странно и сладко
древним именем «Ладимир».
Я поэтому с бабкой лажу
и поэтому с бабкой дружу.
Суковатую руку поглажу
и хорошее слово скажу.
И поэтому тихо и молча
мы, заветные думы храня,
вечерком, на окраине ночи,
долго-долго сидим у огня.
КОГДА ВХОДИЛИ МЫ В ДВИНУ
Вода переменила цвет
и потемнела.
Чуть поодаль
Тянулась прерванная цепь
факторий и лесозаводов.
А судно шло
набычив спину, –
как первобытная скала
врезалась в город.
И как льдину
распарывала пополам.
И маленькие катера
засуетились у причала.
И к северу плыла земля,
кружась
и медленно качаясь.
ПЕЙЗАЖ С ЛОДКОЙ
От реки тянуло русской песней
про Степана, волю и княжну.
Дебаркадер –
пароход на пенсии –
заскрипел в гулёную волну.
Я стою босой на влажных досках
у простора северной реки.
А по берегу – неторопливо – сосны,
друг за другом,
словно бурлаки.
Крайний Север.
Лето. Красный бакен.
Да костёр дымит невдалеке.
Низкие прокуренные баньки
от деревни тянутся к реке.
Тарахтит моторчик дальней лодки.
Полдень. Август.
Русь. Двадцатый век.
И ведёт моторку, видно, ловкий
северный хороший человек.
|
* * *
Как тяжело работает машина.
И дик и страстен вольности разгул.
Суровых туч развеяв мешанину,
осенний ветер на полдень свернул.
И вот: Полярного Сиянья занавеску
пошевелил. Потом дугой повис…
И от Двинской губы и до Мезенской
летит-летит его разбойный свист.
И в этом свисте, выкрике и оре
такой простор, хоть музыку играй…
И Звёздный Ковш зачерпывает море,
и рыбы-звёзды льются через край.
* * *
Утренний воздух дрожит.
Свежего ветра дыханье…
Белое море лежит
в чаше из дикого камня.
Солнце, как дальний пожар –
отблеск слепящего света.
Острый трёхмачтовый барк
выплыл из прошлого века.
Не разбирая пути
и обгоняя друг друга,
зимняя птица летит
возле Полярного круга.
* * *
Не суди меня строго,
что тебя не люблю.
Это просто дорога
увела к январю.
Это рыжие кони,
бубенцами звеня,
понесли в Лешуконье,
за Архангельск, меня.
Понесли, что есть силы,
на неезженый снег.
Добровольная ссылка –
непутёвый побег.
Ох, наделал я смеха,
да и то хорошо…
От себя не уехал
и к тебе не пришёл.
АРХАНГЕЛЬСКИЙ МОТИВ
В жёлтые оконца
наглядевшись вдосталь,
заходило солнце
за Кег-остров.
Красною подковою
в Бело море падало.
Катер шёл, как конь в воде
через паводок.
Пена мягко-мыльная –
о прибрежный камень.
Птицы машут крыльями –
белыми платками.
Город плыл вечерний
в тёплое свечение,
и веслом ему была
старая Соломбала. * * *
Дождями хлобыщет и вьюгами вьёт
стихия вольная воля…
Опять надо мною плывёт и плывёт
архангельский голос Поморья.
И стонет под ветром сухая трава,
как чья-то судьба горевая…
Летит и летит дальний голос: «И-ван!»
Вдали отзывается «Ма-рья!»
Звенит и звенит над землёю роса.
Пылает рассвета полоска.
И песня скворца, словно скрип колеса
в несмазанной старой повозке.
И дышит огонь мне в лицо горячо.
И поле сливается с небом.
И ангел-хранитель за правым плечом.
И бес-искуситель за левым.
СЕВЕРНАЯ ДОРОГА
Пленил волшебник музыкой Восток.
А Юг наполнил праздничные роги.
Гулёный Запад приводил в восторг…
Но я пошёл по Северной дороге.
Туда, туда! За Волгу и Двину,
где на просторе ходит ветер свежий,
где люди долго помнят старину
под крышами прадедовских убежищ.
Возможно, эта истина горчит,
однако правда правдою пребудет,
и, как наивно это ни звучит,
спасли язык неграмотные люди.
Как с ними я не виделся давно!
– А жили как?
– Времён не торопили…
Поднялся над избой седой дымок:
у Ивановых печку затопили.
Туда, туда! Где царствие зимы,
где старики торжественны и седы.
Там у суровых жителей земли
подслушаю вечерние беседы.
* * *
На земле одиноко и поздно.
Вышла ноченька в чёрном платке.
У порога живая берёза,
словно женщина с лампой в руке.
Встрепенётся гармошка у клуба –
заиграет и смолкнет опять.
Одинокую, позднюю думу
буду долго ещё горевать.
Что припомнится в час одинокий?
Разберусь ли в судьбе и любви?
Вот займётся заря на востоке
и развеет печали мои.
Вновь растают и лица и лики.
Мать затопит остывшую печь.
И послышатся скрипы калитки
и спокойная русская речь.
* * *
Вечер на землю крыло опускает –
синие сумраки льёт.
Женщина медленно в речку вступает –
тихую песню поёт.
Ради той песни и вечера ради
я не уеду домой.
Жёлтые звёзды зажёг дебаркадер
над почерневшей водой.
Тихая песня над речкою тает.
Реченька к берегу льнёт.
Как осторожно душа замирает! –
женщина песню поёт.
Женщина медленно в речку вступает…
Только привиделось мне:
белая птица крылами плескает.
Белая.
В чёрной воде.
|
Владимир Николаевич Попов (31 июля 1938 г. - 6 февраля 2021 г.) родился в 1938 г. в г. Борисоглебске Воронежской обл., в 1939 г. семья переехала в пос. Томилино (Московская обл., Люберецкий р-н). После службы в СА работал в леспромхозе Архангельской обл., матросом в траловом флоте (порт приписки Архангельск), после возвращения в Томилино работал на различных заводах токарем и слесарем.
