1.

Рассыпан горох на двенадцать рогож. Глядь-поглядь, а уж птица-время с десятой вспорхнула, с одиннадцатой поклёвывает. Второго ноября, на святых Садока и Артемия корабли на Волге – редкость. Не рыбачьи челны, не лодки-однодеревки, а государевы струги или купеческие насады. И то сказать: матушка Казанская необлыжную зиму ведёт, морозцам дорожку кажет. А до Казанской – всего-то два дня. Кому же рисковать охота, мороз дразнить! Неровён час станет лёд, чан молчан – серебряна покрышка, тогда намаешься. Без нужды об эту пору вниз по матушке по Волге не сплавляются.

«Припоздали в дорогу, ох, припоздали! – в который уже раз с досадой подумалось великому послу Севастьяну Авраамову. Он сердито поправил задравшийся отворот длинного вотола. – Студёно! В зимнюю одежину пришлось обряжаться. А всё почему? Неделю ждали у Казани насад богомерзкого Аксантая! А как не ждать? Тот купец – ближний человек хана Ямгурчея. К нему в Астрахань и снарядил посольство государь всея Руси Иван Васильевич. Только царским словом в случае чего лёд не разобьёшь, мороз не прогонишь».

Севастьян зябко перевёл плечами. Близился полудень, а небо было мрачно-серым, будто придавили его к земле тяжёлые брюхатые тучи, и задыхается оно под неподъёмным гнётом. Не зря говорят, что в ноябре рассвет с сумерками среди дня встречается!

«Того и гляди, снегом разродятся! – Авраамов озабоченно глянул на низкие тучи, перевёл взгляд на невеликий свой караван: за его стругом с золочёными царскими орлами на бортах поспешали аксантаевский насад и второе посольское судно. – Одно хорошо: ветер добрый да попутный. Так плыть: ещё дней десять – и вот она, Астрахань! Там посольство править, понуждать увёртливого хана к вечному миру с Москвой. Только кто и когда его видел, тот вечный мир? Мигнёт султан – и забудет Ямгурчей про ряд с Русью, которого сам же и добивался! Как его посланник – мурза Ишим – лебезил да кланялся – только что на пузе перед царём не ползал!»

Севастьян раскатился мыслями, вспоминая неожиданное августовское посольство Ямгурчея и наставления царя.

– Стой честно и грозно. Говори хану прямо: хочешь дружбы – давай дружить! Подписывай, мол, ряд! Начнёт хитрить, изворачиваться – держись на своём!

– Я по-иному и не умею, государь! – ответил тогда Авраамов. В самом деле, и не умел, и не хотел кривить душою Севастьян. Хитрость паче силы? Это не про него! Глава Посольского Приказа Висковатый пошучивал даже: «Ума палата, а хитрости маловато!» Зато и уважал неложно, и доверял. Потому и поручения доставались Севастьяну трудные и опасные, такие, где человек лукавый – что карман дырявый. Ведали и дьяк Висковатый, и царёв ближник Алексей Адашев, и сам государь, что умрёт, а выполнит посольское дело Авраамов. Если, конечно, оно простое и ясное. А разные там тайные премудрости – не его ума дело. Вот и сейчас догадывался, конечно, Севастьян, что кроется за его хождением в Астрахань какой-то дальний умысел. Но Богу – богово, кесарю – кесарево, а послу – посольское. А что в душе – то, как пиво в ковше: выпил и забыл…

О многом передумал посол, стоя на корме ертаульного струга рядом с кормщиком-букатником, будто приросшим к веслу-правилу. Не думалось только о лихих людях, которым на Волге – вольная воля. Да и чего о них думать? Самые разбойные места – Самарскую Луку, где в горах и лесах таятся становища татей и душегубов, – два дня как миновали. Да и время уже к зиме – поди, забрались грабители до весны в тёплые норы.

Потому и не понял поначалу Авраамов, отчего вжал затравленно голову в плечи могучий букатник, и что пытается сказать ему трясущимися губами.

– Беда, батюшка! Воровские казаки!

Посол оцепенело глядел, как из скрытого сухим камышом устья неведомой реки вылетают на широкую воду длинные смолёные лодки. То был приток Волги Большой Иргиз, аж от самого Уральского Камня несущий через степное левобережье свою солоноватую воду. Чёрными стрелами вонзились челны в серые волны, стремительно настигая посольские корабли. И не по два ли десятка тех лодок хищно нацелились на каждый струг, а на купеческий насад – и того больше!

Буйный посвист и многоголосый крик: «Гайда! Гайда!» вспороли небо над Волгой, а заодно – и разбухшее чрево тучи-перины, низко ползущей над рекою. Из неё, и впрямь, как из дырявой перины, сначала редко и лениво, а потом всё гуще и быстрее посыпался снежный пух. Очнувшись, посол вприщурку, как на рати, оглядел поле битвы. Хотя какая там битва! Не было её и не будет. Не тягаться его четырём стрелецким десяткам с сотнями отчаянных гулебщиков! Нет, когда надо спасать главное, тугодумом Севастьян не был.

– Парус долой! Бросай якорь! – заорал он, срывая глотку, и, оттолкнув от правила растерянного кормщика, развернул над головой крашеную хной сигнальную холстину. По уговору означала она общую стоянку на ночь.

«Хоть бы никто из пищали не выпалил! – скользом прошло в голове. – Тогда конец!»

Слава Богу, обошлось. Оба струга мало-помалу замедлили бег, а там и закачались беспомощно на серых волнах, удерживаемые цепкими якорями. Это сбило боевой задор нападающих. Цепляясь баграми и абордажными крючьями, густо полезли они на посольские струги и быстро сгрудили у мачт корабельных ярыжек и стрельцов, побросавших пищали, бердыши и сабли. Не грабили, не били безоружных, ожидая, видно, атамана. Вот и он перевалился через борт. Заметно хромая, шагнул в раздавшуюся толпу разбойников. Авраамов двинулся ему навстречу, держа над головою царскую грамоту с вислой печатью:

– Государевы слово и дело!

Атаман, не спеша, снял меховую шапку-трухменку, выбил о колено налипший снег, улыбнулся насмешливо:

– Спрячь грамоту, Севастьян Иванович. Не ровён час, размокнут буквицы-то, нечем будет Ямгурчею подтираться!

Дружный хохот грянул над палубой, зажёг пятна гнева на лице посла.

– Не серчай, милостивец наш. Говорю, что думаю, почти как ты! – атаман сдвинул трухменку на затылок. Чёрные глаза зло блестели на скуластом лице. – Неужто не узнал?

– Личуга! – ахнул Авраамов и поперхнулся. Кого-кого, но только не своего бывшего кабального холопа ожидал увидеть сейчас Севастьян. Много раз сопровождал его тот в посольских походах. Было дело – в Крыму грудью заслонил хозяина от ночных грабителей, не разбиравших, кто посол, а кто купец. В большом доверии был Личуга у Авраамова. Да бес попутал. Пропал у Севастьяна кошель с немалыми деньгами. Двое слуг указали на холопа. К тому же, и кошель в его мешке нашли – пустой, правда. Личуга батоги вынес молча, только зубами скрипел. А чуть оклемался – исчез невестимо. Потом один за другим пропали слуги-ябедники. Десять лет прошло – и жив оказался тать! Знать, судьба такая. Посол истово перекрестился, выпрямился гордо: казни, душегуб!       

– Смерти ждёшь? – атаман недобро сощурился. – Да я б тебя ещё тогда с доводчиками погаными вместе порешить мог! Только то и спасло, что поверил ты наговору по простоте душевной. Живи, твердолоб, правь своё посольство! Глядишь, и Руси полегчает. А казнить иных будем. Слышь, верещат!

Личуга мрачно глянул на купеческий насад, команда которого, на беду себе, не остановила корабль. Мало того, купец со слугами пытался защищаться стрелами и саблями. Сломив сопротивление, рассвирепевшие казаки тешились теперь мешкованием: забивали татар в рогожные кули, перевязывали горловины и с гоготом швыряли за борт.

– То Ямгурчеевы купцы, на него торговали, – с усилием, но твёрдо сказал Авраамов, – неправое дело творишь!

– Ишь ты, праведник! – зло мотнул головой Личуга. – Может, и насад с товаром хану вернуть? А, воевода дерзкой, князь Василь Мещерской?

Он крепко хлопнул по плечу ражего детину в рваном зипуне, который, открывши по-детски рот, силился понять, когда же вместо пустой голдовни начнётся грабёж. Тот от неожиданности звучно клацнул зубами:

– Га?

– Дуга! – передразнил его атаман и под общий хохот приобнял растерянного казака. – Вот такие мы два друга – дуга да подпруга!

Но, видно, про таких, как Авраамов, сложено: мужик, что рогатина: как упрётся, так и стоит. Переждав смех, боярин уронил упрямо:

– Хоть Аксантая пожалей – он у хана в любимчиках.

– Хвалил пёс волка, что вертит хвостом ловко! Нас Ямгурчей не больно-то жалеет: жалует то колом, то удавкой. Скажи спасибо, Севастьян Иваныч, что при государевом деле, при русском, значит, деле состоишь! Вдругорядь не попадайся…

Личуга резко повернулся к казакам:

– Домой, сарынь ненаглядная! Гайда!

Протекли минуты над Волгой, над низким небом. Ноябрь-листогной, полузимник на шажок к декабрю-стужайлу придвинулся. Кажется, что и не было ничего у Большого Иргиза: растаяли, канули в снежной пелене казачьи челны и полонённый насад, следов не оставив. Разве что в душе.

Пасмурно там у великого посла, как в серый этот день. Бросил ему на прощанье Личуга – будто кипятком плеснул:

– Спаси Бог за милость и науку, Севастьян Иваныч! Твои батоги меня казаком сделали! Выходит, бывает польза и от неправого дела…

На Руси молят Садока об избавлении от напрасной смерти. Не знали, видно, об этом Ямгурчеевы купцы. А, может, и знали, да не услышал святой угодник, не заступился. Мёртвых не спросишь, а живым надо дело делать. Потому что дело – и есть жизнь. 

2.

А жизнь у великого посла наступила трудная. Выбили его из привычной колеи воровские казаки. Раньше всё было ясно и просто: верши посольство, стой крепко, не щадя живота. Надо будет – умри, а не отступайся! А тут загубленные разбойниками купцы Ямгурчеевы. Как о них хану говорить? А не говорить – и того хуже! Как быть? Долго ничего не мог надумать Авраамов. И только когда сквозь кисею дождя запоказывалась на правом берегу Астрахань, пришло спасительное: «Всё как есть надо говорить. Правды и Мамай не съел!»

Имя незадачливого ордынского хана, битого некогда русскими на Куликовом поле, тут же растворилось в другой мысли: «А государь не любит, когда Мамая поминают. Болтают ведь, что от того сыроядца пошёл род Глинских, что через матушку и царь – татарских кровей! Разговоры те кнутом пресекают, чтоб народ зря языками не чесал, чтоб знал: то небыль и лжа! От лихого казака Мамая, пожалованного некогда польским королём за великие подвиги дворянством и поместьями, ведёт корень свой самодержец московский!»

Севастьян поскрёб в засвербевшей вдруг густой бороде.

«Может, оно и так. Излиха вспыльчив Иван Васильевич – вылитый татарин! Выходит, в жилах царских – и самого князя Донского кровь, и смертного врага Руси. А хоть бы и так! И от доброго отца родится бешена овца! Лишь бы тот норов на пользу державе был…»

Державную мысль додумать не пришлось, потому что дальше всё понеслось вскачь да наспех. Авраамов многажды бывал в ордынских городах и не уставал удивляться повадке местных жителей – набегают на приезжих шумной толпой, орут, визжат, будто на куски разорвать хотят. Зазеваешься – останешься без казны и портков! Обдерут и растелешат! От таких встречальщиков одна защита – плеть да сабля. Поэтому перво-наперво – сунуть серебряные диргемы наяну ханской стражи, что встречает струги на пристани. Кораблей здесь почти и нет, подрагивают сиротливо на чёрной воде два купеческих насада, да и те, видно, готовятся отплыть к Хвалынскому морю.

Московские струги ждали – стали бы иначе ханские нукеры мокнуть под дождём! Подношение подействовало. Воины, лениво наблюдавшие за шалой толпой, опираясь на хвостатые копья, зашевелились. Свистнули плети, взвился заполошный визг подколотого саблей, и праздное людство, как собачья свора от палки в руках прохожего, потекло вспять – на склизкий глинистый бугор, где нахохлилась под серым небом Астрахань.

Через полчаса, когда посольству подали лошадей и колымаги под подарки и товары, от былой толпы и следа не осталось, будто расточил её без остатка холодный нудный дождик. У крепостных ворот привычно гнусили нищие. С малахаев продрогших караульных стекала вода. Вот-вот и они, жалкие, зазябшие, руки за милостыней протянут! Да и чего здесь сторожить? Тын из заострённых брёвен да скособоченные полотнища ворот? Авраамов только головой качал, глядя на такое городовое неустройство, на сирость и убогость низких глинобитных домишек, загородившихся от уличной тесноты невысокими, в рост человека, слепыми дувалами. С коня видно, что и дверей-то в лачугах, почитай, нету – так, висят в проёмах кошмы, шкуры, либо вовсе рванина какая.

«Ох, Орда, Орда, – крутил головою посол, – куда тебе супротив Руси!»

Лукавил боярин, сам себе лукавил! Ведь знал, что испокон веку не в стенах и башнях, не в просторных палатах – сила Орды. Незачем степным царствам прятать свои столицы за могучими укреплениями, крепче всяких острогов и цитаделей хранят их необозримые пространства и неисчислимая конница, вылетающая в нужный час, как облака прожорливой саранчи.

Ныне, правда, времена не те. И Орда уже давно – что бредень с прорехами. Беда только – для Руси те прорехи мелковаты. Хоть и обветшала татарская снасть, а не пускает покуда на Волгу крепнущую Москву! Астрахань – не Казань, взять её недолго, а как удержать? Ордынская сила по степным кочевьям и становищам таится. Столица ей, вроде, и не нужна – так, причинное место ханству прикрыть! Игрушка! Вот и играют ею богатые мурзы, честолюбие тешат. Кому в ханах походить неохота! Только власть у временных владык призрачная, как островки суши в дельте Волги. Жизни им – от половодья до половодья. Накатит волна, и от былого величия – одни пузыри. Нет у степных хищников общей узды, как в далёкие золотоордынские времена. Пыжатся, правда, изо всех сил настырные Гиреи осколки былой степной державы под себя подгрести. Лезет дурное тесто из крымской дежи, а закваска у него – турецкая. Великая Порта спит и видит, как наложить властную руку на Поволжье и Подонье. А там – и вовсе загнать проклятых гяуров в леса и болота, чтобы озарило небо над дерзкой Москвой зелёное знамя пророка!

«Слава Богу, меж магометанами согласия нет!»

Рука раскатившегося мыслями Авраамова, будто сама собою сотворила крестное знамение. Он украдкой покосился на едущего рядом начальника стражи. Скуластое лицо воина было непроницаемым.

«Видел, не видел? А хоть бы и видел! – посол даже приосанился в седле. – Не мы – они теперь под нашу дуду плясать должны. Согласия у них нет, как на Руси в Батыгины времена. Даже общая вера не помогает! Ногаев, как перекати-поле по степи носит. Кого к нам, кого к крымцам с турками…»

Меж тем кривая и грязная улочка влилась в иную – пошире и почище. Здесь и дувалы были повыше, но и они не могли спрятать добротных бревенчатых домов, один из которых – точь-в-точь московский терем великого посла. Боярин даже головой покрутил удивлённо: чудны дела твои, Господи! А чуда тут никакого и не было: дома здесь держали русские купцы. Срубы для них сплавлялись по Волге. Так что, может, одни и те же древодели рубили хоромы Авраамову и купцу Втору, который встречал сейчас дорогих московских гостей. Хотя какие они гости! Немалую деньгу платил Посольский Приказ пронырливому торговцу, чтобы содержал дом исправно и строго. Не скупились награждать купца и за иную, тайную службу…

Вечером, после баньки и ужина, он в укромном покое докладывал послу:

 – Ямгурчей вовсе отуречился. Крымские соглядатаи от хана не вылезают. Днями приволокли ему из Азова пять пушек да пищали. Сведал я, что по весне обещают ещё. Куда их только ставить? Не на этот же тын непотребный!

Втор презрительно перевёл плечами, продолжил:

 – Местная татарва держит руку Измаила. И то сказать: ведь рядом он кочует, за Бузаном. Но брат его Юсуф, подручник Крыма и опора Ямгурчея, тоже к Астрахани на зиму идёт. Потому не будет сейчас хан грамоту с Москвою подписывать. Не дадут!

Купец опасливо глянул на посла.

  – Прости, коль слово будет не по нраву. Только не ко времени нынче посольство! Не примет тебя сразу Ямгурчей, томить и вываживать станет. К тому же и зол он преизлиха, что купца своего и товары потерял!

– Вот-те на! – искренне удивился Авраамов. – Откуда ж он узнал? А я-то в дороге дурью маялся: говорить, не говорить ли хану о том разбое!

– Земля слухом полнится, – осторожно улыбнулся Втор, – а слух быстрее струга бежит…

Как в воду глядел купец-проныра! Долго пришлось ждать послу, покуда не захотят глянуть на него очи пресветлого хана. Давно уж утёр сопливый нос братцу-декабрю январь-просинец. И на Волге стало наконец по пословице: текло, текло – и легло под стекло. А над тем стеклом задувает сиверко, надышавшийся мороза в далёких русских лесах. С востока и запада рвутся в Астрахань степные ветры, норовя обрядить её в снежную шубу, спрятать под нею земные коросты и язвы. Оно и к лучшему. Вдосталь помесили москвичи грязь в ханской столице, насмотрелись, надивились. Хотя чему дивиться-то? Теснота и грязь. Слава Богу, что белые мухи зимою летают, а не зелёные! Почитай, все варевом из сушёной рыбы пробавляются. Объедья – на улицу! Далеко ли до мора от этакой нечистоты? Вольно гуляют здесь болезни, укладывая в глинистую астраханскую землю десятки и сотни жителей.

Есть, конечно, в городе дома и побогаче. Во многих из них пришлось гостевать Авраамову. Знатных прихлебателей у Ямгурчея хватает! Кроме доверенных эмиров и мурз, есть ещё судья – кади да ревнитель ислама муфтий. И каждый в руки смотрит: каков, де, принос. На этом Орда испокон веку живёт. А ещё на рабах… Может, и несладко чёрным татарам в Астрахани, а невольникам – и того хуже. Утром на кривых улочках то тут, то там – неприбранные тела страдальцев, которых за немочь, как старых собак, хозяева выгнали за ворота. Те, кто посердобольней, глядишь, и прирежут обречённых скорой рукою. Но таких мало. Иноверцы, райя, двуногий скот – нельзя их жалеть! Вещь, негожая к работе и продаже, да исчезнет! Мёрзлую падаль соберут иные рабы, впрягшись в скрипучую арбу, вывезут за городскую стену и вывалят как попало, понукаемые охолодавшими стражниками. Налетай, зверьё, – счастье твоё! Только не в волчьих норах настоящее зверьё обретается. Орда, как сказочное многоглавое чудище, сосёт кровь из Руси. Щёлкают те лютые башки друг на дружку зубами, а общую жертву не отпускают. Рубить драконьи головы надо, да так рубить, чтобы другие на их месте не выросли!

Вековой, неподъёмной, как легендарный Алатырь-камень, ненавистью ненавидит Русь Орду. От чёрной, безысходной злобы к степным насильникам и грабителям родились в народе и чёрные подсердечные слова. И коли желал в сердцах один мужик другому, чтобы пришёл в его дом лютый ордынец, и мать его, и жену его, и детей его в неволю угнал или жизни лишил, то обиженный брался за топор… Сколько ж таких поносных гневных слов – кто про себя, а кто и вслух – произнесли посольские за время гостевания в Астрахани! Ведь сердце кровью обливается от мук соплеменников! Кого-то спасти да выходить удалось. Только рабы отъелись, на людей стали похожи – новая напасть. Объявились хозяева – те самые, что на мороз, на лютую смерть их выгоняли. И ведь всё по закону: чужую вещь – отдай! Желваки ходили на скулах, и кулаки сжимались у стрельцов от такой кошмарной яви. А у посла своя затуга: не принимает хан, и всё тут! Сколь добра извёл на подарки вельможам, а те только, знай, расхмыливаются да руками разводят. Как о таком государю писать?

Помог беде Измаил. Сам он в Астрахани не показывался, но зорко следил из-за Бузана за стольным градом Ямгурчея. Авраамов сносился с главным русским доброхотом тайно. Что и как содеял мурза, неизвестно. Только дело наконец сдвинулось…

Посол сердито засопел, придвигая ближе лист бумаги. Столбцы, которые тайный гонец понесёт в Москву, он писал саморучно. Посольство Ямгурчей принял холодно. Холодно, как в погребе, было и в его дворце. Жаровни с углями хороши в юрте, а не в высоких палатах. Хан, закутанный в несколько халатов, был похож на большую куклу.

«Кукла и есть! – с раздражением подумал боярин. – Играют им все, кому не лень, а он раздувается от важности, как индюк! Хотя дай волю, горло бы враз перегрыз!»

Севастьян даже поёжился, вспомнив полыхающие лютой ненавистью жёлтые глаза астраханского правителя.

«Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!»

Авраамов перекрестился и склонился над бумагой.

«Шли мы из Казани в Астрахань и как будем против Иргизского устья, и на нас в стругах пришёл князь Василий Мещерской да казак Личуга, хромой, путивлец. Да у нас, Государь, взяли Ямгурчеево царёво судно, да и людей на судне всех убили… И я, Государь, у них от того судна просил и тех побитых людей, и они не отдали, а меня соромотили. И мне, Государь, от царя о том было слово великое. А сказывают, что в судне том было живота рублёв с две тысячи. И ныне, Государь, многие гости с нами хотели ехати, да блюдутся казаков. А меня на Москву хан покуда не отпускает…»

Юрий Николаевич Щербаков - известный астраханский поэт, прозаик, публицист, переводчик.
Его казачьи корни – из старинной волжской станицы Замьяновской. После окончания Астраханского рыбного института работал судовым механиком и журналистом на Дальнем Востоке и в Астрахани. В 1989 году был принят в Союз писателей СССР.
С 1998 года руководит Астраханским региональным отделением Союза писателей России.
Автор 70 книг стихотворений, прозы, публицистики, переводов.
Лауреат первого международного конкурса переводов тюркоязычной поэзии «Ак торна», Славянского международного форума «Золотой витязь», общероссийских литературных премий «За верность Слову и Отечеству» имени Антона Дельвига, «России верные сыны» имени Александра Невского, «Традиция», «Имперская культура», Бунинской, «Словес связующая нить», «Русский лад», имени Василия Тредиаковского, «Русское поле».
Награждён орденом Дружбы.
Почётный гражданин Енотаевского района Астраханской области.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: