21 декабря 2022 года исполнится 45 лет известной дискуссии «Классика и мы»


Дискуссия состоялась в Центральном доме литераторов. В ней принимали участие ведущие литературные критики, литературоведы, поэты, прозаики, театральные режиссёры. В заполненном до отказа Большом зале присутствовали как писатели, так и читатели (в том числе студенты Московского университета). Эта дискуссия предопределила многие процессы, которые в дальнейшем проходили в литературе и жизни страны.
21 декабря Совет молодых литераторов СПР проведёт дискуссию на ту же тему. С одной стороны нам важно актуализировать существенные моменты самых ярких выступлений того дня. С другой стороны – поставить вопрос «классика и мы» как бы заново, учитывая вызовы сегодняшнего дня.
Доклад Инны Ростовцевой был посвящён двум важнейшим темам, о которых, думаю, в любом случае пойдёт разговор на будущей дискуссии.
Во-первых, доклад касался психологического прочтения: классика – это то, что касается лично меня, читателя, что входит в мой сокровенный мир, в мою жизнь, в мою судьбу. Прекрасный пример о взрослом человеке, впервые прочитавшем «Бесов» и имевшем мужество сказать: «Степан Трофимович – это я». Этот подход важен для нас сейчас ещё и в образовательно-просветительской деятельности, направленной на молодых читателей. Ведь если литература открывает мне – меня самого, значит, она важна для меня как опыт постановки самых важных вопросов и ответов на глубочайшем уровне. И эти вопросы и ответы оказываются не абстрактными формулировками из учебника, а тем, что имеет непосредственное отношение ко мне. А значит – я буду читать, чтобы открыть себя и понять мир вокруг.
Во-вторых, доклад Ростовцевой был посвящен защите классики (в том числе от «современных интерпретаций»), недопустимости снижения разговора о ней. Вообще в дискуссии 1977-го года этот вопрос был, пожалуй, самым острым. Широко известны доклады Станислава Куняева о Багрицком, слова Игоря Золотусского о Евгении Евтушенко, яркая и невероятно актуальная сейчас цитат Юрия Селезнёва о Третьей мировой войне. Но аргументы Ростовцевой спокойнее, академичнее, они фиксируют проблему на конкретных примерах (Заболоцкий, Платонов), но с некоторым даже недоумением и растерянностью (что не допускает упрёков в какой бы то ни было тенденциозности).
Темы доклада Инны Ростовцевой – следующие «точки», на которых нам нужно будет остановиться и которые необходимо будет осмыслить.
                                                                                                                                                                    Андрей ТИМОФЕЕВ

Инна РОСТОВЦЕВА

Доклад на дискуссии «Классика и мы»

(21 декабря 1977 года)

Журнал «Советская литература», адресованный зарубежному читателю и идущий в семьдесят две страны мира, одну из специальных своих книжек посвятил русской классике, а именно – тем новым разысканиям, тем публикациям, тем архивным документам, тем новым прочтениям, которые имели место в нашей литературе за последние десять – пятнадцать лет.

Успех этого номера превзошел все ожидания. Надо сказать, что редакция получила письма от крупнейших современных писателей, таких, как Труайя, таких, как Сноу, Биссет и других. Но самое замечательное, как сейчас мне кажется, были, так сказать, не эти письма-отклики. Самое примечательное было – письма от простых читателей, в которых выражалась дань уважения к русской классике.

Мне запомнилось письмо от одной читательницы из Англии, в котором она делилась своими впечатлениями от прочтения этого номера. Это письмо заканчивалось очень примечательно: «Как должны быть счастливы люди, которые делали этот номер». Поскольку я сама и мой сотрудник имели непосредственное отношение к этому номеру, который, как вы сами понимаете, был сопряжен с очень большими трудностями, с очень большой ответственностью, то признаюсь, что в то время эти слова как раз настроили несколько на иронический лад. Теперь, когда номер позади, можно номер не делать, можно, так сказать, спокойно читать классику, можно, как говорится, даже говорить сегодня о ней с этой трибуны, проникаешься и какими-то другими чувствами. Ну, в частности, понимаешь, что ты действительно счастлив. Ты счастлив потому, что ты владеешь бессмертным богатством, ты причастен к этому безмерному богатству.

Ну, так сказать, каждое время по-своему переживает это счастье обладания классикой. Это счастье переживания классики. Вот это время, эту эпоху переживаем и мы. По моему глубокому убеждению, сегодня происходит очень глубокий процесс узнавания нас, самих себя. Причем, когда я говорю «нас», это вовсе не означает критиков, литературоведов, писателей. Это означает просто читателей. Классика очень глубоко сегодня входит в наш сокровенный мир, в биографию каждого человека. Ну, поскольку тема нашего сегодняшнего разговора называется «Классика и мы», и, судя по всему, она предполагает какие-то очень личные размышления на эту тему, то я просто позволю себе рассказать такую вещь. Один человек прислал мне письмо, он очень поздно, примерно в тридцать три года, прочитал «Бесов» Достоевского. И в этом письме было одно поразительное признание: «Я узнал себя в Степане Верховенском. Как будто Достоевский стоял за моим плечом и с меня списывал этого героя». Мне кажется, что это признание совершенно поразительное. Оно, пожалуй, стоит всех статей научных на темы «Достоевский и мы», «Значение Достоевского». То есть человек, прочитав Достоевского, нашел в себе мужество и смог сказать: «Я сам».

Мне кажется, что, так сказать, при всей общедоступности классики – классика действительно для всех. И в то же время она для каждого из нас. Классика входит в наш сокровенный опыт. И с каждым, кто ее читает, она образует какую-то свою тайну. И в этом, мне кажется, ее непреходящее, ее живое значение. Это то, что, так сказать, мы ощущаем сегодня, ощущаем в нашей жизни.

Но говоря о счастье обладания классикой, о счастье переживать классику, мы должны помнить и о другом. Мы должны помнить о том, что у нас есть обязанности перед классикой. Эти обязанности действительно связаны с изучением, толкованием и тем словом, которое здесь уже не раз произносилось, – с интерпретацией классики. Прав выступавший здесь Машинский. Интерпретация действительно должна быть такой, чтобы она не оскорбляла святая святых наших чувств. Мне кажется, что наиболее драматичные отношения сегодня у нас, в частности, складываются с нашей ближайшей, если так можно выразиться, классикой. А точнее, с теми писателями, такими писателями, чье классическое достоинство утверждается сегодня, утверждается на наших глазах. Я имею в виду таких писателей и поэтов, в частности, как Николай Заболоцкий, как Андрей Платонов, как Михаил Пришвин.

Недавно в разговоре с одним поэтом, которому я заметила, что очень неточно в воспоминаниях воссоздан образ самого поэта, вот, он мне заметил, что, так сказать, не важно, что нет точности, важно, что создан красивый миф.

Так вот, мне кажется, что очень часто мы присутствуем при создании таких красивых мифов. Причем эти красивые мифы на поверку часто оказываются ядовитыми, так как они, в общем-то, казалось бы, очень непринужденным образом сеют какие-то очень… глубоко ошибочные и вместе с тем теоретические утверждения и построения. Это относится не только к научным статьям, это относится в равной степени и к свидетельствам очевидцев, к мемуарам и, так сказать, к документам. Ну вот, в частности, совсем недавно, в 77-м году, вышел сборник – «Воспоминания о Заболоцком». Этот сборник вышел недавно, повторяю, в 77-м году… В нем напечатаны… Я не берусь оценивать этот сборник в целом, но в этом сборнике есть воспоминания Николая Чуковского и, в частности, есть такая глава, которая называется «Смерти нет». В этой главе Николай Чуковский, который близко знал Заболоцкого и с ним беседовал, утверждает, в частности, такую вещь. Он пишет: «Я понял, что вся созданная им теория бессмертия посредством метаморфоз всю жизнь была для него, заслоном, защитой… Мысль о неизбежности смерти своей и своих близких была для него слишком ужасна. Поэтому он с таким упорством и непреклонностью, с такой личной заинтересованностью держался за свою теорию превращений, сулившую бессмертие ему самому и всему, что он любил, и сердился, когда в этой теории находили бреши».

Это суждение по своей сути глубоко ошибочно и неверно. Потому что создается такое ощущение, что художник пишет и открывает художественные концепции, так сказать, для своего душевного комфорта, то есть для некоего, что ли, самосохранения. Если бы это было на самом деле так, то тогда бы жизнь классиков, о которой мы знаем, вообще представляла бы сплошной душевный комфорт. Это очень утилитарное представление о целях и задачах художественного творчества. Это своего рода, так сказать, доморощенная, что ли, теория.

С другой стороны, скажу, что вот выступавший здесь до меня Евтушенко, мне кажется, совершает ошибку, примерно такого же рода, только с другого конца. Человеческое поведение механически переносится на художественный результат, механически переносится на саму художественную истину. То есть, между прочим, так сказать, мы должны всегда помнить о том, что и наше нравственное поведение, и наши слезы или благородство творца имеют, так сказать, право на существование в том случае, если это оборачивается какой-то художественной истиной. (Тот же Белинский говорил, что нравственным может быть только талант. Вот в этом-то вся и соль.) И когда он тут обвинял Палиевского в его равнодушии человеческом, то мне кажется, что происходила все та же на наших глазах подмена этих разных понятий. В конце концов мы говорим о художественном результате, мы говорим, так сказать, об истине. И это очень разные вещи и здесь какие-то подмены недопустимы.

В частности, любопытно, что в этом же сборнике «Воспоминания о Заболоцком» напечатаны воспоминания сына поэта, Никиты Николаевича Заболоцкого, который не был писателем, а был ученым. И он, в частности, глубоко не согласен с этой мыслью Николая Чуковского. Он считает, что Заболоцкий создал свою концепцию метаморфоз, свою философскую концепцию не для того, чтобы, так сказать, заслониться ею от своего личного страха перед смертью. Он утверждает, что «…не следует думать, что философская концепция Заболоцкого являлась для него лишь защитой от неизбежности смерти. Эта концепция, возникшая в результате изучения произведений Гете, Циолковского, Энгельса, служила для отца той призмой, через которую он рассматривал весь естественный мир, открывая в нем множество новых связей, явлений, питающих его поэтическое вдохновение».

Есть в этом воспоминании Николая Чуковского еще одна примечательная глава, которая носит название «Самодеятельный мудрец». Это выражение самого Николая Алексеевича Заболоцкого, правда, так сказать, он применял его к таким… он применял его к Сковороде, к Циолковскому. И хотя это название главы – «Самодеятельный мудрец» – дано без кавычек, но тон разговора о литературных пристрастиях и симпатиях Заболоцкого таков, что, так сказать, невольно возникает… невольно возникают кавычки. В частности, Николаю Чуковскому очень не нравится, что, во-первых, Заболоцкий не любил Маяковского, что он не любил Блока, что ему не нравился Фет. В частности, ну, так сказать, это могло не нравиться Николаю Чуковскому, это его дело. Все-таки постепенно он подводит читателя к следующему выводу. Он говорит о Заболоцком: «Прочел когда-то в молодости случайно попавшееся стихотворение Фета, оно по случайным причинам не показалось ему, показалось скроенным из банальных элементов, и он навсегда отверг Фета, больше его не читал».

Так создается легенда о Заболоцком-самоучке, цитирую, «очень поздно узнавшем то, что с детства известно людям, выросшим в культурной среде». Примечательно, что сама редакция вынуждена была дать пояснение, что, оказывается, Заболоцкий читал Фета, и сохранился в его библиотеке первый том Полного собрания стихотворений Фета с его пометками.

Итак, значит, получается: Николай Заболоцкий – это самодеятельный мудрец.

Открываю другую книгу – предисловие к Андрею Платонову, написанное Владимиром Гусевым. Здесь утверждается уже нечто иное: «Платонов прежде всего художник-пластик. Его питает как художника недоверие к людям чисто философского, аналитического плана». Платонову, так сказать, отказано в философии.

Вот мне кажется, что на таком теоретическом фоне, содержащем такие грубые ошибки, где Заболоцкий получается самодеятельным мудрецом, а Платонов – не философом, мне кажется, и происходит постепенное, на наших глазах, пристегивание посредственной литературы к классике. Пристегивание посредственной литературы, которое происходит в газетах, журналах на каждом шагу. Когда утверждается, что Сергуненков – это прямой продолжатель Пришвина, что эпиграфом к его творчеству можно поставить слова Тютчева, а в сборнике стихов современного молодого поэта читаешь такое:

Давно, усталый краб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег…

Прекрасные строчки Пушкина, за которые он заплатил своей жизнью, за которые он заплатил своей судьбой, становятся парафразом какой-то пошлой современной сказочки. Мне кажется, и здесь я согласна с теми, кто об этом говорил, что классику действительно нужно защищать. Классику нужно защищать от такого ее использования и в поэзии, и в критике. Нужно защищать так же, как мы защищаем леса, реки, воды. Защищать для того, чтобы помнить о том огромном мировом признании, которое имеет русская классика.

В заключение я просто хочу напомнить слова Кобо Абэ о классике: «Это та родина, которую невозможно забыть». Так вот, мне кажется, что родину надо не только любить, но ее нужно беречь. А это значит, нужно защищать нашу классику.

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную