Предисловие
Их осталось очень мало и с каждым годом становится все меньше – тех, кто вернулся в 45-м. И на протяжении всех этих лет они постоянно благодарят. Сначала партию и правительство, потом всяких президентов, губернаторов, мэров и прочих …еров. Благодарят за то, что о них раз в год вспоминают и иногда хоть как-то помогают жить. Благодарят тех, кто им должен поклониться в пояс. И пока хотя бы кто-то из них еще жив, так и стоять, не разгибаясь в знак благодарности за то, что они вообще получили возможность появиться (или выжить) на этой Земле да еще и говорить на своем языке. Но они (кто вернулся в 45-м) – люди скромные, и ничего им не надо. Во всяком случае, ни на что положенное им по закону человеческой совести давно уже не надеются и ни от кого этого не ждут. Конечно, неплохо было бы, чтобы вспоминали не раз в году, а почаще. Чтобы не обидели в 48-м, сделав самый главный наш праздник рабочим днем. Слава Богу, хватило ума (о совести речь не идет) хоть к 20-тилетию Победы вернуть ему выходной. *** А уж о том, что произошло с начала 90-х, и говорить нечего. Не эту страну отстаивали люди в «сороковые, роковые». Не такой они хотели видеть ее в будущем, когда в парадном марше суверенитетов распадется она на составные части, в которых воцарится власть криминальных кошельков, а позже – в 2000-е еще и «административного ресурса», опирающегося на крепость ОМОНовских дубинок. А еще такое положение дел способствовало тому, что все чаще и настойчивей смещаются акценты вклада в ту победу. И смещаются они в пользу союзников. И есть уже немало стран, где новое поколение полагает, что союзникам принадлежит здесь главная роль. Если так пойдет и дальше, то и у нас одно из будущих поколений будет рассуждать так же. И чтобы такого не случилось – чтобы не оскорбить память ушедших, а также не оскорбить тех, кого еще можно чем-то обидеть, нужно предпринять хоть какие-то усилия, чтобы наша память об этом главном не атрофировалась. За сиюминутным, за материальным, за «своей рубашкой», которая «ближе к телу». Тогда, наверное, и не потребуется так мучительно (и безрезультатно) искать некую национальную идею, которая несла бы в себе объединяющее начало. Тут, как сказал поэт, «нужно только уметь нагнуться». И хотя сказал он это по другому поводу но, как нередко бывает у больших поэтов, сказал обо всем. Когда-то в добрые в этом плане времена вернувшиеся с войны писатели, поэты да и просто фронтовики получали достаточно эфирного и экранного времени, а также возможностей для публикаций, чтобы говорить об этом (хотя и далеко не обо всем разрешали) не от случая к случаю. И они очень много рассказали о войне в самых разных ее ракурсах. Но даже при этом каждый из них всегда подчеркивал, что «войны много не бывает», имея в виду следующее: любой рассказ участника тех событий самоценен, потому что что-то свое, чего не увидел, или не почувствовал другой (или так не увидел и не почувствовал) может отметить он для читателя или слушателя. *** « …Но все ж я Гейне не забыл, Это его стихи – молоденького 19-летнего младшего лейтенанта, лишь несколько месяцев назад, в 43-м, попавшего на передовую, которые начинаются так: «Писать стихи? К чему они.
Там же – на передовой, улучив минутку, ведет дневник. Вот одна из его записей: «…Как и раньше – небо голубое, а у горизонта белесоватое. Приторный, влажный ветерок дует порывисто, унося цветочную пыльцу и обрывая лепестки цветущих деревьев. Вода в реке упала, обнажив глинистые крутые берега и оставив у кустов ивняка кучи мусора, хвороста и труп русского солдата. На лице его осталась боль. Руки вытянуты вперед – к веткам куста. Кисти сжаты – будто до сих пор хочет он ухватиться за эти ветки и подняться. Но не в состоянии… Шумит роща. В этих звуках – убаюкивающая колыбельная песнь матери. Где-то рядом занялась своим обычным делом кукушка, бросая в звуки леса свое однообразное «ку-ку». Здесь же на берегу реки, на огородах работают крестьяне – женщины, старики. Если пожилые и старые женщины невзрачны, то молодые – хороши. Замечательно то, что они еще не признают помады, пудры и прочей дряни, уже вовсю применяемой большинством из их городских сверстниц…» «…Как это было! Как совпало –
Вот и в нем потом «очнулось». И до последних дней на многочисленных встречах в самых разных аудиториях, даже в детских садиках, где его тоже любили и всегда ждали, рассказывал, а также писал о своей войне – как он ее ощутил в разные периоды: что увидел, что пережил… Ведь там – за линией фронта – тоже жизнь, как и перед этой линией – со всеми присущими человеку нюансами проявлений и ощущений: смешным и грустным, болью и радостью, высоким и подлым… Единственное и коренное отличие состоит в том, что там цена ошибки максимальна, а цена человека видна, как на рентгене. Его имя Валентин Николаевич Шапошников. К сожалению, он уже не сумеет прочитать эти строчки. Но я успел получить его любезное согласие опубликовать и уцелевшие в боях фрагменты его дневников, и несколько написанных им историй, за что очень ему благодарен. За что – СВЕТЛАЯ ЕМУ ПАМЯТЬ. Григорий БЛЕХМАН
Валентин Николаевич ШАПОШНИКОВ ПЕРВЫЙ БОЙ
Мои предки жили в Тамбовской губернии. По своей вере или суеверию были молокане, т.е. принадлежали к одной из сект духовных христиан, которая возникла в России в начале 18 века. Они отвергали священников и церкви, совершали молебен в обычных домах. Общинами руководили выборные старцы-пресвитеры. В России их преследовали, и они вынуждены были покинуть Родину. Переехали в Закавказье и заселили свободные земли Армении недалеко от озера Севан. Там образовалось несколько русских сел: Малхазовка, Никитино… В середине 18 века мои предки переехали в Тифлис. Семья деда по линии отца была большая – одиннадцать детей. Отец в 1920году женился, а потом купил квартиру в центре города, где мы жили до 1970 года. «Если завтра война, если завтра в поход, Еще помню песенку из кинофильма «Путевка в жизнь», который вышел в середине 30-х годов. В нем показано, как правительство проявляло заботу о беспризорниках, организовывая детские колонии, где ребята учились и работали. И руководил этим нарком внутренних дел Ф.Э. Дзержинский. А песенка оттуда, которую мы тоже постоянно распевали – такая: «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет, Я бы никогда не подумал, что спустя почти семьдесят лет, в двадцать первом веке увижу сценку, напомнившую мне кадры из того фильма. В вагоне электрички двое худеньких, нищенски одетых мальчишек, протягивая руки за подаянием, пели эту песню. И мне стало стыдно за тех, кто правит современной Россией, и обидно за мое поколение, которое не щадило себя, чтобы подобного не было и в помине. В 1941-м году, когда грянула Отечественная война, мы были еще мальчишками, и поскольку попасть на фронт в силу возраста еще не могли, строили всевозможные планы, как умудриться это сделать. В частности, хотели пробраться в воинский эшелон, добраться до линии фронта, а там рассчитывали найти партизанский отряд и в его составе сражаться с врагом. Мы полагали, что в партизанском отряде не будут строго относиться к нашему юному возрасту и позволят остаться. К тому же о таких случаях уже было известно. А воевать нам хотелось безумно. Помню, написал тогда такое стихотворение: «Вдоль холма траншея. Танки впереди. *** Если в мирное время курсанты обучались в училище два года, во время войны этот срок сократили до четырех месяцев. Помню еще, что постоянно хотелось есть и спать, и что вечером, когда курсанты были свободны от занятий, начал ходить в самоволку. Подвешивал себе на плечо противогаз и под видом дневального проходил у ворот училища мимо дежурного офицера и шел к себе домой, делая вид, что иду дневалить на конюшню (наша артиллерия была на конной тяге). Дома наедался «от пуза» тем, что было, часика полтора-два спал и возвращался обратно. Однажды попался. Офицер задержал меня на проходной и выяснил, что я был в самоволке, после чего меня на трое суток посадили на гауптвахту. *** Такое распределение вызвало в строю дружный хохот. Видимо, родители местных выпускников сумели договориться с командованием училища. Через день рано утром нас построили в колонну, которая направилась в пригород Тбилиси, куда был подан товарняк для отправки на фронт. На станцию меня провожала мама. Когда раздалась команда: «По вагонам», она обняла меня, поцеловала и заплакала. Сначала мы прибыли в распоряжение штаба армии, который располагался в Ростове-на-Дону. А через несколько дней группу из семи человек, в состав которой входил и я, направили в штаб 521-го истребительно-противотанкового полка, находившегося в это время в 60-ти километрах от города и в 10-ти километрах от переднего края – в отбитом у немцев селе Александровка. Село уже представляло сплошное пепелище, поскольку у фашистов была «привычка» при отступлении сжигать населенные пункты. Штаб полка располагался в кузове грузового «газика», уткнувшегося в стенку котлована. Кузов крыт брезентом. Мы подходили к дверцам заднего борта машины, представлялись помощнику начальника штаба и вручали ему свои документы. Когда пришел начальник штаба и взобрался в машину, мы услышали оттуда раздраженный голос помощника: «Вот, товарищ майор, прислали детский сад, с ними навоюешь!». Майор выглянул из машины, внимательно осмотрел группу «детского сада» и, улыбаясь, сказал: «Ничего. Переживут 2-3 боя – сразу повзрослеют и станут настоящим мужчинами. Солдатами. Верю, что настоящими, хотя все познается в бою». И, обращаясь к нам, добавил: «Приглядывайтесь к уже бывалым бойцам и учитесь у них. Это вам очень поможет. Если что неясно – не стесняйтесь спросить. Вам всегда объяснят. Вы теперь – как члены нашей семьи». И прежде, чем развести нас по батареям, приказал штабному писарю: «Передай повару – всех прибывших накормить». Через час был готов завтрак, и мы с явным аппетитом набросились на пшенную кашу с тушенкой. Я обратил внимание, что повар поглядывает на нас с удовольствием. Когда миски опустели, а это произошло очень скоро, он улыбнулся и предложил добавки, посоветовав «есть от пуза». Уговаривать нас и повторять свое предложение ему не пришлось. Тут мы его «не подвели». *** Два-три раза в неделю проводились политинформации, на которых, в основном, шла речь об обстановке на фронтах, о недавней победе в Сталинградской битве, о трудовых подвигах в тылу, где все трудоспособные люди оказывали неоценимую поддержку тем, кто с оружием отстаивал независимость страны. И всегда в конце – о скором и мощном наступлении нашей армии. Кроме того, политинформаторы рассказывали, что «Миус-фронт», как называли немцы свои позиции на реке Миус – это сильно укрепленный оборонительный рубеж шестой гитлеровской армии, которая получила приказ – удерживать его любой ценой, считая, что судьба Донбаса будет решаться именно здесь. В свободное время мы читали фронтовые газеты, писали письма, играли в шашки, рассказывали анекдоты и пели песни под гармонь, подпевая нашему виртуозу-гармонисту. Несколько из этих песен я слышал тогда впервые и некоторые из них запомнил. Вот – одна из них: «Ты, наверно, спишь, моя Ирина, Город наш сейчас окутан дымом, Там – за каждым домом смерть таится, Семь утра, сегодня день чудесный, И за Вовку нашего – за сына, После одной из таких песен ко мне обратился солдат: «Товарищ младший лейтенант, какую, по вашему мнению, казнь можно применить к Гитлеру после Победы?» Я предложил четвертовать его на Красной площади – на лобном месте. Но у солдата оказалось нечто более жестокое, по его мнению – заставить Гитлера выучить наизусть на древнееврейском языке «Капитал» К. Маркса. А если не справится, то на той же Красной площади бить батогами по голой заднице до тех пор, пока не запоет гимн Советского Союза на мотив «Яблочка». *** И вот – начинается. Ночью выехали вслед за танками 37-го танкового корпуса на исходный рубеж. Пути подхода к реке были прокопаны, переправы готовы. На подходе к переправе попали под огневой налет. Бронетранспортеры встали. Солдаты разбежались. Из этого – первого своего пребывания под обстрелом помню, что был больше в недоумении, чем в испуге. Все, что творилось вокруг меня, было непонятным. Я выпрыгнул из машины и хотел побежать к переправе. Но раздались новые разрывы, и пламя ослепило глаза. Свист, шипение осколков, скрежет, дым… Я упал к гусенице машины, уткнувшись лицом в мягкую дорожную пыль. Потом меня кто-то позвал. Я пошел на голос. Люди сидели в пехотинских ровиках. Я залез к ним. Рядом стоны и крики раненых. Вышло из строя семь человек. Двое из них были убиты… Переправившись на правый берег Миуса, замаскировав машины и орудия, расположились в ровиках, ожидая действий нашей артиллерии и авиации, предваряющих наступление. Ровно в 3-30 по сигналу красной и зеленой ракет артиллерия и легендарные «катюши» с закрытых огневых позиций начали обстрел переднего края немцев. Постепенно увеличивая дальность, огневой вал приближался ко второй оборонительной линии. Появились наши бомбардировщики и штурмовики «Ил-2». Первую траншею прошли без особого сопротивления. Остановились, решили окопаться. Но немец рядом: вдруг слышу: «Младший лейтенант! Слева впереди их пушка палит по нашим танкам!». Смотрю в бинокль. Сквозь пыль и дым вижу – блеснул язычок огня и вслед раздался звук выстрела. В момент отцепили орудие. Командую: «К бою! Взрыватель осколочный! Беглым пять снарядов, огонь!». Но не успели зарядить, как рядом разорвался снаряд и ранило подносчиков снарядов. Затем после наших выстрелов увидели, как два немецких офицера пустились наутек. Дали им вдогонку еще два выстрела. Для пущей острастки. Да и сами чуть «разрядились». К полудню, успев пройти лишь около десяти километров, мы ощутили упорнейшее сопротивление. Немцы бросили в бой авиацию и танки, начала активнее действовать их артиллерия. Мы стали нести ощутимые потери и были вынуждены приостановить наступление. Когда стало темнеть, нас обнаружил командир взвода управления. Он передал приказ командира батареи – оставаться на месте. За ночь окопаться, и только в случае контратаки открывать огонь. Объяснил, в какое место в 4 утра подъедет кухня. Следующий день до 12-ти было спокойно. А потом немецкий танк стал бить из укрытия по нашей огневой. Мы решили не отвечать в надежде, что этот танк выдвинется вперед и подставит нам свой борт. Так и случилось. Танк выполз, чуть развернулся и перенес огонь уже конкретно по укрытию нашего танка. Еще немного ждем, танк подходит уже на дальность прямого выстрела. «Заряжай!» – командую я и пригибаюсь к панораме. Тут слышу: «Товарищ младший лейтенант, позволь мне – у меня опыта больше». Это старшина Миронов – уже прошедший огонь и воду. Конечно, соглашаюсь. Уж очень хочется, чтобы этот танк «взлетел». Старшина смотрит в панораму. «Беру перекрестие чуть выше. После выстрела заряжай моментально» – это уже его слова. – А я вспоминаю, как вчера дрожали руки, и мне теперь так легко и радостно, что сегодня этого нет и в помине. Что я делаю свою работу. Именно работу. Ведь война – это та же работа. Только цена ошибки иная, чем в мирное время. И мне приятно, что теперь я это понимаю. И стараюсь сконцентрироваться на работе, чтобы не делать ошибок. – Мы знаем, что с расстояния прямого выстрела – что-то около 800 метров – если не поразить танк с первого или второго выстрела, он наверняка сразу же уничтожит наше орудие. И вот старшина нажимает на спусковой крючок. Орудие подпрыгивает, выскакивает гильза. Тут же достаю второй снаряд. После второго выстрела из танка повалил дым. Еще выстрел. Танк делает пол оборота и уже полностью исчезает в клубах дыма. А я во всю глотку ору: «Ура-а-а!» и иду от одного бойца к другому, пожимая им руки. С кем-то даже на радостях и обнимаюсь. Ведь это первая победа, участником которой я стал. Такое, как и первая любовь, не забывается. На следующее утро мы обнаружили на немецкой стороне в кустах огневую точку – пулемет. Его, очевидно, установили ночью и хорошо замаскировали ветками и травой. Но обнаружить его помогло то, что ветки во время стрельбы начинали колебаться. По пулемету выпустили пять осколочных снарядов, и он «приказал долго жить». В последующие дни артиллерийские налеты немцев усилились. Более активно стала действовать и их авиация. Во время одного из таких обстрелов рядом с ровиком разорвались несколько снарядов, и все, кто там находился, были оглушены взрывной волной. У некоторых из ушей и носа пошла кровь. У некоторых, в том числе и у меня, минут на 30 пропал слух. Во время следующего налета тяжело ранили старшину Миронова. Мы разорвали две рубахи и обвязали большую рану с вываливающимися из живота внутренностями. Он то терял сознание, то приходил в себя, стонал и просил пить. Вечером удалось остановить санитарную машину. Ехавший в ней офицер отказался взять раненого, мотивируя тем, что нет места. Я остановил вторую машину, где в кабине был офицер-медик, который на мою просьбу довольно грубо ответил: «Вы из какой части? У вас есть своя санчасть и свои машины. А я еду за своими ранеными». Какая-то логика в его словах, конечно, была, но и наша ситуация не позволяла ждать. Наверное, поэтому я вцепился в дверцу кабины и продолжал его уже не просить, а умолять: Раненому нужна срочная помощь. Ранение настолько тяжелое, что в любой момент может умереть». Но офицер был неумолим. Он попытался закрыть дверцу, чтобы уехать. И в этот момент, очевидно, нервы мои всего пережитого за эти сутки не выдержали, и я неожиданно для себя разрыдался. Думаю, это было неожиданным и для офицера. Но он понял мое состояние и, что самое главное – важность моей просьбы, потому что сказал: «Грузи». – К сожалению, это не помогло. Примерно через месяц я узнаю, что в полк пришло извещение из санбата о смерти старшины Миронова. Светлая ему память… *** На утрату нижется утрата, К одному один. И каждый – лучше, Я люблю их больше всех на свете, И еще за то, что наши роты И мне трудно что-то к этому добавить. НИКОПОЛЬСКИЙ ПЛАЦДАРМ Внучке Лизочке – с пожеланием достойного Высота 73.0 – это курганчик на Никопольском плацдарме, километров в 25-ти от Днепра. В течение нескольких месяцев здесь идут ожесточенные бои с большими потерями с обеих сторон. Немцы продолжительное время держат высоту в своих руках. Их траншея проходит в километре перед этой высоткой, а наблюдательный пункт – НП – оборудован на курганчике. Мы это знаем благодаря блеску стекол оптических приборов. А также понимаем стратегическую выгодность этого НП, поскольку местность под ним равнинная и просматривается почти до побережья. Длительные бои за эту высотку привели к тому, что засеянное перед ней озимой пшеницей поле стало сплошь покрытым траншеями, ровиками, пулеметными гнездами, орудийными и минометными окопами. Все это вырыто в спешке, потому что после захвата нами плацдарма идут каждодневные бои – немцы пытаются сбросить нас в Днепр, а мы бьемся за расширение плацдарма. Поэтому земля здесь не только переворочена солдатской лопатой, но и обильно, как оспой, исковеркана малыми и большими воронками от мин, снарядов и бомб, с густо разбросанными гниющими трупами. Картина, свидетельствующая о неуступчивости с обеих сторон и жажде похоронить друг друга. И каким же контрастом разрушению и смерти выглядела здесь ярко зеленеющая озимь, будто символ разумной жизни и такого же труда. И напоминало это солдатам ту, казалось бы, уже далекую, но такую близкую сердцу жизнь с запахом мирного трудового пота и хлеба. Сплошной обороны ни у нас, ни у немцев не было. Были лишь боевые охранения, пулеметные гнезда, противотанковые засады и тот самый – очень важный для немцев – НП на высоте 73.0. Разведчики и связисты взвода управления нашей истребительно-противотанковой батареи обосновались метрах в пятидесяти от наших пехотинцев в бывшей немецкой землянке, из которой выбили немцев в ноябре 1944-го года. Добротную землянку с покрытием из трех накатов бревен лишь чуть переоборудовали: засыпали прежний вход, прорыв перед этим новый с противоположной стороны. От прежних хозяев там остались две офицерских шинели, бутылки из-под шнапса, полочка с зеркалом, шахматы и объемистый том «Майн кампф». Подробно пишу об этой землянке потому, что в одну из ночей второй половины декабря 1944-го года в ней состоялась свадьба командира взвода, лейтенанта Владимира Райкова и санинструктора батареи управления полка, старшего сержанта Маши Гордиенко. На ней вместе с женихом и невестой было семь человек. Из ящиков от орудийных снарядов соорудили стол, на котором появились американские консервы: колбаса, сало и тушенка, а из наших продуктов – консервированная жареная картошка, квашеная капуста и банка баклажанной икры. И спирт, который стали выдавать с первого октября по сорок два грамма на брата вплоть до окончания войны. Когда все сели, командир соседнего взвода Сергей Кляпик взял на себя роль тамады. И начал так: «Дорогие товарищи! Сегодня у нас радостное, замечательное и вместе с тем не совсем обычное событие. Возможно, такой свадьбы на переднем крае еще не было. А может быть, и не будет, и наша останется единственной, происходящей в таком месте. Думаю, не ошибусь, если прежде всего пожелаю нашим молодоженам и нам всем дожить до победы. Ну, а затем уже Володе и Маше – семейного счастья». Он подошел к жениху и невесте, прикоснулся к их кружкам своей, поцеловал Машу, потом обнял Володю и… неожиданно прослезился, но быстро сдержал себя, улыбнулся и добавил: «Будьте счастливы и живите долго». И выпил. За ним это сделали остальные. Затем поочередно получили слово представители Кавказа – грузин Читашвили и армянин Тиратурьян. – Дело в том, что в нашем истребительно-противотанковом полку было много кавказцев, поскольку после отступления и больших потерь в начале войны формировался он вновь в 1942-м году именно на Кавказе. И эти люди – армяне, грузины, азербайджанцы – вносили свой южный колорит в нашу дружную солдатскую семью. Итак, Читашвили встал, смутился, очевидно, от этого долго молчал, а когда заговорил, то, наверное, по той же причине стал путать русские и грузинские слова. Но постепенно справился с волнением и, пожелав счастья молодым, прежде всего пригласил их после войны в свое село Оками, сказав, что грузины – очень гостеприимный народ, а фронтовой товарищ для них гость особый. Это – друг и даже – брат. Потом сказал, что его папа в 1942-м погиб под Сталинградом. Остались маленький брат, мама, дед и много родственников, которые будут рады Володе и Маше, как родным. Когда он закончил, тут же попросил слово командир орудия Вазген Тиратурьян. Его речь была не менее эмоциональна и красноречива. Он говорил, что никогда не задумывался о том, с чем столкнулся здесь, на фронте. О той дружбе, которая царила между людьми разных национальностей – русскими, украинцами, грузинами, казахами, азербайджанцами, армянами: «Доживу до конца войны – буду всем рассказывать, какой у нас был интернационал. Не поверят ведь. Но это – сплав и такой, тверже и прочнее которого, наверное, ничего нет. Я много говорю. Извините. Последнее, что хочу сказать: «Из моего родного Еревана видны две вершины – Большой Арарат и Малый Арарат. Тысячи лет эти красавцы стоят рядом, подпирая плечом друг друга и находя друг в друге поддержку. Так вот пусть же наши Володя и Маша всю свою долгую жизнь, которую я им желаю, будут вместе и неразлучны, как величественно сияющие снегом вершины двух Араратов». Так он закончил свою яркую речь. А я хотел отметить еще и другое. Несмотря на молодость, Вазген стал к тому времени старейшим воином батареи, поскольку был на войне уже третий год, и первым из командиров орудия получил медаль «За отвагу». На фронт же он пошел добровольцем со студенческой скамьи Московского геологоразведочного Института. Едва Вазген закончил речь, как у входа в землянку раздался голос часового: «Стой! Кто идет?». Затем более требовательный: «Стой! Стрелять буду!» Часовой специально говорил громко, чтобы в землянке слышали, что кто-то подходит, и на всякий случай убрали со стола спирт. Об этом его заранее предупредил Райков. Спирт моментально убрали. Пьяных за столом тоже не было. Поэтому командир спокойно вышел к часовому – посмотреть, на кого он так реагирует. Через мгновение у входа послышались такие радостные приветствия, что спирт тут же вернули на стол. Вошел улыбающийся красавец, 23-х летний помощник заместителя командира полка по политчасти и комсомольской работе, старший лейтенант Ярцев. В полку его знали как самого храброго политработника, поскольку постоянно видели в деле на передовой. И, кроме того, особенно уважали за то, что не предоставлял сведения «особняку» - особому отделу. То есть не «стучал», придираясь к словам сослуживцев, выискивая в чем-либо сказанном дух «врага народа», чтобы выслужиться и получить лишнюю звездочку или местечко потеплее. Глянув на стол, он понял, что здесь какой-то праздник, а когда узнал – какой, сказал, что подарок за ним. И добавил: «Я хорошо знаю и жениха, и невесту. Это мои давние боевые товарищи. Но сейчас особенно хочу сказать о Маше. Мы познакомились с ней на Северном Кавказе, где она служила в санчасти полка. Мы тогда отступали. И хорошо помню, как под Моздоком ей пришлось выручать морскую пехоту. Целую неделю эта хрупкая девушка вытаскивала под пулями с поля боя раненых моряков, которые бесстрашно воевали и на земле. Помнишь, Маша, как они шли в атаку, хотя знали, что идут на верную смерть? Помнишь боцмана с «Верного», которого звали Одессит? Как перед атакой он снимал шапку-ушанку, вынимал из-за пазухи бескозырку, разрывал на груди бушлат, чтобы видна была тельняшка, и с криком: «Полундра-а-а! Вперед! За Родину-у-у!», с автоматом наперевес и с несколькими ручными гранатами за поясом бросался в сторону наступающих немцев. Вслед за ним с таким же криком, теми же автоматами и гранатами, бежали матросы. Вид этих тельняшек на груди и какая-то бесшабашная храбрость наводили на немцев панику. И не было случая, чтобы они не дрогнули, хотя ряды моряков с каждым таким боем заметно редели». От таких воспоминаний по щеке невесты побежали слезы. Заметив это, Ярцев остановился: «Ладно, братцы. Об этом будем вспоминать после войны. Дай Бог каждому здесь выжить. А сейчас все-таки праздник». И выпил за новую семью, пожелав молодым долгих и мирных лет. Тут Маша, поблагодарив всех за хорошие слова и добрые пожелания, предложила тамаде закончить тосты и просто поговорить или попеть любимые песни. Кто-то пожалел, что нет музыки. Но, сидевший до этого молча, старший сержант Оноприенко вдруг сказал: «Сейчас будет музыка» - и вышел из землянки. Все посмотрели ему вслед с недоумением. Но Гиви Читашвили пояснил: «Оноприенко встретил тут земляка-пулеметчика. Тот здорово «играет» на пулемете «Максим» - умеет отбивать чечетку. Даже других пулеметчиков научил. Сейчас послушаем «концерт». Все притихли. И вдруг началось. Было это, наверное, не хуже, чем у знаменитых братьев Гусаковых, чей сольный номер вошел в не менее знаменитый фильм Э.Рязанова «Карнавальная ночь», снятый в середине пятидесятых. Только значительно громче и с более широкими вариациями, поскольку у Оноприенко было большее число «солистов». Этот «степ» привел всех в неописуемый восторг, и вошедший по его окончании «художественный руководитель» оказался в лучах славы и комплиментов слушателей. А когда голоса стихли, Ярцев тихонечко затянул знаменитую и всеми любимую фронтовую песню: «Бьется в тесной печурке огонь. /На поленьях смола, как слеза. /И поет мне в землянке гармонь /Про улыбку твою и глаза… ». Эффект этой песни усиливался еще и тем, что сам поющий сидел возле такой же печурки, выдолбленной в стенке землянки, с выходящей наружу «трубой» - парой гильз от снарядов, вставленных одна в другую. Выход для этой «трубы» был снаружи продолблен ломом. В нее вложили скомканную проволоку, которая гасила искры, чтобы немец не мог определить расположение землянки. Подпевали Ярцеву все, и эта тихая задушевная мелодия была в полной гармонии с выражением лиц поющих, каждый из которых в мягком отблеске пламени этой печурки, казалось, вспоминал далекое и одновременно такое близкое его сердцу из той прежней мирной жизни. Когда закончили, воцарилась тишина. Но длилась она недолго. И вот уже Ярцев так же тихо начинает не менее замечательную и любимую на фронте песню: «Сон глаза мои смыкает…» с несказанно трогательными словами: «…Любимая, далекая, дочурка синеокая, /Нежно мишку укрой. /Вот окончится бой, /Твой отец вернется домой…». И такая же тишина устанавливается после этой песни. И после следующей – такой же задушевной. В эти