ДОРОЖНАЯ СУМКА

Колёса вагонные до сих пор стучат у меня в ушах.

Точно, увы, я не помню детали всего, что тогда произошло.

Как и откуда возник незнакомец? Куда безвозвратно исчез?

Лишь припоминаю, что на дворе набирала силу пора цветения. По взгоркам золотисто рассыпались одуванчики, везде пробивалась свежая травка, черёмуха раскрывала душистые кисти. Воздух оглашал гомон птиц, природа щедро дарила тепло и ласку.

Иногда мне кажется, что ничего странного и не было. Какой-то призрак подрулил ко мне, или, может, мираж охватил душу.

Но тогда откуда взялась эта сумка?

Изрядно потёртая, по принадлежности - давней военной поры. Такие сумки обычно носил через плечо командир роты, батальона или полка. Не могла же она очутиться рядом со мной, на сиденье вагона, «по щучьему велению»!?

О её содержимом я ещё ничего не знал, даже не догадывался - не до того мне было. Я возвращался со свадьбы друга, где погулял от души.

Друг устраивал свадьбу в деревне, на родине невесты.

Свадьба удалась на славу!

Самая первая деревенская красавица Елена, русоволосая, голубоглазая, с иконописным ликом, была в нарядном платье и фате. Будто она только-только вышла из русской сказки, и прямо прошла сюда - в центр избы, заполнненой праздничным народом.А уж про моего дружка Сашу я молчу - тот рядом с ней сиял, как начищенный самовар.

В просторной избе волновался деревенский люд, на окнах, распахнутых настежь, гроздьями повисли деревенские девчонки и мальчишки.

С улицы вошли в избу принаряженные в сарафаны тётки, дружно и пронзительно затянули:

Ты погляди, родимая матушка,
На свою дочь милую,
На лебедушку белую.
Это не яблонь шатается,
Это не берёзка уливается -
Это дочь твоя милая!

Слушая песню, родители невесты тихо и радостно плакали.

А певчие тётки продолжали представлять свадебный обряд.

И дальше пели - всё в таком же роде, подтягивали мелодию, шли хороводом по центру избы.

Потом они причитали, от их причитаний сердце чувствовало себя, будто на качелях: вверх-вниз, вниз - вверх!

Так что не только жених и невеста, их родители, но и все остальные прочувствовали серьёзность момента.

Когда запенились ковши и бокалы, когда народ окунулся в веселье, я уже смутно помнил всё свадебное гулянье - крепко, щедро по-русски угощади в деревне.

Только лицо навязчивого мужичка несколько раз маячило передо мной, когда с другими гостями я выходил покурить во двор. Но я не придал тому мужичку особого значения.

Гуляли и на следующий день. Но я уже был не в своей тарелке, чувствовал, что перегрузился, не хотел ни пить, ни есть.

До железнодорожной станции, которая была недалеко, я дошёл с одним желанием - поскорее сесть в поезд, поскорее добраться в отчий дом, где можно отдохнуть и вволю отоспаться, забыть шумную питерскую жизнь.

Войдя в вагон скорого поезда, я нашёл место у окошка, сел, уронил голову на руки и заснул тяжёлым сном похмелья.

На каком-то перегоне кто-то сильно потряс меня за плечо.

Я оторвал голову от столика и увидел перед собой стоящего в проходе мужчину. Он был выше среднего роста, но одет так,

что трудно было запомнить что-либо из его одежды - всё какое-то обтекаемое и серое. И лицо мужчины тоже не имело ярких характерных черт, хотя почему-то и показалось мне знакомым.

Смутно пронеслось в памяти, будто я видел давно это лицо на старой семейной фотографии, ещё довоенного образца, на фотографии, которую бережно хранила у себя моя мама.

Или мне только почудилось такое сходство?

- Что вы хотите? - пробурчал я, очень недовольный тем, что неизвестный мужчина разбудил меня столь бесцеремонным образом.

- Твоя фамилия Синицын? - в свою очеред спросил он меня.

И меня поразило, откуда он мог знать мою фамилию.

- Да, Синицын! - подтвердил я. - А что вам нужно?

- Значит, я не обшибся! - обрадовался незнакомец.

И тут же он предложил выйти в тамбур и поговорить кое о чём.

Идти мне не хотелось, я опять было положил голову на руки, готовый продолжить сон, но онн снова дотронулся до моего плеча.

Странно, но, как приученная собака, я пошёл за ним.

В тамбур долетал лязг колес на стыках, из прохода тянуло сквозняком. Я предложил ему закурить, он отказался, я же закурил. Да, своего имени он не назвал, но сразу огорошил меня тем, что, мол, в молодости он хорошо знал моих родителей, и даже вспомнил, что летним вечером в деревне они сидели на лавочке у реки. И это отчасти расположило меня к нему.

Поскольку всё ещё давало о себя знать не прошедшее похмелье, то я и не пытался уловить какую-то логику или взаимосвязь в разговоре незнакомца со мной.

Он же, тем временем, как бы невзначай спросил, что мне известно о моём родственнике по отцовской линии - дяде Коле.

- Знаю, что он воевал, - охотно ответил я. - Был офицером, вроде бы разведчиком. Дошёл дяд Коля до самого Берлина, так мне мама рассказывала. Уже перед самой Победой, в мае сорок пятого, дядя Коля неожиданно исчез, пропал, как следовало из письма, поступившего из части, где он служил, - «пропал без вести». Ещё я знаю, что бабушка моя, мать дяди Коли, за него получала пенсию.

- Это хорошо! - почему-то одобрил незнакомец.

- Что хорошо? - не понял я.

То ли хорошо, что дядя Коля пропал без вести, то ли хорошо, что бабушка получала пособие.

Незнакомец, увы, ушёл от объяснения того, что, по его мнению, хорошо, и продолжал увлекать меня второстепенным разговором.

Припоминаю ещё, что он беспрерывно расспрашивал то об одном, то о другом; вызнал, где и на кого я учусь, и когда услышал, что на журналиста, то одобрительно воскликнул, что попал по адресу.

Я опять хотел уточнить, что он имел в виду, но он не дал мне опомниться очередным вопросом.

Странный диалог происходил между нами в тамбуре скорого поезда.

Диалог, в ходе которого я не успел спросить его ни о чём.

Но это я осознал чуть позже, когда осталось только горькое сожаление.

Сигарета догорела, и я предложил незнакомцу пойти в купе и продолжить беседу.

- Иди, - согласился он. - Я сейчас подойду.

Я вернулся в купе, сел за столик и стал ждать необычного собеседника.

Но его всё не было.

Минут десять прошло, потом - двадцать, потом - полчаса.

А он так и не появился.

Остатки свадебного хмеля быстро улетали из моей головы, и я начал кое- как соображать и обдумывать ситуацию.

«Уж не дядя ли Коля из-под Берлина, из сорок пятого, явился мне собственной персоной?» - мелькнула шальная мысль.

От этой мысли меня в жар бросило.

Я вскочил с места и побежал в тамбур.

Незнакомца там, увы, не было.

Я прошёл все вагоны в оба конца, заглядывал в купе, иногда - в туалеты - незнакомец будто испарнился. И опять в голове промелькнуло: не с похмелья ли почудился мне незнакомец и его назойливый разговор? Или я уже начинал выходить из ума?

Удручённый вконец и рассторенный, я вернулся в своё купе, сел за столик. Думал, размышлял и решил - вычернуть навсегда странный эпизод из моей памяти.

Я снова задремал и забыл обо всём.

Но дремоту мою прервала сидевшая напротив женщина.

- Молодой человек, вот эта сумочка, - она показала рукой на сумку, которой раньше не было на моём сиденье, - вам оставлена.

- Кто её оставил? - удивился я.

- А вот тот самый человек, что подходил недавно, - охотно пояснила дама. - Вы с ним вместе куда-то отходили.

Я понял, что она имела в виду незнакомца.

- Он оставил сумку, когда я выходил? - спросил я.

- Да нет же, - уточнила дама. - Он оставил, когда вы вместе выходили.

Ну, чехарда какая-то!

Он же пошёл вперед, это я хорошо помнил, а я вслед за ним. Как он мог оставить сумку? В руках у него ничего не было!

- Может, он ещё раз приходил? - посмотрел я на даму, надеясь услышать подтверждение моей догадке.

Не исключено, что он появился, когда я искал его по вагонам.

-Нет, нет, - твердила соседка, - тот человек больше не приходил.

Я посмотрел на сумку.

Это была потёртая полевая военная сумка времён Великой Отечественной войны.

Я приподнял её за плечевой ремень.

В сумке что-то было. Но я не стал её открывать и проверять, что там. Ну, оставил и оставил, возьму - в хозяйстве сгодится.

Так я и поступил.

В Москве мне повезло: я вышел с поезда новгородского направления и успел купить билет на поезд, который через час уходил на Осташков. Уже потемну я покатил в родные тверские пределы.

На нашу маленькую станцию поезд прибыл ранним утром. Я прыгнул с подножки вагона, миновал домик станционной старушки, в окнах у неё горел свет, и вышел на луговую тропку, ведущую к деревне.

Лёгкий туман поднимался навстречу из приречной низины. Терпко, до слёз в глазах, пахло свежескошенным сеном. Я глубоко вздохнул - вот она, милая Родина! Идёшь - и не чувствуешь ног, дышишь - не надышаться, а мысли в голове - всё только светлые и хорошие.

В деревенском материнском доме я первым делом, конечно, отоспался, как следует, отошёл от свадебного гулянья, забылся от суеты большого города.

И когда ко мне вернулось ровное, спокойное и хорошее настроение, я вспомнил об эпизоде в поезде и рассказал всё матери.

- Тут и к гадалке не ходи - это был он, Коля пропащий, - обронила она. - Я его повадки с молоду помню - всё секретничал.

- Как же он мог меня узнать, - возразил я матери, - если на самом деле это был он?

- А что хитрого? - удивилась мать. - Всё просто. Ты же похож на своего отца, то есть - на брата Коли - тут и весь секрет!

- Зачем ему скрываться через столько лет? - гнул я свою линию. - Это тогда, сразу после окончания войны, пропавших без вести, если они находились, или попавших в плен, если их из плена вызволили, судили, сажали в тюрьмы, расстреливали, хотя в том не было никакой необходимости. Сейчас ведь другое всё! Зачем прятаться?

- Откуда ты знаешь про время - другое или не другое? - резонно возразила мама. - И как ты можешь судить о том, что и за кем числится? Может, кто-то сотворил такое, что до смерти нельзя открыться? Ни ты, ни я не вправе никого судить! Тем более, человека, побывавшего на войне!

Мне нечего было возразить - мама, как всегда, оказалась права.

Про сумку я ей сказал, что купил эту рухлядь по случаю на барохолке, что по воскресным дням шумела на Фонтанке в Питере, буду ею форсить на лекциях в университете. Не хотел её окончательно расстравивать тем, что эту сумку подбросил мне как бы дядя Коля. Из семейных преданий я знал, что в юности мать питала привязанность к Коле, и я пощадил её чувства, которые, может быть, ещё таились в глубине её души.

Так вот, с сумки-то только и начинается эта удивительная история.

Я взял в руки сумку и стал исследовать её содержимое, когда мамы не было - она ушла хлопотать в огороде.

В первом отделении сумки я обнаружил объёмный пакет, перевязанный холстиной и запечатанный в толстую кожаную обёртку. Я взял в руки ножницы, чтобы разрезать пакет, но будто невидимая сила удержала меня от действия.

Тогда я раскрыл второе отделение сумки.

Там я обнаружил небольшой серый конверт. Он был тщательно заклеен. Я окуратно разрезал край, вынул письмо, разложил на столе и стал читать.

«Дорогой и далёкий мой друг! - внимал я словам неожиданного послания. - То, что я тебе хочу рассказать, передав дневниковые записи, покажется фантастикой и вымыслом. Но я не фантаст и не сочинитель. Я - разведчик. И по своему опыту знаю, что люди часто принимают вымысел за правду, а

реальные факты - за вымысел. Так, к сожалению, устроено сознание у многих.

Всю правду о войне рассказать невозможно.

Но ты, дорогой мой друг, к кому попадут эти записи, должен донести людям правду об одном из самых коварных замыслов фашистов против советского народа.

Я и сам мог бы это сделать, но мне не позволят, потому что ещё не пришло моё время. А оно придёт тогда, когда о войне начнут забывать, когда наша Великая Победа будет цинично осмеяна и оплёвана. Когда против нас замыслят ещё одну войну, но более хитрую и изощрённую, возможно, без применения оружия.

К тому времени, наверное, меня уже не будет в живых. Но я очень желал бы, чтобы всё, пережитое мной на войне, стало известно другим, как можно большему числу людей.

Мне было приказано молчать - и я молчал.

Но этот запрет я скоро сниму собственной смертью».

Под посланием стояло имя: «Иван Малинин».

И далее следовали регалии разведчика, в том числе - звание Героя Советского Союза, медали, ордена, участие в первом параде Победы в Москве.

Записи Ивана Малинина, а фактически это был дневник, написанный тайком уже в послевоенное время, глубоко потрясли меня необычными событиями и сердечной правдой автора.

Все минувшие годы я старался выполнить просьбу автора об умолчании до определённой поры.

Теперь же настало время, когда можно предать огласке уникальный дневник разведчика.

ПОБЕГ В ГЕРМАНИЮ

- Фу, какой ты противный, Малина! - Ирочка показала язык, а потом с шумом шлёпула меня по руке.

Она сидела за партой впереди меня.

Но я всё равно дёрнул её за косичку и ещё изловчился и чуть-чуть уколол её панарошку, чтобы не больно, булавкой в одно место.

- Ой! вскрикнула она.

Ирочка Тюленева нравилась мне больше всех на свете. Но как сказать ей об этом - я не знал.

- Малинин, чем ты там занимаешься? - голос Софьи Ароновны, учительницы русского языка, был низким, грубым. - Почему не слушаешь учителя? Повтори, что я сейчас сказала.

Я встал из-за парты и повторил слово в слово урок учительницы.

Такая у меня была память, что все удивлялись.

- Садись, - Софья Ароновна, похоже, была недовольна моим безупречным ответом. - После урока подойдёшь ко мне.

Ирочка тут же повернулась на парте, состроила мне глазки и фыркнула.

Так я и знал - Софья Арановна накатала в дневнике записку моему отцу: «Ваш сын на уроке русского языка не слушает учителя, - выводила она красивым почерком, - разговаривает, балуется с девочками. Прошу принять меры».

Мой отец, Петр Федосеевич, был человеком крутого нрава. Под горячую руку он мог и проучить чисто по-мужски - подзатыльником или ремнём. И так случилось, что в тот вечер он попросил у меня посмотреть дневник, чего давно уже не делал. Я с трепетом передал ему дневник, ожидая самого худшего.

Отец открыл дневник как раз на той странице, где была записка от учительницы русского языка. Он посуровел лицом, быстро взглянул на меня. Что бы тут было, я не знаю, если бы кто-то не позвонил в квартиру.

Он отложил в сторону дневник и пошёл в прихожую открывать дверь. В гости заглянул давний друг моего отца дядя Федя.

С пышными чёрными усами на добродушном славянском лице, статный, медлительный в движениях, дядя Федя казался мне загадочным, удивительным и таинственным, потому что он занимался какой-то разведкой. Об этом я однажды случайно услышал из его разговора с отцом, и когда хотел спросить о загадке, то отец строго взглянул на меня, и я вышел. Что такое разведка, я до сих пор не знал. Но мне иногда представлялось, что дядя Федя, одев на себя какое-нибудь куртку-невидимку, подслеживал за каким-то врагом или шпионом, находясь на Васильевском острове, на Невском проспекте, или ещё где-то; подслеживал из-за угла, ни кем не замеченный.

И мне почему-то тоже хотелось поступать так же, как и он, и я всегда при удобном моменте просил:

- Дядя, Федя, возьмите и меня в разведку!

Он крутил пальцами чёрный ус, смущённо и загадочно улыбался, то ли в шутку, то ли всерьёз обещал:

- Подумаю, подумаю.

Теперь, похоже, дядя Федя явился в роли моего спасителя от праведного гнева отца.

Сняв пальто в прихожей, дядя Федя удалился с отцом в его комнату.

Дверь была полуоткрыта.

Со страхом, на цыпочках, я подошёл поближе и услышал очень любопытный разговор взрослых.

- А что, Федосеич, - спрашивал гость у моего отца, - мальца-то твоего, может, действительно, попробовать? Ванёк - парнишка смышлённый, потянет. Отдадим в школу разведки.

- Сам знаешь, Фёдор, дело это такое… Опасное! - возразил мой родитель. -

Не тебе объяснять, какие там дела могут быть: потребуют - от отца родного отречёшься, потребуют - и себя самого забудешь. Не знаю, не знаю. Уж больно рискованно!

- Ну, не без риска, конечно, - согласился дядя Федя. - А кто не рискует? Из дома вышел и уже рискуешь! То на ногу кто-то наступил, то повозка или машина собьёт. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!

- Да и с учёбой у него не всё гладко, - продолжал отец. - Вон учительница требует принять меры.

Дядя Федя громко рассмеялся.

- Прямо-таки и меры принять! Ха-ха-ха, - залился он снова. - С девчонкой заигрывал? А ты, Петр, вспомни себя! Разве ты, когда учился в гимназии, не баловал?

- Не без этого, было дело, - согласился отец.

- То-то и оно! - весело продолжал дядя Федя. - Ну, а по поводу твоих опасений и рисков, скажу так. Как же другие не боятся и поступают в школу? Они из того же теста сделаны, что и мы с тобой. Но учатся, оканчивают школу, служат Родине! Сказано - не боги горшки обжигают…

- Не знаю, не знаю, - всё ещё сомневался отец. - А, может, Фёдор, ты и прав!? Давай, попробуем.

Сердце моё затрепетало, я чуть не закричал от радости.

Но вовремя отступил от двери.

Не знаю, о чём ещё говорили дядя Федя с отцом. Я выскользнул из квартиры и побежал в соседний подъезд к моему дружку Боре Копейкину. Я выманил его погулять в микрорайоне Автово, на окраине которого в то время были самые настоящие деревни. Тихий снежок падал с тёмного неба, ласково светили фонари. Мы остановились у небольшого замерзшего пруда, где лёд был расчищен от снега, на нём устроили каток, ребятишки катались на коньках и санках.

Шёпотом, чтобы никто не услышал, я сообщил Борьке первейшую новость - о подслушенном разговоре и необычном желании дяди Феди.

- Если идти в разведку, - предложил дружок, - то только вместе, вдвоём.

Я с ним согласился, так мы и условились.

Как ни странно, но наши мальчишеские мечты стали обретать реальность. Через два месяца после того памятного разговор отца с дядей Федей я и Борька оказались в Кронштадте. Нас одели в морскую форму и даже выдали кортики. Добирались мы до Кронштадта через старый Ораниенбаум, а оттуда по фарватеру, проделенному среди льда Финского залива, плыли на маленьком пароме, усиленно дышившим из большой трубы.

Впечатление незабываемое!

Солнце взошло, кругом снег и лёд, а мы плывём на пароме. А вдали, на горизонте, постепено вырастала из мглистого тумана знаменитая морская цитадель - Кронштадт.

Как и чем мы там занимались, я описывать не буду, это по-прежнему остаётся «военной тайной».

Но мне и Борьке очень нравилось всё: и ранний подъём с последующей зарядкой, и изучение разных стран мира, иностранных языков, и такой курс, как «Наука разведчика». Нам запретили говорить кому-либо про то, на кого му учимся. И, приезжая, если отпускали на выходные, в Ленинград, мы притворялись, что поступили в торговую мореходку и учимся на матросов заграничного плавания.

Знакомые охотно верили этой - первой в моей жизни «легенде».

Ирочка Тюленева однажды встретила меня в морской форме, на канале Грибоедова, вся поркаснела.

- Я думала, что тебя из школы выгнали, и ты уехал куда-то, - пролепетела она.

И уставилась на меня удивлёнными глазами.

Ирочка стала такой красивой, что я чуть не потерял дар речи, когда её увидел. Всё же я пришёл в себя, осмелел, заговорил с нею, предложил прогуляться вдоль канала.

Мы неторопливо пошли по набережной.

Само собой, я про разведку ей не сказал ни слова. Всё больше заливал про учёбу на моряка, уверял, что скоро на большом корабле я выйду в море.

Через восемь месяцев меня и Бориса перевели из школы в Кронштадте под Москву.

Нам было тогда по 16 лет.

Подмосковье стоит в моей памяти так, будто всё происходило вчера. Будто я опять наяву вижу старинный парк, в центре которого - большой пруд. За парком, если идти по тропинке через поле, стоит сосновый бор, а в самом бору - древний монастырь. Туда и привезли нас. Церковь была закрыта. Ребят поселили в помещениях, приспособленных под школу и общежитие. Когда-то это были кельи братского корпуса, где жили монахи, но мы тогда об этом как-то не задумывались.

Нас занимало необычное место, новая обстановка.

Я был счастлив, что учился не один, а со своим лучшим другом Борисом Копейкиным. Всё шло так, как мы когда-то мечтали. Только Борис был в другой группе, где изучали испанский язык, а в нашей группе шлифовали немецкий язык. Я оказался довольно способным к нему, и уже месяца через три без особых усилий довольно свободно говорил и писал по-немецки. У меня не было сомнений в том, где и как предстояло мне работать в будущем.

Однажды рано утром, ещё до начала занятий, меня вызвали к начальнику школы полковнику Михаилу Николаевичу Кремлёву.

Я вошёл к нему, доложил по уставу. Начальник провёл меня в другой кабинет, где на двери был сделан «глазок».

- Посмотри, - повернулся ко мне Михаил Николаевич, - знаешь ли ты этого человека?

Я подошёл к двери, приложился к «глазку» и чуть не вскрикнул - там, за дверью, за столом в кабинете, сидел …я! Да, я, самым натуральным образом, даже одет был точно так же, как и я. У того, который был за дверью, и лицо, и рост, и фигура - всё моё!

- Ну, что? - спросил меня начальник.

- Не знаю такого человека, если это не я, - выдавил я в растерянности.

И мне почему-то стало стыдно, будто я существовал в «двух лицах» одновременно.

- Это ты и есть! - пояснил мне полковник Кремлёв, когда мы вернулись в его кабинет.

Он посмотрел на меня, изучая, какой эффект произвели его слова.

Я молчал.

- Это ты и есть! - опять сказал начальник школы. - Только не Иван Малинин, а Вильгельм Штофф. Понял?

- Понял! - подтвердил я, ничего не понимая.

В тот же вечер меня привели к офицеру, который не вёл занятий в школе. Он познакомил меня с «легендой», в основе своей достоверной, которая с того момента была моей «официальной биографией».

В одном из сёл немецкой колонии в Поволжье проживала обрусевшая семья Штоффов, перебравшаяся сюда в 1918 году, когда в Германии бушевала революция, а в России уже шла гражданская война. Глава этой поволожской немецкой семьи, звали его Людвиг, был близким родственником (родным или сводным братом - точно не знаю) крупного банкира в фашистской Германии Вальтера Штоффа. Ну, а сын Людвига, он же одновременно и племянник богатого банкира - Вильгельм, одного со мной возраста, оказался, как две капли воды, похожим на меня.

Почему так?

Я до сих пор не могу ответить.

Бывают же чудеса в природе! И то, что мы - я и Вильгельм - оказались полностью похожи друг на друга, именно такое чудо.

Это наше сходство руководсто развдеки и решило использовать в «большой игре» с будущими врагами.

Чуть ли не каждый день нас поочередно показывали десяти-пятнадцати курсантам, никто из них не мог найти каких-либо отличий. Совпадение было не только внешним, но даже и по группе крови.

Согласно «легенде», я должен был бежать из семьи в поволжском селе, обидевшись на советский строй, на притеснение поволжских немцев в Советском Союзе. Бежать за границу, в Германию, к своему богатому дяде-банкиру. Там у него обжиться, осмотреться, а после установить связь с действовавшими в Германии советскими разведчиками.

Меня начали готовить к побегу.

А моему другу Борису предстояло «убежать» в Испанию.

Так мы с ним расстались перед окончанием школы разведки, и больше никогда не видели друг друга. Много позже я узнал, что Борис Копейкин геройски погиб в Испании ещё до начала Великой Отечественной войны.

Как-то вечером, в свободный час, я один пошёл погулять по парку - нам это разрешали. Обогнул пруд, иду по тропинке среди могучих сосен, и вдруг - о, чудо! На скамеечке сидела, глубоко о чём-то задумавшись, Ирочка Тюленева.

Я просто обомлел.

Думал, наваждение какое-то. Закрыл глаза, открыл - нет, не наваждение, она сидиела. Теперь она стала ещё более красивой, чем в школе.

Я подошёл в ней, не помню, что сказал.

Ира испуганно вскочила. Она узнала меня, подбежала, обняла крепко за шею, заплакала.

От радости я даже забыл спросить, как она сюда попала.

Помню только, она говорила, что её отец погиб в первые дни войны с белофиннами, в бою под каким-то городком на Карельском перешейке, нынче это место где-то за городом Зеленоградом. Её мать, получив похоронку, не вынесла потери любимого мужа, через полгода скончалась. Из-за всех этих обстоятельств Ирочка была вынуждена уехать из Ленинграда. Теперь она жила у родной тётки по отцовской линии - в городе Вологде.

Вся наша встреча проходила, как в тумане.

Но её слова, сказанные тогда в парке, я запомнил навсегда: «Знаешь, как я тебя люблю! Никто на свете так не любит. И никто не знает, как я тебя люблю!».

Наступило время для осуществления моей «легенды».

И вот через всю страну меня везли в Венгрию. Не в столицу Будапешт, а в какой-то небольшой городок неподалёку от границы с Германией. Как и было задумано, банкиру Штоффу сообщили о моём «побеге».

Через несколько дней банкир приехал за мной. Я знал, что он почти 15 лет назад был в гостях и брата в Поволжье, поэтому видел Вильгельма ещё ребёнком.

Теперь предстояла иная встреча.

Утро за окошком было какое-то чужое. Солнышко хоть и грело, но не так ласково.

И вдруг сердце у меня заныло: ясно, до боли в висках, я понял, что нахожусь далеко от любимой Родины, от матери, от отца, от чудесного Ленинграда и, может, уже никогда больше не вернусь домой.

Усилием воли я заглушил эту нахлынувшую тоску.

Утро звенело, набирало силу. И этим утром меня привели в гостиницу, где я попал в роскошный номер. Помню, посреди большой комнаты был растелен ковёр. На ковре, опершись локтем на высокую изящную стойку, меня ожидал широкоплечий человек среднего роста, одетый в дорогой тёмно-синий костюм. Лицо у него было круглое, пухлое, на переносице отливало золотом пенсне, лепестками зияли на голове большие залысины.

Я понял, что это и есть настоящий банкир Вальтер Штофф.

Несколько секунд мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, глаза в глаза. Я первый не выдержал этой дуэли. Подбежал к нему, упал в ноги и со

слезами запричитал.

- Дядя Вальтер! Дядя Вальтер! - всхлипывал я. - Дорогой дядя, спаси меня! Возьми меня на Родину.

Видимо, банкир был тронут моим искренним поведением.

- Ну, ну, - похлопал он меня по плечу, - перестань! Поднимись, будь мужчиной. Немец не должен быть синтементальным!

И, усадив меня на диван в своём роскошном номере, сталподробно обо всём расспрашивать.

Я передал дяде Вальтеру письмо от его брата и моего «отца».

И больше вопросов у Вальтера не возникло.

Спустя несколько дней банкир Вальтер Штофф привёз меня в Берлин.

В городе стояла зима 1939 года, только что начавшаяся, с редким снежком.

Дядя Вальтер, с которым я довольно быстро подружился, поселил меня в одной из комнат небольшоно уютного особняка, который был расположен на тихой улице в центре Берлина.

Банкир Штофф не имел семьи, но с ним проживала его младшая сестра Ядвига - так он мне её представил. Была ли она на самом деле его сестрой или ещё кем-то, я не знаю, могу только строить догадки.

Но с первого взгляда я почему-то не понравился Ядвиге. Может, потому, что Вальтер хорошо ко мне относился, и она по-своему ревновала, поскольку теперь, с появлением племянника, дядя уделял ей меньше внимания, чем прежде.

Хотя, думаю, и до моего появления в особняке внимание к Ядвиге с его стороны было не очень много - дядя рано уезжал в свой банк и поздно возвращался. Занимался он не только делами банка, но, как влиятельный финансист, оказывал всякие услуги представителям власти.

Когда Вальтер уезжал, мы в особняке оставались вдвоём - я и Ядвига. Не знаю почему, но в первое время «сестра» Ядвига показала мне свой характер - она была настоящим деспотом.

После завтрака дядя Вальтер отправлялся на службу, а Ядвига, искупавшись в небольшом бассейне, призывала меня к себе. Наверное, от скуки, от одиночества. Она заставляла меня встать не колени и чистить или красить ногти у неё на ногах. Всё во мне начинало бунтовать! Я едва, чтобы не плеснуть ей в лицо из флакончика парфюмерии. Но я терпел, сжимал свою волю в кулак, испонял её прихоти, как невольный раб, боясь малейшего ослушания, боясь хоть чем-то, хоть намёком выдать себя. Иногда она требовала, чтобы я изображал из себя ослика, садилась на меня верхом, и я должен был вести её из бассейна до столовой.

Деспот какой-то, а не женщина!

Время в особняке пролетало быстро. Дядя Вальтер признался, что он хотел пустить меня в деловые круги, брал иногда с собой в банк, приучал разбираться в финансовых бумагах, и я даже преуспел в том. Мне был дан месяц на вольготную жизнь, а потом надо было определяться либо со службой в банке дяди Вальтера, либо с каким-то другим занятием. Но «медового месяца» у меня не получилось. Как-то в середине дня я возвращался с прогулки, был в хорошем настроении. И вдруг недалеко от особняка меня кто-то сильно ударил по голове сзади, я вскрикнул от резкой боли, упал и потерял сознание.

Не знаю, кто и зачем подобрал меня на улице, но когда я очнулся, пришёл в себя, то увидел, что лежу на бетонном полу. Я осмотрелся и понял, что нахожусь в совершенно пустой комнате. Неожиданно, непонятно откуда, зазвучала сильная ритмическая музыка. Я попытался найти источник, откуда исходила музыка, чтобы её выключить, но ничего не нашёл, стены были голые, нигде не было динамика или какой-либо колонки. Ничего не оставалось другого, как заткнуть пальцами уши, и я заткнул их, но всё равно в голове гудело и ухало, то ли ещё от недавнего удара, то ли от этой дурацкой музыки.

Помню, что музыка ревела несколько часов подряд.

Мне начинало казаться, что я сойду с ума.

К счастью, я выдержал эту жестокую стихию звуков.

Потом музыка стихла.

Вдруг из стены, на которой ничего не было, с громким щелчком выскочила доска. Я догадался, что это была кровать - не ночевать же мне на холодном бетонном полу.

Я лёг на эту доску и мгновенно заснул.

Не знаю, сколько я проспал, но разбудили меня откуда-то взявшиеся два здоровяка в чёрных майках.

Доска сама собой убралась в стену.

- Признавайся, что ты - русский шпион! - потребовали здоровяки.

Один из них говорил это на русском языке, другой - на языке немецком.

- Я - немец! Я - Вильгельм Штофф! - твердил я одно и то же и только на немецком языке.

- Врёшь, врёшь! - кричали здоровяки.

Тогда они начинали меня бить, кидали из угла в угол, будто футбольный мячик. Не знаю, сколько дней так продолжалось, дни я не считал. На одном из сеансов битья здоровяки сломали мне два ребра и разбили переносицу. Они точно отправили бы меня на тот свет, если бы не помог дядя Вальтер. Он, как сам потом признался, разыскал «музыкальную шкатулку», где меня морили, заплатил большие деньги (а, может, ради выкупа меня и похитили!?). И вот, наконец-то, гестапо выпустило меня из своей жестокой камеры. Дядя был очень влиятельный человек, и я ему по гроб обязан тем, что он спас меня от смерти.

После этого я около месяца пролежал в больнице.

Хотя банкир Вальтер Штофф был доволен этой ситуацией - я прошёл проверку на «отлично». Но пустить меня в его банк, приобщить к финансовому делу, ему, видимо, не позволили, а предложили другой вариант моего трудоустройства.

Когда я выздоровел, меня направили в одну из школ, которая находилась в непосредственном подчинении влиятельного в Германии адмирала Канариса. Она располагалась в горах, сравнительно недалеко от Берлина. В школе меня зачислили в группу связи. Там «проверки» были постоянные, но не такие жестокие, как в гестапо - в «музыкальной шкатулке».

В Берлин я вернулся весной 1941 года и был определён на службу офицером связи в одно из подразделений СД - специальной военной разведки в фашистской Германии.

НЕМЕЦКИЙ КРЕСТ И ВЫЗОВ К СТАЛИНУ

Уже полгода фашистская Германия, а с нею и ещё более десяти стран, воевали против Советского Союза. Отсюда. Из Берлина, любая неудача нашей армии воспринималась с особой болью и горечью, а любая удача - с глубокой радостью.

И я, как разведчик, знал, что от работы моей и моих товарищей зависят судьбы миллионов людей на Родине - как на фронте, так и в тылу. Эта ответственность лежала у меня на сердце тяжёлым грузом.

Вернувшись в Берлин после окончания разведывательной школы и поступив на службу, я сразу переехал от дяди Вальтера - имел финансы, которые позволяли мне снять квартиру. Но с банкиром я продолжал поддерживать добрые, родственные отношения. Когда я обращался к нему за чем-либо, он никогда не отказывал в помощи.

Думаю, хотя дядя Вальтер и не признавался в том, но он за моей спиной составил мне протекцию в СД - так принято у немцев. Мне самому, просто так, имея даже специальную подготовку и отличный диплом, полученный в разведывательной школе Канариса, попасть в эту организацию было практически невозможно - она считалась особой, элитной.

Из офицера, выполнявшего разовые поручения, офицера на побегушках, я быстро стал специальным курьером, мне доверяли особые секретные

задания. На мою левую руку был пристёгнут браслет-планшетка с секретным кодом. Открыть его мог либо тот, кто вставлял шифровку, либо тот, кто её получал. Никто третий, в том числе и я, никаким образом не мог прочесть донесение или приказ.

И только входя в доверие к высшим чинам 3-го рейха, я мог, и то лишь иногда, постоять рядом, когда адресат читал шифровку, что-то выхватить из неё взглядом, какую-нибудь деталь, цифру, название или ещё что-то. Но и этого малого мне было достаточно, чтобы начать собирать информацию, используя другие источники. Мои курьерские маршруты пролегали по всей Германии, но крайне редко - в действующуюармию на Восточной фронте.

Я установил контакт с советским разведывательным центром в тылу фашистов, наладил связи с теми нашими разведчиками, которые были внедрены в Германию и входили в группу под условным названием «Север».

В один из дней, а это было в середине зимы 1942 года, меня срочно вызвали к руководству СД. Сам шеф вложил шифровку в мой браслет и объяснил, что никто не должен знать о моей секретной поездке на оборонный завод во Франкфурте-на-Майне.

- Не извольте беспокоиться, - заверил я шефа. - Всё сделаю точно по вашему указанию!

- За безукоризненное исполнение задания, - пообещал руководииель СД, - получите награду и краткий отпуск.

Я должен был ехать под чужим именем и с чужими документами. И только начальнику оборонного завода мог представиться как капитан СД Вильгельм Штофф.

Вечером того же дня, накануне поездки, по «своему каналу» я получил задание из нашего «Центра» - встретиться во Франкфурте-на-Майне с господжой Маргаритой Келлер и получить от неё важные сведения для Москы.

Утро во Франкфурте стояло пасмурное, хмурое, мглистое.

Оборонный завод, куда меня командировали, был расположен в нескольких километрах от города. Подъезды к нему усиленно охраняли, на каждом контрольном пункте проверяли мои документы, машину, пропуск, который мне выдали в Берлине. На последнем проверочном пункте ко мне в машину сел офицер секретной охраны.

Когда он приказал водителю оставиться, я не увидел никакого завода в обычном представлении - ни заборов, ни зданий, ни дымящих труб. На небольшом пространстве за бетонной стеной стояла круглая башня, была она высотой, наверное, метров пятьдесят. Башня представлял собой вход на предприятие - сам завод, как я догадался, находился под землёй.

Безшумный эскалатор повёз меня вниз, но уже с другим сопровождающим охранником. И у меня уже не оставалось сомнений в том, что я находился на заводе, где занимались изготовлением какого-то особо секретного оружия для армии 3-го рейха.

Директор завода был одет в форму генерала немецкой армии, он принял меня, как положено по Уставу. Я протянул ему руку, на которой была браслетка. Он раскрыл браслетку, достал из неё шифровку, и тут же, чтобы я не увидел её содерджание, учтиво предложил:

- Пройдите в соседнюю комнату, господин капитан, - кивнул генерал на дверь, - отдохните с дороги. Вам приготовили кофе.

Я вышел, сел за столик в отдельной комнате. Невысокая официантка, черноволосая, одетая в военную форму, принесла на подносе бутерброды и чашку горячего кофе. Я поблагодарил её, но она, не сказав мне в ответ ни слова, удалилась.

Вскоре меня пригласили к генералу.

Он передал мне браслетку с ответной шифровкой и проследил, чтобы я закрепил её на левой руке.

С завода меня вывели через другой лифт.

Через небольшое время я уже был во Франкфурте-на-Майне, зашёл в гостиницу. Лежа на кушетке, я обдумывал детали предстоящей встречи с госпожой Келлер. До отъезда оставалось не так много времени, не следовало расслабляться, к тому же надо было исключить какой-либо риск в этой встречи, а также слежку за собой.

Как я знал из данных нашего «Центра», госпожа Келлер владела несколькими торговыми лавками в старой части города, где жили, в основном, небогатые немцы. Её адрес я отыскал довольно быстро, мне сразу открыли дверь.

- Проходите сюда, - сказала домработница, - подождите одну минутку, госпожа Келлер обязательно примет вас.

Я сел в кресло в большой прихожей, осмотрелся.

На стенах висели разные картины, и я принялся рассматривать их.

Вдруг я почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной.

Я встал с кресла и тут же услышал по-немецки:

- Фрау Келлер к вашим услугам!

Я повернлуся и чуть не потерял дар речи - передо мной была Ирочка Тюленева.

Она смотрела на меня, а я - на неё.

Это была она, но и в то же время не совсем она. Знакомая, родная, близкая, но вместе с тем совершенно чужая, неизвестная, как бы другой человек.

- Очень рад встрече, фрау Келлер, - с трудом выдавил я.

- Садитесь, - сухо сказал она. - У нас очень мало времени - всего несколько минут, не будем терять их.

И фрау Келлер протянула мне шифроку.

Зная наизусть коды, я быстро прочитал её.

В цифрах были закодированы важные сведения.

Сообщение касалось оборонного завода, на котором я только что был. Фрау Келлер взяла у меня из рук бумажку, щёлкнула зажилагкой и тут же сожгла записку.

Она встала с кресла, давая мне понять, что аудиенция закончена.

Я тоже поднялся и пошёл к выходу.

- Не туда, - остановила меня фрау Келлер и показала на другую дверь, - вам надо выйти через запасной выход.

У самой двери я неожиданно вдруг потерял контроль над собой и привлёк к себе фрау Келлер, крепко обнял.

- Ванечка, ты сошёл с ума! - прошептала она мне на ухо. - Ты погубишь и меня, и себя. Я же люблю тебя больше жизни, мой родной, мой милый!

Я задохнулся от наплывшего счастья.

- Нет, я так не могу, - я тоже перешёл на шёпот. - Хотя бы один час, но он наш с тобой. Может, судьба не сделает больше такого подарка.

Она увлека меня в свою комнату, лицо её покрыл алый румянец, губы были сухие и горячие, я не мог от них оторваться, и мы растворились друг в друге.

- Знаешь, о чём я мечтаю? - тихо спросила Ирина.

- Нет, не знаю, - прошептал я.

- Я так хочу увидеть голубое небо в России, уехать в Вологду, к тётке, там народ по-смешному так говорит. Тётка окрестила меня в храме возле вокзала, и меня туда постоянно тянет.

- Я исполню твою мечту, когда кончится война, - пообещал я Ирочке. - Мы обязательно поедем с тобой в Вологду.

Я взлетел на седьмое небо от счастья. Но наше с Ириной счастье длилось краткий миг.

Выйдя от неё на улицу, я понял, что сохранить наше счастье можно только в сердце.

В окружающем мире, где было много зла и опасностей, мне опять предстояло возратиться к трудной роли «другого человека» в «другой жизни».

То, о чём я узнал из шифровки фрау Келлер, лишь подтвердило мою догадку: на секретном оборонном заводе вели опыты по обогащению урана. Немцы уже более пяти лет активно работали над созданием атомного оружия, которое готовились использовать в военных действиях против Советского Союза.

Об этом я размышлял всю дорогу в купе поезда, когда возвращался из поездки во Франкфурт-на-Майне.

В Берлин я доставил шифровку без опазданий.

Шеф СД остался доволен мною и сдержал своё обещание.

Он сказал, что за безупречную и успешную службу меня представили к награде «Рыцарский Крест», и скоро я её получу. А пока мне дали десять дней отпуска, я мог использовать их, как считал нужным.

Первая желание - тайно поехать во Франфурт, ещё раз повидать Ирочку, продлить чудные мгновения, пережитые с нею.

Но тут же я воспомнил её слова: «Ты погубишь и себя, и меня!», и отогнал всякую мысль о поездке.

Вечером, когда я отдыхал у себя дома, через секретного связного поступил приказ из «Центра» - меня срочно вызывали в Москву по требованию Верховного Главнокомандующего.

У меня засосало внутри, но усилием воли я погасил тревогу.

Следовало спешить, не было времени разбираться в своих чувствах.

Через связных из партизанского отряда генерала Сабурова я оказался на правобережной Украине. Оттуда ночью на самолёте был доставлен в Москву. Вёл самолёт по ночному небу сам Евгений Савицкий. Нашего летчика-аса фашистские пилоты знали «лично» и боялись его появления в воздухе, как огня. На счету Евгения Савицкого были десятки сбитых самолётов врага.

И вот мы приземлились уже в Москве, был поздний вечер.

На аэродроме на меня накинули чёрный плащ и в автомобиле с затемнёнными стеклами привезли прямо в приёмную И.В.Сталина в Кремле. Я был в форме немецкого офицера, но это никого не смутило. В самой приёмной сидел секретарь Сталина Александр Николаевич Поскребышев. Он несколько удивлённо взглянул на меня, но, вспомнив, что я принадлежал к Главному управлению контразведки Генштаба, даже чуть улыбнулся, но тут же принял опять строгий вид.

- Товарищ Малинин, - обратился Покребышев ко мне. - Со Сталиным многословие ни в коем случае недопустимо. Только деловое. И всё!

- Понял! - ответил я.

Минут через десять Поскребышев провёл меня в кабинет Верховного Главнокомандующего.

Кабинет был обычный, не очень большой, со старинным Т-образным столом, раположенным ближе к стене, противоположной от входа.

Сталин сидел за этим столом и курил, просматривая какие-то бумаги.

При нашем появлении он вышел из-за стола навстречу, поздоровался со мной за руку, сзади приобнял меня за плечи и так слегка потряс.

Кивком головы Сталин отослал Поскребышева из кабинета.

-Ну, как? - просил меня Сталин, когда мы остались одни.

- Дела у нас, - начал я.

Верховный Главнокоманующий прервал меня.

- Дела у нас улучшаются! - строго сказал он.

Сталин потребовал подробного отчёта о моей работе.

Я рассказывал обо всём в деталях, особенно подробно - о поездке на секретный завод во Франкфурте-на-Майне. Когда я закончил свой отчёт, он, склонив голову, что-то записывал, сидя за столом. Оторвавшись от бумаг,

Сталин задал несколько вопросов о моих личных впечатлениях от общения с

некоторыми высокими военными чинами в фашистской Германии. Я отвечал, а он с интересом выслушал моё мнение о них.

- Что это у вас, товарищ Малинин, на втором пальце на левой руке? - неожиданно спросил Верховный Главнокомандующий.

- Это талисман, Иосиф Виссарионович, - я снял его с пальца и протянул посмотреть Сталину. - Каждый офицер, каждый солдат в армии Вермахта обязан иметь талисман - в виде камня, «молитвенного письма», заклинания «ясновидящих», «охранной грамоты» или ещё чего-либо в этом же роде. Я был какое-то время в Чёрном ордене, а после оттуда перешёл в Германский орден - там мне этот талисман и выдали. Он как бы подтверждает, что я верю в божественную миссию Гитлера и в сверхъестественные силы, которые помогают германской армии одерживать победы и завоевывать мировое господство.

- И Вы верите? - уточнил Верховный Главнокомандующий.

- Товарищ Сталин, я верю в полную и окончательную победу Советского Союза над врагом, - ответил я.

- Вот это хорошо! - одобрил Сталин. - Я всё-таки бывший семинарист, но такой чертовщины - веры в мессию, тем более в мессию Гитлера, не могу себе вообразить. Как-то не укладывается в уме!

- Да, товарищ Сталин, - продолжал я, - в Германии почти от всех требуют веры в то, что Гитлер - посланник Свыше, он послан, чтобы «спасти мир». А про шефа гестапо Гиммлера ходят слухи, что он умеет разговаривать с «загробными духами». И вообще, едва ли не каждый в германской верхушке считает себя сверхчеловеком. Они очень высомерны, они составляют мистические гороскопы на проведение боевых операций на Восточном фронте.

- Гороскопы? Хм! - усмехнулся Сталин. - Ничего, мы их спустим с небес на землю!

Он прошёл к столу и быстро стал записывать что-то на листе. Я в эту паузу, смахнув выступивший на лбу пот, стал рассматривать большую подробную карту боевых действий, которая висела на стене кабинета.

- Чем Вас, товарищ Малинин, так заинтересовала карта? - спросил меня Верховный Главнокомандующий.

- Товарищ Сталин, тут, - говорю я, - неточность одна есть.

- А именно? Подойдите к карте, - поросил он.

Я подошёл и показал.

- Вот здесь обозначен выступ в немецкую сторону, - стал я пояснять, - а фактически этот выступ в нашу сторону, то есть он ещё за немцами.

- Хорошо, - сказал Сталин.

И сделал опять какие-то пометки на листке.

Операжая некоторые события, скажу, что мне довелось позже ещё раз встречаться со Сталиным. Перед встречей меня разыскали Жуков и

Рокоссовский. « Послушай, Малинин, - попросил меня Жуков. - Ради Бога, не делай по карте у Сталина никаких замечаний. А то в тот раз он устроил нам «головомойку». «Обещаю, Георгий Константинович, - заверил я, - что воздержусь от замечаний».

Сталин снова закурил, прошёлся туда-сюда от стола до карты.

- А теперь, товарищ Малинин, вернёмся к главному, - он строго посмотрел на меня.

- Ваша задача - установить, в какой стадии развития находится атомная энергетика в Германии, - неторопливо заговорил он. - Каким образом атомную энергию хотят использовать в военных целях против нас? Какое создаётся новое оружие. О каждом шаге противника, я подчёркиваю - о каждом, в этом направлении мы должны знать. Всё знать! И о возможных контактах противника с нашими союзниками. Желаю Вам успеха!

Сталин крепко пожал мою руку и проводил до дверей кабинета.

Вернулся я в Берлин тем же путём - через связных генерала Сабурова.

СЛЕЖКА ЗА ВЕРНЕРОМ

Ещё я не терял надежды увидеть милую моему сердцу фрау Келлер - в запасе у меня было несколько дней отпуска.

Перелёт в Москву, встреча со Сталиным, возвращение к Германию - события мелькали, как в фантастическом сне.

Теперь я переосмысливал поездку в Москву, обдумывал приказ, данный разведчикам группы «Север» Верховным Главнокомандующим. Выполнить его - было всё равно, что пролезть верблюду сквозь игольное ушко.

В Берлине, зайдя в квартиру, я сразу позвонил, чтобы узнать, когда уходит поезд на Франкфурт - поезд отправлялся вечером.

Я собрал походный чемоданчик и прилёг на диван передохнуть. Я вспоминал Ирину, и её слова: «Ты погубишь и себя, и меня!», но теперь они уже не казались мне предупреждением об опасности.

Отдыха у меня не получилось - у калитки забрякал электрический колокольчик. В СД я предупредил, что буду отсутствовать, к тому же у меня ещё продолжался отпуск. Кто это мог бы быть? Меня всё равно нашли со службы. Нарочный передал, что меня ждёт шеф СД. Я почувствовал, как внутри засосала тревога, усилием воли подавил противное настроение. Нет, в немецкой разведке не могли догадаться, что я был в Москве. Не могли. И всё же! А если могли?

Шеф встретил меня радушно, принёс извинение, что нарушил мой отпуск. И тут же сказал, что завтра утром необходимо выполнить неотложное задание здесь, в Берлине. Опасения мои насчёт Москвы отхлынули.

На другой день, в назначенное время, я был в кабинете шефа СД.

- Это поручение самого Фридриха Канариса! - шеф поднял большой палец правой ладони вверх. - Вы имейте в виду, что за объектом, кроме нас, следят люди Генриха, нельзя допустить, чтобы они перехватили информацию раньше, чем мы.

- Не беспокйтесь, - сказал я, - постараемся опередить.

Главного руководителя службы Абвера адмирала Канариса я видел всего один раз, когда он приезжал в наше управление. Ему тогда перевалило за пятьдесят, но он выглядел бодро: подтянутый, пружинистый. Я знал, что в молодости Канарис служил в какой-то южной стране и там прославился своей жестокостью в отношениях с подчинёнными, то есть со своими коллегами-офицерами. С тех пор его побаивались. К тому же было известно, что Канарис постоянно соперничал со службой гестапо, её возглавлял Генрих Гиммлер. И, не дай Бог, было попасть кому-то из разведчиков между этими двумя «молотами».

На здании, куда я подъехал, выделялась красивая вывеска: «Физический институт».

Какое-то радостное предчувствие на миг охватило, будто я нашёл то, что давно потерял.

Я вступил в здание института и прошёл в приёмную.

Шифровку я обязан был передать лично в руки директору института, известному учёному Вернеру Гейзенбергу. В его приёмной секретарша в форме капитана СС встретила меня дружелюбно, попросила подождать и тут же скрылась за массивную дверь.

- Один момент, сейчас вас примут, - сказал она, когда вернулась.

Я подождал немного, а потом всё та же секретарша проводила меня к директору.

Учёный-физик Вернер Гейзенберг вышел мне навстречу из-за стола.

У него было лицо типичного арийца; глаза голубые, лучистая улыбка, волосы светлые, Вернер внешне своими чертами напомнил мне сходство сАдольфм Гитлером.

Он, ни слова не сказав, взял у меня из рук письмо от моего шефа, вскрыл его и тут же прочитал.

И так же, не говоря ни слова, протянул свою руку за моей браслеткой.

Я отстегнул браслетку и передал её учёному.

- Подождите в приёмной, - попросил Гейзенберг.

Я вышел, немного расстроенный: всё же в душе я надеялся, что этот учёный по извечной рассеянности, присущей всякому учёному, не отправит меня за дверь и мне удастся краем глаза выхватить хоть какую-то информацию из послания шефа СД. Но, увы, этого не произошло.

Через несколько минут процедура повторилась: я получил назад планшетку из рук Гейзенберга, он поблагодарил меня за службу фюреру и рейху и даже скупо улыбнулся.

Когда я, уходя из института, закрывал дверь в приёмную директора, то услышал, как секретарша говорила кому-то по телефону, что завтра Гейзенберг сделает чрезвычайный доклад.

Ну, хоть такая информация - и то повезло!

«Сделает доклад, чрезвычайный доклад!» - крутилась фраза у меня в голове, когда я ехал по улицам Берлина к зданию СД.

О чём доклад?

Может, о том самом! Я всё бы отдал, чтобы узнать, о чём будет говорить директор института.

Как заполучить копию доклада?

Теперь мне стала ясна срочность и секретность действия адмирала Канариса - учёного-физика обкладывали двойной-тройной стеной недосягаемости, чтобы от него не просочилась никакая информация никуда.

Единственное, что я мог - это сообщить в наш «Центр» о том, что существует такой доклад, и Гензенберг завтра его прочитает. Это я и сделал.

Я надеялся, что, может быть, кому-то из наших разведчиков повезёт раздобыть текст документа.

Да, добыть копию доклада удалось!

Но как именно это произошло, я рассказывать не буду.

26 февраля 1942 года Вернер Гейзенберг, директор «Физического института», доложил руководству министерства вооружений и первым лицам Германии о реальной возможности изготовления сверхбомбы, которую, в случае реального применения, предполагали транспортировать на ракете «Фау», она уже была изготовлена.

После этого события Гензенберга назначили руководителем «Уранового проекта» в Германии. Во дворе его института быстро начали строить испытательный атомный реактор, где можно было проверить «продукт», присланный с секретного завода из Франкфурта-на-Майне, а также попытаться самостоятельно получить радиоктивное вещество. Предполагалось, что вещество могло быть не только в твёрдом, но и также в газообразном состоянии, наподобие ядовитого газа. Исследования по созданию секретного оружия активно шли и в других научных центрах Германии, всего их было более двадцати. Вероятно, вскоре и был изготовлен один из вариантов сверхбомбы.

Да, конечно, возникали некоторые сомнения, но всё же, скорее всего, как я предполагал и другие разведчики, речь шла об атомной бомбе, особенно, если вспомнить секретный завод во Франкфурте-на-Майне. С сенсационного сообщения Гензенберга, хотя делал он его секретно и для узкого круга руководства Германии, и пошла «атомная лихорадка» во всём мире.

Наш «Центр» поручил наблюдение, в том числе и мне, за Вернером Гейзенбергом, сбор любых сведений о нём. Я не буду описывать все подробности. Но нам удалось выяснить, что Вернер, в 32 года удостоенный лауреата Нобелевской премии в области физики, принимал самое непосредственое участие в разработке концепции «Атоманя программа

Германии 1938-1945 годов». Добыть к этому резюме какие-то конкретные факты было практически невозможно.

Но на то мы и назывались разведчиками, на то и были посланы сюда, в глубокий вражеский тыл, чтобы преодолеть даже «невозможное».

У меня созрела авантюра: «завести роман» с Катрин Пейфель - так звали, как я выяснил, секретаршу у Вернера Гейзенберга. От неё, капитана всесильной службы СС, я и мог получить сведения, столь необходимые руководству Советского Союза.

Риск пойти на «авантюру» был огромный!

Но и ставки в этой игре тоже были велики!

Мою инициативу одобрил «Центр».

И я, не откладывая дело в долгий ящик, поехал к зданию «Физического института». Поехал я уже в третий раз, два предыдущитх выезда окончились неудачей. Теперь затея, похоже, уже не могла сорваться, мне в этот раз повесло дважды: во-первых, Катрин вышла одна из здания управления, никто её не сопровождал; во-вторых, она не вызвала машину, а пошла пешком по прилегающей улице, что давало мне возможной спокойной слежки за нею.

И я последовал за секретарьшей Катрин Пейфель.

Примерно квартал я следил за ней, а когда она зашла в ювелирный магазин, то понял, что пора быстро действовать.

Катрин выбирала себе серебряное колье.

- На чудную грудь вашу оно как раз подойдёт! - нарушил я её раздумья по поводу покуки колье.

Она изумлённо взглянула не меня.

Но я не дал Катрин опомниться.

- Эй, хозяин, - обратился я к торговцу, - прошу завернуть колье для фрау.

Катрин, судя по её виду, остолбенела от моей наглости и неожиданного подарка.

Но я попытался умягчить её.

- Послушайте, фрау Пейфель, - начал я объяснять ей, - вы, похоже, забыли, что на днях я был у вас, был в приёмной господина Гейзенберга. А я вот не забыл. Потому что вы с первого взгляда меня очаровали. И я решил засвидетельствовать моё расположение к вам, более ничего другого.

- Ах, да, - вырвалось у неё, - я вспомнила, что вы заходили.

Она внимательно меня рассматривала, похоже, её смутил мой гражданский костюм. И, чтобы погасить это смущение, она спросила:

- Вы тот самый тайный связной?

- Так точно! - подтвердил я. - Но сегодня у меня выходной, поэтому я выгляжу, как обычный берлинский обыватель. Не обращайте на это внимание.

- Ах, благодарю вас за подарок, - улыбнувшись, вздохнула она. - Мне так давно никто не делал никаких подарков.

-Что вы, что вы, - замахал я руками, - не стоит благодарностей. Это такой пустяк!

Я уже знал, что Катрин одинока, поэтому смело пригласил её в кафе, самое первое, которое нам встретилось, когда я провожал её по улице после магазина.

Она не отказалась.

- Сегодня такой необычный день, - призналась Катрин, когда мы сели за столик в кафе. - Наверное, всё из-за вас.

- Не преувеличивайте мою роль, Катрин, - ответил я. - Просто у вас хорошее настроение.

- Может быть, - согласилась она.

Когда я открыл Катрин, что я родной племянник известного банкира, да к тому же веду холостяцкую жизнь, искорки живого интереса заплясали у неё в глазах.

Постепенно размягчая фрау Пейфель раскошными подарками, ласковыми комплиметами, я выстроил с ней доверительные отношения, и от неё мне удалось узнать некоторые подробности о жизни учёного-физика.

Ещё зимой 1939 года, вместе с группой учёных, Гейзенберг обосновал припципы построения атомного реактора и представил свой проект верхушке министерства вооружений Германии. Он тогда работал в Лейпциге. Обосновывая концепцию реактора, Гензенберг использовал не только личный опыт физика, но и достижения отечественных коллег, в частности, немецких учёных Гана и Штрассмана, которые расщепили ядро атома и зафиксировали при этом выделение большого количества энергии.

Проект, предложенный Гейзенбергом, был положен в основу создания атомной бомбы. Точного ответа о том, что делать дальше с разработками, Гейзенберг от руководства рейха не получил. Хотя, не исключено, что с учёным имел разговор и сам Гитлер и дал ему какие-то указания.

Вероятно, учёного мучили сомнения о целях своих исследований, неопределённость их оценки со стороны руководства Германии. И, возможно, поэтому осенью 1941 года он поехал к своему учителю - знаменитому физику, тоже лауреату Нобелевской премии, Нильсу Бору в Коппенгаген, посоветоваться кое о чём.

О чём говорили Нильс Бор и Вернер Гейзенберг во время встречи?

Этого никто не знал, кроме них самих, и никогда не узнает. Я думаю, если бы нашим разведчикам удалось выкрасть Гейзенберга и доставить в Советский Союз, он всё рано не раскрыл бы тайну своей беседы с Нильсом Бором.

Можно предположить три варианта темы их беседы.

Либо Вернеру Гейзенбергу не хватило каких-то результатов для завершаюшего этапа создания сверхбомбы, то есть атомной бомбы, и он хотел получить их у Нильса Бора. Учёный в Коппенгагене тоже работал в таком же направлении.

Либо Гейзенберг, создав страшное оружие, спешил поделиться новостью с учителем, чтобы тот каким-то образом предупредил человечество о катастрофических последствиях применения атомной бомбы.

Наконец, Бору и Гезенбергу было известно, что их коллеги-физики в Америке в поте лица работали над «Манхэттенским проектом», который тоже имел целью создание атомного оружия. И, возможно, оба учёных сверяли свои действия с теми результатами, которые получили разработчики в Манхэттене.

С теми разработчиками, насколько мне удалось узнать, и сам знаменитый Нильс Бор и его ученик Вернер Гейзенберг были хорошо знакомы. Ещё до войны с СССР, в городе Геттингене, его считали мировым центром ислледователей теоретической физики, Бор и Гейзенберг подружились со своими коллегами Робертом Оппенгеймером, Эдвардом Теллером и Хансом Бете.

Когда в ходе второй мировой войны руководство США озаботилось поисками возможностей использовать ядерную энергию в военных целях, то оно пригласило к себе для работы молодых учёных из Геттингена. Именно эта «троица» - Оппенгеймер, Теллер и Бете - составили костях тех, кто осуществлял амеркианский проект «Манхэттен».

Известные учёные покинули Германию, чтобы сделать творческую карьеру. Но, с другой стороны, они боялись фашистского режима. По такому же пути мог пойти и Вернер Гейзенберг. Когда он в 1939 году приезжал в США, американцы предложили ему остаться и возглавить какой-нибудь крупный институт или лабораторию - на выбор. Уговаривал его навсегда переехать в Америку и хороший знакомый, итальянский физик Ферми.

Всё же, как бы это не льстило самолюбию, Гензенберг на заманчивые предложения отвечал отказом; свою позицию он объяснял тем, что он - патриот, что он «чувствует себя связанным с Германией». Но фашисты могли вполне жестоко обходиться и с патриотами, даже с такими патриотами, которые были известны всей стране и миру.

И Вернер не был исключением в таком раскладе.

Во всяком случае, как мне пооткровенничала Катрин, у Гейзенберга, когда он вернулся из поездки в Коппенгаген, возникли неприятности с Чёрным орденом - одной из нацистских организаций. Его, немецкого патриота, искренне преданного Гитлеру, начали подставлять, травить по мелочам, накрыли «колпаком» - всё из-за общения с евреем Нильсом Бором. Чтобы как-то загладить вину перед режимом, вину, которой, вообщем-то, и не было, Вернер ускорил свои исследования, привлёк к работе над сверхбомбой инженера-изобретателя Курта Дибнера и конструктора Вернера Брауна.

И всё же, несмотря на эти усилия, свои объятия Чёрный орден ослабил лишь после того, как мать Вернера лично пожаловалась на слежку за сыном самому Гиммлеру.

Слежку за физиком якобы снали.

Но мы, советские разведчики, продолжали слежку за директором «Физического института», мы выполняли приказ Верховного Главнокомандующего.

Я и другие разведчики из группы «Север» предчувствовали, что назревали какие-то серьезные события.

И они вскоре произошли на Восточном фронте, а после эхом отозвались в Берлине.

ОПЕРАЦИЯ  «СКОРПИОН»

Ожидание чего-то недоброго шевельулось в моей душе, когда я вошёл в здание управления СД.

- Оружие и документы сдать! - приказ охранника прозвучал для меня неожиданно и резко. - Руки вверх!

Я остолбенел от такого обращения.

Я покосился назад - нет ли за мной «хвоста».

Нет, похоже, никакого «хвоста» не было, я никого не увидел.

Тогда я  осмелел, ко мне вернулось привычное самообладание.

- Я по вызову рейсшефа! - я показал особый пропуск. - Прошу пропустить меня.

- Оружие и документы сдать! - уже заорал охранник. - Поднять руки! Не слышите, что ли!?

Я подчинился - другого выхода не было.

Я выложил документы и оружие на стол перед охранником.

Вдобавок меня обыскали.

Ничего не нашли, кроме одного.

Из потайного кармана моего кителя офицер-досмотрщик извлёк маленький клочёк бумаги, развернул её на моих глазах. Там была написана по-немецки всего одна фраза: «Ich liebe dich immer!», которая означала: «Я люблю тебя всегда!».

Я едва сдержался, чтобы не выхватить эту драгоценную бумажку из рук досмотрщика, но благоразумно остановился и попросил у него отдать её мне.

Офицер, хитро ухмыльнувшись, разорвал записку и выбросил в урну.

Как Ирочке удалось положить послание мне в потайной карман, и почему я столько времени его не обнаружил - это осталось для меня загадкой.

Любовная записка, похоже, немного смягчила  командира охраны.

- Извините, господин капитан, - устало бросил он. - Приказано тщательно всех досматривать, мы - люди подневольные!

- Понимаю, - квинул я.

Нервозность, подозрительность в управлении достигли предела. По  любому поводу, за мелкий пустяк можно было угодить в руки «чёрных рубашек». Мне была понятна причина всей этой взвинченности - плохие вести, которые поступали с Восточного фронта.

Но для населения Германии эти дурные вести оставались под запретом, их охраняли как «государственные секреты». Для населения команда идеолога Йозефа Геббельса  раззванивала об успехах и  победах доблестной армии рейха.  Реальное положение дел на Восточном фронте было противоположным тому, о чём твердила в печати и по радио официальная пропаганда.

В ноябре 1942 года войска Красной армии начали наступление в районе города Сталинграда сразу силами нескольких фронтов и в нескольких направлениях. Наши дивизии сломали оборону фашистов, а вскоре блокировали 4-ю танковую армию  и 6-ю полевую армии генерала Паулюса. В окружение попали 330 тысяч немецких солдат и офицеров, подразделения служб тыла и обеспечения, много единиц различной боевой техники.

Гитлер, сознавая всю опасность ситуации,  на помощь попавшим в окружение войскам бросил танковую армию под командованием генерала Майштейна, которая находилась на рубежах  Северного Кавказа. Но и она не смогла разорвать кольцо окружения. В то время 6-й полевой армией фашистов командовал генерал Фридрих Паулюс, недавно получивший эту должность.

Один раз я встречался с Паулюсом  - передавал ему секретное донесение в качестве курьера. Он тогда был в чине первого оберквартирмейстера в Генеральном штабе сухопутных войск вермахта. Что удивило, Паулюс пригласил меня пообедать с ним в компании ещё двух офицеров. На меня он произвёл впечатление не фанатично преданного фюреру, как большинство высших военных чинов. Нет, такого подобострастия у него не было. К тому же он имел свой взгляд на ход войны на Восточном фронте. Назначение Паулюса командующим армией некоторые офицеры восприняли с раздражением и завистью. Теперь, когда армия попала в окружение советскими войсками, они даже злорадствовали по адресу Паулюса.

Сам же Гитлер слал в окружённую группировку приказ за приказом  -  «не отступать», «стоять до конца», «держаться».  Паулюсу, как раз во время окружения, видимо, для поддержки его духа,  Гитлер присвоил звание генерал-фельдмаршал  и обещал ему всяческую помощь.

 Фюрер заверял генералов, оказавшихся в кольце, что быстро пришлёт подкрепление. И они ждали, надеялись на помощь. Но найти это самое подкрепление оказалось сложно  - военная машина Германии уже задыхалась от напряжения.

И всё же Гитлер пытался сдержать своё обещание. В начале декабря специальные соединения, переброшенные из самой Германии и с её фронтов на Западе, сделали вторую попытку разорвать блокаду под Сталинградом.

Но и она не привела противника  к успеху.

Разведывательная группа «Север» узнала об операции фашистов и заранее передала шифровку в  Москву. Поэтому командование Красной армии смогло подготовиться к внезапной атаке, и  попытка прорыва блокады сухопутной и танковой армиями фашистов была сорвана.

В январе 1943 года над Германией нависла тень зловещего траура.  Немецкие дивизии под Сталинградом,  по приказу Гитлера не желавшие сдаваться, в их числе были итальянские и румынские,  Красная армия перемалывала одну за другой, как в мясорубке. Были уничтожены сотны тысяч солдат и офицеров, ходили слухи, что Германия и её союзники потеряли около миллиона живой силы.

 Такого крупного поражения Гитлер ещё не знал.

Тем временем наша армия всё сильнее сжимала кольцо вокруг фашистских войск под Сталинградом. Из Москвы нашим армиям был отдан приказ о полном уничтожении врага.

Чтобы хоть как-то, хотя бы частично, спасти от неминуемой смерти вверенных ему солдат и офицеров, Фридрих  Паулюс поднял белый флаг капитуляции. За три дня, с 31 января по 2 февраля в плен сдались 90 тысяч военных - всё, что осталось от 6-й полевой армии вермахта, вместе с  генерал-фельмаршалом.

Нервный шок от поражения под Сталинградом достиг и Берлина.

В СД закрутили «гайки», рабочий день продлили до десяти часов. Всюду присутствовал страх, иногда  - истерия. Спецслужбы активизировали  поиск «предателей и врагов нации».

Эта кампания задела и меня.

Как-то вечером позвонила Ядвига, сказала, что она очень скучает из-за моего отсутствия в особняке. «Как же, ногти тебе покрасить на ногах!» - взлорадно подумал я, но не стал её укалывать. Я знал, что просто так Ядвига не будет тратить время на звонки. И, действительно, поболтав минуту-другую, она призналась, что дядя Вальтер очень желает видеть меня, и назвала время, когда надо приехать в особняк.

Банкир встретил меня, как обычно, дружески, даже ласково. Он выглядел усталым и озабоченным. Вальтер заказал ужин в свой кабинет, и мы остались с ним вдвоём.

- А ты стал настоящим немцем: и выправка, и хватка, и разговор  - всё наше! - сдержанно похвалил меня «дядя». - Я слышал, что на службе тобой довольны, репутацию Штоффов ты не уронил.

- Давай, выпьем за это! - предложил он тост.

Я поблагодарил Вальтера, мы выпили.

-Разве вы сомневались, что будет иначе? - удивился я, возрвщаясь к разговору, начатому Вальтером.

Но он ничего мне не ответил.

После долгой паузы, глядя куда-то в сторону мимо меня, Вальтер Штофф с тревогой проговорил:

- Времена наступили тяжёлые. Наши неудачи пройдут, я верю в победу фюрера. Мне хотелось бы, Вильгельм, чтобы после войны ты пришёл на работу в мой банк и продолжил семейное дело.

- С удовольствием! - охотно согласился я с его предложением.

- Но доживёшь ли ты до победы? - вдруг вырвалось у Штофа.

И он тут же ответил на свой вопрос:

- Неизвестно!

Вальтер встал из-за стола, подошёл к сейфу, открыл его и вынул оттуда папку.

-Твоя жизнь - вот здесь! - банкир потряс папкой в воздухе.

- Что всё это значит, дядя Вальтер? - вскипел я.

Штофф бросил папку опять в сейф, набрал «секрет» на кодовом замке.

Он сел за стол и, потягивая вино из бокала, продолжал:

- Не забывай, что ты сбежал из России. На тебя собирают досье. Ты до конца войны, пока мы не победим, так и будешь оставаться  «русским шпионом», - он засмеялся.

Мне стало не по себе, я едва сдержался.

- Это клеймо смоют с тебя только после войны, - продолжал Вальтер. - И хотя ты имеешь боевые немецкие награды,  тебе уже сейчас «чёрные рубашки» готовы свернуть шею.

- В чём моя вина? - спросил я Вальтера, не выдержав, наконец, его безаппеляционного тона.

Вальтер промолчал.

Он грузно перевалился в кресле, закурил сигарету.

- Разве имеет значение, виноват ты или нет? - сказал он. - Но я выкупил тебя у них! Выкупил, понимаешь?! Потому что после войны ты мне будешь нужен.

- Мерзавцы! - не выдержал я. - Сколько же они потребовали за свою гадкую  фальшивку?  И сколько теперь я должен вам, дядя Вальтер?

Банкир в упор посмотрел на меня, едва сдерживая злобу.

Злобу, может, на меня, а, может, на гестаповцев.

- Помню, ты мне целовал ноги! - хрипло выдавил Вальтер.

- Я и сейчас готов, - я хотел упасть на колени.

Но банкир остановил меня.

- Довольно, - отрезал он. - Я сказал тебе всё. 

Поговорив ещё несколько минут о каких-то малозначищих вещах, мы расстались.

Приехав к себе, я не мог уснуть до утра.

Что же собрано в досье на меня? Все ли люди в группе «Север» надёжны? Нет ли «подставы» среди тех, кто осуществлял связь? Голова начинала пухнуть от этих мыслей. Больше всего я опасался за фрау Келлер, она, как я знал, оставалась на Франкфурте-на-Майне.

Тем временем в Германии продолжали нагретать истерию.

После поражения под Сталинградом  нужны были какие-то неординарные действия  против Советского Союза, чтобы, с одной стороны, успокоить немецкое общество, а, с другой стороны, поднять моральный дух солдат вермахта.

И тут в ход пошло секретное устрашающее оружие.

Под личным контролем Гитлера военный генералитет готовил операцию «Скорпион», она имела дублирующее название «Возмездие». В ответ на сталинградский разгром было решено применить сверхсекретное оружие  - сбросить атомную бомбу на Ленинград.

Насколько удалось выяснить нашим разведчикам,  долгое приготовление к операции вступило в завершающую стадию. Во Франкфунте-на-Майне наработали «заряд», его поместили в специальный контейнер и доставили в лабораторию под Кёнигсбергом.  Изготовленная сверхбомба  хранилась в футляре из специального стекла.  В наличие уже была ракета, с помощью которой можно было доставить бомбу, ракету дублировал самолёт-носитель. Единственное, что пока удерживало фашистов от бомбёжки новым оружием Ленинграда  - оно ещё не было испытано.

Оставался риск, что радиокативное облако может, хотя бы частично, накрыть и немецкие войска. Но жажда реванша была настолько велика, что данный риск уже не казался для военного руководства Германии серьёзным.

Несколько раз группа «Север» передавала в наш «Центр» шифровки об операции «Скорпион».

Информация была необычная, и, похоже, нам не верили, особенно  - Лаврентий Берия, который был близок к Сталину. Так, я предполагаю, нас проверяли.

Но время шло. И возможность атомного эксперимента над Ленинградом возрастала.

Наконец, эту угрозу почувствовали и на самом верху в Москве.

В тот день, когда я накануне провёл бессоную ночь после разговора с Вальтером, в группу «Север» из «Центра» поступило задание  - любой ценой добыть  сведения и документы об операции «Скорпион» и переслать их в Москву.

Мне отводилась роль «наводчика»  - я должен был привести группу захвата на объект с секретными документами.

Группе наших разведчиков, переодетых в форму офицеров СС,  удалось без особых сложностей и без потерь проникнуть на секретный объект. Мы вскрыли сейфы, стали фотографировать документы, а некоторые  документы  мы изымали. Мы успешно уже заканчивали операцию,  когда кто-то из нашей группы, кому отводилась роль охраны, прозевал предателя  - связника-немца, моего коллегу из СД. Он, когда сообразил, что происходит на объекте, открыл огонь из пистелета. Одного нашего разведчика убил сразу, направил пистолет на меня. Я успел отскочить от сейфа, пуля просвистела мимо, но другая пуля попала мне прямо в живот, и я потерял сознание.

Только позже, спустя  много времени, я узнал, что наша группа завязала перестрелку с охраной.  Ну, а того связника-немца, что открыл стрельбу, наши  ребята тут же убрали, то есть убили. Потеряв больше половины людей,  группа разведчиков всё-таки сумела уйти с объекта и скрыться.

Меня же, смертельно раненного, не приходившего в сознание, вместе с мешками  секретных  документов доставилина партизанскую взлётную площадку, а оттуда  -  на самолёте в Москву.

Когда  я очнулся, то обнаружил, что я в больничной палате,но не мог  понять: у своих  я или у немцев? Помню,  надо мной склонились двое. Один, кажется, в форме генерала, спросил другого:

 - Профессор, какие перспективы? Заговорит он или нет?

- Должен бы заговорить! - ответил профессор.

Когда они вышли из палаты, я закричал медицинской сестре:

- Верните их!

Я-то думал, что закричал, но мой крик был похож на шёпот - таким я был слабым. Но всё же медсестра услышала меня.

- Ой, немец-то наш по-русски заговорил, - радостно замахала она руками.  - А я уж хотела тебе укольчик!

Двое вернулись.

В генеральской форме был секретарь ЦК партии Андрей Андреев  - я узнал его по изображениям на портретах. Второй - не знаю, кто был, в белом медицинском халате.

- Принесите документы, - попросил я их. - Я как офицер связи немецкой армии дам вам необходимые пояснения.

Профессор в белом халате запротестовал:

- Нельзя ему сейчас, нагрузка очень большая, чуть попозже.

И они опять ушли.

Когда я почувствовал себя лучше и мог без особого напряжения говорить,  со мной провели беседу сотрудники особого отдела.

Не помню точно, сколько я пролежал в больнице. Кажется, три с половиной месяца. Мне удачно сделали операцию, и я скоро пошёл на поправку.

Но, странное дело, никто никуда меня не приглашал. Никто не вёл со мной разговоров и том, что мне делать дальше: возвращаться в Германию или оставаться на Родине?  Обо мне как бы забыли. Возможно, это было связано с потерей людей из разведовательной группы «Север», когда мы брали документы, и кто-то, вероятно, усмотрел мою вину.

Не знаю!

Но вот однажды в госпитале меня пригласил к себе особист.

- Вы что-ннибудь помните о работе в Германии? - спросил он.

- Помню всё! - ответил я.

- Нет, вы ничего не помните, ничего не знаете, и никогда там не были, - строго пояснил он. - Вы - Иван Малинин, есть старшина пулемётной роты. Понятно! Вы воевали под Москвой, на Калининском фронте, были ранены под Ржевом. После госпиталя поступили в распоряжение Н-ской части. На Украинский фронт. Понятно?

- Так точно! - ответил он.

- Вот и хорошо! - закончил он беседу.

Тогда я ещё не знал, что похищение секретных документов нашей группой сорвало проведение операции «Скорпион».

Не знал я и о том, что судьбе будет угодно вновь сделать меня причастным к «атомным событиям».

ШТУРМ ЛАБОРАТОРИИ

Всё дальше на Запад уходила война.

Я иногда представлял  «своего дядю»  Вальтера Штоффа и улыбался  - всё-таки он был наивный немец, его мечта о победе фюрера на моих глазах превращалась в прах.

Мне же по-человечески было жаль его  - он искренне помогал мне.

Та прошлая, теперь уже очень далёкая, жизнь и работа в Германии мне самому иногда представлялась чем-то придуманным, как будто это был не я, а кто-то другой.                            

 Год, проведённый в боях на действующем фронте, совершенно изменил меня. Я уже изрядно растерял навыки разведчика. А после двух контузий утратил остроту обоняния и повредил слух, без этих двух чувств разведчик  - ноль. Я ушёл  в пулемётный  взвод, а потом выучился на артиллериста.

 Я получил много боевых орденов и других наград, был удостоен звания Героя Советского Союза.  Ребята из батальона иногда удивлялись какой-то награде, но я молчал, сам-то я догадывался, что эти награды дают мне не только за уничтоженных из пулемёта фашистов, за подбитые моим артиллерийским расчётом  немецкие танки, но и за прежнюю работу за границей.

В конце 1944 года меня вызвали в штаб дивизии, где ждал гость из Москвы.

- Мы хотели бы, чтобы Вы вернулись на работу в Берлин, - без лишних предисловий предложил он. - Согласны?

Я замотал головой.

- Категорически  против! - воскликнул я.

- Какие причины? - уточнил гость.

-Во-первых, велик риск  моего возвращения  в Германию, - продолжал я, - трудно объяснить моё долгое отсутствие, если вдруг я  там встречу тех,  кто меня знает. Во-вторых, я за  время, пока воевал в артиллерии,  растерял навыки разведчика. Ну, и наконец, самое главное. Насколько я знаю, СД уже не существет, оно влилось в управление имперской безопасности под началом Гиммлера. А это уже совершенно другое. Если возвращаться, то нужна «новая легенда», прежняя, думаю, уже не сработает. Нет, нет!

Гость, выслушав меня, не стал настаивать на своей просьбе, сухо попрощался со мной, а я попросил разрешения выйти из штаба дивизии.

В начале весны 1945 года наша войсковая группировка вошла на территорию Восточной Пруссии. Немецкие части ожесточённо отстаивали каждое село, каждую дорогу, каждый перелесок.  Шли тяжёлые затяжные бои без видимого продвижения с нашей стороны. Но мы и не спешили, чтобы не увеличивать собственные потери. К тому же наступлению мешала весенняя распутица.

В один из дней, это было уже позже, на подступах к Кенигсбергу, столице Восточной Пруссии, меня пригласил командир разведки дивизии полковник Владимир  Капустин.

Несколько  мгновений он рассматривал меня с ног до головы, будто фотокарточку какую, будто пробовал на вес - сколько я потяну.

- Старшина Малинин, - наконец, обратился он ко мне, - вы владеете немецким языком?

- Владею, товарищ полковник, - ответил я. - Только давно не практиковал.

- Это ничего, что не практиковали, - ответил он. - Практику мы вам предоставим. По карте хорошо ориентируетесь?

- Ориентировался когда-то, - уклончиво ответил я.

Далее, он спросил меня уже в лоб:

- Старшина Малинин, вы знаете, где расположена секретная  атомная лаборатория вермахта под Кёнигсбергом?

Я не сразу ответил на его вопрос.

Прошло порядочно времени, когда я, ориентируясь по докуменам, знал о местонахождении секретной лаборатории. Но ведь это место могли и поменять. Поэтому я и ответил так:

- Вряд ли точно скажу, где находится эта лаборатория, но приблизительно - где находится, могу назвать.

Капустин подвёл меня к столу, на нём была раскрыта большая карта, и показал место, обведённое красным кружком.

- По данным нашей разведки, - сказал полковник, - вот здесь, в гористой местности, в районе двух озёр, и действует лабораторию по изготовлению атомного оружия. Подходы к ней сильно укреплены. Дивизия получила приказ взять лабораторию штурмом.  При штурме потери  с нашей стороны свести до минимума, а из сотрудников  лаборатории никто не должен погибнуть,  все они нужны нам живыми. Вы будете главным наводчиком  - поведёте десант к лаборатории. Понятно задание?

-Так точно, товарищ полковник! - ответил я.

- Тогда приступайте к выполнению.

В десант отбирали только тех, кто сам пожелал, то есть добровольцев, принудительно никого не брали. Взяли самых лучших из дивизии - 700 человек.

И я повёл десант, ориентируясь на местности по данным, которые давали высланные вперед группы разведчиков.

Подступы  к горной долине, где стояла лаборатория, были обнесены спиралью Бруно, к тому же по заборам  фашисты  развесили оголённые провода с током высокого напряжения. В некоторых местах проводы были искусно замаскированы, так что наши бойцы их не заметили и попали в беду. От проводов высокого напряжения и спиралей Бруно погибо больше трехсот  десантников.

Но головной группе, которую я вёл, всё же удалось разорвать хитросплетения обороны немцев, мы ворвались в здание, из него вёл вход в подземную лабораторию.

Она представляла собой  несколько зданий под землёй, усиленно охраняемых, но всю охрану мы сняли, то есть перебили.  Овладели лабораторий почти без потерь, сохранили жизнь и сотрудникам.

 От них мы узнали, что за несколько часов до нашего прихода главного конструктора вызвали в Кёнигсберг, там его перехватила английская разведка, он был на самолёте доставлен в Лондон, а оттуда - в США. Зато вся остальная обслуга в количестве тридцати с лишним человек, а также некоторая документация попали в наши руки.

Уже после захвата лаборатории я случайно столкнулся со своим коллегой-разведчиком, который тоже когда-то работал в германском тылу. Он мне рассказал, что наша диверсионная группа взорвала завод во Франкфурте-на-Майне, но, увы, вся группа  погибла. Меня сразу пронзила горячая боль - я подумал об Ирине. Неужели и она погибла? Неужели я больше никогда её не увижу?

За штурм лаборатории я получил отпуск.  Меня и ещё несколько отличившихся в штурме отправили отдыхать на чью-то роскошную дачу  под Данцигом. Там были и отдыхающие из других дивизий. Вечером, прогуливаясь по набережной, а дача стояла на берегу реки,  я обратил внимание на компанию женщин в военной форме.

Они о чём-то оживлённо говорили и весело смеялись.

И - о, ужас! - мне показался знакомым один из женских голосов.

Я решил подойти поближе к компании.

И увидел Ирину Тюленеву!

Её плечи красиво облегал китель с погонами капитана Красной армии. Я окликнул её.

Она обернулась, но, похоже, не узнала меня.

Вдруг улыбка слетела с её губ, Ирина медленно подошла ко мне.

- Ванечка, это ты? - тихо спросила она. - Мне сказали, что тебя убили ещё в 43-м, в Берлине. Ты это или не ты?

- Я, я, я, - закричал я.  - Я живой, Ирочка! Это - я!

И она, как давно когда-то в Подмосковье, обвила мою шею горячими и крепкими руками.

Эти десять дней были лучше, чем сказка. Это были самые счастливые дни в моей долгой жизни, потому что каждая минута была заполнена моей любимой. Мы с ней переговорили обо всём на свете.

Я узнал, что Ирина, ещё до взрыва завода, была переведена из Франкфурта под Кёнигсберг, где сторожила лабораторию. Теперь, после её взятия, она должна была быть здесь ещё какое-то время в составе охраны. Мне оставалось только ждать, когда она освободится. Мы поклялись друг другу, что после полного  окончания войны мы сыграем свадьбу и  больше никогда не расстанемся.

Ах, если бы я знал, какая беда ждала нас!

Победу над фашистской Германией я встретил в Венгрии. По стечению обстоятельств я находился в том самом городке, где когда-то, ещё до войны, меня свели с Вальтером Штоффом. Я подумал: где он теперь - жив или нет? Почему-то захотелось разыскать его и пообщаться с ним, но сделать это было никак невозможно.

В конце июня 1945 года меня пригласили на первый Парад Победы в Москву.

И там я узнал страшную новость, от которой, как вспомню о ней, и сейчас холодеет сердце.

В самый день Парада кто-то отдал приказ в Кёнигсберг - вывезти всех сотрудников лаборатории в Москву. Их посадили в самолёт, в числе сопровождающих была и моя Ирина. Самолёт подлетел к столице, но Москва не дала разрешения на посадку - в городе проходил праздник. Самолёт покружил-покружил, развернулся и полетел на Курск. Но и Курск почему-то не посадил его.

Кто и с какой целью отдавал приказы  - я не знаю. Предполагаю, что не только наши разведчики работали против Германии, но и немецкие разведчики на нашей территории  - против Советского Союза. Самолёт полетел назад - в Кёнигсберг. Топлива не хватило, он упал и разбился. Погибли все сотрудники лаборатории, и все, кто их сопровождал. Этих учёных-спецов мне не жалко.

Я горько плакал об Ирине. Я не мог представить её не существующей.

Все эти годы я периодически давал подписки. Мне было приказано: «Молчать!».

ЛЕНИНГРАД – ВЫТЕГРА – ПЕСТОВО.
2005-2017 – 2025  гг.

Комментариев:

Вверх