***

Если бы не гибель Букреева, то настроение было бы окончательно весенним, а так оно смазалось, особенно, когда примерно через час блиндаж накрыл прилёт дрона, видимо, в отместку за недавнее геройство Медведева. Хорошо, что вход в блиндаж защищён с боков мешками с землёй, а сверху к нему с двух сторон ведёт коридор из сеток. Так что от взрыва пострадала лишь часть сети да посекло несколько лопат недалеко от входа. В общем, эта атака лишний раз напомнила, что расслабляться рано. К тому же Земляков свои три копейки вставил, упрекнув Медведева:

– Ты чего геройствуешь?

– Думал от тебя благодарность услышать.

– Да, за сбитые дроны – спасибо, а благодарность тебе будет сержант объявлять. Зачем потом красовался, снайперов дразнил. Они злопамятные, запомнят тебя, такого храброго, и будут охотиться, тем более знают, в какой норе скрываешься.

– Теперь чего же, и не дышать?!

– Я тебе сказал, а ты подумай над словами, не брыкайся. Ты живой нужен жене и будущему ребёнку. Я хоть и младше тебя на пару лет, но ты ко мне прислушайся.

– Ладно, считай, что прислушался.

– И не делай одолжения…

Медведев не обиделся на товарища: всё правильно он говорит. Лишний риск ни к чему в любом деле, а на войне – тем более.

– Ладно, считай, что принял твою заботу и оценил её. Чего дальше-то делать?

– У сержанта спроси.

– Мы пока к «секретному» заданию приготовились бы.

– Приготовишься. Успеешь. Бойцу приготовиться, только подпоясаться.

Они поругивались, но не свирепо, и Медведев даже радовался за Землякова: «Вот настоящий товарищ! Иной бы промолчал, а у этого душа болит!»

До ночи они томились в блиндаже, обошлось без новой атаки нацистов, и хоть это радовало. Правда, вечером сержант приказал всем, кто попал в список на спецоперацию, проверить амуницию, оружие, из документов – воинский билет и жетон, и быть готовым к завтрашнему утру. А перед рассветом в тыл блиндажа подъехала затёрханная «буханка» и остановилась в кустах, где к этому времени собрались 15 бойцов. Без лишних вопросов они мигом набились в машину и, тяжело проседая, она тронулась и запетляла вдали от посадки, где могли быть мины, хрустя подмёрзшим за ночь снегом. Ехали без фар. И всего-то минут десять. Остановились около другой лесопосадки, у малозаметного прохода, занавешенного сетями и входным проёмом, словно в нору. Спешились, машина сразу ушла, а они спустились то ли в помещение, то ли в ангар, и в предрассветной мгле дальних контуров его видно не было. Они пошли по длинному заглубленному коридору с накатом из брёвен и метров через триста остановились, расположились на полу, на котором сидеть – сплошное мучение. Вскоре в ним подошёл уставший, чернобровый и морщинистый военный, поздоровался, указал руками, мол, сидите, сказал:

– Я старший нашей штуромовой роты, позывной «Спутник»

– Больных, астматиков нет? Клаустрофобией, то есть боязнью замкнутого пространства никто не страдает?

– Никак нет, – ответили нестройно.

– Все добровольно прибыли?

– Так точно!

– Это хорошо. Перед вами, бойцы, поставлена непростая задача – проникнуть по газовой трубе на несколько километров в глубокий тыл врага, занявшего нашу территорию, в район города Суджа. Труба диаметров 1420 миллиметров, то есть менее полутора метров диаметром, так что придётся идти 14-15 километров пригнувшись, а где-то и на четвереньках пробираться, когда устанут ноги. К тому же в трубе имеется остаточная загазованность, хотя её проветривали и заполняли кислородом, но всё равно, по расчётам специалистов, воздуха может не хватать, особенно при большой скученности бойцов и вдали от вентиляционных отверстий, пробитых в трубе через километр-полтора. Поэтому передвигаться будете группами по пять человек с интервалом в два метра и десять метров между группами. Не скрою, испытание вам предстоит тяжёлое, рассчитанное на несколько суток. Поэтому, пока не поздно, можно отказаться от него, никто вам за это и слова не скажет… Вижу, что отказников нет, поэтому вам необходимо сейчас подготовиться и обновить экипировку. Вы получите фонарики с запасными батарейками, перчатки, наколенники, на всякий случай респираторы, а также запасётесь водой и минимальным запасом еды. И ещё: вам необходимо по возможности облегчиться, здесь имеется туалет, потому что, сами понимаете, в трубе удобства не на каждом шагу. И ещё одна просьба: не пользоваться телефонами, если они у кого-то остались с собой, так как телефонная связь в радиусе 25 километров подавлена. Не скрою, испытание вам предстоит суровое, связанное с опасностью для жизни, тем значимее будет, не побоюсь этого слова, ваш подвиг. Во все времена российский воин отличался выносливостью, силой духа при выполнении поставленного задания. Справитесь и вы! В этом нет никаких сомнений. В добрый путь!

От речи «Спутника», от его пожелания бойцы притихли, незаметно поглядывали друг на друга, желая угадать впечатление от его слов, но все они молчали, каждый переваривая услышанное в себе. Понять их можно. Они вспоминали детей, родителей – каждый по-своему. И, наверное, никому и в голову не взбрело прилюдно отказаться, высказать сомнение и перед товарищами показать себя трусом. После минутного оцепенения они зашевелились, начали переглядываться, желая сравнить свои чувства с чувствами товарищей. Уж какую пользу принесло это сравнение – бог весть, но, переглядываясь, они словно впрок запасались взаимной поддержкой, а будет поддержка, будет и уверенность в себе и своих силах.

Они, наверное, час или полтора бродили по подземному коридору, расположенному рядом с имитацией окопов, занимались подгонкой фонариков на касках, заново укладывали рюкзаки. Кто-то спросил у сержанта, сколько можно взять воды, на что Силантьев ответил:

– Сколько угодно, хоть упаковку, только как её потащишь?

– Вы-то сколько возьмёте?

– Пока не знаю, но думаю, на двое суток надо запастись. То есть, две полторашки. Только учтите, что будете не на прогулке в парке, а придётся попотеть, и думаю, изрядно. Так что вода пригодится. К тому же пустые бутылки могут пригодиться по-иному назначение. Главное в этом походе – не обжираться, и вообще забыть о еде. Пить понемногу можно, есть нельзя. Понятно, о чём речь?

Никто ему не ответил на вопрос, но все всё поняли. Постепенно бойцы разговорились, видя, что прибыла новая группа, и не одна. Значит, не будут они в одиночестве, а собираются в единый кулак. И это прибавляло уверенности, что не одни они такие, кого привлекли к этой операции. Они раза два перебирались с места на место поближе ко входу в трубу, и чем ближе был этот вход, в котором уже скрылись несколько групп, тем нервозней становилась обстановка. Кто-то, наоборот, начал дурачится. Наденет иной боец респиратор для проверки, а кто-то ему кислород перекроет. Подопытный начинает брыкаться, срывать с себя маску, а когда освободится, то зверски пообещает:

– То же самое проделаю с тобой в трубе! Посмотрим, как ты скакать начнёшь.

Одни даже чуть не поцапались, но вовремя одумались.

– Не переживайте, мужики, – кто осадил их. – Не тот это случай. Мы все сейчас, как перед первым прыжком с парашюта: вроде страшно, но страх до конца неизвестен. Поэтому и прыгается легко, а вот при втором прыжке коленки дрожат при посадке в самолёт и начинается мандраж. Поэтому второй прыжок и считается самым сложным, а все последующие – легче лёгкого.

– Откуда знаешь?

– Сам когда-то прыгал.

– Десантник? А почему тогда к пехоте прибился?

– Ныне десант – это та же пехота. Это когда-то она называлась крылатой, а ныне всё изменилось. За три года СВО была хотя бы одна по-настоящему десантная операция? И не вспоминай – не было. А почему? А потому что при нынешней ПВО самолёт с десантом – это первейшая цель для самой захудалой ракетки. Самолёт можно и дроном сбить, а значит легко сотню-другую бойцов погубить.

– Ладно, говоруны, наговорились, – прервал их болтовню сержант Ярик, назначенный старшим взводной группы из 15 воинов. – Вспомните слова «Спутника» и ещё раз подумайте: всё ли я сделал так, как он говорил. По-моему, всё подробно разжевал. Сейчас наша очередь, так что остаёмся в трубе на связи: и визуальной, и радио. Рациями не балуемся – бережём батарейки. Все остальные вопросы по мере поступления.

Они поднялись, выстроились, сержант зачем-то пересчитал их, и они продвинулись вперёд к тому месту, от которого уже было видно разрытое пространство в земле и край толстенной, блестевшей отшлифованным металлом трубы толщиной с палец.

– Видел? – негромко спросил Земляков у Медведева, толкнув его локтем.

– Ну и что?

– А то… Вместе первыми пойдём – воздуха больше будет. За мной становись.

Медведев сперва ничего не сказал, а потом отозвался, будто вспомнив чего-то:

– Не будь кроильщиком.

– И не собираюсь, а первым всё равно легче идти.

К ним подошёл «Спутник», сказал:

– Ну, что, бойцы, с Богом! – и первым, пригнувшись, шагнуло в проран

Их короткие реплики сами собой закончились, когда, перекрестившись, Земляков шагнул к чёрной дыре в трубе. Сергей всё утро почти ни с кем не говорил, ничего не обсуждал, все его мысли сшибались в душе, и он не успевал следить за их калейдоскопом, становившимся всё более насыщенно цветным и многогранным. Его мысли превратились в протуберанцы, они извивались, наслаивались, собирались в пучок, а то вдруг рассыпались на многочисленные всплески, подобно кипящей лаве в жерле вулкана. Он пытался успокоить мысли, но они вновь и вновь возвращали на родину, в Степной, где жили и дожидались его родные люди – жена Катя и его способный сын Григорий, любитель олимпиад по математике. Они сейчас находились далеко от него и ничего не знали, какое испытание предстояло перенести их мужу и отцу – и завтра, и, наверное, в течение ещё нескольких последующих дней… Вот он уже в начале этого испытания, один только шаг и окажется в преисподней, где всё по-иному, где ждёт неизвестность, и единственное, что его успокаивало в этот момент, это то, что он не один, а с ним рядом будут и сержант Силантьев, и Медведев, и бойцы Громов с Карповым, включённого в группу после гибели Букреева. Он пока мало их знал, за исключением разве Медведева, но теперь наверняка они станут ближе, доверительнее, даже самый молчаливый из них – Громов, никак не оправдывающий свою фамилию. И вот они все вместе и не так боязно сделать первый шаг. И Земляков его сделал, пригнувшись и ступив на берег трубы.

– Вперёд, Земляк! – сказал как приказал Силантьев. – Я буду с третьей нашей группой. Обращаемся для краткости друг к другу позывными. В случае чего, всегда буду на связи.

«Вот и началось!» – подумал Сергей, когда спустился вниз и почувствовал себя в другом измерении

***

Странное и пугающее зрелище открылось Землякову в первый момент погружения в трубу, не такую уж и узкую, но пригнуться пришлось. Другое заставило съёжиться – запах газа, мазута и ещё чего-то непривычного, от чего сразу защекотало ноздри, словно он оказался в бочке из-под керосина. Недалеко от входа горел фонарь, он на несколько метров освещал пространство трубы, но далее притаился мрак и лишь где-то далеко впереди мелькали едва заметные блики фонарей. В свете своего фонаря Земляк сделал шаг, другой, третий – мелькнула мысль: «А что если все шаги сосчитать?!» – но он лишь усмехнулся над собой и сделал четвёртый, пятый. После десятого перестал их считать, приостановился, спросил у Медведя, заслонившего собой светившийся входной проём трубы:

– Ты как?

– Живой пока. Спроси об этом в конце дня… – не особенно желая говорить, буркнул Медведь, и Земляков понял, что теперь ничего не остаётся как считать и считать шаги.

Он достаточно быстро досчитал до ста, потом счёт начал снова, и так до пяти раз. Когда закруглился на пятой сотне коротких шагов, то приостановился, почувствовав, что вспотел. Остановился, спросил у Медведева:

– Как там наши?

– Идут, сопят.

– Передохнём?

– Можно… Только на расстоянии друг от друга.

Они опустились на колени, и Громов с Карповым за ними. Следующие две группы тоже остановились перевести дух. Карпов щёлкнул зажигалкой, радостно сказал:

– Горит! Кислород есть, жить можно. Вот только курить нельзя.

Подошёл Силантьев, спросил у Землякова:

– Как самочувствие?

– Пока терпимо.

– Как там наши?

– Пыхтят, стараются дистанцию держать. Но дальше будет труднее: вход пока недалеко, да и труба только-только заполняется бойцами… Медведь, как у тебя самочувствие?

– А что, не бору сосновом находимся, но терпеть можно. Если так будет до конца, то выдержим… Вот только калаш мешается, а более магазин да рюкзак. А мы сейчас сделаем так: магазин отстегнём, а рюкзак на грудь переместим, а то цепляю им за трубу.

Медведев снял разгрузку, рюкзак попробовал перевесить на грудь – лямки с плеч сползают.

– Не, мужики, мутата получается. Пусть остаётся как есть. А вот магазины и вам бы надо отстегнуть, а то по ногам долбят. Стрелять-то здесь так и так не в кого

– А что, вправду долбят! – согласился Громов и сразу отстегнул магазин, затолкал его в рюкзак.

Все из группы хоть по слову, но сказали, лишь Карпов отмолчался.

– А ты, Карп, что молчишь? – спросил у него сержант.

– Да слов нету, одни слюни…

– Или жалеешь, что подписался под это дело?

– Жалеть не жалею, да и поздно жалеть. Не переживай, сержант, от других не отстану.

– Ну вот и прекрасно. Все поговорили. Передохнули, напряжение сняли, сделайте по маленькому глоточку воды и можно далее двигаться.

Силантьев вернулся к другим группам, а Медведев сказал Землякову:

– Первым пойду, а то ты еле плетёшься!

– Иди, – не стал противиться Сергей. – Далеко всё равно не уйдешь.

Они поднялись с колен и продолжили движение.

Земляков привычно начал счёт, и когда закончил отсчитывать пятую сотню, спросил у Медведя:

– Может, привал?

– Погоди. Ещё немного пройдём. Впереди должна быть отдушина пока на нашей земле, а то далее жди, когда ещё будет.

Они было продолжили движение, но подал голос Карпов:

– Вы, как хотите, а у меня привал!

– Не получится. Или все идём, или все отдыхаем. Через тебя замучаешься переступать.

– А если у меня нету сил дышать, лёгкие горят.

– Потерпи, – начал вразумлять того Медведь. – Могу сказать, что осталось немного до отдушины, вот там посидим возле неё и подышим. А пока через респиратор хрипи.

– Пробовал. Ещё хуже.

– Тогда терпи. Назад уже хода нет, надо ранее думать.

Подошёл Силантьев:

– Ну, что тут у вас? В чём загвоздка?

– Да так… Ничего особенного, – ответил Медведев. – Дальше идём, скоро отдушина.

– Сейчас бы закурить… – вздохнул Карпов.

– Думай. Что говоришь-то, рядовой! Может тебе ещё сто пятьдесят и огурчик. Так что о табаке забудь до конца трубы.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– То, что дело «труба»!

– Вот, спрашивается, кто тебя за хвост тянул, когда ты согласился на участие в операции?

– Никто не тянул…

– Тогда и помолчи. Не ной и будь мужиком.

Карпов более ничего не ответил, и чувствовалось, что он остался недоволен разговором.

«Вот развел здесь детский сад! – злился Силантьев на Карпова. – Вроде не первый месяц воюет, нормальный мужик, а теперь ему чего-то шлея под хвост попала. «Ну, потерпи, милок, сам небось запрягал, самому и терпеть». Чтобы не продолжать пустую болтовню, Силантьев сказал, словно попросил:

– Ну, что, мужики, дальше пойдём?!

Все молча поднялись, поправили рюкзаки, автоматы.

Теперь впереди ступал Медведев и ступал, надо сказать, так, что сразу оторвался, отчего Земляков сразу попытался осадить его:

– Куда ты ломанулся-то? Не в гости к тёще идёшь!

– Раньше сядешь, раньше выйдешь! Вот поэтому и ломанулся, – не оглядываясь, высказался Медведев и зашагал так, будто за ним собаки гнались.

«Ну, беги, беги, – подумал Земляков. – Далеко не убежишь».

Плохо ли, хорошо ли, но Медведь первым из взводных групп оказался у отдушины. Он распахнул на груди куртку, дышал во всю грудь и любовался в окошко размером с блюдце; небо было серое, но оно показалось ему синим.

– Чего ты там увидел? – спросил подошедший Земляков.

– Небо, воздух… Ты только вздохни.

От счастья Земляк чуть ли не заткнул головой отдушину, но Медведев потеснил его:

– Не борзей!

– Хоть два глотка сделал настоящих.

Все собрались у отдушины, и никто более не разговаривал, успев понять и оценить цену чистого воздуха, не тратя силы на болтовню. Кто знал, а кто-то лишь догадывался, что далее комфортнее не будет, если уже сейчас чувствовалась нехватка кислорода и всё труднее становилось дышать, но никто об этом не говорил, не жаловался, если не считать недавнее ворчание Карпова. Теперь он молчал, и этим немного успокоил других, а главное – Силантьева, которому совершенно не нужны разборки среди бойцов. «Вот тоже пристегнул к группе на свою голову, – думал Силантьев о Карпове. – Вроде мужик на вид вполне надёжный и знаю его не первый месяц, а оказалось, что внутри с гнильцой. Пока обстоятельства позволяли – держался, а как накатило, так и сразу распустил нюни: дышать ему тяжело! курить хочется! А кому здесь легко? Всем тяжко! И это, надо думать, только начало. И что теперь оставалось делать в этой ситуации, как поступать? Только одно: действовать не окриком, но уговором. Все разборки будут потом, а сейчас надо терпеть самому и заставить, если не удастся, научить этому других».

Минут пять они дышали более или менее свежим воздухом, и Силантьев расшевелил их:

– Подъём, мужики! Всю жизнь на коленях не простоите. Надо вперёд идти, да и другим дать возможность подышать, – сказал он, увидев приближающуюся группу.

И опять Земляков считает сотню за сотней. Потому что договорились делать короткий привал через пятьсот шагов. А что: очень удобно. Посчитал до пятисот – привал. Ещё пятьсот, опять привал. Попалась отдушина – задержались, подышали. Вот только у второй отдушины, у которой они остановились, стараясь не шуметь, потому что она была уже на территории, занятой врагом. И желание болтать почему-то пропало, словно они давно обо всём переговорили, и даже Карпов не произнёс ни единого капризного слова. «Вот как жизнь учит, – подумал Силантьев, взглянув на сидевшего с закрытыми глазами недавнего ворчуна, которого не пришлось учить уму-разуму и что-то доказывать – сама обстановка обтесала».

После второй отдушины начало капать с потолка – ощущение не из приятных, когда за шиворот бьют ледяные капли конденсата от дыхания. Подняли капюшоны. От одной беды спаслись, зато появилась другая: ноги с непривычки почти не сгибались, а если и сгибались, то подламывались. Поэтому приходилось ниже гнуться, ступать чуть ли не на прямых ногах, задирая к потолку поясницу. И пить стали чаще, что обеспокоило Силантьева.

– Мужики, – повторял он раз за разом. – Только полглоточка на остановках. Иначе нам действительно труба. Воды нет, а где она припасена, до того места сперва дойти надо, и вся она расписана, законтрактована так сказать. Так что терпите, и вообще не думайте о ней. А то, чем больше думаете, тем больше пить хочется. Пить не будете, и потеть не с чего; потеть не будете, пить не захочется. Всё взаимосвязано в природе.

Его слушали, но никто не отзывался, и тем неожиданнее было услышать голос молчуна Громова:

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым, – тихо запел он.

Услышав Есенинские строки в его исполнении, Силантьев, хорошо знавший Громова,  не согласился:

– Будешь, Володя, будешь. Ты и сейчас не старый. Вот закончится война и найдёшь ты себе зазнобу, и влюбишься в неё без памяти, и родит она тебе кучу детишек, и будешь ты самым счастливым человеком на Земле. Так и знай. Законно говорю!

Силантьев помнил историю Громова, из-за которой он и подписал контракт с Министерством обороны: демобилизовался со срочной, а его девушка вышла замуж, и не мог он спокойно смотреть на молодожёнов, потому что жили они на одной с ним улице, в одном с ним посёлке. Не мог он спокойно смотреть на них. И вот теперь, негромко продекламировав стихи, он, наверное, имел себя в виду, но неожиданно так же негромко сказал:

– Ну, что, братья, путь на Суджу открыт. Надо идти, пока молодые.

И все стали подниматься, словно по приказу командира.

***

Строчка из есенинского стихотворения не давала покоя Землякову: сверлила и сверлила мозг. Не такой уж он знаток поэзии, но даже сейчас  услышал в этих стоках невыносимую грусть, столько в ней слышалось печали и упадничества, будто не прощание с молодостью поэт имел в виду, а близкую встречу с неминуемой кончиной... А в их теперешнем положении думать об этом категорически нельзя. Есенина понять было можно – в трудной ситуации находился, когда над ним сгустились тучи непонимания от враждебных сил, окружавших его в ту пору жизни, но это сейчас никак не относилось к ним. У них другая задача, поэтому и мысли должны быть другими, только такими, какие есть: пройти свой нынешний путь и, преодолев любые трудности, выполнить поставленную задачу.

Он шёл шаг за шагом и твердил про себя строчку: «Я не буду больше молодым… Я не буду больше молодым» – и жалел, что услышал, что вспомнил, но вспомнил в неподходящий момент, когда нужно что-то иное услышать, о чём-то другим думать. Но как бы ни было, а Громов заинтересовал своей необычностью. То молчал человек, а то открылся и душу с места сдвинул. Поэтому на очередной остановке он спросил у него:

– Володь, ты кто по профессии или образованию?

– Колледж культуры окончил. Клубный работник. Сразу после колледжа в армию призвали. Отслужив, вернулся в посёлок, думал буду работать вместе с Наташей в районном Доме культуры, а она уже там же работала с мужем, баянистом-переселенцем. Я посмотрел-посмотрел на такое дело и решил не мешать им. Подписал контракт, отправился на СВО.

– Хотя бы поговорил, попытался выяснить что-то у неверной Наташки?

– А зачем. Что мне нужно было делать – на колени перед ней упасть? Как говорится, насильно мил не будешь.

– Но ведь из души-то не вычеркнешь просто так, если любишь.

– Уже вычеркнул. Значит, не любил

– Вряд ли, если продолжаешь думать о ней, стихи грустные к языку прилипают.

– Это по привычке.

– А привычками мы и живём.

Они прервали разговор, сидели молча и старались глубже дышать, понимая, что разговор перебивает дыхание, мешает ему. Но мысли-то не мешают, даже наоборот – очень помогают забыться, не думать о своём состоянии, о рези в горле, о появившейся боли в лёгких. Обычно вдох и выдох не замечаешь, так же, как и работу сердца, а те, кто страдают, например, как страдала его мать аритмией, постоянно чувствуют его. Земляков вспомнил Зинаиду Алексеевну, как она, бедняжка, страдала от неё, укоротившей её жизнь. В 57 лет не стало, уж пять лет прошло, а всё кажется, будто вчера это было. Он хотя и вспомнил маму, но подумал, что почему-то лишь печальные мысли и воспоминания приходят на ум. Отчего это? От их теперешней экстремальной ситуации или от ничем не занятой головы, когда мысли в неё легко заходят и так же легко выскакивают.

Он постарался более ни о чём не думать, но неожиданно новая мысли всколыхнула, когда вспомнил о себе, о том, как попал на фронт. Выслушав Громова, он сравнил его историю со своей, пусть и не сравнимой по фактам, но в общих чертах-то они схожи по мотивам, не очень-то привлекательным. Получалось, что у всех свои «беды», как у него самого в виде долгов перед банком, которые для участников операции могут быть отсрочены,  но которые когда-никогда, а оплатить придётся, как у того же Громова, отправившегося воевать из-за несчастной любви, или как у сержанта Силантьева, которым управляет и дует в уши жена, как понял Земляков. Только у Медведева иной мотив – месть за погибшего сына. Он пока не знал, что толкнуло на фронт Виктора Карпова, но, сдаётся, что и у него какие-то вынужденные обстоятельства. «Вот и получается, – думал Земляков, – что большинство нас здесь собралось не по доброй воле, какой-то крайний случай заставил это сделать. Но почему тогда это большинство, если можно так сказать, подневольных нисколько не тяготятся этим обстоятельством: не хитрят, не юлят. Спросили у них, кто готов идти на спецоперацию – все согласились. Другой вопрос, что отобрали не всех, а так-то проявили душевный порыв, не заставили себя упрашивать, соглашаясь, например, за дополнительное вознаграждение. Нет, никто и не думал об этом. Или у русского, а шире – российского народа, так устроено сознание, что всего беды и невзгоды, томящие в обычной жизни, в грозное время заставляют сплачиваться, не отсиживаться за спинами, когда человек забывает о самом себе, бьётся за общее дело». Подумал Земляков ещё и о том, что много, очень много и таких, кто всеми неправдами пытается спасти свою душонку, будто спасётся навсегда. Конечно, кому-то удаётся это сделать на время, но к большинству рано или поздно приходит расплата, и формы этой расплаты разные, но все они не в пользу пугливых зайцев, которые бегают и бегают, а всё равно в конце концов оказываются в чьих-то зубах… Мысли, мысли – они, как и труба, нескончаемы. И сколько ни пытайся избавиться от них, они становятся лишь прилипчивее. Гонишь их, а они сильнее приклеиваются.

После пятой или шестой остановки вдруг взбунтовался Карпов, когда уселись неподалёку от отдушины. Увидев подошедшего Силантьева, он слёзно попросил:

– Товарищ сержант, разрешите закурить? Только две затяжки. Ребята не против!

– Он спрашивал у вас? – поинтересовался Силантьев.

Все промолчали.

– Ну, вот видишь… Врать нехорошо.

– Пусть закурит, – неожиданно сказал Медведев. – А то он весь мозг проест.

– Две затяжки… Не более…

Карпов сразу засуетился, достал сигареты, зажигалку, но щелкнул раз и другой, а она не загорается.

– Отставить! И не пытайся более! – прорычал сержант. – Кислорода совсем не осталось, а он пытается последний сжечь.

Карпов вздохнул, сломал сигаретку, убрал зажигалку. Он не сказал более ни слова, но выдал своё состояние заблестевшими от слёз глазами, особенно заметных в свете фонаря.

– Терпи, Витя! – понимающе сказал ему Медведев. – Не один ты здесь такой.

Когда обстановка более или менее успокоилась, Земляков негромко спросил у Михаила:

– Себя имел в виду, сказав: «Не один ты здесь такой»?

– И себя, и других. Я сразу понял, что к чему, и избавился от сигарет. Нас, наверное, здесь полтысячи, и представь, что будет, если все засмолят?!

– Хватит болтать! Дождётесь, что укры вычислят и уничтожат. Для этого и делать-то особенно ничего не надо: канистру бензина вылить в отдушину и поджечь. Море шашлыков будет!

На знобкое предостережение сержанта никто не отозвался, мало-помалу поднялись, уступая место следующей группе. Земляков по-прежнему считал шаги, но только теперь он останавливался на счёте «триста», которого и без того хватало, чтобы распалить дыхание; чем дальше они погружались в трубу, тем чаще дышалось и сильнее колотилось сердце, и Сергей вспомнил свою мать-сердечницу, достал таблетки корвалола, которые им раздавал санинструктор на входе; кто-то не брал, а он взял. И не прогадал. Принял одну, запив её малюсеньким глоточком воды, и вроде полегчало.  Или это от самомнения и самоуспокоения. Наверное, от всего вместе, потому что одного без другого не бывает.

Единственное, что пока радовало, так это то, что потеть почти перестали, напотевшись в первый час-полтора. Теперь футболка лишь холодила и постепенно высыхала на теле,  отлипала от него, словно на ветру. Теперь и тело казалось лёгким и живот подтянутым, лишь ноги с каждым часом деревенели всё больше. Чтобы сменить положение, время от времени ползли на коленях, а это ещё то испытание – ползти гружёным по ледяной железяке. Кто полегче, у того и колени покрепче, а кто погрузней – не выдерживали, поднимались бойцы и потихоньку шли шаг за шагом. Они все, наверное, не отставая от Землякова, считали шаги, и этим успокаивали себя, занимали голову пустым счётом, прогоняя унылые мысли.

На следующей остановке сделали большой привал.

– Полчаса на всё про всё! – пронеслось по трубе.

Привал так привал. Можно посидеть, подложив что-то под себя, вытянуть ноги и забыться, перестать забивать голову пустым счётом. И ни о чём не говорить. Молчать и молчать, словно и нет никого вокруг, словно все так устали от собственной болтовни, что уж и сил на неё не осталось.

Труба длиннющая, и в ней постоянно у кого-то что-то случалось. Кого кашель мучил, кто в рвотных спазмах корчился. То вдруг из глубины трубы раздавались непонятные крики, которые, впрочем, быстро пропадали, словно тот, кто кричал о чём-то, вдруг перестал получать доступ к воздуху, будто захлёбывался. И чувствовалось, что живая масса людей пульсирует в трубе, и со стороны входа вдогонку притекала влажная и удушливая волна воздуха, какая бывает от скопления множества людских тел в замкнутом пространстве. И эта мутная волна разбавляла относительно чистый воздух впереди идущих, смешивалась с ней, оседала конденсатом на трубе, хрустально блестевшим в свете фонариков. На какое-то время их дружно отключили, экономя энергию, до конца не зная, сколько времени придётся ещё провести в трубе. И когда трубу заполнила непроглядная мгла, то от неё стало не по себе. Это то ощущение, когда вытягиваешь руку и не видишь её, не видишь себя, товарищей, саму трубу и уж кажется, что летишь в неосязаемом пространстве, и полет твой неуправляем и непредсказуем, потому что сам ты – бестелесное существо, не способное ничему сопротивляться.

Состояние не из приятных, и одно лишь спасение от него: движение и движение. И они вновь недружно поднимались, отстраняясь друг от друга на два-три метра, начинали новое движение, и кто-то обязательно вёл счёт сделанным шагам. И это сделалось для них навязчивой идеей. Они не могли вспомнить общего счёта шагам, да им теперь это было и неважно. Шаг сделал, на шаг ближе к цели. Сделал второй – ещё ближе. И не беда, что куртка  окончательно сопрела под броником и не хотела высыхать. Что ноги при ходьбе не чувствовали дрожи, что дрожь в коленках появлялась только тогда, когда делалась остановка. Хотели передохнуть, но лишь усиливалась слабость и хотелось всё бросить, упасть ничком, долго-долго лежать на животе и не шевелиться. Остановки они делали всё чаще, по подсчётам Землякова, через двести шагов, отдыхали дольше и труднее вставали с закруглённого пола трубы, если так можно выразиться, отталкиваясь рукой от кривой стенки, устанавливали себя в правильное и необходимое положение и, буравя взглядом пол перед собой, двигались далее. Есть ли окончание у их пути, конечно, есть, где-то должен быть. И пока толком они ничего не знали и не предполагали, что их ждёт впереди, после того как они преодолеют эту чёртову трубу. Труба находилась всего в двух-трёх метрах от поверхности, но им казалось, что они погружаются по ней всё дальше и дальше в преисподнюю, в царство Харона, откуда нет возврата и не предвидится. В это трудно и невозможно поверить, но иногда мнилось, что это так и будет, а все слова – это всего лишь отговорки, о которых забудут в решающий момент.

Медведев всё-таки попытался спросить у сержанта, что их ждёт в конце пути, но тот отмахнулся:

– Мне пока никто не докладывал. Не переживай, доберёмся до места – без приказа не останемся!

И более Михаилу спрашивать ни о чём не хотелось, хотя можно предположить, что приказ у них будет привычный: «Наступать, атаковать, уничтожать противника!»

 Они продолжали двигаться скорее по инерции, лишь по часам зная, что день давно перевалил за полдень, близится вечер, им казалось, что они должны быть на месте, а они не прошли и половину пути, как сказал, появившийся в очередной раз «Спутник». И сказал не для того, чтобы напугать, а для уверенности, чтобы каждый боец знал, что его ждёт впереди. Он не первый раз так появлялся. Первым зайдя в трубу, он держал под контролем весь свой штурмовой отряд, состоявший из трёх групп. Чуть ли не у каждого бойца спросил о самочувствии и, похлопав по плечу, пробирался далее, а то, чтобы особенно не мешаться и не надоедать в движении, делал остановку с какой-нибудь из пятёрок, и вроде ни о чём особенном не говорил и не к чему не призывал, но уже своим присутствием взбадривал бойцов. Правда, при нём особенно не распространялись: то ли стесняясь, то ли уж не осталось сил на разговоры. Более отвечали на его вопросы. А вопросы так себе, почти ни о чём, но на даже простой разговор короткими репликами помогал отвлечься, а как отвлечёшься, то и настроения и прибавлялось, и ноги не так гудели, и жизнь не поворачивалась кривым боком.

***

Когда уж казалось, что и сил не осталось, а ноги не шли и скручивались от судорог, прозвучала команда, пронёсшаяся по цепи: «Ночлег!» Примостились там, где шли, но тем группам, которым выпало оказаться рядом с отдушинами, пришлось переместиться на 50-70 метров дальше по ходу, либо замедлиться, чтобы исключить любую возможность выдачи своего подземного присутствия случайным вскриком во сне, либо непроизвольным громким разговором, или кашлем, громом отдававшимся в трубе, если его не прятать всеми возможными способами. Они давно продвигались по территории, занятой противником, а как-то при очередной остановке слышали у отдушин украинскую и польскую речь, после чего не останавливались рядом с отдушинами, пытаясь исключить любую возможность демаскировки, а если такое, не дай Бог случилось бы, то вся операция оказалась перед реальной угрозой провала, а чем это грозило понимали даже те, кто никогда ни над чем особенно не задумывался. Их бы просто уничтожили, не дав возможности выбраться на поверхность, а уж каким способом? У извергов их много, специально выбрали бы самый зверский и мучительный. Поэтому и молчали бойцы, а говорили вполголоса короткими фразами. Те же, кого донимал кашель, кашляли, прикрываясь обшлагом куртки, даже на коротке не останавливаясь около отдушин, хотя было истовое желание хотя бы разок-другой хватануть свежего воздуха. В группе Силантьева кашлял лишь Карпов, к этому часу прилюдно поклявшийся, что бросил курить, а если останется живым после этого похода, то никогда в будущем не возьмёт в рот эту заразу. Сказал вроде бы более для самого себя, но его слова дошли и до тех, кто курил, и все они сделались солидарными с Виктором в этом вопросе. Зато Силантьев возразил:

– Чтобы и мысли более не было о плохом! А то «если останется живым»? Ты хотя бы думай, прежде чем говорить. Предсказатель нашёлся.

– Всё понял, товарищ сержант.

Разговора не получилось. Все занялись своими делами. А дело у всех одно: сделать глоточек воды, а главное, лечь и вытянуться поудобнее на дне трубы. Они ложились, вытягивались, но долго так не могли нежиться – чувствовался леденящий холод разгорячёнными телами, и были вынуждены усаживаться на сидушках вплотную, чтобы сохранить тепло распаренных тел, хотя и в таком положении старались вытянуть натруженные ноги. Плохо ли, хорошо ли, но все умостились, притихли и первое время спали как дети с открытыми ртами. Кому-то, видимо, снились сны. Первым что-то забормотал во сне Земляков. Он, сладко причмокнув, обнял Медведева, и снилось ему, что он нежно обнял жену Катю… Вот же она, рядом: тёплая, мягкая, покорная. Какое это, оказывается, счастье ощущать рядом любимого человека, который так удачно оказался рядом. Счастье ещё и оттого, что он навсегда вернулся к ней живым и невредимым, и ничто теперь их не сможет разлучить: ни злой человек, ни жизненные обстоятельства, какими они ни будь сложными. «Не переживай, Катюш, видишь, я вернулся, перед тобой стою. Война закончилась, и нет теперь причины переживать обо мне, а мне о вас с Гришей. Всё наладится, и с кредитами рассчитаемся. Какие-никакие, а деньги я получу, весной успеем наше поле посеять, потом собрать урожай. Только на картошке крест поставим: и хлопот больше, и рентабельность не та, а пшеницей заниматься – самое то. Выгодная культура». В какой-то момент сон его прервался, он почувствовал, что задыхается, очнулся и ощутил на лице лапу Медведева.

– Вот леший, чуть на тот свет не отправил!

Сергей отодвинулся, повернулся на другой бок, чтобы не дышать на товарища и не лишать кислорода, какой пока имелся в трубе. Сонный Медведев что-то промычал во сне и скривился, вытягивая ногу, положив голову на руку, продолжил тревожный сон. Земляков оглядев в трубе бойцов, почти погрузившихся во тьму из-за кое-где светивших фонариков, убегавших в туманную даль, и вновь ткнулся головой в снятый обвес. Но недолго он спал, проснулся от послышавшегося стона, подумал, что это Карпов мучается, а, пригляделся, – Медведь в свою правую ногу вцепился.

– Что с тобой? – негромко спросил Земляков.

– Нога застыла – сводит, того гляди жилы полопаются.

– Погоди, – шепнул Земляков, вспомнив, как футболисты во время матча снимают судорогу. – Ложись на спину.

Медведев послушно лёг, а подползший Земляков выпрямился, насколько можно было и, приподняв ногу Михаил, удерживал пятку, а другой рукой давил на стопу: раз, второй, третий…

– Погоди, – зашевелился Медведев, – а то ласту отломишь. Вроде полегче стало.

– Встань, походи немного, разомни, – предложил Земляков.

Тот осторожно приподнялся, сделал два-три шага туда-сюда, радостно выдохнул:  

– Ты как доктор Айболит! Где этому научился-то?

– Жизнь научила… Ложись, ещё разок потяну мышцы для закрепления успеха.

На этот раз Медведев почти без проблем лёг на спину, приподнял ногу. Земляков знающе поработал с его ступнёй, спросил:

– Лучше?

– Нормально. Всё вроде прошло.

– Ну, вот, а ты боялся, даже платье не измялся.

На Михаила Медведева пробежала чуть заметная улыбка, он вздохнул:

– Спасибо тебе! Ты настоящий земляк!

– Обращайтесь, – посоветовал Земляков и был рад, что сумел помочь товарищу.

Он было устроился спать, но вдруг Карпов – в этот раз уж точно он – надсадно закашлялся.

– Хлебни водички, – посоветовал Земляков, – и постарайся глубже дышать.

– Пробую, ни хрена не получается, глотку как при ангине дерёт.

– Никто драть не будет, если сам перестанешь языком ворочать. Постарайся дышать аккуратно и глубоко.

Карпов сделал глоток, убрал бутылку, продышался и, действительно, перестал кашлять, а Земляков, убедившись, что товарищу полегчало, вновь устроился спать. Подумал, чувствуя, как слипаются глаза: «Здесь поневоле доктором станешь!»

Он почти проспал до того часа, с перерывами, но проспал, когда вдалеке раздался негромкий голос Силантьева:

– Просыпаемся, бойцы! Нас ждут великие дела!

Вскоре появился невысокий коренастый «Спутник», которого непросто можно было узнать из-за потемневшего от копоти лица.

– Выспались? – спросил он у Землякова. – Как спалось?

– Отлично!

– Вот и прекрасно… Выпейте по глотку водички, и далее будем выдвигаемся. Вчера более половины пути прошли, осталась меньшая часть. Вода осталась?

– Почти вся…

– Терпите. В конце пути обещают по бутылке на брата.

– Есть терпеть!

– Молодец! Как фамилия?

– Земляков!

– Запомнил… Выдвигайтесь, не засиживайтесь.

Он пошёл по трубе навстречу движению: через кого-то переступал, кто ещё спал, кого-то обходил, кому-то помогал подняться на ноги, у кого-то останавливался, говорил о чём-то, и чувствовалось в его движениях, манере разговора желание сплотить бойцов, создать им доброе настроение, а будет настроение, то и надежда на счастливый исход будет подогревать в трудную минуту. Поэтому и говорил с ними мягким голосом, хотя и простуженным, и доверительные слова в этот момент оказывались очень кстати. Действовали они гораздо надежнее, чем если бы он отдавал резкие команды, особенно в эти минуты. Их уже ой как много минуло, если считать с той самой, когда они погрузились в подземное, не особенно гостеприимное царство. Теперь начинался второй день их бесподобного путешествия, и никто не знал, каким оно выдастся, чем отзовётся в сердцах и душах, и как оно подействует на них. Что лучше не станет, это очевидно, по крайней мере до того часа, пока они не выберутся на поверхность, где, даже не верилось, хватанут полные лёгкие весеннего воздуха. И станет он для них самым вкусным и бесподобным подарком. И будут они дышать им, орать, захлёбываясь от счастья, и будет им казаться, что лёгкие вот-вот разорвутся. Сергей вспомнил, как бросал курить, когда родился Гришка, какое он ощущение испытал после нескольких лет жизни в никотиновом дыму. Тогда казалось, что лёгкие не выдержат, лопнут, когда он вдыхал во всю грудь, но и этого оказалось мало, хотелось дышать глубже и глубже. Что-то похожее будет и с ними, когда они выберутся из подземелья, только в тысячу раз комфортнее. И когда Земляков представлял этот момент, то старался не очаровываться мимолётными грёзами, зная, что только тогда он достигнет желаемого, когда придёт к тому часу, такому долгожданному. Пока же, как ни старайся, как ни терзайся, раньше определённого часа ничего не получится. А сейчас… А сейчас волю в кулак, глаза в кучку, чтобы не споткнуться, не упасть, потому что ой как тяжело падать в металлической трубе, а то он вчера упал и едва колено не расшиб, хорошо наколенник помог спастись от травмы. А что значит стать хромым в это месте? Это беда. Никто, конечно, не бросит, но каково быть обузой для других, когда самих себя-то нести тягостно.

Во всех мысленных наслоениях Сергею вспоминались слова «Спутника» о том, что большая половина пути вчера была пройдена. А что это значит? Что сегодня вечером они   должны узнать дальнейшие планы командования, или крайний срок – утром, которые понемногу проясняются, хотя ничего конкретного им никто не говорил. Ведь и без того понятно, что не просто так они выдвигаются куда-то по трубе. Труба куда ведёт? Ясно ж, что не в свой тыл, в свой тыл можно и без трубы добраться, а ведёт труба в тыл врагов, причём глубокий. И если учесть, что труба тянется в юго-западном направлении со стороны села Большого Солдатского в сторону Суджи, занятого врагами, то тогда понятно расстояние, какое им необходимо пройти. Получается, что сегодня к вечеру они должны достигнуть окрестностей этого города и, как ангелы-хранители и защитники, должны воспарить над ним, выбив нацистов и защитив оставшихся жителей. Если так рассуждать, то всё сходится, и теперь особо и голову нечего ломать, а надо делать, что должно, а там… А там прозвучит от «Спутника» команда, ибо он отвечает за вверенных бойцов, за их жизни и судьбу. Главное, чтобы она оказалась грамотной.

Когда разломались, разогрели негнущиеся спины, размяли ноги, Земляков спросил у Медведева:

– Ну, что, дорогой товарищ Миша, готов в путь-дорогу?!

– Готов-готов... Дорогу осилит идущий – говорит мой внутренний голос.        

Сказать легко, а каково осуществить – это вопрос. Медведев, переговорив с Земляковым, знал от него, что к вечеру они должно дойти до конечной точки, если, конечно, смогут дойти. Вчера-то они сгоряча, можно сказать, отмахали большую половину, а сегодня даже первые шаги даются ой как тяжело, а что будет дальше, можно лишь предположить. И ведь ни с кем это не обсудишь, не переговоришь, не станешь жаловаться на судьбу: в таком случае либо засмеют, либо отвернутся пацаны. Да и не для того он шёл на СВО, чтобы пыхтеть и гундеть. Самому противно сделается. «Терпи, Михаил, и это тебе зачтётся!» – успокаивал и подбадривал он себя и вспоминал приснившуюся ночью жену.

***

Они немного поговорили лишь на первой остановке второго дня, когда Медведь улёгся на дне трубы и сказал Землякову:

– Новость есть!

– Говори.

– Сын у меня вскоре будет. Второй Димка!

– Откуда известно?

– Жена сообщила.

Земляк хмыкнул:

– Ещё, что скажешь? Или уж глюки начинаются?

– Глюки не глюки, а видел её, как тебя сейчас вижу. Во сне, конечно. Сказала, что врач определила пол ребёнка. Всё на мальчика указывает. Значит, так и будет!

– Ну, поздравляю!

– Сейчас-то чего поздравлять. Вот когда родится, а мы с тобой отвоюем, то приедешь из своих диких степей и окрестим сынульку, и станешь ты крёстным отцом ему, и породнимся мы навеки-вечные.

– Заманчиво, конечно. Будем верить в это.

– А как иначе! Хотя и говорят, что загад не бывает богат, но у нас-то особый случай. Не каждому такой выпадает. Веришь этому?

– Верю, верю…

– Твоя-то снится?

– За ночь по нескольку раз. На другой бок повернусь, а она тут как тут.

– Чего говорит?

– Деньги спрашивает. Чего она скажет… Как-то сказала, чтобы я тебя поменьше слушал, а то за эти сутки ты мне столько в уши надул – голова ходуном ходит.

– У тебя-то от чего она ходит. Наша прогулка тебе в радость должна быть. Мы, когда пацанами были, нор в стогах нароем или зимой в снежном овраге целые города выстраивали. Домой прибежишь, а с головы до ног сосульки. А если день морозный, то одежда ото льда хрустит. Есть, что вспомнить.  

 – Ладно, Миша, поднимайся – дорога зовёт!

Тот покряхтел по-медвежьи, приподнялся, ткнулся рюкзаком в трубу, вздохнул:

– Жалко выпрямиться нельзя, а то давно дошли бы

На следующей остановке Медведь достал из аптечки марлевый тампон и, промокая им тяжёлые капли, выжимал тампон себе в рот. Напиться таким способом не напьёшься, но хотя бы горло от сухости драть перестаёт и кадык работает, правда, почти вхолостую, помогая проглотить хоть какую-то каплю. Смотрел на товарища Земляков, смотрел и достал из кармана рюкзака пластиковую полторашку с остатками воды, отдал товарищу:

– Сделай полглотка! Сделаешь больше – задушу!

– Что так строго?!

– Нормально. За это спасибо скажи.

Взял Медведев бутылку, посмотрел на свет фонаря, а в ней почти и пить-то нечего.

– Ну, такой водой, только душу дразнить.

– А ты не дразни, а глотни, пока я добрый. Зато без мазута.

– Ну, если позволяешь, придётся отведать.

Аккуратно, чтобы и капли не пролить, Медведь приложился к горлышку и, сделал, как и приказывал Земляков, полглотка, сказал:

– Хорошо быть мелким в нашем случае. Мелкие букашки, похоже, вовсе не пьют. Или росой обходятся, а на зиму в спячку уходят. Хорошо им… А ты – молодец. Вторую бутылку заканчиваешь. И куда в тебя столько влезает.

– Куда и у всех. Зато теперь меньше тяжести нести.

– Да нет уж… Я бы только такую тяжесть и таскал с собой. Вот что делать будем, когда вода совсем закончится.

– Ты нашёл способ. Труба большая – конденсата на всех хватит.

– Это что же получается: мы своё дыханье пьём, круговорот воды в природе.

– А ты – молодец, жалко, что сочинять не умеешь, а то какую-нибудь статью нацарапал на эту тему или стихи актуальные.

– Куда уж мне. Мне только в лесу брёвна тягать на трелёвочнике, только, скажу тебе по секрету всему свету, что вполне скоро останемся без работы. Наш арендатор, на которого мы пашем, совсем край потерял – ещё немного и все леса в нашей округе сведёт. Потравы на него нет. Пилит и пилит, пилит и пилит. Настоящий хозяин одно дерево спилит, другое посадит. А нашему это не по чину: только пилить горазд. Иногда, конечно, делает посадки для плана и отчёта, но за ними никто не ухаживает толком, и они зарастают сорными породами.

– Ладно, лесоруб-лесовод, поднимайся – все зашевелились.

Медведев поднялся, посмотрел в глубь трубы, а оттуда влажный воздух волной. Воздух холодный, химический, озноб от него. Благо, что потеть почти перестали. И ещё чувствовалось, что труба живая – она гудела, казалось, дрожала от собственного гула, исходившего из её глубины. Подумал: «Этот сколько же там душ собралось, это сколько людей страдания принимают. А спроси каждого, никто не скажет, что страдает. Да – устал, да – пить хочет, да – спать охота, но никто не признается, что жалеет, что подписался на этот поход. И кто бы ни спросил такого в этот момент, мол, как чувствуешь себя, дружок, ответит через силу, но бодро: «Отлично чувствую, всем на зависть!» И ни в чём не упрекнёшь его, ничего не скажешь обидного, а только удивишься и подумаешь: «А ведь он прав, негоже показывать слабость и слабину, если они есть».

Очередная стоянка не располагала к разговорам. Лежали, молчали и, похоже, ни о чём не думали. Зато на следующей началась суета, когда Карпов упал на дно трубы и захрипел:

– Всё, не могу, подыхаю!

– Респиратор надень – поможет! – подсказал Володя Громов, шедший с Карповым в паре.

– С ним ещё хуже – воздух задерживает. И весь уже мазутом пропитался с обеих сторон.

– Не кричи так – укров переполошишь.

– Сколько ещё идти? Почему никто не скажет?

– До конца трубы! – подсказал подошедший сержант. – Как она закончится, так и баста! Лагерем встаём.

– Никогда она не закончится!

– Ладно не кричи и не хнычь – здесь не детский сад. Будь мужиком. Метров через двести должна быть отдушина. Около неё посидишь, в себя придёшь. Вот тебе баллончик от астмы – подышишь потом. И не вздумай около неё хай поднимать!

– Договорились.

Карпов, действительно угомонился, лежал без движения и пытался дышать во всю грудь, насколько позволял бронежилет. Вскоре, пробравшись меж бойцов, появился командир штурмовой группы.

– Кто кричал? – спросил он.

Ему указали на притихшего Карпова, и он опустился перед ним на корточки, дотронулся до плеча, окликнул:

– Боец, как дела?

Карпов пошевелился, открыл глаза, спросил:

– Ты кто?

– Ваш командир, «Спутник».

– Извините.

– Как самочувствие?

– Нормально, но почему-то кажется, что мы всё время идём под гору, а там огонь бушует.

– Нет там никакого огня… Это от усталости и нехватки воздуха галлюцинации появляются. Потерпи, боец. Дыши глубже. Ведь сможешь же?

Карпов приподнялся, сел, несколько раз глубоко вздохнул.

– Ну вот! Легче стало?

– Немного.

– Вот и прекрасно! Продолжаем движение.

«Спутник» помог Карпову подняться, поддержал его, когда тот переступил с ноги на ногу, сказал подвернувшемуся Сергею:

– Земляков, помоги в случае чего товарищу.

– Есть, товарищ командир!

– Пошли, дорогие. Пошли. Осталось немного.

«Спутник», конечно, знал, сколько предстояло пройти, хотя и трудно в полумраке ориентироваться, но он более ориентировался по времени, на среднее время прохождения, делая поправку на усталость группы. Он и сам устал и знал, что лицо его к этому времени покрылось грубыми складками, под глазами набухли мешки, но и у всех лица не пылали здоровьем, срытые под масками из копоти. Откуда она бралась здесь, не понять, хотя можно предположить, что копоть от загазованности, остаточного метана, которым пропитаны стены трубы до последней, самой мелкой молекулы, и теперь он выходил в трубу, смешивался с воздухом, отравленным дыханием сотен бойцов, и получалась смесь, от которой кружилась голова и накатывали галлюцинации. В такой ситуации оказаться на пять, десять минут – подвиг, а что тогда говорить о вторых сутках, когда, казалось, плавится мозг от напряжения.  В какой-то момент Карпов, немного придя в себя, от глубоких вздохов, а более от внимания командира группы, радовался, что полегчало. И не хотелось вспоминать, что дал сегодня слабину, вынудил командира суетиться, говорить детские слова. Парни не осудят, поймут, но стыдно сделалось перед самим собой. И он не стал ни оправдываться, ни просить прощения, тем самым ещё сильнее заставив бы себя устыдиться.

Он и у отдушины долго не торчал, отодвинулся, позволил другим хватануть воздуха, казавшегося чистым кислородом и мгновенно придавшего сил и настроения. И он пошёл далее, вспоминая «Спутника», годившегося ему в отцы, и ставшего им на несколько минут, которые он запомнит теперь на всю жизнь. К нему подошёл Земляков, подал почти пустую бутылку с водой, предложил:

– Попей!

– А сам?

– Сам потом. Сделай полглоточка и оставь себе. Пригодится.

Виктор, изогнувшись, промочил рот и, всё-таки возвращая бутылку, пожал Землякову руку. Эта капля воды заставила Карпова ещё более воодушевиться. Теперь почему-то и Земляков, и идущий рядом с ним Медведев, и даже молчун Володя Громов показались в этот момент необыкновенными пацанами, такими, какими он их навсегда запомнит. Если вчера, когда ныл о курении, они казались чёрствыми и сухими мужланами, в коих не имелось и капли сострадания, то теперь всё поменялось. Они стали своими в доску, с ними теперь жить и не тужить.

Подземная людская вереница продвигалась под землёй всё ближе к конечной точке, где они получат приказ в наступление, каждому проговорят его действия, на картах покажут примерный маршрут, и тогда только вперёд, только к победе. Но пока все знали, что ещё много будет испытаний, прежде чем они окажутся на свободе, вырвавшись из трубы, а пока надо терпеть.

Стиснуть зубы и терпеть.

***

Чем больше делалось остановок, тем меньше бойцы разговаривали. Ни сил не осталось болтать, ни возможностей, если язык не хотел слушаться и еле ворочался, обдирая нёбо. Даже Володя Громов перестал вспоминать стихотворения. А когда ему говорили, что, мол, если начал, то продолжай, а то не солидно получается, не в жилу, он лишь отмахивался и делал страшные глаза, выделявшиеся белками на закопчённом лице. Они вообще стали на одно лицо, и сразу не узнаешь кто есть кто. Даже вблизи. Особенно, когда им вдогонку из трубы наплывал то ли туман, то ли морось от испарений бесконечной массы людей, следовавшей за ними. Все они шли, согнувшись, останавливались, чтобы отдышаться или просто поглубже вздохнуть, но не удавалась, потому что дыхание было поверхностным, слабым. И сколько часто ни дыши, воздуха по-прежнему не хватало даже тем, кто более или меня держался. Но это не значило, что всё благополучно у человека, если он молчит или заставляет себя молчать, а если и прорвётся голос и сил хватит лишь на реплику, то и не поймёшь, что он говорит, еле ворочая языком. Но когда даже самый молодой из них, тот же Громов, схватил Землякова за рукав и, указав рукой впереди себя, промычал: «Там свет! Мы пришли!» – Сергей не знал, что ответить ему. Когда тот повторил: «Там свет!», Земляков достал бутылку, подал Громову:

– Хлебни полглоточка.

Володя сделал глоток и нехотя вернул бутылку Землякову, спросившему:

– Полегчало?

– Почти… А там всё равно свет…

– Ладно, согласен, но идти ещё далеко. Не думай об этом. Шагай себе и шагай – так легче. И вдаль не смотри.

Громов кивнул, успокоился, зато Медведев что-то промычал, указав на бутылку: мол, давай и мне. Когда отпил полглоточка и поработал языком, спросил:

– Откуда у тебя столько воды?

– Щёлкать не надо было одним местом, когда на входе все запасались водой. Вам было лень взять лишнюю бутылку. А я не поленился, хотя и от этой бутылки ничего не осталось. – Он тоже немного хлебнул, плотно закрыл пробку. – НЗ остался, на всякий пожарный случай.

Но тут Силантьев подошёл, посмотрел на воду. Пришлось и ему позволить присосаться. Когда же почти ничего не осталось, Земляков отдал остатки Карпову:

– Допивай!

Тот жадно вцепился в бутылку, осушил её до дна, а Земляков сказал, как похвалит:

– Отлично! Теперь мы все обнулились! Теперь терпите до финиша, может, там что-нибудь перепадёт.

Никто ему не ответил. Да и что скажешь. Две или три остановки они отдыхали молча, а на третьей неожиданно разрыдался Карпов. Никто его особенно не уговаривал, лишь Медведев подошёл, обнял, прижал к себе – так и сидел с ним в обнимку. Перед тем как отлепиться, негромко сказал:

– Держись, Вить! Ведь ты же Победитель!

И Карпов услышал его, смахнул слёзы и ничего не сказал, лишь сжал его пятерню и первым поднялся, непонятно произнёс:

– Надо идти…

Никто ему не ответил, послушно и тяжело поднялись и продолжили считать шаги. Теперь до ста. Радовались и этому. А то как бы не пришлось ползти.

В какой-то момент, будто зная, что у них настроение и силы на нуле, появился «Спутник», а Земляков подумал: «Жаль, что ему воды не оставили…»

– Как дела? – спросил он у него, почему-то более всего его запомнив из их небольшой группы.

– Нормально, – ответил тот коротко и не знал, о чём ещё говорить.

– Как дела с водой?

– Отлично. Только сейчас допили остатки.

– Если шутите, то всё остальное ерунда. Терпите, ребята. Осталось часа два-три. И будет вам счастье! Тогда отдохнёте, поспите.

– Дальше-то какие планы?

– Будем ждать приказ к наступлению. Как говорится, как только – так сразу. Держитесь, парни! Всем тяжело, особенно тем, кто за вами идёт. Пойду туда.

Вроде ничего особенного не сказал «Спутник», хотя как посмотреть. Всё-таки главное донёс, обнадёжил.

– Слышал, чем старшой порадовал? Часа два-три осталось! – доложил Сергей Медведеву. – Так что надежда появилась.

Да, действительно, появилась, именно ей теперь и жил Земляков. Хоть какая-то ясность. А она сил придаёт, прогоняет сомнения, переживания, даже временами накатывавшийся страх. Да-да – именно так. А что это, если не он, когда в какой-то момент, задумавшись, Сергей вдруг вздрогнул, увидев, что труба впереди сужается. Еще немного и она превратится в узкое горлышко, в которое не только пройти – протиснуться будет невозможно, потому что она уменьшалась на глазах. «Разве мы такой конец ожидали? – подумал он. – В конце будут накопители, уж какие они – бог весть, но всё, поди, попросторнее трубы. В них наверняка можно будет сесть и вытянуть ноги. И воздуха будет побольше. Красота будет. А что сейчас происходит: край, каюк, амба! Труба толстенная – попробуй удержи её… Он даже закрыл глаза, страшась увидеть, как труба будет окончательно схлопываться… и что потом? Представить страшно. Какое время находясь будто в обмороке, Сергей заставил себя скинуть наваждение, привести чувства в норму, вдруг осознав, что и к нему пришли галлюцинации, как у Громова. И ведь главное ни с того ни с сего. Только со «Спутником» поговорил, и вот оно накатило: смотри и радуйся. Он открыл глаза и увидел на месте трубы волнообразный зеленоватый свет, будто от Северного сияния. И понял – сам же подсказывал Громову – что не надо смотреть в ту сторону, и глаза закрывать не обязательно. Надо лишь сосредоточить взгляд на чём-то одном, близком, таком, до чего можно дотронуться рукой. И он уставился взглядом себе под ноги, и наблюдая за ними, чувствовал, как светлеет голова, и ничего более не мнится, и впереди лишь чёрная труба, правда, необыкновенно широкая. В конце концов галлюцинации прошли. Либо он их перестал замечать. Потому и не смотрел по сторонам, а шёл и шёл, считал и считал шаги.

Всё заканчивается, похоже и их дорога пошла к завершению, когда они увидели горящую впереди лампочку и людей, мелькавших в её свете. И теперь, когда манящий свет лампы казался совсем близко, то почему-то совсем не осталось сил, чтобы добраться до него и сказать самому себе: «Я это сделал!» Это были не очередные глюки, а всё по-настоящему, и люди были настоящие, из бригады «Ветераны», несколько недель жившие в трубе и готовившие её к их беспримерному походу. И вот они встречали долгожданных гостей, к ним вышел «Спутник» и первым обнялся с ними.

– Располагайтесь, парни! – сказал один из них. – Давно вас ждём!

Они рухнули там, где стояли, не в силах что-то сказать, о чём-то спросить. Сидели истуканами и глотали воздух. Которого здесь, как показалось, поболее, чем в глубине трубы.

– У нас тут выход приготовлен с временной земляной перемычкой, которую разрушим, как только будет получен приказ к наступлению, а в ней небольшое отверстие не толще руки, но и через него происходит вентиляция воздуха, – пояснил один из «ветеранов» с закопчённым лицом, походивший на негра. – Так что, парни, располагайтесь, кто желает, забирайтесь в накопитель, а то в трубе оставайтесь, но не кучно, чтобы промеж вас можно было пройти. А вот отсюда, он указал на лаз, уходящий вверх, вы будете десантироваться. Всего три ступеньки по лестнице, и вы на свободе!

– Нам воды обещали… – не очень-то дружелюбно напомнил о себе Карпов.

– Будет вам и вода. По бутылке в руки. Не больше. Хотите сразу выпейте, хотите позже. Я не настаиваю. И ешь-то поменьше. Меньше ешь, меньше пьёшь. Норма – глоток на полдня. Если в это уложитесь – молодцы. Это я к тому говорю, что неизвестно, сколько вам здесь томиться до получения приказа.

«Ветеран» вынес из «кладовки», тоже вырубленной в грунте, упаковку с водой, начал раздавать. Все, конечно, сразу сделали по большому глотку, кто-то добавил полглоточка и заставил себя на этом успокоиться, даже самые нетерпеливые.

Земляков думал, что накопители – это большие комнаты, а оказались они узкими каморками, вырубленными в грунте через вырезанную боковушку трубы, и не более того. Единственное, что он успел понять, так это то, что в накопителях относительно сухо и не капало с потолка, не текло по земляным стенам. Хоть в этом благодать, хоть от этого радость. Они расположились без особенного разбора. Кто где стоял. Земляков с Медведевым по обычаю рядом. В накопителе действительно дышалось легче, потому что труба уходила от него вдаль, создавая запас воздуха. Уж какого он качества, другой вопрос, но всё равно состояние у всех улучшилось, правда, ненадолго; из-за создавшейся скученности, когда другие подразделения волей-неволей подтянулись поближе к будущему выходу, вновь стала ощущаться нехватка воздуха. Но теперь выручало то, что не надо было двигаться, гнуться, сдавливая дыхание, хотя с опущенной головой казалось, что дышалось легче.

Постепенно они успокоились, нагрели места и полезли в рюкзаки за сухпаем. Аппетита не было, но немного пожевали, помня высказывание «ветерана» о вреде еды в их положении. Мало-помалу пришла сонливость, относительная, но всё-таки успокоенность, как после удачно выполненного большого дела. Теперь им оставалось одно: отдыхать и ждать приказа, почему-то всегда приходящего внезапно.

Перекусив, Земляков почти сразу заснул, и снилось ему его поле, на котором он весной посеет пшеницу: или сам в отпуск отпросится с передовой, либо свояк организует – технику найдёт и семенами разживётся – в сельхозуправлении всё-таки работает. Ещё когда уходил на СВО, он решил с женой Екатериной, что именно так и нужно поступить. Главное, чтобы вовремя отсеяться, с погодой подгадать, чего же земле пустовать. Она не виновата, что война идёт.

Сергей Земляков спал в накопителе, а во сне видел, что идёт краешком зрелого золотого поля пшеницы. Плотно она растёт, туго – рукой не раздвинешь, и на каждом стебле тяжёлые колосья, слегка наклонившиеся к пашне. И радость от вида спелой пшеницы на душе необыкновенная, вот он, урожай, налицо: убирай, сдавай на элеватор, получай деньги за свой труд и расплачивайся с кредитом. Без этого нельзя, из-за него и воевать пошёл, желая из банковской кабалы вылезти… Сон понравился, хороший сон. А за полем он увидел жену и сына Гришу-старшеклассника, бегущего навстречу. «Вы куда же это собрались?» – спросил он, поздоровавшись. «Мы в лесопосадку за грибами, – ответила жена, – а ты далеко ли идёшь?» – «Домой, к вам. Так что грибы отменяются. Сегодня будете меня встречать! Можете здесь начинать!» – Екатерина обняла его, расцеловала: «А мы ждём и ждём, все глаза просмотрели. Звонишь ты редко, да и коротко, никогда ни о чём не поговоришь!» – «Зато теперь говори сколько душе хочется. Как у вас дела?» – «По тебе скучали… А Гриша, как медалист, легко в университет поступил, на физика и математика будет учиться. Вот такая у нас радость!» – «Григорий, дай твою руку, поздравляю! – подозвал он сына. – Не зря на олимпиады ездил – добился своего! Молодец!» Он обнял сына и прильнувшую жену обнял, и стояли они втроем на фоне зрелой пшеницы – самые счастливые на свете. «Ладно. Засветились, пошли домой, – позвал он. – Соскучился!»

***

Бойцы в трубе спали, и никто из них пока не знал, что в ней им предстоит прожить ещё четверо суток.

Комментариев:

Вверх