недолгие отрезки времени каждый продолжает думать о самом сокровенном и дорогом. И теплая грусть будто разливается по землянке. Наконец Ярцев прерывает очередную паузу и предлагает спеть что-нибудь веселенькое. Тут же подхватывается Читашвили и начинает: «На Кавказе есть гора, самая большая, /А внизу течет Кура, мутная такая. /Если на гору взойти и с нее бросаться, /Очень много шансов есть с жизнею расстаться…». Эту «жизнерадостную» преамбулу продолжает очень темпераментный и решительный припев: «Мы же народ кавказский, любим песни и пляски. /Если обманут глазки – вай!... /Будем мы дурной ходить и точить кинжалы, /А потом ее стеречь, чтоб не убежала…». Потом он спел еще и чеченскую песню про большой базар, где «русский баришен идет – дай ему дорога…». А напоследок как-то спонтанно запели песню-воспоминанье, песню-хронику, песню-явь: «…Когда мы покидали наш родимый край /И молча уходили на восток, /Над синим Доном, под веткой клена /Маячил долго твой платок..». Она лилась тропой расставаний, потерь, битв, поражений и побед и, наконец, вышла на слова: «…Так здравствуй поседевшая любовь моя, /Пусть кружится и падает снежок /На берег Дона, на ветку клена, /На твой заплаканный платок…», а потом и на то, что происходило в данный и такой долгожданный момент: «…Не на восток – на запад мы идем: /К днепровским кручам, волнам кипучим. /Теперь и за Днепром наш дом». А наутро произошла передислокация частей и подразделений нашего полка, и война разбросала находившихся в ту ночь в землянке в разные стороны. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба и довелось ли кому-то дожить до победы. «Сороковые, роковые, Гудят накатанные рельсы. А это я на полустанке Да, это я на белом свете, И я с девчонкой балагурю, Как это было! Как совпало – Сороковые, роковые,
По-моему, лучше сказать трудно. КОНЕЦ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ *** Не выдержав наступления советской армии, немцы в первых числах апреля 1945-го года были вынуждены отступить со всей территории Венгрии. Последним венгерским городом, в освобождении которого участвовал наш 521-й истребительно-противотанковый полк, стал Шопрон. Дальше была уже Австрия, в направлении которой и бежали немцы. На подступах к Вене их войска сопротивлялись особенно ожесточенно. И чтобы сломить эту оборону, командование приняло решение силами 3-го Украинского фронта обойти город с юга, а силами 2-го – с севера. Наш полк при этом участвовал в освобождении городов Винер-Нойштадт и Баден, что примерно в 20-ти километрах от столицы Австрии. Успешное наступление гвардейцев 4-й армии позволило окончательно сломить сопротивление немцев и выйти к Дунаю, где нам предстояли бои в пригородном Венском лесу. Перед самой войной многие города нашей страны обошел музыкальный фильм «Большой вальс» о знаменитом композиторе Иоганне Штраусе, насыщенный его классическими вальсами, где был выделен шедевр мировой музыки «Сказки Венского леса» и показана история его создания в этом лесу. В памяти и сегодня сохранились сразу же получивший известность мотив, слова и герои, помогавшие Маэстро сочинять тот шедевр – близкий друг Штрауса актриса Карла Доннер, кучер, подпевавший и вставлявший в мелодию отдельные слова и куплеты, цоканье копыт тройки лошадей, отбивавшей такт вальса, и рассвет весеннего Венского леса. Все это создавало ощущение красоты и гармонии в этом далеком тогда от нас уголке Земли. И вот, спустя почти восемьдесят лет после создания гениальным композитором этого произведения, мы оказались именно там и именно весной – с ее ароматами, распускающимися деревьями и кустами, первыми полевыми цветами и бархатом зеленеющей травы. Вслед за нашей пехотой передвигаемся на бронетранспортерах по лесным дорогам. Там, где пехота встречает одиночные сопротивления и вступает в бой, разворачиваем орудия и открываем огонь, помогая ей идти вперед. Артиллерийская стрельба здесь в лесу дает такое громкое эхо, что возникает боль в голове и ушах. Общее же сопротивление немцев кажется чистой формальностью. Они продолжают активно отступать и задерживаться не намерены. Так мы добираемся до ближнего пригорода Вены и, прорвавшись с пехотой под железнодорожным переездом, вступаем в бой уже на улицах города, который представляет собой жалкое зрелище от предшествующих бомбежек американской авиации. – О них с негодованием вспоминали местные жители, считая это совершенно ненужным, поскольку в столице никаких военных объектов и даже заметного скопления немецких войск не было. – Из многих окон свисают белые полотнища, свидетельствующие о лояльном отношении венцев к нашим войскам, а из одиночных подъездов и окон в основном первых этажей оставшиеся группки отступающих периодически открывают кратковременную стрельбу. Вообще, бой в городе имеет для нас – артиллеристов – много коварных особенностей. Как правило, орудия мы устанавливаем ночью рядом с подъездом, поскольку это – надежное укрытие для расчета, и уже отсюда ведем стрельбу вдоль улицы. Но случалось порой, что немцы из ручного оружия вели огонь с верхних этажей, иной раз откуда-то сзади, бывало и с близкого расстояния. Поэтому и нам важно было иметь под рукой ручное оружие. В таком ближнем бою и часто меняющейся обстановке автомат, карабин, ручной пулемет и гранаты выручали постоянно. Продвигаясь с такими боями, через два дня мы оказались в центре города. И там одно из орудий моего взвода было установлено у главного входа знаменитого на весь мир театра Венской Оперы и было направлено вдоль проспекта Опернгассе – широкой центральной улицы, которая хорошо просматривалась и простреливалась немцами из подворотен, подъездов и окон. Разумеется, окопаться нельзя. Площадь у здания Оперы выложена брусчаткой, местами покрыта бетоном или толстым слоем асфальта. С большим трудом, пользуясь ломами, соорудили опоры под орудийные сошники для устойчивости при стрельбе. Двое суток ведем стрельбу вдоль проспекта, помогая пехоте выйти к Дунайскому каналу. На третьи утром нас предупредили: «Не стрелять». Наступила непривычная тишина. Вскоре мимо в сторону немцев прошла группа войсковых разведчиков без оружия, с белым полотнищем и предложением к остаткам противника – сдаться. Группа скрылась где-то впереди среди развалин и дыма. А через несколько минут оттуда донеслись автоматные очереди – парламентеры были расстреляны в упор. И тотчас же мы открываем ответный огонь, пехота бросается вперед и отбрасывает немцев к Дунайскому каналу. Этот канал с каменными бортами находится примерно в одном километре правее нас. Ночью недобитые части смогли перебраться на другой берег, чего нашей пехоте не удалось именно из-за высоких бортов канала, позволяющих немцам отражать атаки. На следующую ночь орудия моего взвода устанавливаем на дальность прямого выстрела, и когда утром пехотинцы делают бросок для форсирования канала, расстреливаем позиции немцев на противоположном берегу. Их ответный огонь тоже опасен, поскольку ни орудийного окопа, ни ровиков для расчета у нас нет. Но все же, им это не помогает. Немцы отступают за ближайшие дома, а наша пехота залегает на набережной, прижавшись к бортам-перилам и интенсивно отстреливаясь прицельным огнем. Но преграду эту для дальнейшего продвижения форсировать так и не удается. Тогда командование наше решает так: войскам начинать наступление на левобережье Дуная, поставить немцев под угрозу окружения и тем самым вынудить их ускоренно отступать, что и произошло. Мы же, выполнив свою задачу, вернулись на позиции возле Оперного театра и ждали дальнейших указаний. Мой взвод обустроился в подвальном помещении высокого здания, расположенного как раз напротив театра. Окна комнат были на уровне тротуара и выходили на улицу. В одной из комнат стояли два стола, скамейки и пара стульев. Здесь мы отдыхали и питались. Как-то зашла к нам девчушка лет 16-ти и к великому нашему удивлению и не меньшему удовольствию заговорила по-русски – поздоровалась и попросила разрешения набрать графин воды, что текла тоненькой струйкой из крана в соседней комнате. Пока набирала, мы разговорились. Она оказалась чешкой по имени Эмма. Эмма Сметана (ударение на первом слоге). В Вене живет несколько лет. Здесь же живет и ее дядя австриец. Поскольку в тот момент было относительное затишье – стрельба велась далеко – мы пригласили ее прийти через час на обед, зная, что многие жители Вены голодают. Она смутилась, а потом так же смущенно спросила, можно ли ей прийти вместе с дядей. Естественно, мы не возражали. Попросили лишь захватить свою посуду. За обедом они рассказали, как пережили американскую бомбежку. Несколько бомб упало недалеко от их жилья. «Как можно, – возмущался дядя – бомбить центральные кварталы? Посмотрите, что сделали с нашей Оперой. Это ведь здание уникальной архитектуры. Кроме того, здесь, в центре города, такие величественные строения как Собор святого Стефана, дворцовая постройка Бельведер, вокзалы, художественный и исторический музеи… Хочу спросить – что за необходимость это уничтожать? А сколько при этом погибло мирных жителей! Нет, это есть варварство. Так цивилизованные люди не делают… Вы заходили в Оперный театр? Зайдите, посмотрите, что делается внутри. Бомба попала прямо в купол зрительного зала». Я сказал, что мы хотели пройти внутрь, но не смогли. У входа завалы разрушенных стен и потолка. – Обязательно посмотрите здание изнутри. Фрагменты архитектуры и живописи местами сохранились. Можно пройти через окно. Эмма вас проводит. И вот по осыпавшимся со стен обломкам, завалам кирпича и штукатурки мы пролезли через окно, прошли коридором, вышли на балкон бельэтажа, откуда открывалась панорама знаменитого на весь мир зрительного зала, и увидели потрясающую разруху. Разбросанные обломки стульев, штукатурка, кирпич, разбитые перила и колонны балконов. И сквозь слой пыли местами виднелась позолота разрисованных стен. Ее же можно было разглядеть и на местами сохранившемся потолке. Эмма, вдруг разрыдалась: «Ну для чего это нужно было делать? Это же дикость. Мы всю жизнь будем очень ненавидеть и проклинать американцев». На следующий день мы опять пригласили наших новых друзей на обед, и они продолжали рассказывать «о самом красивом городе в мире». И тут, вспомнив фильм «Большой вальс», мы сначала поодиночке, но вскоре дружно запели : Я люблю тебя, Вена, Проснулись мы с тобой в лесу, Эмма была в восторге – хлопала в ладоши, топала ножками и наконец поцеловала нашего запевалу. А ее дядя был восхищен тем, что русские солдаты знают Штрауса. Тут вбежал ординарец командира батареи и передал приказ: «По тревоге – отбой. Цепляем орудия. Готовность – 20 минут». Через час наша батарея вышла за пределы Вены и двигалась на запад, по направлению к городу Санкт-Пельтен – навстречу новым боям. Помню дату – 10 апреля. Полностью Вену освободили !3-го апреля. Она стала шестой европейской столицей, освобожденной нашими войсками. Мы стремительно продвигались на запад. Немцы же сопротивлялись, как могли. Причем, сопротивление оказывали только нашим войскам. Идущим нам навстречу союзникам они, напротив, довольно активно сдавались. Понять их можно: столько зла натворили на нашей земле, что, естественно, боялись расправы. А у союзников чувство мести если и было, то во-первых, далеко не у всех, и во-вторых, у кого было, то далеко не в такой степени. Главная задача этого наступления состояла в том, чтобы занять как можно большую территорию и тем самым дать максимум возможностей руководству страны диктовать условия при уточнении границ раздела оккупационной территории между союзниками. Итак, после Санкт-Пельтена мы уверенно идем на запад, подавляя отдельные вспышки сопротивления нашей пехоте. Однажды после очередной неудачной попытки немцев приостановить наше движение ко мне привели совсем юного солдата в немецкой форме. Переводчиком был наш сержант, который знал язык. Этот мальчишка отвечал на все вопросы с улыбкой, не выказывая и малейшего волнения. Оказалось, что он был признан в армию три месяца назад, как только ему исполнилось пятнадцать лет, и попал в число тех подростков, которых по приказу Гитлера после двухмесячного обучения военному делу отправляли на фронт. По его словам, в боях он не участвовал, а все время отступал со своим подразделением. А затем выбрал удобный момент и сбежал, решив добраться домой. Встречи с нами не боялся, поскольку ничего плохого нам не сделал. Я осмотрел его карабин. Ствол был грязный, ржавый – сразу ясно, что не стрелял. Спросил мальчишку, откуда он. – Из Вены. – Где живешь? – Рядом с Оперой. – А точнее. – Опернгассе нумер айн. Спрашиваю, знает ли Эмму Сметану. –Да, да! – радостно закивал он. – Мы соседи. Живем на одном этаже. Мы накормили мальчика, и я дал ему написанную на клочке бумаги просьбу к нашим войскам не задерживать его, поскольку этот юный солдат вреда нам не сделал. Когда под вечер провожал его, пытался даже немножко поговорить по-немецки, обнаружив, что какие-то знания со школьных времен сохранил. На прощание пожал ему руку и попросил передать привет Эмме и ее дяде. Наступая без особого сопротивления, мы занимаем город Ибс, расположенный на правом берегу Дуная. Простояли там двое суток. Конец войне с каждым днем чувствовался все более явно. По дорогам на восток с тряпичными узлами двигались бесконечные толпы возвращающихся на родину наших людей, которых немцы в разные годы войны угнали на каторжные работы «во имя великой Германии». Иной раз они ехали на попутных грузовиках и подводах. Однажды в комнату, где располагались офицеры батареи, водитель бронетранспортера привел немецкого фельдфебеля в эсэсовской форме. Спрашиваю: «Где ты его нашел?». Оказалось, прыгнул в траншею за домом «по малой нужде» и чуть было не справил ее на этого эсэсовца. От неожиданности и сам перепугался. Крикнул: «Хендэ хох!». И тут же увидел вскинутые руки. Пленный рассказал, что сначала воевал в Белоруссии, а после ранения – под Москвой. Имеет награды. Здесь очутился, отстав от своих. Заблудился. – Ну, а если тебя приговорят к расстрелу? – Знаю. Расспрашиваю – откуда он родом, чем занимался до войны, о семье, родителях… В это время приносят обед. Предлагаю ему. Несколько минут пленный сидит перед миской с супом с предельным удивлением, не в силах в это поверить. Вертит в руке ложку и глядит на жующих вокруг него. Потом с жадностью набрасывается на еду и опустошает тарелку за считанные минуты. – Что с ним делать будем? –спрашивает меня сержант-переводчик. И добавляет: «После обеда не расстреливают». – Никаких расстрелов, – отвечаю. – Пусть запомнит нас. Передай ему, что отпускаем по случаю нашей победы. Немец встал и очень медленно пошел к двери. Дойдя, оглянулся. Убедившись, что никто стрелять не собирается, так же медленно стал спускаться по лестнице во двор. Я подошел к окну. Со второго этажа хорошо просматривались и двор, и улица, по которой шли толпы возвращавшихся на родину из немецкого плена русских. Немец подошел к калитке. Остановился. Посмотрел на наше окно. Увидел меня и с минуту не двигался. Потом вышел на улицу и, часто оборачиваясь в нашу сторону, пошел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. И наконец растворился в толпе. Продолжая движение на запад, занимаем город Амштетттен. В это время чуть западнее нас командование встречается с представителями союзников и между сторонами начинаются переговоры по уточнению границ в зонах оккупации Около недели наш полк располагался в деревушке близ Амштеттена, а северо-западнее этого города находился ныне известный всему миру фашистский концлагерь Маутхаузен. Бледные, худые, изможденные, больные, голодные люди, медленно передвигаясь, небольшими группами шли на восток. Мы старались их подкормить, приглашая по нескольку человек в помещение, чтобы и поели, и отдохнули. Но большинство были настолько истощены, что сытно есть отказывались, поскольку это было опасно – в таком состоянии можно или тяжело заболеть, или даже умереть. Одним из наших гостей среди бывших узников был преподаватель консерватории Бухареста. Он неплохо говорил по-русски, и мы попросили его рассказать о жизни в этом лагере.. Румын, заикаясь, начал, но, сказав несколько фраз, прикрыл руками глаза и громко разрыдался…. В один из дней середины мая, к вечеру личный состав нашей батареи собрался на поляне рядом с той деревушкой, где мы располагались. На траве были расстелены простыни с праздничным угощением по случаю Победы. И конечно же, каждому в этот день выдали в честь такого праздника «наркомовские» сто грамм, которые выпили после первого тоста командира батареи за долгожданную Великую Победу. Потом добрым словом вспомнили о тех, кто до нее не дожил, но своей отвагой на полях сражений заслужил вечную память и благодарность друзей и товарищей по оружию, современников и потомков. Установилась минута молчания. Все встали. У многих на глазах появились слезы. Наверное, в тот момент мы ощущали то, о чем в своих строчках сказал К. Симонов, который о войне знал не понаслышке: Неправда, друг не умирает, В землянке, занесен метелью, Но все, что между вами было, Упрямство, гнев его, терпенье –
Мне кажется , точнее сказать трудно. |
|
…Полумужчины, полудети,