|
10.11.2014 г. ЗА ЛЕНОЙ-РЕКОЙ Прощальные тони - Вот у русских крестьян хозяйственный год завершается таким общим праздником – Новины, когда пекут хлеб из нового урожая и угощают друг друга. Верно? Ну, а мы, якуты, в основном охотники да рыбаки, в завершение года устраиваем общую подлёдную рыбалку неводом. Выходим всем миром, вместе с властью... Так заместитель главы администрации селения Мугудай Анатолий Иванович Терютин объяснил мне суть праздничного действа, когда мы ступили на чистый лёд обширного озера. А праздник начался с того, что субботним утром к одному из лесных озёр, которых здесь, меж заленских улусов Якутии, великое множество, прибыла целая кавалькада автомашин. Впереди - грузовик с сетями, за ним - "уазики", "Нивы", "Жигули"... Не было лишь «бэушных» праворульных иномарок, им на якутских просёлках делать нечего. Люди высыпали на лёд, и началась дружная работа. Ловкие парни пробили пешнями широкую прорубь на середине озера и запустили в неё концы невода, к которым были привязаны жердинки - "норила". Другие рыбаки, чтобы поймать их, пропускаемые подо льдом, стали долбить меньшие проруби одну за одной с небольшим интервалом. Ряды этих прорубей выстраивались в два радиуса, всё расходившихся и словно бы отсекавших сектор в округлом озере, говоря по-рыбацки, - неводную тоню. Наиболее сложное дело досталось тем, кто ловил "норила" в ледяной воде и отправлял их в очередную прорубь. Здесь орудовали самые дюжие мужики. А старики и мальчишки, опережая ход невода, пробивали поодаль совсем маленькие лунки и шуровали в них палками, подгоняя рыбу к тони. Палки у всех - непременно берёзовые, по местному поверью, наиболее удачливые. Некоторые деды были совсем ветхими. На их полушубках и фуфайках я разглядел широкие ремни с пряжками ещё времён Великой Отечественной. Праздник действительно поднял и старых, и малых. У берега концы невода "ведущие" рыбаки снова свели в единую большую прорубь. И здесь закипела настоящая артельная работа - вытягивание невода с уловом, который тоже называют тоней. На тоню собрались почти все участники рыбалки, выполнившие предписанный каждому "свой маневр", и теперь тянули невод вместе, дружно и азартно, с шутками и прибаутками. Посмотреть на улов прибежали даже женщины и дети, ранее следившие за рыбалкой из окон автомобилей. Но всё же несколько человек по-прежнему остались сидеть в кабинах. Мне пояснили, что это те несчастливцы, кто недавно схоронили кого-то из родни или близких друзей. По неписаным правилам, таким "не положено", грех участвовать в общей весёлой рыбалке. Разрешается лишь "поболеть" за других. Сперва из вынимаемой сети поштучно выбирали заячеившихся рыб, потом всё гуще всплывавших стали черпать "щуром" – этаким ведерным дуршлагом на деревянном черенке. Наконец показалась мотня невода, кишмя кишащая рыбой, её спешно выволокли и вытряхнули прямо на берег. Это были сплошь караси, довольно крупные, толстые, с красновато-медной чешуей, похожей на кольчугу. По прикидке бывалых рыбаков, улов вышел средним. На мой же сторонний взгляд, тоня была куда с добром – целый ворох меднолатых карасей-богатырей! Делили рыбу поровну: всем - по "щуру", по черпаку с решетчатым дном. Между прочим, первый "щур", полный отборных красавцев, был предложен гостю, то есть мне. Таков обычай. Но я поблагодарил щедрых хозяев и вежливо отказался от даровых рыбин. Куда с ними в дорогу? Да и не караси волновали меня в ту минуту. Я был вознагражден уже тем, что мне довелось поучаствовать в прекрасном осеннем (или первозимнем, поскольку в октябре здесь уже посыпает снегом) празднике якутских селян, по духу не менее общинных, артельных, чем мы, русские. В празднике, который лишний раз заставил меня усомниться в том, что у нас в России утвердится "классический" рынок с его жёсткой конкуренцией, с «отрубным» фермерством, «крестьянским хозяйством», замешанных на индивидуализме. И это, представьте, меня не очень огорчило. Якутские лошади Еще в пору деревенского детства был я наслышан об особенных якутских лошадях. По рассказам, отменно неприхотливые и на редкость дюжие при скромном росте, они представлялись мне столь же экзотичными, как, например, пони или лошади Пржевальского. И потому, впервые попав в Якутию, я, естественно, стал оглядываться: не бродят ли поблизости якутские лошади? Но в столице республики лошадей не было. И я решил напроситься в попутчики к тогдашнему пресс-секретарю местного парламента (Ил Тумена) Егору Сибирякову и помощнику председателя палаты Прокопию Уарову, отправлявшимся на джипе в Чурапчинский улус. Они обещали показать мне таинственную лошадь. Едва переправились мы на огромном, словно ковчег, пароме через матушку-Лену, я припал к окну. Однако остались позади и десять, и двадцать верст, а лошадей всё не было. Да и откуда бы им взяться? Сперва к самой дороге подступали сосны, потом пошёл смешанный лес, а потом - сплошь лиственницы, почти чёрные, с заиндевелыми макушками. Лошадям здесь делать нечего. Но вот появились первые елани, долины, и пресс-секретарь толкнул шофера в плечо. Тот притормозил машину. У меня замерло сердце: недалеко от дороги на заснеженной поляне стоял небольшой табун лошадей, настоящих якутских. Сразу бросились в глаза их седоватые, длинные, до копыт, хвосты, буйно-густые гривы и чёлки. Лошади были впрямь низкорослы, если можно так сказать о лошадях, с крутыми боками, широкими крупами и как-то по-особому прочно, основательно стояли на коротких и толстых ногах с лохматыми бабками. Лошади не паслись, а именно стояли, повернувшись к нам мордами, припудренными куржаком, и словно бы дремали. Возможно, наевшись пожухлой травы из-под копыта, лошади мирно отдыхали. Тем более что время двигалось к полудню, а погода стояла тихая и довольно тёплая для якутского октября - под минус десять. Но мне показалось, что лошади не дремлют, а думают о чем-то важном для них. Должно быть, об ушедшем лете, о грядущей зиме, столь суровой в этих краях, о нелегкой лошадиной доле... Когда машина тронулась, это заметила лишь одна лошадь и тихо покачала вослед косматой головой. Остальные не шелохнулись. Дотоле молчавшие спутники мои, коренные жители, вдруг все – и Егор Егорыч, и Прокопий Иваныч, и шофёр Коля, якут с усами запорожца, – наперебой заговорили об якутских лошадях, об их покладистости и терпеливости, выносливости и смелости, доверчивости и самоотверженности. О том, как искони привязан к лошадям народ саха, во многом обязанный им своим выживанием, ибо лошадь для якута – и транспорт, и мясо, и кумыс… Посыпались примеры, истории, бывальщины. Запомнились такие детали. Оказывается, из-за скудости трав в здешних засушливых районах сено для лошадей почти не готовят. Ну, разве что какой возишко на весну, на пору ожереба кобылиц, а всю зимушку якутские лошади добывают корм сами, из-под копыта, несмотря на обильные северные снега. Пасутся часто самопасом, небольшими группами. Очень дружны и проявляют героическую заботу о потомстве. Если на табунок нападают волки, то лошади, сбиваемые в круг своим вожаком, прячут молодняк в середину, а сами отчаянно отбиваются от хищников задними копытами. Держатся до последнего. Один местный пастух рассказывал, что после волчьей атаки он собрал наутро шесть звериных трупов, лошадиных же не обнаружилось... Покуда мы ехали до улуса, нам снова и снова попадались якутские лошади, чалые, сивые, белесые, как окрестные снега. И под рассказы о них я, наверное, не первый подумал о том, что и сам якутский народ похож на своих лошадей, такой же выносливый, терпеливый, но в то же время и гордый, полный достоинства. Ну, а если взглянуть на всю сегодняшнюю Россию, упорно выживающую в суровых рыночных условиях, добывая прокорм "из-под копыта", то хочется, перефразируя поэта, сказать: "Все мы немножко... якутские лошади".
БЕЛЫЕ ПЛАТОЧКИ Увидел как-то летом картину в глубинке, казалось бы, не очень и примечательную, но словно пришедшую из полузабытого прошлого. Катилась неспешно телега просёлком, влекомая седлистым Сивкой-Буркой с лохматыми бабками. Торчали из накидашки деревянные грабли и вилы. Правил лошадкой прокопчённый на солнце «тинейджер» с облупленным носом, а за телегою молча брели три женщины в белых платочках. И вдруг с неожиданной ясностью всплыло в памяти одно далёкое-далёкое воспоминание из деревенского детства… Июньское солнце стояло уже довольно высоко над зелёными лесами и косогорами, но было прохладно. Кутаясь в длинный пиджак, я сидел в передке рыдвана на поперечной доске, рядом со старшей сестрой Марфушей. Она в то лето была поварихой в тракторном отряде. Посевная закончилась, однако трактористы и прицепщики, в большинстве фронтовики-полукалеки да жидкие подростки, по-прежнему работали в поле с ночевой – усердно латали скудную технику, начинали пахать пары. И потому мы везли им не только лагун свежей воды из нашего колодца, мешок колхозной картошки для приварка, но и целый ворох собранных по домам пахарей котомок и корзинок, содержимое которых, впрочем, не отличалось большим разнообразием. Война отгремела, враг был разбит, победа была за нами, но голодуха не спешила сдаваться на милость победителей: вместо хлеба по-прежнему потчевала их картофельными драниками да травяниками с примесью щавеля и лебеды. Марфуша правила быком Проней, безрогим и потому запрягаемым «по- конски», то есть не в ярмо, а в лошадиный хомут. Был на нём также недоуздок с вожжами, но Проня не отличался поводливостью, всё норовил свернуть в сторону и хватануть пучок придорожной травы, потому за ним нужен был глаз да глаз. Мне же, восьмилетнему пацану, сестра поручила следить за поклажей, чтобы ненароком не вывалилась какая котомка сквозь решетку рыдвана да не опрокинулась корзина с торчащей из неё бутылкой с молоком или квасом. Так что я тоже был при деле, поминутно оглядывался на эти корзинки-котомки, на колеистую дорогу за телегой и удовлетворенно отмечал, что там, слава Богу, всё в порядке. Но вот впереди послышались тревожные женские крики. Я привстал, чтоб из-за Прони увидеть, откуда они исходили. Кричали три женщины в светлых косынках, стоявшие на обочине. Я и прежде видел их, поодаль шагавших по дороге с вилами и лопатами на плечах. Они, должно быть, шли чистить старую силосную яму, расположенную в соседнем ложке. Но теперь, когда наш расторопный Проня стал нагонять их на пологом подъёме, они отошли в сторону, уступая нам путь, и вдруг замахали руками, визгливо закричали что-то вразнобой. Мне подумалось – уставшие женщины просят, чтобы мы подвезли их. Но вскоре разобрал, что они обеспокоены какими-то травяниками, и машинально еще раз окинул взглядом вверенный мне воз корзинок и торб. Там по-прежнему всё было на месте. Марфуша первой догадалась, в чём дело. - Кажись, растеряли мы еду-то! Куда смотрел, ротозей? – упрекнула она меня, резко остановила Проню, бросила вожжи и, соскочив с телеги, побежала по дороге назад. Теперь и я, наконец, заметил, что вдалеке между колеями действительно виднелась целая цепочка лепёшек темно-табачного цвета – не то драников, не то травяников. Сестра подбежала к ним, нагнулась и вроде бы взяла один из них, но почему-то быстро отдёрнула руку, потрясла ею в воздухе, словно обжегшись, и затем, не подобрав остальных, быстро пошагала к нам. А когда приблизилась, я увидел, что рука, которую она держала на отлёте, измазана чем-то густо-зелёным. - Никакие это не травяники, – сказала она, натянуто улыбаясь, – Пронины лепёшки... Подсохли сверху… Видать, вчера ещё напёк, толстопузый. Он же частенько перед этим тянигусом опрастывается. Проня в этот момент, точно в подтверждение сказанному, приподнял хвост, напрягся и – стало уже предельно ясно, за что схватилась рукою Марфуша, приняв зеленоватые кружки за травяники. Женщины тоже поняли свою оплошность и принялись хохотать, держась за животы и качая головами. - Полей-ка мне из лагушка, – попросила меня сестра. А когда помыла и вытерла руки о фартук, добавила, обращаясь к бабам: - Дожили, что уж хлеб свой от дерьма не отличаем… Женщины, нахохотавшиеся до слёз, снова было зашлись в приступе смеха, но тут же, словно опомнившись, разом приутихли и стали молча утирать глаза платками и рукавами. А старшая из них, Фетинья Алтынцева, наша соседка, со вздохом сказала в наступившей тишине: И вдруг зажмурилась, затрясла головой уже не от смеха, а от беззвучного плача, и по щекам её покатились другие, горючие слёзы. Подруги стали успокаивать её, но губы их тоже кривились горестно и спины вздрагивали от сдерживаемых всхлипов. И вскоре они, побросав свои лопаты и вилы, обняли друг дружку за плечи, увлекли в свой печальный круг Марфушу и заплакали, зарыдали, уже не сдерживая себя, на все четыре голоса, заунывно и слёзно. У меня тоже стало горько на душе, и чтоб не разреветься вместе с бабами, я спрыгнул с телеги, по-мужицки заботливо обошёл кругом Проню Безрогого, поправил недоуздок, потрогал потник хомута, тяжи и даже, подражая шофёрам, зачем-то попинал колесо, хотя оно было деревянным. Потом вернулся в рыдван, сел на плашку и взял в руки вожжи. Видимо, мой деловитый настрой передался Проне, он повернул ко мне морду, передернул толстыми ушами и стронул телегу с места. Марфуша, увидев это, высвободилась из-под рук плачущих женщин, махнула им на прощанье и, догнав повозку, уселась рядом со мной. Но вожжей из моих рук брать не стала. А удалявшиеся женщины в белых платочках ещё долго стояли кружком, приобняв друг дружку, и плакали безутешно. Должно быть, не только по этой глупой ошибке с травяниками – своим хлебом насущным, столь похожим на Пронины лепёшки, но и по всей незадачливой крестьянской жизни, по своей бабьей доле, тягостной и беспросветной.
…Ныне снова село обеднело. Колхозы-совхозы, неплохо вооружённые техникой, раскурочили, рассеяли. А вместо обещанных богатых и мобильных фермеров, «как в Америке», появились владельцы «крестьянских хозяйств», по сути – обычных сельских подворий, с вилами в руках да «однорогой» породы коровёнкой в пригоне. «Железные кони» стали крестьянам не по карману, и, похоже, они понемногу возвращаются к гужевой тяге. Пока – лошадиной. Но, гляди, захомутают и Проню Безрогого. А там, чего доброго, вернутся и к хлебу насущному, неотличимому от… Впрочем, хочется верить, что выправится хлебодарное и хлебосольное село, а с ним и вся страна наша. Может, «спасётся Русь платочками», как уже не раз бывало с нами по предсказанию святого отца, великого молитвенника за Отечество. А может, спасут и выправят его нынешние «тинейджеры», сельские мальчишки, когда подрастут. Я, по крайней мере, с надеждой передаю им в руки вожжи, которые когда-то доверила мне, отроку, старшая сестра Марфуша, беззаветная труженица-крестьянка.
Красноярск |
|
