*    *    *
И слова отогревку не скажи:
он зреющее чувствует острее,
приподымая землю на ножи
и копья торопливого пырея.
И пусть, не разделяя торжества,
закрученная в мягкие комочки,
погоду осторожная листва
вынюхивает в лопнувшие почки.

В натуре нет обратного пути
и послабленья в лиственном законе.
Она решится выйти – и войти
и растопырит лёгкие ладони:
до восходящей к облаку реки,
мелеющей без слова дождевого,
древесные шипы и желваки
не допускают воздуха земного.

*    *    *
Ты любишь гулять под дождём,
а я под дырявою сенью
на суше стоять пригвождён
ликующим ливнем весенним.

Гремящий летит водопад
на яблони майского сада
как предупреждение: брат,
не переходи водопада.

Небесной воды не мути,
завесы прозрачной не трогай –
дай девочке этой пройти
её дождевою дорогой…

*    *    *
Не пой, молодая, при мне
ты песен о старой войне –
бурьяне, тумане и пыли…
С почти вековой глубины
едва различимо слышны
далёкие боли и были.

Окатыши горьких побед,
и мы уже таем на нет
на бруствере тысячелетья,
поросшие мохом-травой…
А вслед за второй мировой
проглядывается третья.

И, как в неурочный Покров,
поверх городов и голов
потомков, безвестно любимых –
не ангелы, не мертвецы,
но вечно живые бойцы
из давних семейных альбомов.

Мол, братья, кончай ночевать:
не время ещё почивать,
пролёживать Боговы лавки –
пора собираться опять
в небесную русскую рать
из необратимой отставки…

Бог знает: пора – не пора.
Опять холодают ветра,
а думали: лето в кармане…
Мелодия вроде проста,
да не удаётся с листа,
но если душа не пуста,
мы вместе споём о тумане.

*    *    *
В двадцатые майские дни
в краю для южанина зяблом,
мгновение, повремени
сдувать одеяния с яблонь,
мигни через раз, потерпи,
пока зависают ресницы,
и лиственницы не торопи
вытягивать мягкие спицы…

Но литься ничто не претит
материи в духе смолистом,
и лёгкое лето летит
со птичьим неистовым свистом:
спеши, вороши, кипеши
до точки, до дна, до упора –
ни с кем у беспечной души
о выкупе нет договора…

*   *   *
              Ольге и Марии
Не июнь нежданно полютел –
хлопок тополиный полетел
снегу одуванному вослед,
словно нет зимы и лета нет.
Словно не уходит в берега
неостановимая вьюгá,
словно в ледяные времена
хлопья снега – тоже семена,
и похолодевшая земля
принимает стрелы ковыля
и стаёт мороженая крепь,
точно аж до океана – степь…

Но пока степные колчаны
травами не опустошены
и края под небом кучевым
не спалило солнцем кочевым,
поспешая по живой земле,
не жалей о будущей зиме.
По холмам – степная целина,
а затем – лесная тишина
с переливом птичьим пополам,
восходящим к белым куполам
в затяжных порывах ветровых
на былых огнищах боровых.

Расстегнись, упёртый муравей,
на пути по родине твоей –
не холоднокровной белизне,
а ещё не выцветшей весне.
Шествуя по этому пути,
радуйся, травиночку верти,
не гадая, что напереди,
памятью души не береди,
да гляди, как ветру вопреки
жизнь летит стремительней реки,
семенем, зачином и плодом
не пренебрегая на потом.

*    *    *
У крайнего сибирского кремля
в гортанной глубине материковой
почувствую: колеблется земля –
по колыханью нити родниковой.
То не из вражьих сопредельных стран,
а из утробы мнения и суши
идёт холодный зверь левиафан
и гложет неприкаянные души…

Но пресечётся выстуженный срок –
не рви с груди отчаянно рубашку:
придёт весёлый зверь единорог
и приведёт горбатого коняшку,
и так душевно станет во плоти
сойти на человеческие мерки,
скользя на тектонической плите,
как сёрфер по прибою на фанерке.

ОБЕД В ЯЛУТОРОВСКЕ
Не сквернословен и не лют
в рабочий день обыкновенный
несуетливый русский люд
в ялуторовской пельменной.
Благонадёжный общепит
за обихоженным забором
предусмотрительно стоит
между острогом и собором,
и, повышая оборот
ему обедом непременным,
здесь туристический народ
мешается с аборигенным.

Приговорённый на расход,
при всякой новой перемене
он выживает – и живёт,
ест рукодельные пельмени
и чертомелит свыше сил,
собору близок и острогу…

А я всего-то заходил
поесть на дальнюю дорогу.

ТОБОЛЬСК
Влагой нависла высь –
дробью и порохом
моет отвесный мыс,
роет кремлёвский холм.
Корни плетёт трава,
да на поёмный под
клонятся дерева,
каменное – ползёт…

Не с человека спрос –
временем невелик.
Где океан нанёс,
где натаскал ледник –
знает наперечёт
глинистая гряда:
вечно в Иртыш течёт
илистая вода.

Здешнее – да не так:
выдумай, если чем,
где подходил Ермак,
где восседал Кучум.
Через себя пусти
сомкнутые года…
Скажут: по глупости –
люди не провода.

Так оно – да на раз
всякий не береги.
То ничего, что грязь
липнет на сапоги,
если определя
памятью родовой:
это – моя земля,
мешанная с водой.

*    *    *
Туман сменился моросью, хотя
великая ли разница меж ними?
Макушка лета, словно нехотя,
проносит императорское имя,
а торопливый август у дверей
примеривает царские одежды…

Что следующий будет пощедрей,
неистребимы вечные надежды,
но упованьем неба не латай,
печалясь над размокшим огородом:
у ног твоих ретривер золотой –
он тоже цезарь кличкою и родом.

*    *    *
Август огруз. Желтизна торопится
выглянуть из ветвей.
Скоро – Успение Богородицы.
Через два дня – моей.
Ягода спелая пересыпана
сахаром на огне.
Заново катится осень сытая
к северной стороне...

Пение, спеяние, ссыпание –
словом не обмануть.
Только созвучия: усыпание –
веки не разомкнуть.
Да неслучайные, ибо дочерна
под облаками нет…
День появления младшей дочери
на милосердный свет.

*    *    *
Нас мама не баловала –
ей времени не хватало:
работа да сё да то…
От папы перепадало:
порол нас, похоже, мало,
но резал и шил зато,
когда брат на брата браво,
отчаянно и кроваво
сквозь тонкое шёл стекло…
Бывало, да миновало,
чернобылем поросло.

Отвагой теперь не пышем,
хоть горечью не горим,
и не говорим, как пишем –
а пишем, как говорим,
но и в полунóчном чате,
где всякий своим горазд,
от несуетливых уст
мы не отведём печати.

Похожие – плоть от плоти,
подшибленные во мгле
на взлёте и развороте,
обученные земле,
вернувшиеся к порогу
помногу не говорят…
Все живы и, слава Богу,
здоровы – нормально, брат.

КАРАИДЕЛЬ*
I
Издалека из-под руки,
охотник в тысячном колене,
вглядись: на берегу реки
легли ленивые тюлени,
а подберёшься на версту
по ивняковому околку –
неимоверному киту
вода оглаживает холку…

Как броневые корабли,
на дух петрушки и шалота
идут из глубины земли
три первозданных кашалота,
но до последних шатких пор,
удерживая спины пашен,
лежит опорою опор
тяжёлый панцирь черепаший.

II
Пускай своя не бéлена и мелом,
не уходи за тридевять земель –
Караидель впадает в Агидель,
и чёрное расходуется в белом.
Удачи – на подброшенный пятак,
но твердь земная вовсе не жестока:
в течении от горного истока
Карá переменяется на Ак.

Раскачивает – да не колыбель,
но все противологи жизни волглой
уносит в море мудрая Идель,
по-русски именуемая Волгой.
И даже в беспросветные года
склонись над чёрной прорвою в затоне
и зачерпни – прозрачная вода
останется на вымытой ладони.
_____________
* Караидель (башк.) – чёрная река

*    *    *
И всякое утро – дождь,
да не тяжелей свинца…
Даждь, Господи, всё, что дашь,
мне вынести до конца.

Что сердце не охладил,
что разум не отключил,
что пуще всего хотел,
что – нá тебе – получил.
 
С вершины до глубины
мгновение показал…
И что золотой цены
заранее не сказал.

*    *    *
Не делай мне поблажки
на круге роковом:
не покупай рубашки
с коротким рукавом –
по ведомым приметам,
родимый человек,
мне их коротким летом
не износить вовек.

Что холодна природа,
какой с погоды спрос?
А ветреная мода
по ветру держит нос –
мол, оттянись, Еремя,
рассудку вопреки…
Эх, потянул бы время,
да руки коротки.

*   *   *
Потеплело, да не очень:
бабье – это не всерьёз…
Золотистой мастью в осень
жизни радуется пёс:
зарепеена хребтина,
череда на голове,
на снегу или траве
кувыркаться – всё едино...

Без сомнения служить
да ценить, чего имею...
Жаль, наверное, что жить
по-собачьи не умею.

*    *    *
В золотом жерновке на руке перемелется жизнь, не хрустя –
прохлаждаться не надо, да незачем и в огород торопиться…
Плоть от жилистой плоти устроивших город железа живучих крестьян,
временами отец говорил нам: учите язык – пригодится.

Что он знал о Востоке и Западе, дальше Болгарии не побывав,
сыновьям на дорогу какие раздумывал верные метки?
В родовом почитании отчества или на собственный разум и нрав
я по юности ранней довольно умел по-немецки.

Но живая вода выгибает и сносит затворы лежачих плотин,
глину лижет и камень грызёт после вешней оттайки…
Обе дочери знают английский, а младшая – греческий и латынь,
а учить, получается, следовало китайский.

Да не время метаться, и некуда, и не к лицу,
словно юркие стайки у края земли начинающих рыбок…
И всего-то вдогонку могу я сегодня ответить отцу,
что по-русски пишу, говорю и читаю почти без ошибок.