Эту статью я написал ранней весной 2007 года, к юбилею Н. Е. Палькина, к его восьмидесятилетию. На материал, напечатанный тогда в «Нашем современнике», откликнулось много читателей – люди звонили и присылали письма, чтобы поговорить о песнях Николая Егоровича, рассказывали связанные с «тропинкой» или «перепёлочкой» истории из своей жизни. И сегодня, вспоминая поэта вместе с тысячами и тысячами благодарных читателей, я решился предложить газете не раз и навсегда застывший и перетянутый чёрной лентой траурный его портрет, а тот самый неровный набросок, сделанный на ходу, по случаю, однако же передающий, быть может, жизнерадостную улыбку нашего выдающегося земляка.  

Держу в руках книгу Николая Палькина «Окрасился месяц багрянцем» – и волнуюсь. Перечитывал её сколько уж раз, в том числе и вслух – домашним, сколько раз пересматривал, сколько карандашных пометок делал, а всё равно чувствую: приоткроется мне и теперь что-то новое в жизни и судьбе русской песни, запульсируют её глубинные истоки. К такой книге хочешь возвращаться снова и снова, точно к роднику с целебной водой. А разве не целебен, не целителен для души звон поддужных колокольчиков валдайской удалой тройки, или гул костромских колоколов, или голос великой Руслановой, или незабвенный баян Ивана Паницкого?..

Между небом и землёй

Песня раздаётся…

Сама песня живёт в книге то в образе трепетной лучины, освещающей крестьянскую хату, то веретена, над которым склонилась усталая женщина, то готовой лопнуть от напряжения бурлацкой лямки, то взмывающей в небо вольной птицы. А то и просто становясь, как говорят в народе, калиной в кругу – цветущим калиновым кустом. В своё время стихотворение Палькина «Куст калины» расцвело столь ярко, что сначала его заметила сама Людмила Зыкина, назвав «Песней о России», а позже написал к нему музыку Евгений Бикташев. Не написал даже, а скорее расслышал, угадал… У каждой песни своя пора цвета:

Посреди долины

Куст стоит калины.

Я спешу навстречу:

– Здравствуй, друг старинный!

Когда я пытаюсь представить и мысленно упорядочить основные, как принято говорить, вехи творческого пути Николая Палькина, у меня это не очень-то здорово получается. Слишком уж он какой-то официальный, какой-то сухопутный, этот обязательно присутствующий на карте юбилейных статей «творческий путь». Между тем как поэзия Николая Егоровича неразъёмно переплетена с прозрачными жгутами могучей волжской тяги. Есть в ней и свои громкие разливы, и тихие заводи, и темноводные протоки; есть и заросшие кубышками старицы, и затопленные чудо-города (как не распознанная пока критическим взглядом поэма «Перекати-поле»), и обозначенное мерцающими огоньками бакенов судоходное русло. Вот и выходит: у поэта, у песни и у реки – одна жизнь, один первоисток, одна боль и одна радость. Не зря поэт особенно ценит и частенько с любовью повторяет звучную народную припевку: «Волга-речка, подскажи словечко!»

В поэме «Волга» – вещи просторной, масштабной, органично совмещающей дальние исторические ретроспективы и событийный план современности, – Николай Палькин разворачивает перед читателем широкостраничный атлас великой русской реки. Вот думающий свою историческую думу Углич с его печальным «Храмом на крови», вот Тверь, откуда начинал хожение за три моря купец Афанасий Никитин, вот старинный Ярославль, на берегу которого горевала и пела, заступаясь за правду народную, лира Некрасова, а вот и легендарные Жигули, где «… такое небо для полёта, // И такие кручи впереди, // Что сама собою у кого-то // Выпорхнула песня из груди».

Говорю с профессором Вороновым, известным знатоком и ценителем палькинского таланта. Юрий Сергеевич, по обыкновению чуть прищурившись, советует: «Обрати, обрати внимание на то, как своеобразно толкует Палькин творческое наследие Гоголя, у которого все девчата и парубки точно бы не разговаривают, а, как заметил Палькин, поют), Радищева, Тютчева, Некрасова… Палькин, заводя речь о Некрасове, восклицает: «На стезе словесности российской // Сколько он талантов разглядел!» То есть, в понимании Палькина, – продолжает свой комментарий профессор, – Некрасов растил новые таланты не просто заботой о них, а глубиной, мастерством, психологизмом, гражданственностью собственной поэзии». От себя дополню: Именно в очерке о Некрасове наш земляк выдаёт формулу, имеющую и для него первостепенное значение: «Русская поэзия – прежде всего чистая правда на чистом русском языке».

У каждого своя река,

Та, что становится судьбою.

Есть река, есть, значит, и бережочек. Исадами, спускающимися по склонам к самой воде, всегда был знаменит саратовский берег. Вон от того колышка отвязывал свою лодку одноногий фронтовик дядя Гриша – самый уважаемый и умелый из всех волжских перевозчиков. А там, повыше, жил мастер вырезать свистульки, которого местные так и прозвали: Соловей-разбойник. Лихо выбиваются из-под ватника – по утрам-то ещё утренники! – синие полосы тельняшки. Кудрявая, лёгкая на подъём сирень, прихватив вёдра, бежит вниз по воду. Даже брошенный дом тянется к весне осколком деревянного солнышка. Родство, и радость, и горечь. Родительская вишня цветёт по-особому. Кто хоть раз видел в пору весеннего половодья саратовскую сторону с воды, тот сразу почувствует, о чём речь:

Зацвели саратовские вишни,

Занялся над Волгою рассвет…

По меткому и, как всегда, сочному выражению Виктора Бокова, его давнему другу Николая Палькину посчастливилось жить в городе «вольных традиций и голосистой, как окрик речного капитана, гармони». Как-то в телефонном разговоре с Николаем Егоровичем я упомянул Виктора Бокова. Упомянул случайно – за окнами куталась в белый платок метель, недовольно гудел ветер, закручивая над крышами колючие снеговые водовороты, и мне вдруг захотелось душистого боковского лета:

– Лето – мята, – неожиданно сам для себя нараспев проговорил я любимую строчку. – Лето – лён, – тут же отозвался Палькин на дальнем конце провода. А чуть позже Николай Егорович написал небольшой, но удивительный по силе и светоносной жизнерадостности очерк, посвящённый Виктору Бокову. Что ни оценка, то запоминающийся образ; что ни лыко, то в самую сердцевину строки. «Щедрым коробейником русской поэзии» назвал Палькин Виктора Бокова. А в коробе боковском – «речевые драгоценности» да «слова-самоцветы». Николай Егорович – тонкий ценитель русского слова, в том числе и изустного, – всегда создавал вокруг себя особую атмосферу, я бы сказал, слововосторжения. Даже просторечное «круголя», подслушанное поэтом у торговок где-то на Пешем рынке, могло стать в его объяснении настоящим языковым откровением. «Круголя! – прицокивал он весело языком. – Это ж целая поэма в одном слове!»

Атмосфера в редакции журнала «Волга», возглавляемого Палькиным семь лет, запомнилась мне вот по какому вроде бы незначительному эпизоду. Шла планёрка, деловито постукивали пишущие машинки, нервно шуршали рукописями ожидающие своей участи авторы-любители. И вдруг в редакцию вошла женщина:

– Это от Михаила Черныщова. Мы его в лес возили, он просил передать. Вот, лесная…

И в ту же секунду крошечный букетик земляники заблагоухал, разошёлся пылким лесным духом; сразу же запахло прогретой солнцем поляной и сухой сосновой корой. Все словно бы в июньском лесу оказались и втягивали, втягивали земляничный аромат, знакомый с детства. Это я к тому, что главному редактору Николаю Палькину удалось создать в журнале доверительно-тёплую и очень творческую обстановку. Не случайно именно «Волга», заплатив суровую цену, отважилась напечатать тогда статью Михаила Лобанова «Освобождение», изменившую, по существу, взгляд общества не просто на «деревенскую тему», но и на ход вещей, на саму нашу многострадальную историю.

«Село-то какое замечательное, – живо откликается Николай Егорович на мою просьбу разыскать адрес талантливого поэта и прозаика Ивана Печавина. – Село-то какое – Любимово!.. Надо, надо Печавина поддержать, ведь пишет он живо, ярко. Слово у него вкусное!»

Не однажды я слышал от Палькина: «Надо поддержать, надо помочь, надо идти навстречу таланту». И вот что интересно. Не так уж и часто виделись мы с Николаем Егоровичем, не так уж обстоятельно-подробно разговаривали мы с ним, но почти всё, сказанное поэтом, осталось в памяти, не улетучилось, не исчезло. Возможно, потому, что истинный поэт-песенник не может позволить своему изустному слову быть инертным, дряблым, пустым. Невозможно представить Палькина говорящим общеизвестные, скучные вещи, равно как и нельзя припомнить Николая Егоровича в числе, говоря по-некрасовски, «праздно болтающих». Лира Николая Егоровича тоже не из болтливых. А если уж берётся говорить, то каждое её слово на вес дела, ведь она, по признанию поэта

…модных одежд не носила,

В модных салонах не шлялась средь сытых столов.

Уголь грузила, высокие травы косила,

С матерью вместе доила коров.

Там, в далёком детстве и пришедшей на военное лихолетье юности остался взрастивший будущего поэта пласт земли, народной культуры и языка. Да почему, собственно, остался? В каждом новом отросточке белоствольной палькинской берёзы, на которой, опять же по определению Бокова, может петь только соловей, в каждой новой его строке слышатся и сказки бабушкины, и песни материнские. А то и отзывается пронзительным, что паровозный гудок, эхом редкое да меткое словцо отца-железнодорожника.

«Я хорошо помню тот день, когда мы проводили на войну отца, – пишет Николай Егорович в одном из своих мемуарных очерков. – Аллеи сада, находившегося по соседству с военкоматом, были запружены народом, прощальные песни мешались с женским плачем… Уже стемнело, когда была дана команда новобранцам строиться, и отец, обнимая меня, сказал, видимо, то, что сказали в этот день тысячи отцов своим маленьким сыновьям:

– Ты остаёшься за главного, береги мать.

…Если можно было бы видеть, как мальчишеское сердце становится сердцем мужчины, то это, вероятно, случилось именно в тот прощальный час, когда я почувствовал, что больше никогда не обниму отца».

Тема родства – это, на мой взгляд, стволовая, хотя и не всегда лежащая на поверхности тема всего палькинского творчества. «Анютины глазки» не дадут солгать. «Нет сына, который не думал бы о матери. Нет поэта, который не пытался бы объясниться в любви к родной земле». Иными словами, родные и родина неразделимы в сознании человека, в сознании поэта. Даже Родина-Мать, поднимающая нам Мамаевым курганом свой каменный меч, когда-то была просто матерью, слабой, хрупкой, но и несокрушимо могучей в материнской своей любви женщиной, не захотевшей смириться с тем, что её сын погиб на войне:

По Мамаеву кургану

Днём и ночью ходит мать:

Вы скажите, добры люди,

Где мне сына отыскать?

Возможно, это единственный в нашей поэзии случай, когда про грозное каменное изваяние, возвышающееся над Мамаевым курганом, сказано так, что его становится жаль. Такое неожиданно человечное, чуткое решение темы по силам лишь сыну, свято чтущему свою собственную мать. Как бы ни складывалась судьба, куда бы ни заводила дорога, поэт не перестаёт обращаться к родному светлому образу.

О поэме «Плачея», хорошо известной читателям, трудно говорить без ответного внутреннего содрогания. Отдавая последний сыновний долг, поэт шаг за шагом восстанавливает облик матери – плачеи и сказительницы Елены Андреевны, жившей в ладу с людьми, землёй и песней. И вот уже снова открывает объятья гостеприимный родительский дом, и изгибается звонкое коромысло, и поднимается огород, и весело поскрипывают в кадушке солёные грузди, и поёт отцовский рубаночек. И звучит, конечно, материнская песня: «На горе шумит берёза…»

У Ивана Гончарова есть удивительный, нерасшифрованный образ: старое крыльцо ветхого дома Обломовых сравнивается с качающейся колыбелью, то есть, по существу, наделяется ритмом колыбельной песни. В стихах и песнях Николая Палькина тоже ощутим некий варьирующийся, конечно, но тем не менее общий ритмический орнамент, общий мотив, сопровождающий поэта «с колыбели». Композиторы, с которыми щедро сводила Николая Егоровича судьба, я думаю, чувствовали это его родство с изначальной прапесней. Как тут не вспомнить перепёлочку Александра Живцова, «Ноченьку» Владимира Захарова, как не побывать снова и снова «На тропинке, луной запорошенной» Евгения Анисимова, как не удивиться звонкой гармони Геннадия Заволокина и его написанной на палькинский текст «Тройке»!..

Вместе с Валентином Левашовым Палькин написал песню, в буквальном смысле подсказанную очертаниями волжского берега:

Глянь с горы Соколовой

На Саратов ночной,

Золотою подковой

Он горит над рекой.

…Саратовцы знают, что если посмотреть погожим летним вечерком с Соколовой горы в сторону Волги, то действительно увидишь, как сливаются береговые огни в золотую подкову. (А где-то там, за Судачьей грядой, откуда виден силуэт разинского Утёса, мерцает зелёным глазком и мой знакомый бакен. Привет тебе, старина!). В этом есть что-то очень саратовское, понятное лишь тому, кто слышит музыку города и реки. А ещё звучание страны, в которой суждено было родиться и жить. Николай Егорович Палькин повидал немало рек на своём веку – от шолоховского Дона до баснословного Керженца, где когда-то они с моим отцом, Владимиром Пырковым, участвовали в семинаре молодых поэтов. Но всё-таки подкову счастья, главную свою, единственную песню Николай Егорович отыскал здесь, на саратовском берегу.

Я о чём бы ни пел,

Всё пою о России.

Такова доля истинно народного поэта.