МЕЧИ
Иллюзии утрачены.
Но снятся мне в ночи
Изъеденные ржавчиной
щербатые мечи.
Они врывались – быстрые –
в ворота крепостей
и осыпались искрами
на головы коней.
Из чьих-то пальцев выпали,
в порыве взметены.
Но столько крови выпили,
что все еще пьяны.
Меняло землю трение
враждующих ветров.
Ржавел металл от времени,
но не ржавела кровь.
Горячая и властная –
свой предъявляла счет.
Такая же и в нас она,
как в пращурах, течет.

* * *
Склоняется сумрак морозный
к присыпанной снегом траве.
Уже и под старой березой
в озерном кривом рукаве
затянута яма сомовья
листвою в оправе ледка.
И в круг замыкает зимовье
следок любопытный хорька.
Вода отмерзает в корытце,
еловые сучья горят.
Зима подступает.
Творится
магический встречный обряд.

Под чучелом луня,
безмолвно
прильнувшим к гряде вековой,
под волчьей, оскаленной желто,
прибитой к стене головой, –
у свечки, глядящей сквозь сизый
дымок твоего табака, –
ты в горлышко стреляной гильзы
вливаешь глоток коньяка.
И мерою этой багровой
пытаешь свой дух на разрыв,
брусничину заячьей крови
со снегом
в питье растворив…

Оконце в пушок пеленая,
луна побелеет, как лунь;
прижмется к губам ледяная
горчащая гарью латунь.
Почувствуешь горлом, ноздрями –
мороз,
одиночества мрак, –
и к сердцу прильнет
и отпрянет
униженно – заячий страх…

И, выйдя на берег озерный –
в накат застывающих волн,
сурово завоет матерый
тебя понимающий волк.

И лунь над пушистой осокой,
крылами шумя, воспарит –
застонет
и речью высокой
прерывисто заговорит:
«Да будет под небом возвышен
свободы морозный восторг,
да будет вовеки унижен
толпы унизительный торг.
Да будет под звездным приглядом
душа твоя защищена:
бинтована снегом немятым,
смолистым огнем крещена…
Да будет твой взгляд не остужен,
покуда – с луной на крыле –
живой ты кому-нибудь нужен
еще и на этой земле».

* * *
Даль-дорога русская – то бела, то синя,
до чего ж ты пустыня-пустыня-пустыня.
Бурями просвистана, выжжена до праха,
над тобой расхристана облаков рубаха,
ночь дымится-дыбится, быстро дни ветшают…
И твои пустынницы на ветру рожают.
Не от волчьих зимников, где нужна оглядца,
у твоих пустынников зыркалы слезятся.
Держим веру вечную, словно в крест нательный, –
в речку бело-млечную, в бережок кисельный.
А не видно спереди киселя и млека…
Но увижу нелюдя или человека,
или тень миражная к сердцу припадает, –
есть в душе для каждого то, что подобает.
В ней – сады негрустные, чтоб не бедовала…
Неужели в пустыни этого мне мало?
Жаждой сам измученный, может, к каравану
птичьему – тягучему – осенью пристану.
И с высот проглянется, что пустынь-дорога
так далёко тянется,
как от нас – до Бога…

* * *
Кривая береза, размокшее поле,
пролетных гусей косяки…
Россия, уроки любви в твоей школе
томительны и высоки.
Для этой ли боли твой пасынок создан:
узнать, как держать на земле
равненье на солнце, равненье на звезды,
на скрытое в облачной мгле…
Для этой ли воли – идти по разбитым
дорогам-путям за черту
и зла и добра, не попомнив обиды,
но помня людей доброту.
Дышать и простором, и гарью тягучей,
и слушать сквозь сумрак слепой,
как ветер, гуляющий пó свету, учит,
что мир не исчерпан тобой.
И думать над тайною жизненных сроков:
к тебе ли Господня рука
когда-то вернет в новой плоти – с уроков
сбежавшего ученика…

* * *
В магическом круге великой зимы,
в тоске приворотной,
не грея, над ТЭЦами всходят дымы
в России холодной –
где, громко обкарканные вороньем,
живые покуда,
мы снежное млеко с похмелия пьем,
надеясь на чудо…

БАЛЛАДА О ЧЕТВЕРТОМ ВЕТРЕ
Поляна от листьев осенних пестра, –
три ветра присели с тобой у костра…

Давно отлетевшим годам господин,
один – прошептал сквозь шатнувшийся дым:
«Запомни меня и рассвет луговой,
где мы босиком побродили с тобой;
где эльфы прозрачные в праздничный час
росу золотистую пили за нас…»

Второй задышал тебе медленно в грудь
и тихо сказал – чтоб огонь не задуть:
«Меня позабыть не пытайся, ведь я
вернусь и напомню – не дам забытья:
сквозь стены – в ночи растревожу свечу,
как женские косы, траву размечу;
чтоб звезды раскачивал трепетный гул…»

«Ты знаешь меня, – третий ветер дохнул. –
Я каждую ночь облетаю кругом
недавно тобою построенный дом –
бестрепетной зрелости каменный храм…
И душу маню к одиноким кострам,
где жаркие крылья несбывшихся снов
колеблют все храмы земли до основ…»

Ты встал, от огня отступая на шаг –
и голос четвертого ветра в ушах
раздался:
«Незваный, непрошенный гость,
несу и зерно, и колючую ость…
Под снегом могу усыпить, а могу –
надолго оттаять поляну в снегу;
открыть в набегающих тучах окно,
куда не заглядывал раньше никто…
От скорбной души отделить миражи
могу…

И сказал ты ему:
— Не спеши!

А он засвистел:
«Будет больно… Но коль
не ость
и не сон выбираем, а – боль,
нахлыну, зерно из-под снега стремя…
А после – присяду с другими тремя;
примолкну, смотря в притаенный зенит,
поскольку за мной
                                 пятый ветер летит,
не чувствующий ни года, ни века, –
ни мне,
ни тебе
не знакомый пока…»

* * *
Еще случаются, как сны твоей свободы,
похожие на юность дни,
когда высоты
надмирной синевою взгляд увеселяют,
все выше ласточки летят,
дома сияют.
Протяжный солнечный простор надежды нежит,
не слышен в нем базарный ор,
зубовный скрежет.
И дышит синева вольней – с душою слитно,
настоль прозрачная, что в ней
глупцов не видно.
И веря в мир такой сполна – наивной верой,
ты знать не хочешь, что она
жива химерой;
что все труднее видеть свет на небе хмаром
и на земле держать ответ
пред Божьим даром.

ВЕДЬМА
Едва начнет сгущаться судорожно сумрак,
и мыши зашуршат между кирпичною стеной
и деревянной облицовкой дачи,
она войдет в пристроенную баню,
распустит волосы свои ночные
и долго будет в них втирать
подушечками длинных смуглых пальцев
густое варево растертых в ступе корешков гвоздики.
И ты поймешь:
от ведьмы нет спасенья…И для нее – колодезную воду
ты будешь греть на печке в белых ведрах,
покуда их эмаль не закоптится.
Пульсирующий пар наполнит баню,
смешается с тяжелым запахом гвоздики…
Испариной покрытый, ощутишь ты
мгновенный приступ головокруженья
и снимешь осторожными губами
с ее плеча большую каплю пота –
как каплю дикого лесного меда…
И вновь поймешь:
от ведьмы нет спасенья.

Ее усеянную родинками спину
ты обреченно будешь гладить губкой,
побелевшей
от взбитого белка яиц сорочьих,
и – поливать из ковшика, смывая
не замутненную нисколько пену…
Она тряхнет упавшими на бедра
отмытыми до блеска волосами,
взмахнет рукою – и почти случайно
кольнет тебя в ключицу
твердым острым ногтем.
И, тут же притворившись виноватой,
большую каплю выступившей крови
горячим языком слизнет внезапно –
чтоб понял ты:
от ведьмы нет спасенья…

ЗОРИ
        Геннадию Иванову
1
Почернела вечерней зари полоса,
в небе клики гусей –
                      словно звезд голоса.
И шалаш на реке у холодных ракит
в беспредельность,
                     как темное око, открыт…

2
За ночь крепко стянуло оконца болот.
Кряква, сбитая выстрелом, бьется об лед.
И пучки камышовых обветренных стрел
серебрятся по кочкам…
Уже запестрел
журавлиным пером темно-синий восток.
От земли поднимается трепетный ток
и доходит до сердца по жилам тугим.
Лист на дубе гудит –
                             жизни утренний гимн.

* * *
Звездный уголь потух,
темнота в деревах поредела.
Неохотно мой дух
возвращается в сонное тело.
Узнает он шалаш
у корявой березы… И злая
сука черная – страж –
вздрогнет, но
на него не залает.
Снова плоть обретя,
заморозит он в памяти где-то
все, что видел, бродя
и летая по отмелям света.
Сам задремлет – к другой
скрытной жизни еще не готовый.
Но моею щекой
вдруг почувствует лапник еловый.
И, хвоёй опоен,
вновь полюбит до лучшего часа
шум безлиственных крон,
в небе брачную песню бекаса…
Будет холод, роса,
черствый хлеб на крови –
небосвода…
Приоткрою глаза.
И – глядящее в строну входа –
разряжу я ружье…
Протяну
к жизни зябкую руку,
чтоб погладить ее –
злую черную верную суку…

* * *
                 Ярославу Васильеву
К лунной ночи-полночи, набродившись за день,
в домике охотничьем у камина сядем…
Если и не в мудрости – в зрелости и в силе,
друг-товарищ юности генерал Васильев.

Нас ли, ярых спорщиков, спячка-жизнь томила –
давних заговорщиков, сердцекратов мира.
И познав по-разному глубину и мели –
тайнами опасными оба овладели.

Звездные коллизии, колдовские сферы…
Быстрые дивизии, в танках – офицеры…

Стены ли подслушают, средь лесов немея,
наши непослушные тишине идеи…
И бесповоротно мы всё хотим исчислить
путь переворотный ли – к диктатуре мысли.

Догорая, уголья шепчут нам, что близко
наши полнолуния ясности и риска.

А кому положено – на своих игрищах
пусть тебя по ложному следу ищут-свищут…

* * *
Стремясь под небо – к облачному крену,
впивая ширью низовой сквозняк,
великая река швыряет пену
в береговой щербатый известняк.

И сам себя от стаи отлучая,
уходит к солнцу запредельных стран
в молчанье
полуутка-получайка –
с волны взлетевший черный корморан.

И жизнь былую на ветру листая,
читаешь в ней, что душу не смогла
связать законом
никакая стая,
а пену можешь сам стряхнуть с крыла…

* * *
Яблочко зеленое,
как тебе висится,
как тебе качается,
невидаль моя?
На тебя поглядывает хитрая лисица,
ждет, пока созреешь, мудрая змея…
О тебе
горячее солнце не забудет –
к сентябрю нальешься,
упадешь в траву…
В сентябре, наверное, здесь меня не будет,
потому – зеленое яблочко сорву.

Кожуру поглажу –
тоненькую кожу…
Мягко согревая, подержу в руке.
Надкушу не сразу
и не сразу брошу –
чтоб запомнить вяжущий вкус на языке.

Так или иначе –
грустно понимают
хитрая лисица,
мудрая змея:
наливные яблоки – свиньи поедают,
и поделать с этим ничего нельзя.

Яблочко зеленое –
терпкая догадка,
может быть, ты все-таки
сорвано не зря…
Но как жалко все-таки
и жестоко сладко
то, что невозможно мне
ждать до сентября.

* * *
Небо хмуро обряжено в грубую черную ризу,
и не смотрит уже на тебя, и не вспомнит потом,
как ты с вечера пьешь «Новосельскую» терпкую гымзу
в деревенской корчме с беловласым расстригой попом.

«Мы на этой земле новоселы,  – твердит он, – а значит,
новоселы и нá небе...»
Прав ли расстрига – не прав,
но ты видишь сквозь тьму, как усмешку надменную прячут
вековые курганы в колючие бороды трав.

Ты к стене у стола прислонил карабин зачехленный,
твой охотничий пес рядом дремлет – лохматый бандит.
Остро пахнет в корчме кукурузой, на углях печеной,
и огонь в очаге грубоватую нежность таит.

Снова чувствуешь, как –
с каждым прожитым днем, с каждым часом –
холодеет земля в ожидании снежных порош...
Прав ты или не прав, но – вино не допив с беловласым –
скоро выйдешь под небо и улочкой темной пойдешь.

И вдова молодая с косой цвета темного злата,
что, наверное, ждет и стоит перед домом своим,
пусть боится в ночи твоего безоглядного взгляда,
ибо жизнь небывалая кроется в безднах за ним.

* * *
Издалёка-далека
задувает ветер вольный,
пролетают облака
над высокой колокольней.
И один звонарь честнóй
шлет оттуда – по канону –
в мир небесный и земной
переливчатые звоны.
Ладя со своей душой,
путь надежды душам дарит;
если час придет – в большой
грозный колокол ударит…

Но, канонам не служа,
чувствовать,
как в братстве кровном
породняется душа
то – с косым лучом,
то – с громом;
и над храмами посметь
в бликах темноты и света
с облаками пролететь –
это тоже путь поэта.

* * *
Как зыбок,
как знобок,
как ясен
закат, проясняющий дни...
Как ясень, как ясень, как ясень,
листву изжитóго стряхни.
Спокойно смотри на колонны
твой холм облетающих стай.
На склоне, на склоне, на склоне
останься стоять... И узнай,
как медлен, как труден, как верен
порыв к высоте – от корней.
Как ветер, как ветер, как ветер,
прозрачной свободой повей
на горы, на воды, на годы,
на гребень вечерней зари...
Затворы, засовы, оплоты
в себе отопри, отвори –
раскройся.
Почувствуй, как пóлны
ладони взошедшей луной.
Как волны, как волны, как волны,
дыханьем – волна за волной –
проникни и в камень,
                                   и в ясень...
И в шелесте стай сохрани,
как зыбок,
как знобок,
как ясен
закат, проясняющий дни.

Вверх

Комментариев: