Если что включаю говорящее утром – радио «Вера», и то на короткое время, пока делаю гимнастику для глаз. Так было в тот четверг – двадцать четвёртого февраля. После гимнастики часа три просидел за компьютером, затем отправился с лыжами в рощу. Тонким слоем белизны обновил лыжню снег, нападавший ночью, лыжи хорошо катили. В соснячке спугнул белку. Расположилась у кормушки, сделанной из пятилитровой полиэтиленовой ёмкости, а тут я, брызнула вниз по стволу, отбежала метров на пять и замерла в ожидании, когда помеха укатит на безопасное расстояние. Часа полтора провёл на лыжне, вернувшись домой, поставил на огонь чайник, включил на кухне телевизор и узнал о спецоперации на Украине, ракетных ударах, один из которых пришёлся по военному аэродрому в Кульбакино.

* * *

Кульбакино – окраина дорогого моему сердцу Николаева, откуда родом мои мама, Анна Михайловна и жена Ирина, города, куда полжизни ездил летом в отпуск. Поезд из Москвы прибывал в Николаев поздно вечером, последнюю остановку перед этим делал на закате солнца в Херсоне, вагоны на две трети пустели – большая часть пассажиров ехала отдыхать на Днепровский лиман или Чёрное море. Всего-то час после Херсона до Николаева, однако тянулся он всегда томительно долго. Наконец за окном в сумерках, по-южному коротких, появлялись дома Кульбакино, значит, можно выносить вещи в коридор. В советское время лётная часть в Кульбакино была одним из мест распределения выпускников военно-технического авиационного училища (АВАТУ), что находилось в моём тоже родном Ачинске. Кто-то из них осел на Украине. Однажды ехал с таким земляком в Николаев в одном купе. Даже нашли общих знакомых среди преподавателей АВАТУ. Звали мужчину, насколько помню, Юрий. Невысокого роста, плотный, с живыми глазами, в речи проскальзывало сибирское «чё».

– Двадцать пять лет на Украине, но так и не перестроился, – заулыбался, когда я отметил эту особенность его лексикона. – Жена у меня хохлушка, нет-нет да заворчит: «Шо ты чёкаешь? Выискалась чёкалка на мою голову!» Я в ответ: «А ты чё шокаешь? То же мне шоколка!»

И вот на аэродром в Кульбакино упали ракеты.

Я допивал чай, когда позвонила Елена Николаевна. Её поминаю каждое утро, молясь о здравии родных, близких, друзей… На её имени иногда проскальзывает мысль «надо бы позвонить» и тут же всё забывается до следующего утра. Елене Николаевне за восемьдесят, но голос в трубке по-прежнему энергичный и певучий с неизменным «вот так», которым щедро оснащает речь, расставляя интонационные акценты. Мы обменялись дежурными фразами, а потом она сказала:

– Вот так, не могла вам не позвонить. Услышала о спецоперации на Украине и сразу вспомнила Зину-москвичку, Зинаиду Прохорову, может, её история заинтересует вас. Вот так.

Елене Николаевне открыла для меня тему – русские в Китае. Те, кто строил Китайскую Восточную железную дорогу – КВЖД, кто в двадцатых годах прошлого века бежал в Маньчжурию с частями Белой армии, а в тридцатых от коллективизации. Крестьяне и интеллигенция, казаки и профессиональные военные. Это был трагический исход русского народа на историческом переломе. Елена Николаевна родилась в Маньчжурии, жила с родителями сначала в Харбине, потом на станции Бухэду, в четырнадцать лет приехала с матерью в Советский Союз. В девяностые годы в Омске образовалось общество харбинцев, Елена Николаевна познакомила меня со своими земляками, «русскими китайцами». Я открыл для себя эту в немалой степени горькую страницу в многострадальной истории нашего народа. Что-то написал об этом. И вот звонок по теме, не связанной с Китаем, напрямую касаемый Украины.

Передаю рассказ, поведанный Еленой Николаевной. В нём Елену Николаевну буду называть Леной, ей подругу Зинаиду – Зиной.

…В то августовское утро Зина на самую малость, минут на пять, опоздала на завод. Прилетела из Москвы утренним рейсом, он задержался, Зина только-только успела добраться домой, оставить чемодан и сразу на работу. Бурно влетела в технологическое бюро механосборочного цеха:

– Здравствуйте! – громко бросила с порога. – Это к чаю! – подняла перед собой полиэтиленовый пакет с московскими конфетами.

Проходя мимо стола Лены, наклонилась и шепнула на ухо: «Уезжаю насовсем в Москву». И приложила палец к губам, мол, тайна, никому ни слова.

Зина, несмотря на бессонную ночь, проведённую в дороге, излучала солнечную радость…

Лена Захарова пришла на авиационный завод в конце пятидесятых годов. Была ещё девчонкой, восемнадцати не исполнилось, устроилась техником в технологическое бюро механосборочного цеха. Шефство над ней взяла Зина Прохорова. Была она в два раза старше Лены, однако разница в возрасте не помешала сблизиться, сдружиться. Жили рядом, в хорошую погоду после работы частенько, дабы не тесниться в переполненном автобусе, отправлялись домой пешком, путь занимал минут сорок, хватало времени поговорить. Лена частенько пускалась в воспоминания о жизни в Маньчжурии, русском городе Харбине, любимой темой Зины была Москва.

Зина приехала в Омск в августе военного 1941 года вместе с авиазаводом, эвакуированным из столицы. За год до этого окончила школу, поступила на завод… Рассказывала Лене, как вместе с производственным оборудованием ехала на восток.

– Была восторженной девчонкой, – вспоминала, широко улыбаясь, – навстречу шли поезда с пушками, танками, солдатами, я же ещё до конца не понимала – впереди страшная война. Казалось, победа не за горами. Ехали мы с командировочными удостоверениями. Командировка окончится – и домой. Понимание трагедии придёт позже, когда будем сутками сидеть на заводе, мёрзнуть, голодать, лишняя миска супа, что давали за хорошую работу, самая желанная премия. А тогда было страшно интересно в поезде. Дальше Ярославля из Москвы на восток не ездила, а тут едем и едем, и конца края нет – поля, леса, горы Урала, реки, не могла насмотреться, надышаться воздухом дороги… Под стук колёс засыпаешь, под стук колёс просыпаешься… На себе почувствовала песню «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…»

Отгремела война, завод остался в Омске, с очень большой неохотой отпускал москвичей-специалистов, приехавших в Сибирь в сорок первом, обратно в столицу. Зина приехала в Омск с мамой, та тоже была заводчанкой, работала клёпальщицей. А ещё Зина родила в сорок четвёртом году Нину. Однажды Лена спросит, кто отец дочери, по реакции подруги поймёт, данная тема ей более чем неприятна. Дочери Зина говорила, что отец погиб на фронте. Когда Лена познакомилась с Зиной, та жила в коммуналке с матерью и дочкой, потом они получили двухкомнатную квартирку. Была бы Зина одна, возможно, уехала в Москву, вырвалась с завода, но где там жить втроём? Поэтому смирилась с мыслью остаться до смерти сибирячкой. При этом любовь к Москве не ослабевала, столица оставалась самым дорогим местом на земле.

Отпуск проводила исключительно в Москве. По натуре человек активный, много лет руководила профсоюзной организацией большого цеха, ей без труда можно было по профсоюзной путёвке поехать на Черноморское побережье или в Прибалтику, в дом отдыха, санаторий, совершить путешествие на Кавказ или в Среднюю Азию – «велика страна моя родная», Зина слушать ничего не хотела – только Москва.

– Знаешь, – признавалась Лене, – Новый год пройдёт, и сердце начинает настраиваться на Москву. Казалось бы, столько месяцев ждать, но я в мыслях уже там… И как-то веселее жить от этой перспективы. Утром проснёшься, включишь радио, оттуда: «Говорит Москва», – и светлеет на душе.

Не всегда отпуск удавалось взять летом, бывало, давали весной или осенью, но неизменно Зина уезжала на поезде мили улетала на самолёте в столицу. Запасалась нарядами, обязательно шила платье по сезону. В Москве не только ходила по гостям, любила посещать театры, концерты. Предварительно изучала репертуар московских театров, списывалась с двоюродной сестрой, чтобы та загодя купила билеты.

Возвращалась из Москвы окрылённой, воодушевлённой, переполненной эмоциями. Рассказывала о спектаклях с участием Олега Табакова или Владимира Высоцкого, Марины Неёловой или Татьяны Дорониной, Олега Ефремова или Юрия Соломина. Посещала эстрадные концерты, выставки. Каждый день старалась провести с пользой. Никаких телевизоров, бесцельного времяпровождения.

Приезжая в Москву, в первый день с утра обязательно отправлялась на Красную площадь. Сам путь настраивал на праздник. Спуститься в многолюдное метро, вдохнуть неповторимые, характерные запахи, затеряться среди вечно спешащих москвичей, так спешили только они – сосредоточенно и целеустремлённо. Войти в вагон, услышать «двери закрываются…», ощутить скорость, которую набирал поезд, отъезжая от станции, мчаться стрелой по подземной дороге. На станциях пересадки не бежала сломя голову из пункта «А» в пункт «Б», любовалась декором подземных дворцов. Так и хотелось сказать москвичам, бегущим мимо: остановитесь, посмотрите, сколько здесь красивого!

Наконец поднималась на поверхность… Когда-то ребёнком привёз на Красную площадь отец. Добирались на трамвае. В памяти не осталось, с какой стороны вышли на площадь, но навсегда запало восторженное чувство от картины, открывшейся взору – высокие башни кремля, собор Василия Блаженного, синее небо над всем этим…

Зина была горожанкой. Если кто-то из омских знакомых начинал описывать деревенские красоты, среди коих вырос, она в ответ говорила о Красной площади, набережных Москвы-реки, ВДНХ, ботаническом саде. На Красную площадь приезжала как к стародавнему сердечному другу, которого не могла обойти после долгой разлуки. Любовалась многоликостью собора Василия Блаженного, мощной линией кремлёвской стены. И всё было здесь к месту: и здание ГУМа, напоминающее тульский пряник, и суровая графика Исторического музея, и брусчатка под ногами, и зелёная патина на памятнике Минину и Пожарскому.

– Двоюродный брат, – рассказывала Зина, – не может вспомнить, когда был на Красной площади! Едва ли не школьником последний раз. «А что, – говорит – я там потерял?» Мне обязательно каждый приезд надо. Ведь красота! Сила! Мощь! Быть в Москве и не походить по Красной площади не могу.

С Красной площади направлялась в Александровский сад. Летним утром он встречал запахом свежескошенной травы, идеальный газон круто забирал к зубчатой кремлёвской стене. Зина покупала эскимо, садилась на скамью в густой тени вековых дерев. Стоит ли говорить, что московское эскимо для неё было самым вкусным. Не торопясь съедала его, а потом шла в сторону Москвы-реки. На Большом каменном мосту её встречал продувной московский ветер, летевший над водной гладью. Подставляла ему лицо, радуясь встрече с навсегда любимым великим городом.

С Петром познакомилась в Александровской саду. В Москве в тот июнь стояла жара, и хотя было ещё утро, солнце горячим диском висело в уставшем от зноя небе. Зина купила эскимо, села на скамью. В саду веяло прохладой от щедро политых газонов, за спиной был зелёный холм, венчающая его кремлёвская стена была надёжной преградой от всепроникающих солнечных лучей. Зина развернула упаковку эскимо, откусила кусочек холодной сладости и услышала над собой:

– Вы что ли Маша-растеряша?

Зина подняла голову, рядом со скамьёй стоял мужчина с бумажным квадратиком в руке.

– Ой! – воскликнула Зина. – Это моё!

Бумага, что держал незнакомец, была пропуском в праздник. Полчаса назад нежданно-негаданно купила в театральной кассе в переходе два билета. Сумасшедше повезло. Театр Моссовета, спектакль «Странная мисс Севидж» с великой Верой Марецкой. Зина поначалу ушам своим не поверила, услышав от продавца: «Есть на сегодня, на вечер» Такая удача и чуть не потеряла билеты. Получается, выронила, когда доставала носовой платок из сумочки.

– Спасибо, – сказала Зина. – Спасибо. Вы представить не можете, как выручили меня. Сходила бы на Марецкую, называется. Сколько раз пыталась, не могла на неё попасть…

– Значит, вы всё же Маша? – уточняюще спросил незнакомец.

– Растеряша – да, – в тон ему ответила Зина, принимая игру, – но не Маша.

– Коль не Маша, то кто? – приложил руку к сердцу незнакомец. – Великодушно простите моё любопытство, чужие тайны уважаю, если ваши паспортные данные секрет, останетесь для меня просто незнакомкой растеряшей.

– Никакого секрета и тайн, – по-девчоночьи прыснула Зина и представилась: – растеряша Зина.

– А я Петя, – мужчина протянул широкую ладонь, дабы подтвердить акт знакомства рукопожатием.

На вид было ему под пятьдесят. Густые чёрные волосы, тронутые сединой, синие глаза, тонкие губы, строевая выправка. Как оказалось – благоприобретённая – полковник. И тоже пребывал в качестве отпускника, посему никаких портупей и погон. Свободные брюки цвета кофе с молоком, белая рубаха с коротким рукавом, загорелое лицо и руки… Как вскоре Зина узнала, догуливал последние дни отпуска, недавно вернулся с Черноморского побережья. Они вместе направились к Большому каменному мосту, прошлись по Берсеневской набережной, а вечером пошли в театр смотреть «Странную мисс Севидж» с Верой Марецкой. Через неделю Пётр сделал предложение.

Об этой встрече рассказала Зина подруге Лене в первый день, как вернулась в Омск. В обеденный перерыв пошли в столовую, Зина по дороге поведала о Петре. Он был вдовцом, жил в однокомнатной квартире в Сокольниках.

– Не москвич, – говорила Зина, – но давно в Москве, какие-то её уголки лучше меня знает.

Через месяц Лена провожала подругу. Радовалась за неё, наконец-то обрела женское счастье, пусть в предпенсионном возрасте обрела мужское плечо, мужскую поддержку, но заслуживала. А ещё возвращалась в любимую Москву. Радость смешивалась с грустью – без малого пятнадцать лет вместе и вот настало время расставаться.

Приезжая в Москву в командировку, несколько раз пересекалась с Зиной. Ходили в театр, в Третьяковскую галерею. Зина приглашала к себе домой, но не получилось посмотреть, как обустроилась на новом месте, не удалось познакомиться с Петром. Командировки короткие, опять же – как не пробежаться по богатым московским магазинам. Зина работала в очень удобном месте – на Красной площади. В Москве идти на завод по специальности не захотела.

– Хватит с меня производства, – говорила.

Устроилась в камеру хранения, что располагалась в здании Исторического музея. Мимо шесть дней в неделю двигалась очередь в мавзолей Ленина, с сумками вход был строго запрещён, надлежало сдавать в камеру хранения. Зина их принимала-выдавала.

– Захочешь в мавзолей, – предлагал Лене, – поспособствую, в очереди полдня стоять не будешь.

Очередь в любой день, хоть в будний, хоть в воскресный, выстраивалась многокилометровая и многочасовая. Даже если ты подгадывал к открытию метро, спозаранку приезжал к Александровскому саду, всё равно мог простоять полдня, тем более, если спал утром долго, хвост очереди мог быть у Манежа. Однажды Лена воспользовалась предложением подруги. Приехала в командировку с группой заводчан. Многие в мавзолее ни разу не были, Лена созвонилась с Зиной, та сказала, чтобы подошли к оцеплению в такое-то время, вышла к землякам-омичам, сказала что-то милиционеру, тот без слов пропустил. Конечно, не прямо в мавзолей провела сибиряков, внедрила в очередь напротив камеры-хранения, но если и стояли – с полчаса не больше. Для мавзолея это невообразимо быстро. Скорее только официальные делегации иностранцев попадали в святое для Советского Союза место.

Это случилось после Московской олимпиады, которая громко отшумела в 1980 году. К событию вселенского масштаба в Советском Союзе тщательно готовились в течение нескольких лет, газеты об этом не уставая писали, радио несмолкаемо говорило, телевидение постоянно показывало. Зина усиленно приглашала Лену в Москву на олимпийские игры.

– Бери отпуск и приезжай, – убеждала, – билеты на соревнования достану! Ты любишь гимнастику – будет тебе гимнастика. Раз в жизни такое бывает! Увидишь, как Москва преобразилась! Столько понастроили, отреставрировали!

Лена хотела съездить хотя бы на неделю, подругу проведать, года полтора не виделись, олимпиаду посмотреть, но не сложилось. Редко писали письма друг другу, зато постоянно обменивались открытками к праздникам. День рождения у Зины в октябре, в тот олимпийский год Лена, как обычно, отправила подруге открытку, в конце поздравительного текста просила передать поклон мужу. Через десять дней пришёл ответ тоже на открытке, на лицевой стороне который красовался символ Московской олимпиады – олимпийский мишка, на обороте Зина в одном предложении благодарила подругу за поздравление, а во втором коротко сообщала: «Петю похоронила 15 сентября».

Он был из-под Ивано-Франковска. На фронт призвали в сорок первом. Направили на краткосрочные курсы артиллеристов, затем – на передовую. С того времени связал жизнь с армией. После войны окончил сначала командное училище, потом военную академию. Помотался по Союзу, затем осел в Москве. Все родственники жили на Украине, из самых близких – мать и родной брат. Зина рассказывала Лене про свекровь, один раз при ней приезжала в Москву. Милая деревенская старушка, всякий раз, как спускаться или подниматься на эскалаторе, страшно паниковала. На эскалаторе ехала, обеими руками вцепившись в подвижный поручень, с замиранием сердца ожидала переходного момента, когда предстояло ступить на неподвижную поверхность. Смешно прыгала при этом, и надо было подстраховывать, дабы не упала. Характер имела мягкий, при этом категорически запрещала сыну приезжать в родное село. В этом была тверда: не надо приезжать!

Пётр отправился на родину, когда мать заболела, ноги, до донышка выработав эксплуатационный ресурс, стали непослушными, только и хватало по двору ходить.

Брат Николай был на четыре года младше Петра, жил крепко. На месте родительской мазанки, крытой камышом, из которой ушёл в свою жизнь Пётр, стояло добротное кирпичное строение. Брат встретил на высоком крыльце, завёл Петра в просторную боковую комнату:

– Располагайся.

На стене висел портрет Степана Бандеры. Обыденно, будто на фото родственник или близкий человек. Короткая стрижка, залысины, лёгкий поворот головы, взгляд в сторону от объектива.

– Убери! – посерел лицом Пётр. – Ты бы ещё портрет Гитлера повесил!

– Адольф Алоизович у меня тоже есть! – криво усмехнулся Николай. – Повесить?

– Убери! – повторил Пётр, кулаки невольно сжались. – Убери!

Николай бережно снял портрет, унёс.

Всё произошло за ужином.

– Ты продался коммунякам-москалям за офицерскую пайку! – бросал Николай Петру в лицо. – И сам коммунякой стал! Ладно, война, но ты по сей день им верной собакой служишь!

Сидели за столом два мужика одного корня, круглоголовые, с крутыми плечами, у Петра чуть больше седины в густых чёрных волосах, у Николая обширнее залысины… И у одного, и у другого волнение выдавала гримаса – левый уголок рта совершал судорожное движение вверх. Непроизвольное, мимолётное. Николай тоже не за плугом ходил, был при должности для села немалой – заведовал местной кооперацией.

– Я боевой офицер! – пытался говорить спокойно Пётр. – Не по тылам отсиживался. Три года на фронте, пять ранений! И тебя освобождал от фашистского отродья!

– А я просил?! Меня он освобождал! Лучше под немцами, чем под вами краснопёрыми!

– Конечно, – заводился Пётр, – слаще фрицам жопу лизать, сапоги чистить-подносить. Поди, тоже лизал за объедки с барского стола, плясал под их дудку?

– Ненавижу!

Братья разом вскочили, в руке у Николая оказался нож, Пётр пытался увернуться, отбить удар, нож воткнулся в сонную артерию, разорвал её. Пётр истёк кровью.

Зина была полна решимости добиваться справедливости: зло должно быть наказано, убийца получить по заслугам. Её племянник работал в Генпрокуратуре. Настроилась написать прошение Генеральному прокурору и передать через племянника, чтобы точно дошло до адресата. Одноклассница Петра шепнула на похоронах, улучшила момент, когда оказались одни, и сказала, что местные правоохранители (во власти на Западной Украине было полно бандеровцев, коих Хрущёв подчистую амнистировал в пятидесятые годы) намерены представить дело как убийство по неосторожности – потерпевший сам наткнулся на нож.

– Если бы не мать Петра, – рассказывала Зина Лене по телефону, – она упала передо мной на колени и давай ноги целовать, плакать, просить не поднимать волну. Говорила: Петю не воскресишь, а если Николая расстреляют или надолго упрячут в тюрьму, она останется одна-одинёшенька? Никого больше нет, невестке не нужна.

И Зина отступилась.

* * *

Такая история из советских восьмидесятых. Тех самых, когда я каждый год с семьёй ездил в Николаев. Отчаянно демократические девяностые на семь лет поставили крест на этих поездках – развал экономики, безденежье. Зато в нулевые годы отпускной путь снова проложил в сторону солнечной Украины. Казалось, так будет всегда, но наступил 2014-й, бандеровская ненависть начала ядовито расползаться метастазами по всей Украине. С детства любимый, неповторимый Николаев, с которым столько связано, не остался в стороне от липкой заразы. Украина наполнила себя ритуальными прыжками: «Хто не скаче, той москаль», речёвками: «Москаляку на гиляку!» Наконец терпение «москаляк» лопнуло, воспротивились «гиляке», по славному городу корабелов (ими были в советское время в том числе мои родные дядя Ваня и дядя Гриша, тесть Николай Лаврентьевич) ударили русские ракеты. Били по аэродрому в Кульбакино, военной части в Солянах, «пунктам принятия решений» в центре города… Как бы ни были прицельны ракеты, доставалось и мирным жителям – война есть война. Николаевская знакомая написала: сын со снохой уже не реагируют по ночам на воздушную тревогу, на истошный вой сирен – спят, зато просыпается шестилетняя дочь, будит беспечных родителей и ведёт в подвал, только там крепко засыпает.

Такие военные или спецоперационные будни. А нас россиян на Украине стали злобно именовать рашистами, ладно бы военные пропагандисты, кое-кто из родственников (не все) тоже подхватили неологизм, взяли на вооружение в свой лексикон. А я внёс в свой помянник, который читаю в утреннем молитвенном правиле, убиенного раба Божия Петра.

Сергей Николаевич Прокопьев родился 6 декабря 1952 года в городе Куйбышевка-Восточная Амурской области. Школу окончил в г. Ачинске Красноярского края. В 1977 году окончил Казанский авиационный институт, распределился в Омск. Двадцать лет работал инженером в КБ ПО «Полет», занимался ракетной техникой. В 1997 году перешёл в многотиражную газету ПО «Полет», был главным редактором.
Член Союза писателей России с 1994 года, член Союза журналистов России, входит в состав бюро Омского отделения Союза писателей России, член редколлегии журнала «Литературный Омск».
Лауреат региональных литературных премий имени Фёдора Ушакова, Леонида Чашечникова и Тимофея Белозёрова.
Автор более двадцати книги прозы. Среди них «Прихожане», «Двойная радуга», «Пятая заповедь», «Яблоки для патриарха», «Икона для президента». Произведения Прокопьева неоднократно публиковались в журналах «Москва», «Сибирские огни», «Бийский вестник», «Врата Сибири», «Огни Кузбасса», «Литературный Омск», альманахе «Иртыш» и др.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: