ВСТРЕЧА

Звонок Вертакова наделал, надо признаться, немалый переполох в нашей семье: во-первых, потому что позвонил он накануне Нового года, то есть в самую, как вы понимаете, горячую приготовительную пору, во-вторых же – более долгожданного гостя за нашим столом и представить себе было нельзя. Евгений Николаевич был давним другом нашей семьи, убежденным холостяком, в прошлом – кадровым советским офицером, прошедшим чистилище Афганистана. После развала страны и армии, служивший на территории Украины Вертаков присягать новоявленной незалежности отказался, сославшись на то, что еще со школьных пор терпеть не может народную самодеятельность и любительские спектакли с переодеваниями, и хотя его клятвенно уверяли, что шаровары носить не придется, начальник штаба мотострелковой бригады и полковник Советской армии Евгений Николаевич Вертаков сказал что-то в том духе, мол, «честь имею», и покинул бывшую братскую республику. Что он имел в виду, говоря о чести, его заместитель, принявший руководство штабом, не понял, однако, по словам Вертакова, уже через несколько месяцев этот седеющий парубок категорически «москальской мовою не размовлял», а о НАТО говорил не иначе, как с придыханием.

Боевой офицер и полиглот, получивший к тому же блестящее образование в Академии имени Фрунзе, Вертаков не затерялся на пространствах Эсенговии, и в пору нашего знакомства сотрудничал по найму в составе миротворческих миссий ООН. Работа эта была хоть и хорошо оплачиваемая, но, мягко говоря, довольно беспокойная. Что, впрочем, как нельзя лучше соответствовало его беспокойному духу.

В этот свой приезд в Москву, он вернулся из Сьерра-Леоне. К стыду нашему, о существовании этой африканской страны, до его отъезда туда, мы и не догадывались. После же того, как Вертаков несколько раз позвонил нам оттуда, узнали о ней, и уже более осмысленно слушали выпуски теленовостей. Тем более, что имя этой маленькой страны на западном побережье Африки в последнее время звучало довольно часто – там было неспокойно, как, впрочем, и везде, где до этого приходилось работать Вертакову.

* * *

- Сейчас-сейчас, не торопитесь, еще рано, - умоляла моя жена Валя, глядя на секундную стрелку курантов, - все! Ну, давайте же, Евгений Николаевич!

Раздался выстрел шампанского, звон бокалов, началась вся та милая новогодняя бестолочь, которая одна только и делает необыкновенно чудесными эти ночные часы. После всех дежурных тостов наступило время Вертакова, рассказчик он был изумительный.

Он рассказывал про свое полугодовое пребывание в Африке (в этот раз он там был в качестве начальника службы Безопасности миссии ООН), про гражданскую войну, которая уже долгое время идет в этой несчастной стране, про повстанцев и их недавнее наступление на столицу Сьерра-Леоне город Фритаун, про эвакуацию миссии в соседнюю Гвинею, и про многое другое.

Вдруг Евгений Николаевич резко встал и подошел к пульту от телевизора, начинался добрый советский фильм с Евстигнеевым и Леоновым.

-  С вашего разрешения я переключу? - спросил он нас.

-  Да разумеется, Евгений Николаевич, чем только он вам не угодил?

-  Дело не в нем, просто я с некоторых пор не могу смотреть старые советские фильмы, - сказал он, и немного смутившись, добавил: слезы наворачиваются.

Такое признание от человека, сделавшего войну привычным местом своей работы, было поразительно. В наступившей тишине он, будто только что вспомнил, сказал:

- Кстати, очень интересная история случилась со мной уже после нашего возвращения во Фритаун, после того, как нигерийские войска его освободили.

Повстанцев отбросили на несколько десятков километров, и, в принципе, уже можно было бы возвращать миссию в Сьерра-Леоне, но, помня о той фантастической быстроте, с какой месяц назад повстанцы взяли Фритаун, наше руководство решило направить в страну группу военных наблюдателей, чтобы на месте уже определить степень опасности. Ооновцы вообще к вопросам безопасности подходят очень и очень тщательно. Разумеется, как руководитель службы безопасности полетел и я.

Когда, подлетая к Фритауну, мы приблизились к поросшему джунглями берегу Сьерра-Леоне, ощущеньице было то еще: в полосе прибоя, покачиваясь на волнах, плавали трупы. «Зеленка» молчала, но, того и гляди, – пулеметной очередью или зенитной ракетой встретят. К счастью, переносных комплексов у них, как выяснилось, не было вообще, а насчет пулемета – Бог миловал. В общем, сели.

План был такой, особенно не доверяя командованию «Экомога» (защищавшие законное правительство войска Содружества стран Западной Африки, в основном – нигерийцы), бодро рапортовавшему о «полном и окончательном» разгроме повстанцев, выехать на передовую и уже там, в непосредственной близости от места боевых действий, выяснить насколько «окончателен» успех правительственного контрнаступления.

Законсервированные в спецхранилище джипы миссии, к нашей несказанной радости, уцелели, видимо, руки у повстанцев до них не дошли. Поэтому уже на следующий день на двух мощных джипах «Тойота Фор-Раннер» мы направились в расположение 22-й Нигерийской бригады, теснившей повстанцев на востоке полуострова. Я с нашими милобами (сокращенное от английского military observers , то есть «военные наблюдатели») ехал на первом джипе, а на втором ехали солдаты охраны, выделенные нам «Экомогом».

Командовал бригадой полковник Акпата, давний знакомый одного из наших наблюдателей Джерри Ганза. Они познакомились в сходной ситуации несколько лет назад: Ганз тогда работал в ооновской миссии в соседней Либерии, а Акпата со своей бригадой там же усмирял местных мятежников. Поэтому теперь встретили нас в бригаде как родных, нечего было и думать в тот же день отбыть обратно. Акпата закатил нам если не царский, то весьма и весьма внушительный для военно-полевых условий ужин, как водится в малярийном климате – с обильными возлияниями. Устав от постоянного напряжения, неизбежного в такой ситуации, да еще и хорошенько огрузившись джином, расслабились мы, что называется, по полной программе. И Акпата, как и большинство нигерийцев довольно прилично говоривший по-английски, рассказал нам массу интересного о положении на фронте и реальном соотношении сил.

А между прочим еще и вот о чем. Я вам с Валей уже рассказывал, что вся эта заваруха происходит в Сьерра-Леоне по одной простой причине: алмазы. Господь столь щедро одарил этот кусочек суши драгоценными камушками, что очень и очень многим это не дает покоя. Кимберлитовые трубки там выходят на поверхность, то есть простой лопатой, как у нас картошку, там выкапывают брильянты.

Да-да, Валечка, не вздыхай – именно так. Поэтому известная фирма «Де Бирс», контролирующая добычу алмазов практически на всем земном шаре, очень заинтересована, чтобы там не смолкали выстрелы. Камушки-то в обмен на оружие практически за бесценок идут, поэтому пока правительство воюет с повстанцами, алмазные поля принадлежат… «Де Бирсу», а охраняют их белые наемники со всего, извиняюсь за каламбур, белого свету. Эти же белые наемники зачастую воюют и среди повстанцев – в качестве инструкторов.

Труп одного из них нашли накануне нигерийцы, и кто бы вы думали это оказался?

…При первом же взгляде на то, что Евгений Николаевич достал из внутреннего кармана пиджака, у меня сжалось сердце – этот простой солдатский жетон с номером «АМ - 91 663» я уже видел один раз в жизни. Несколько лет назад. На шее у бывшего моего однокурсника и друга.

- Боже мой! Вовка… - Я налил себе коньяку в пузатый стакан из-под сока – почти до краев – и молча выпил. Вот и встретились…

Глава вторая

СТУДЕНТЫ

В город моего детства он приехал поступать из какой-то архангельской глухомани. Практически во всем, кроме литературы, Вовка был не в зуб ногой, поэтому выбор факультета – литературного – оказался столь же прост, как и главная причина поступления в институт: чтобы в армию не идти.

Почему именно в наш областной пед, трудно сказать, но то, что ближе ничего не было, это он, разумеется, врал, и врал не краснея. Скорее всего, просто именно отсюда начиналось Вовкино покорение мира.

Шло самое начало перестройки, и наша студенческая дружба крепла не на зачетах и экзаменах, а в боях у «стекляшек» за право отоварить талон на водку. Здесь Вовка оказался незаменим – будучи длинным, как палка, и точно таким же худым, он был идеальным средством для приближения к вожделенному окошку выдачи и транспортировки оттуда бутылок по головам всей остальной очереди. Именно в этом качестве с деньгами и талонами мы его забрасывали к окну, и уже с бутылками за длинные ноги вытаскивали обратно.

Объяснить это тем, кто не жил тогда, невозможно, особенно нынешней молодежи, привыкшей к чудовищному изобилию спиртного на каждом углу. Но ей и вообще многого объяснить невозможно, хотя, глядишь, поживут и не такого насмотрятся.

А тогда пили много, причем каждая студенческая попойка становилась чем-то вроде праздника победы, потому что перед этим всегда приходилось выдержать бой, нередко с самым настоящим кровопролитием.

По доброй традиции пединститутов молодых людей на литературном факультете было гораздо меньше, чем девушек, поэтому если уж с водкой и в стране, и в городе были проблемы, то во всем остальном мы, как сыр в масле катались. Понимая под этим не всякие там дефицитные шмотки, а самую насущную в восемнадцать лет часть нашей жизни, ее прекрасную половину.

И, несмотря на то, что женская составляющая наших гулянок постоянно обновлялась, мужской ее костяк сложился и выкристаллизировался довольно скоро – к концу первого курса он был уже монолитен и каноничен.

Это было самое блаженное время нашей студенческой жизни, заумные «ботаники», а также все немощные духом и телом отсеялись, и уже весь остальной курс знал: если во время лекции дверь в аудиторию открывалась с ноги и в проеме на мгновение возникала белобрысая Вовкина голова, то в самом непродолжительном времени и под самыми, конечно, благообразными предлогами, аудиторию покинут и остальные «олимпийцы». «Олимпом» у нас называлась запасная лестница на крышу, которая вся в целом служила местом для курения, а верхний ее, самый поднебесный пролет, собственно «Олимп», посвящался целиком и полностью только одному божеству: Бахусу или Вакху. В зависимости от того «бухали» еще там или уже переходили непосредственно к вакханалиям.

Меня еще и сегодня поражает та мудрость, с которой преподаватели наши и сам ректор все это терпели: ведь из всех из нас вышли, в целом, неплохие люди, хотя, если не ошибаюсь, именно в учителя практически никто и не пошел.

Тем не менее, все профилактические меры, вплоть до угроз закрыть запасную лестницу, предпринимавшиеся время от времени институтским начальством, носили более пропагандистский, нежели карательный характер, и сводились, в конечном счете, к недопущению совсем уже панибратства со стороны нас, будущих педагогов, в отношении к своим наставникам. Я думаю, вряд ли ошибусь, предположив, что и они, наши преподы, были связаны той же «олимпийской» тайной со своим, таким уже тогда далеким, студенческим прошлым.

* * *

С нами, вчерашними десятиклассниками, на первый курс поступили и несколько ребят уже отслуживших в армии. Один из них, спецназовец Чика, или официально Андрей Чикин, служивший в знаменитой дивизии имени Дзержинского, прошел огонь и воду подавления беспорядков в Сумгаите и Тбилиси, штурм Сухумского изолятора и многое другое, что для нас, последних могикан безоблачного советского детства, находилось еще за гранью вероятного. Тем не менее, именно рассказы Чики, ставшего едва ли не душой всей компании, с одной стороны лучше всякого еще только-только входившего в нашу жизнь Голливуда рисовали перед зачарованными юнцами бесхитростные картины счастливой жизни крепких парней с автоматами в руках, с другой же стороны – и за это ему огромное спасибо – рассказы эти разоблачали ту чудовищную ложь об армии, что именно в те годы обвально хлынула в души граждан великого тогда еще государства.

Так или иначе, но место культа знаний в нашей жизни постепенно занял культ силы, а термины языкознания и литературоведения по-интеллигентски поспешно уступили место названиям тех или иных ударов в восточных единоборствах и маркам автоматического оружия. Наверное, это могло тогда показаться частью совершенно естественной для юности воинственной бравады, и кто бы знал, что это – надолго.

Студенчество наше, сколь лихо началось, столь же лихо для многих и закончилось, и с разницей в год-полтора практически всех «олимпийцев» судьба, как пробки из шампанского, повыстреливала во взрослую жизнь, каковой тогда для всех нас оказалась армия.

Уж не знаю, насколько это можно назвать «везением», но моя «армия» закончилась очень быстро – острым приступом язвы двенадцатиперстной кишки, комиссовали меня прямо из учебки. Обратно в студенчество тоже влиться не удалось, потому что, пока я собирался составить гордость и славу внутренних войск, мое семейное положение «на гражданке» к немалому моему удивлению стало меняться в сторону скорейшего отцовства, и обещание дождаться любимого из армии у моей будущей жены получило самые неожиданные гарантии. Поэтому уж кто-кто, а Валька моему скоропостижному освобождению от почетной обязанности обрадовалась искренне и просто, невзирая на всю двусмысленность такой радости. В общем, хлеб насущный, а также детское питание насовсем отделили меня от догуливавшей свои последние деньки «олимпийской» вольницы.

А там приспели перемены работы и места жительства, «перемены» вообще – когда время кончилось и наступили времена. И оказалось, что отыскаться во «временах» гораздо сложнее, чем в многомиллионной Москве…

«ДИКИЕ ГУСИ»

Был солнечный, с блеском мокрого асфальта и наивной синевой апрельского неба, московский день. Мы гуляли с сыном в парке возле нашего дома, он время от времени убегал и, скрываясь из виду, с каждым разом возвращался все грязней и грязней. Я догадывался, что потомство мое, по всей видимости, «становится на крыло», и в прямом смысле учится летать. В этом наблюдении было немало грустного: вот-вот он совсем оперится, первым делом отбросит надоевшую вязаную шапочку, а потом и все надоевшее, в том числе и эти наши совместные прогулки. И куда его понесут затем легкие, одним лишь родителям видные крылья? Бог весть…

Так или иначе, но «птичья» тема не покидала меня, готовые образы и сравнения услужливо возникали в голове, и, честно говоря, я даже не удивился, когда, присаживаясь на влажную еще парковую скамейку, увидел в руках у сидевшего на ней парня журнал «Дикие гуси».

Впрочем, еще раз прочитав заглавие, я уже внимательнее всмотрелся в своего соседа: это был невысокого роста коренастый парень лет двадцати пяти, он не разглядывал обвязанных пулеметными лентами (и только) глянцевых красоток на разворотах, не изучал с видом знатока оружейные новинки, его интересовали небольшие объявления на последних страницах. Их он подолгу прощупывал взглядом, и, казалось, старался вычитать что-то между строк.

Очередная отлучка моего чада явно затягивалась, и когда я, проискав его какое-то время и перехватив уже на берегу огромной лужи (на смену «летной» шла «морская» романтика), вернулся на скамейку, парня там уже не было…

* * *

Об этом журнале, русском варианте «Солдата удачи», рассказал мне Вовка. Во время нашей последней встречи. Самой последней, как оказалось…

От кого-то из наших общих институтских знакомых он узнал мой московский телефон – и вот, спустя семь лет после того, как мы с ним виделись в последний раз (кстати, на проводах в армию одного из последних наших «олимпийцев»), он объявился в первопрестольной, о чем тут же радостно известил меня по телефону.

В Москве, как выяснилось, он и раньше бывал часто, «приезжал погулять»…Правда, в тот раз гулянье у нас с ним не заладилось – у моего малыша обнаружили круп, он температурил и задыхался. Поэтому мы немного посидели с Вовкой на кухне, а потом он и сам, провожая взглядом невыспавшуюся и замотанную Вальку, убиравшую со стола, засобирался и, как водится, наврал, что ему еще куда-то нужно. Причем врал он все так же, будто и не было этих страшных лет, щуря свои честные, пронзительно синие глаза.

Что Вовка мне рассказал в тот приезд? То, что я уже и раньше слышал о нем – что после дембеля он уже несколько раз устраивался служить по контракту, что деньги хорошие, только платят их не пойми как, да еще и норовят не додать, что надоело ему работать (он так и сказал «работать») здесь. Спрашивал меня про журнал «Дикие гуси», а так как я не знал, то заодно и просветил, что это журнал для наемников, и что через него можно завербоваться куда-нибудь «на хорошие бабки». Странно, но он совсем не изменился, хотя по тогдашним нашим семейным обстоятельствам у меня и не было времени особо в него вглядываться, но, по-моему, так оно и было: Вовка как Вовка.

Вот, пожалуй, и все, что я помню о той нашей встрече, ничего необычного, разве что он на полном серьезе несколько раз назвал себя «рейнджером», да жетон этот на груди показал. Я еще тогда спросил: «А что же крест не носишь?» Но Вовка только рукой махнул…

Все это я сбивчиво и рассказал в новогоднюю ночь за столом, Валя уже ушла спать, мы с Евгением Николаевичем сидели одни.

- Ты смотри, - сказал Вертаков, - как мир тесен! А я ведь специально тебе все это приготовил.

Выяснилось, что кроме жетона, он привез из Африки еще записную книжку – обыкновенную, в добротном кожаном переплете, с пятнами – скорее всего от спиртного – на бумаге, с подплывшими кое-где записями.

- Я начал читать, ты знаешь, это очень интересно. Мне ее, как соотечественнику убитого, тогда же полковник Акпата и отдал вместе с жетоном. Книжку нашли у него в вещах. Был там еще и кожаный мешочек с алмазами, но его, как ты понимаешь, честные нигерийцы успели разделить задолго до нашего приезда. А это, я подумал, тебе будет интересно, может и опубликуешь…

…Нет! Мир не только тесен, он еще и чудесен – ведь надо же было так перепутаться судьбам, самолетным трассам и узеньким тропам в джунглях, чтобы в эти первые часы третьего тысячелетия у меня в руках оказался последний привет от друга, частичка его души, неумелая летопись жизни! Все же Бог есть – ведь не может же так быть, чтобы от человека ничего не осталось здесь, на земле, кроме звонкого кусочка железа, грубого солдатского жетона! Вот и твои записи, Вовка, уж точно по Его воле отыскали меня на этом шарике, поэтому если я в чем и не прав, публикуя их такими, какими получил, не взыщи – тебе оттуда, от престола Всевышнего, конечно, виднее.

И знаешь, я почему-то не сомневаюсь, что ты – там. Ведь суд Его – не наш, и мы не знаем, как будет судить Господь всех нас и это наше страшное время.

ПРИБЫТИЕ

«…Решил начать записывать кое-что для себя. Как-то впервые стало страшно. А зацепиться не за что.

Случилось это вчера, по прилете в Абиджан. Городишко так себе, ни разу до этого не был в Африке, но так себе и представлял: пыль, жара и много негров. Удивило, что влажность большая. Поначалу даже дышать трудно, и, самое странное, жара от этого тяжелее, как-то облипает всего сразу, все равно, как если в нашу парилку заскочить в мокрой одежде…

Нас тридцать человек – со всего света. Почти полурота, по прилете – сразу в автобус, датчанин Аксель рванулся было к аэропорту прикупить себе джина, но его без дальних разговоров схватили, и втолкнули в автобус. Вообще, сопровождающие с нами не цацкаются, оно и правильно, попробуй, довези весь этот сброд до места назначения, да еще незаметно. Вот ведь – и мне с ними жить и воевать! Одно греет – получу камушки, и пошли все они!

Наших тут трое, хотя какие они «наши» – два хохла, бывшие УНА УНСО и один казах, да я, всего, значит, четверо. По-английски никто толком не шарит, вот и держимся вместе. Даже «незалежники» по-русски заговорили. Подумать только – лет пять-шесть назад в Абхазии они в меня, я в них стреляли, а теперь вместе, подстрелят кого, так еще тащить на себе придется. Хотя со мной они, думаю, нянчиться не будут, случись что, пристрелят, и всего-то делов. Еще и камушки к рукам приберут…

Странно, я их еще и в глаза не видел, а уже боюсь потерять. Какие они, камушки?

…Сейчас перечитал написанное – плохой из меня писатель, забыл, с чего и начинал… Нет, не камушки, и не подельники мои испугали меня по прилете.

Нас тогда сразу в гостиницу отвезли, по номерам расселили – по двое в номер, ну, само собой, салоеды эти вместе, а ко мне Замир (казах наш) прибился. И вот тут-то мы оторвались. Впервые, после Парижа. Накачались джином, только что из ушей не льется, и у Замира что-то переклинило, он и пристал ко мне: кто ты, да кто ты? А он бывший капитан Советской, между прочим, армии, а я лишь сержант… и к тому же Российской. Но дело не в этом – вот тут-то мне и стало страшно, потому что ничего о себе и сказать-то не могу. И даже не это страшно, а что не помню ничего – все слилось в какую-то одну сплошную черноту. Попробовал подсчитать, сколько воюю, и не смог. Накатил я тогда еще один стакан джина, послал капитана – коротышка он, а не капитан – и рухнул на кровать. А заснуть не могу, и сознание такое четкое, ясное, как перед боем. Слышу, уже и сосед мой захрапел во все свои тощенькие степные легкие, а у меня аж в глазах режет – уставился в одну точку, и смотрю. Главное, и повернуться не могу, тело не слушается, как у контуженого. И так жутко, как никогда раньше не было: лежу, как в гробу, ни рукой пошевелить, ни ногой. А вместо мыслей – один вопрос: что – всё? И только слышно: кондиционер шумит, да хохлы в другом конце коридора поют.

И так мне обидно стало, что ничего я этому узкоглазому ответить не смог – ведь было, было. И девки, каких он у себя в степи и не видел, и крутые кабаки, и на тачке по ночной Москве… А сколько парней похоронил! Да сейчас хотя бы одного из них сюда, хотя бы Мишку, мы бы всех этих козлов построили!

В общем, пролежал я так до утра, провспоминал – как оно все начиналось. И слово себе дал, буду записывать – для себя. Утром книжку вот эту на рецепшене купил, пять баксов, бешеные, кстати, здесь деньги.

…Вот так, до тридцати лет дожил, воевал, дважды ранен был, а только здесь, в этой долбаной Африке понял, что такое страшно. Это когда уже джин не берет и темнота вокруг.

* * *

…Проснулся Замир, полез было ко мне с расспросами – послал его. Он меня боится, вша тыловая, всю жизнь в своей Караганде прозаведовал хозчастью, понесло его воевать на старости. Рассказывал мне: шурин его, брат жены, бывший секретарь горкома, а теперь аким – местный князек, совсем зачморил его, вместе с женой его и чморили, ты, мол, не казах, ты с севера, а они – южане, настоящие казахи. Военный, говорят, так и иди воюй!

Вот и притащился сюда, пятый десяток разменял, а из автомата не стрелял ни разу, наемничек! Он один здесь такой, остальные – бандиты еще те. Взять хотя бы хохлов, эти уж наших, поди, не одного братка упаковали, и в Абхазии, и в Чечне. Спрашивал, а они на мой жетон смотрят, мнутся, не воевали, мол. Боятся, что припомню, а что теперь припоминать – все одним миром мазаны.

Скоро снова повезут – Абиджан только перевалка, отсюда в Либерию, а уж из нее – на работу, в Сьерра-Леоне.

* * *

…Сейчас летим в самолете, впервые не трясет, решил еще малость записать. Сопровождающий уже подходил, спрашивает, что, мол, делаешь – боятся Интерпола или хрен его знает кого, тактику боя изучаю, ответил. Не поверил, но отошел, теперь косится. А пошли они все!

Мне в Африке начинает нравиться. Сегодня, когда выходили из гостиницы, впервые увидел, как здесь много ящериц! Они крупные, с нашу кошку, и пестрые, так и бегают по улице. Бабочек много, и тоже здоровые, пролетает над тобой, кажется, что солнце крыльями закрывает. Негры тоже интересные, наши их «блэками» называют, черными то есть. Относятся, как к скотам. А мне они чем-то абхазов напомнили – все у них между собой братья и сестры, любой может другого остановить, просто пожаловаться на жизнь или спросить, кто такой, откуда. Живут на улице, даже спят многие на пороге хижин. Особенно мужики, так в одежде и дрыхнут на циновках.

Дороги здесь почище наших, сегодня, когда на самолет повезли, чуть не задохнулся от пыли – стекол в автобусе нет, и сам – времен второй мировой войны. Только теперь понял, почему у многих наших платки на шеях, думал, выёживаются, ковбои долбаные, а они, как только пылища началась – на лицо платки натянули, почти до глаз, и порядок! Эти уже не в первый раз сюда едут, особняком держатся, «деды» по-нашему…

Нет, хватит писать, тот сопровождающий о чем-то с другим шепчется, на меня смотрят. Случись что, еще крайним сделают, отморозки!

* * *

…Наконец добрались до места – это было что-то! Приземлились в Либерии – и снова в автобус. Больше всего мне нравится в Африке таможня, это как у нас на Кавказе. Ведь прибытие трех десятков белых людей здесь не просто событие – шоу, все сбегаются посмотреть. Когда и один-то белый появляется на улице или на рынке, все головы поворачивают и смотрят на него. А тут – тридцать!

Но, я смотрю, у них давно тут все схвачено: мы даже таможенный контроль ни разу не проходили, только приземляемся, сопровождающий идет в аэропорт, дает, сколько надо, полицейскому чиновнику, автобус подъезжает прямо к самолету, грузимся, и все – была полурота белых, и нету!

Так и в этот раз, от аэропорта долго ехали на Запад, ориентировался по солнцу. Потом вдруг засвежело-засвежело, и показался какой-то приморский городишко, наподобие Абиджана, только еще задрипанней, уже весь одноэтажный. Порт Робертс, так, по-моему, его называли сопровождающие. И вот, когда подъезжали к порту – открылась Атлантика. Странно, но я такой себе ее и представлял – вся синяя-синяя, до самого горизонта. И все-таки отличается от моря, Черного, к примеру. Видел я его с гор под Сухуми – нет, на море теснее как-то. И зеленое оно там, в Абхазии… А тут одно слово – Атлантика!

Но командирам нашим не до красот было, погрузили нас на паром под либерийским флагом, зацепили буксиром – и началось. Плыли одуряюще долго, где-то полдня, почти до вечера. Крепко штормило. Всех без исключения по нескольку раз в эту Атлантику вывернуло от души. Не знаю, как там служат морпехи, но я бы не смог. Некоторые пробовали накачиваться джином, не помогало. В общем, когда к берегу пристали, в пароме была не полурота солдат, а три десятка половых тряпок, только на то и годных, чтобы ими палубу драить, какую они сами же и облевали. «Деды» были не лучше нас – как потом выяснилось, отрабатывался абсолютно новый маршрут, прежние были по суше и гораздо короче.

Выгрузились кое-как, а нас на берегу уже смена ждет. Эти отпахали свое, уже с камушками в мешочках, кто домой, кто передохнуть и развеяться в соседней Гвинее, там, говорят, поцивильнее – курорты, белые девочки. В общем, мы сюда, они отсюда. Что поразило, «дембеля» эти не здороваясь, молча, прошли мимо нас на паром, только нескольких из них, знакомых видно, сопровождающие окликнули, перекинулись с ними парой односложных фраз, и все. Веселенькое дело! Нет, хорошо, что я в книжку эту кое-что записывать начал, а то ведь и свихнуться среди них в этом малярийном климате недолго.

Кстати, Замир тоже заметил, что я пишу что-то, расспрашивать начал. Отбрехался, сказал, письма родне пишу. Это он понял – у них там родни по сотне человек, хорошо тебе, говорит. Я вижу, сейчас в жилетку плакаться начнет про жену свою змеюку, отшил его. Неприкаянный он какой-то, случайный среди нас, приехал доказывать что-то кому-то. Детей нет, жена гуляет. Ему и денег-то не надо, пулю он здесь, что ли, ищет? Хрен его знает…

Потом три дня шли джунглями, тоже экзотика – сыро, как в заднице, и все за тебя цепляется. У меня на второй день нос потек, это на такой-то жаре! Цивильное мы там же на берегу с себя поснимали, переоделись в камуфляж, разгрузки. У них там целый схрон устроен. Оружия пока не выдали, только ножи боевые для консервов. Обеспечение хорошее, одежда, ремни – все новое, китайское, правда. А вот с обувью, я прямо обалдел: даже наши ботинки «Спецназ» летние были – на выбор. Но я взял «НАТО» летние. Мы их в Чечне с боевиков первым делом, с теплых еще, снимали – иные и по полтора года отнашивали. А наши берцы уже через пару месяцев лазанья по горам летели. Обувь в нашем деле после автомата самое главное, а здесь еще и противомоскитные сетки. Без них кранты, мало, что едва всего не сожрут, так еще и малярию подцепишь. А их в Африке десятка два разновидностей и средство только одно – джин и противомоскитные сетки.

Так что на себе мы несли только жратву, фляги с водой и джином, палатки и сетки. И все равно шли очень медленно, буквально прорубались. И только на третий день к вечеру вышли на «плантации» - так у них алмазные поля называются. Здесь нам и служить полгода, если ничего не случится.

В ЛАГЕРЕ

Пришли мы уже почти в темноте, разбрелись по землянкам, и повалились на топчаны замертво. Я проспал четырнадцать часов, встал – солнце уже в зените. Весь лагерь под маскировочными сетями, на деревьях, по периметру, оборудованы вышки с пулеметами. Сразу предупредили – самим из лагеря не выходить, везде на подходах стоят растяжки. В общем – все, как и в Чечне. Только зелени больше.

В обед нас построили, пришел командир Лагеря – полковник Грэмм. Всех перед строем вызывал по списку, коротко оглядывал, некоторых о чем-то спрашивал, «дедам» просто кивал головой. Меня переспросил – «русский», я ответил: «Да, сэр».

Похоже, что сам он перенес контузию – левая щека иногда подергивается, поэтому поначалу кажется, что он нервничает. Но это не так. Командир мне понравился сразу, кадровый – это видно. Тогда он нам только и сказал, что наша основная работа – смотреть за «блэками», которые роют алмазы, и охранять лагерь. Война – по желанию. Я сначала не понял, как это, а потом узнал – кто хочет повоевать на стороне мятежников, отдельный договор, ну и сверхурочные, разумеется.

До нашего прихода в Лагере оставалось не больше десяти-пятнадцати человек, остальных мы как раз и сменили. Сколько здесь таких лагерей – не знаю, но думаю, что не меньше десятка. Правда, все они гораздо восточнее находятся. И разбросаны по джунглям – дай бог как! Но связь налажена, тропы пробиты и если где-нибудь алмазные копи попытаются прибрать к рукам мятежники или правительство, то на защиту «плантаций» наши хозяева в нужном месте смогут выставить до батальона прекрасно вооруженных белых наемников. А возникнет надобность – в течение нескольких дней из Европы перебросят еще столько же.

Учитывая, что практически везде это джунгли – тяжелую технику сюда не подтянуть, артиллерию тоже. А минометы у нас и у самих – вплоть до тяжелых 82-х миллиметровых есть. Поэтому сама попытка правительства или тех же мятежников вернуть себе алмазные поля в ближайшее время обречена на провал, они это понимают, и не суются.

* * *

…И потекли недели нашей службы. Первые дни ушли на пристрелку автоматов, ну и выбор же у них – охренеть! Все для ближнего боя: АКМы под патрон 5,45; УЗИ; М-16. Посмотрел клеймо производителя на «калаше» – был уверен, что Китай. Как же! Родные, «ижмашевские», и это за десятки тысяч верст от России! Потом уже узнал, их сюда, также как и «эфки» (гранаты «Ф-1»), и «эсведешки» (снайперские винтовки «СВД–2»; «СВД-5 »), и еще кучу всякого нашего вооружения «незалежная» Украина сбагрила.

Народ оказался все стреляный, разобрали в основном «калаши». Начались дежурства – одни на вышках, другие на копях, странно, но между нами совсем не проводят боевого слаживания, видно, считают, что и так все всё умеют…

ПЕРЕД ШТУРМОМ ФРИТАУНА

…Между тем жизнь моя за эти две недели резко изменилась. Прочитал сейчас последнюю свою запись – чудило, надеялся отсидеться до конца контракта в Лагере: присматривай себе за «блэками» да потягивай джин! Не вышло. Хотя у многих выходит. Но это их проблемы.

Сейчас у нас перерыв между боями, готовимся штурмовать Фритаун, и пока мой черный батальон тренируется под чутким руководством Замира, можно и позаписывать. За это время много чего набралось…

Вот написал, и подумал – а для чего же ты все-таки пишешь? Ну, то, что для себя, это понятно. А главное, главное? Не знаю, может, чтобы не разучиться по-русски… Да и чем еще здесь заняться, кроме войны – телевизора нет, ничего нет, только и дел, что пей этот проклятый джин. Так тут и моего здоровья не хватит!

Самое интересное как мы оказались на войне. Ведь вот те же хохлы сидят сейчас на плантациях и в ус не дуют, мародеры хреновы! А Замир не смог – я его даже после того случая зауважал. Дело было уже во вторую неделю наших дежурств, у меня как раз накануне была ночь на вышке, поэтому я отсыпался. Да еще и снились Чечня, штурм Совмина, выстрелы, поэтому я долго не мог спросонья сообразить, что стреляют-то рядом. Ну, схватился, конечно, разом – в ботинки, «калаша» с собой, и на улицу. А там все тихо так, мирно. Только на выходе из Лагеря столпилось несколько охранников, Грэмм. Смотрю, среди них и наши бандеровцы. Подошел поближе – негр лежит, уже остывает, и Михась (это тот хохол, который постарше) что-то полковнику объясняет, а Грэмм вроде и не слушает, только что-то очень короткое бросил, и показал рукой ему на живот.

Гляжу, Михась, не долго думая, выхватил тесак, задрал черному футболку, вспорол живот, и давай там чего-то ковыряться, даже на колени присел, чтоб сподручнее было. И все стоят, ждут, чем дело кончится. Вдруг младшой, Петро то есть, качнулся в сторону, и все, что у него было внутри, полезло наружу. А эти стоят, хоть бы хны – датчанин Аксель даже схохмил про молодого, и все вокруг заржали.

Подошел, спрашиваю – что, мол, чучело делать собираетесь? Объяснили, что Михась сегодня дежурил на выходе из Лагеря, и когда этот рабочий возвращался в деревню (он чуть-чуть запоздал) хохлу примерещилось, что он несет за щекою алмаз, Михась его остановил, и опять же, как потом объяснял – ну ясно увидел, что негр камешек проглотил. Тут он его и пристрелил.

Никакого камушка, разумеется, не нашли – просто этот козел решил власть свою над черными спробовать. А может и примерещилось спьяну, они же там не просыхают, вояки! В общем, когда камушка не нашли, Грэмм сказал, что все «окей», только «блэкам» признаваться нельзя. «Белый всегда прав». На следующее утро рабочим так и сказали, что их товарища пристрелили при попытке украсть алмаз и что так будет с каждым, кто попытается обмануть белого человека.

Когда вернулся в землянку: навстречу – Замир, с побелевшими от ужаса глазами (он все видел). Ничего ему не сказал, но когда он узнал на следующий день, что я ухожу воевать, попросился со мной. Все-таки он мужик, не то, что эти…

* * *

Вообще-то, к белым здесь отношение особое, мне поначалу даже в кайф было, потом привык, а те из наших, что из Европы или из Штатов, так у них, как будто так и надо. Когда я на следующее утро попросился у Грэмма к повстанцам, он только и спросил – из-за «блэка»? Я ответил, что устал без войны (а это правда), но он все равно не поверил, и сказал, что все русские в душе придурки, хотя и хорошие солдаты, что они, англичане, уже триста лет имеют Африку (или владеют Африкой – по-английски это одно и то же), и черных знают насквозь. Мне даже показалось, что он не хотел отпускать меня – но они ведь такие, надуются и виду не покажут. Интересно, а что он Замиру сказал?..

Нет, я, честное слово, был уверен, что здесь интереснее будет: Атлантика, шикарные пляжи, черные женщины… И что же – об Атлантике лучше и не вспоминать, на пляжах, говорят, противопехотных мин больше, чем медуз, а женщины…

Не знаю, мне с ними всегда не везло, что ли, ну в том, нормальном смысле – они всегда раздевались раньше, чем я успевал их захотеть. Сначала по пьянке, затем из-за войны – какая нормальная баба пустится кататься с контрактником по ночной Москве? Никакая…

Но когда летели сюда, думал, конечно, о черных женщинах – какие они… там, похожи ли на наших? И что это за «дикая африканская страсть» и все такое? Поначалу, до и после марш-броска, не до того было, а как прибыли в Лагерь, поосвоились, да в деревню за продуктами ходить начали, смотрю то один наш чернокожую красавицу из буша (так здесь «зеленка» называется) в лагерь приведет, то другой…

Я у них – как, мол, и мне? Все очень просто, говорят, и показывают на камешки. Спрашиваю, неужели любая? Смеются в ответ, говорят, для них с белым человеком и бесплатно за счастье.

В общем, в одну из следующих вылазок в деревню встретил я свою «африканскую страсть» - у колодца, стирала что-то в долбленном из цельного дерева корыте. По-моему поняла все сразу: у нее во время стирки лямка на старенькой, выцветшей ее майке съехала, я туда откровенно и уставился. Поднялась, вытерла одним движением и пот со лба, и руку об волосы, улыбнулась и сказала: Луис, сэр. Представилась, значит, ну и я тоже, сказал, что она красавица. Короче, когда до цены дошло, она как-то просто и весело сказала – сэр, мол, не обидит. А нищета у них жуткая, поэтому каждый белый – сэр, и, само собою, богач…

Я ей сказал, чтобы приходила вечером ко входу в Лагерь, и время показал, когда солнце в их деревне сядет за пальмы. Вечером гляжу, еще и солнце не зашло, а она уже возле часового топчется – в той же серенькой маячке, только бусы из какого-то черного не то дерева, не то кости нацепила. Я Замира-то заранее услал к хохлам, пусть там «писни про вильну Украйну послухает», а Луизу в нашу землянку провел…

Ещё тогда обратил внимание, что она все время жует что-то и иногда: улыбается-улыбается – и вдруг глаза закатит. На дурочку вроде не похожа, а там – кто его знает… Да, ну а потом, как до дела дошло, смотрю, она трястись начала, да так вздергивается, что мне страшно стало, и – то закатит глаза, то уставится прямо на тебя. А когда у нее кровь изо рта потекла – тут я вообще струхнул, ни хрена себе, думаю, «африканские страсти»! Ощущение – будто она не на тебе, а перед костром в этих своих бусах мечется, и тебя – вот-вот по горлу полоснет, в жертву каким-нибудь лесным своим духам!

В общем, выставил я ее, двести леоне местными деньгами дал, иди, говорю, поостынь, больше не приходи. Такая вот экзотика. Потом мне объяснили, что это – не кровь, а сок колы (коры местного дуба), здешний наркотик, его-то она и нажевалась для «страстности». Ну и с духами тоже неясно – ведь этот свой черный амулет она так и не сняла, майку скинула, а бусы так и болтались, охраняли ее... Интересно, а меня-то что охраняло?

А самое интересное – на следующее утро зовут меня на КПП, говорят, «блэк» какой-то тебя спрашивает. Думаю, что такое – никаких знакомств с черными не заводил, прихожу – и впрямь стоит какой-то, увидел меня и давай кланяться, улыбаться: спасибо, сэр, это большая честь, сэр, и для меня, и для моей жены, Вы очень щедрый белый, сэр, Луис очень довольна, она придет еще, сэр.

Оказалось, это ее муж. Не столкнись сам, ни за что на свете не поверил бы, что так бывает. А здесь это запросто – муж или старший брат приходят и благодарят, что ты попользовался их женой или сестрой, и просят взять их к белому человеку пожить (у нас были в Лагере такие, что подолгу жили с черными девушками), видя в этом прямую выгоду – и кормить не надо, да еще и денег подзаработают.

Короче, «любовь» моя и на африканской земле получилась какой-то странной…

ПИСЬМО СЕСТРЕ

Здравствуй, Стрекоза! Когда почтальон дядя Миша постучит тебе этим письмом в окно, у вас уже, наверное, будет снег. Так что считай, что это тебе – кусочек жаркого африканского солнца.

Служба у меня идет хорошо, стрельбы никакой, знай себе, охраняй алмазные копи. Зато охотиться ходим часто – на слонов, леопардов и носорогов. Если пропустят на таможне, привезу тебе отсюда шкуру леопарда или носорожий рог.

Ребята подобрались хорошие, много наших – с Украины, Казахстана…

Знаешь, Наташка, давно хотел с тобой поговорить, да все времени не было, поэтому послушай старшего брата сейчас. Я тут от нечего делать, чуть было писателем не стал – половину записной книжки исписал «своими впечатлениями», так что, думаю, у меня получится написать и тебе, как следует.

В последнее время мало сплю: душно, москиты гудят всю ночь, поэтому лежу и думаю. За эти ночи я много о нас с тобой передумал и вот, что решил: во-первых, Стрекоза – ты девка уже взрослая, красивая, скоро школу закончишь, надо подумать и о будущем, поэтому не спеши с пацанами, не это главное. То есть гуляй, танцуй в клубе, но дальше – ни-ни. Нам с тобой, сестренка, нужно прорываться, а это, как в бою. В жизни даже посложнее будет…

Тебе нужно учиться дальше, и не где-нибудь, а в Москве. Деньги у нас (я на твой счет положил, ты знаешь) есть, еще и отсюда малость привезу (а кому-то и бриллиантов, как обещал!). Поэтому решай уже сегодня: куда ты хочешь поступать? Хватит по соревнованиям со своей биатлоночкой мотаться, не бабье это дело по мишеням стрелять, да и не кормежное! Сегодня – образование нужно, языки. Главное, синеглазая, ничего не бойся, пойми, с деньгами, с хорошими деньгами мы всю эту вшивую Москву со всеми ее гнилыми потрохами купим, а не только высшее образование тебе.

А дальше – дальше надо будет определяться, сестренка. Мне ведь тоже надоело по свету мотаться, думаю, что это уже последняя командировка. Чем-нибудь займусь…

Вот только, что с отцом делать не знаю – по-новой закодировать его, так сколько ж можно, все без толку. Говорят в Москве есть крутые клиники, где за большие бабки даже самых последних доходяг и наркошек вытягивают, может и туда пристрою, посмотрим…

Главное – прорваться, понимаешь Наташк. Я не знаю, как об этом правильно сказать, а только иногда кажется мне, что обложили всех нас по полной программе: поставили на выходах противопехотные мины, натянули растяжки, да еще и снайперов по периметру, чтоб головы нельзя было поднять! Вот и батя…

Кто виноват в этом – жизнь, другие люди, наши правители? Меньше всего, ты знаешь, он сам… И жалко его, и тебе, маленькой, он жизнь поганит. Потерпи его еще, что-нибудь придумаем.

Взять хотя бы меня – уже четвертый десяток разменял, а во всем этом разобраться не могу, поэтому ты учись лучше, книги читай, чтобы у тебя в жизни смысла побольше было.

Пойми самое важное, синеглазая, что нам нужны не копеечки, нет, это-то я понял, и даже не то, чтобы от нас отстали и оставили в покое, пойми, сестренка – нам нужна Победа. А ты знаешь, что такое Победа? Вот я воюю уже восьмой год, а Победу видел только один раз – в 95-м году, в Грозном…

Мы тогда четверо суток не могли пробиться к зданию Совмина, где зацепились морпехи старлея Вдовкина. И ходу-то – десять минут по прямой, а не пройдешь – из подвалов, из люков, изо всех щелей лупят так, что голову не поднять.

И все же пробились, вот уже и Совмин перед глазами, пошли – и тут мой взвод отсекают от наших, откуда-то с верхних этажей в упор по нам заработал пулемет. Лежим, вжались кто куда – кто в воронку от снаряда, кто за бордюр, а я носом в клумбу. И слышу – наши соединились с морпехами, стрельба уже на этажах, а пулемет по нам все кроет и кроет, нос не высунешь. И вдруг – он замолчал, и такая наступила тишина, что мне сначала показалось – контузило. Я трясу головой, гляжу по сторонам, вижу – ребята из моего взвода приподнимаются, сначала потихоньку, насторожено, а потом и во весь рост. А я только собрался встать, как смотрю – перед самым носом у меня фиалка, прошлогодняя, уже почти истлевшая, и так от нее сильно пахнет, ты себе даже представить не можешь. Помнишь, мама еще любила этот запах?

И так меня это поразило: все кругом разворочено, выжжено – а тут фиалка! Я лежу и чувствую, как к ее запаху примешивается, вплетается в него другой – сладковатый, даже приторный запах напалма и выжженной земли. А парни мои уже закурили, стоят не пригибаясь, да и остальные наши вместе с морпехами выходят из подъезда. И ведь всем известно, что бородатых вокруг полно, что зыркают они сейчас на нас из своих щелей, из подвалов, что шипят что-то свое гнилое, пробираясь по канализационным каналам, уходя из города – но всем известно и другое, что ни одна сука сейчас по нам не выстрелит! Потому что мы задавили их, мы сделали это! И вот это, синеглазая, была Победа…

Потом ее у нас украли, я тебе рассказывал об этом, но она была – наша Победа...»

Здесь заканчиваются Вовкины записи, наверное, помешал бой. Может быть, последний…

Этого я точно не могу знать, зато другое мне представляется очень отчетливо – в час, когда Вовка отложил ручку и вступил в свой последний бой (по рассказам нигерийцев полковника Акпаты он погиб от случайного осколка при общем, беспорядочном отступлении повстанцев), на другом конце земли был ясный, морозный вечер. Дверь одной из крайних изб глухой, заметенной снегами архангельской деревушки отворилась, и в облаке табачного дыма, покачиваясь, вышел на снег не старый еще, но здорово опустившийся, по всему видно – пьющий мужик. Он расстегнул штаны, чтобы справить малую нужду, и посмотрел наверх – колючие декабрьские звезды позванивали в вышине. И вдруг по всему небу прокатился как будто вздох – волны зеленого, красного, желтого задрожали над миром.

-  Ишь ты, - сказал мужик, - рановато в этом году играет…

Он хотел сказать что-то еще, но тут его сердце сдавило такой непонятной, тягучей тревогой, что он, зачем-то оглянувшись по сторонам, воровато заспешил обратно. И только миновав темные промороженные сени и войдя в ярко освещенную, натопленную избу, он успокоился. Встретил пронзительно синие, вопрошающие глаза дочери, перевел взгляд на ухарскую, армейскую фотографию сына, подошел к столу, налил, но не выпил, а только совсем уже жалко, по-стариковски затрясся:

- И где его носит, безпортошного!

Дочь подошла к нему, взяла из вздрагивающих рук стакан, отставила подальше. И тоже посмотрела на фотографию.

…Я потом пытался разыскать их, чтобы отдать Вовкины записи, в министерстве обороны мне даже помогли найти адрес, списаться с районным военкоматом. Но оттуда ответили, что Вовкин отец тою же зимой умер, а сестра, не закончив десятилетки и даже не продав избы, куда-то уехала…

* * *

А совсем уже недавно по телевизору показывали сюжет про Косово. Сам я начала не видел, меня ближе к концу Валя позвала – в ту пору я как раз заканчивал книгу по истории Сербии (моя давняя боль и любовь!), а на Балканах снова и снова лилась кровь. Мир потрясли очередные зверства исламских боевиков в Косове: свыше тридцати православных храмов было взорвано и сожжено, сотни сербов убиты, тысячи изгнаны с родной земли. И хотя это длилось там уже пятый год (о чем я в книге и писал), но долгожданные внимание и озабоченность «мировой общественности» вызвали, разумеется, не страдания сербов, а то, что албанским бандитам на этот раз под горячую руку попались несколько ооновских полицейских и миротворцев, и кто-то из них даже погиб.

У нас с Валей были свои основания бояться таких известий – вот уже полгода как Евгений Николаевич уехал в Сербию в качестве эксперта по проблемам безопасности от какой-то не то датской, не то норвежской гуманитарной миссии. Вертаков своим привычкам не изменял, и в очередной раз «случайно» оказался там, где стреляют.

- Милый, ну скорей же – про Сербию показывают! – торопила меня Валя, но пока я дошел, больше половины сюжета уже показали. – Про сербские анклавы в Косове, - выдохнула она, и снова повернулась к экрану.

Камера показывала унылые, кое-где разрушенные дома сербов, обнесенные колючей проволокой дворы и, что просто таки поражало контрастом – улыбающиеся, без каких либо следов страха, разве что только немного усталые лица молодых небритых мужчин с автоматами. К ним подходили старые сербские женщины в черных одеждах, с иссеченными временем, выгоревшими на солнце лицами – не дать, не взять наши рязанские или же орловские старухи – и угощали бойцов молоком, яйцами, просто заглядывали в глаза.

Корреспондент рассказывал о местных отрядах самообороны, которые, уже давно не надеясь на помощь натовских вояк, по ночам защищали эти маленькие островки православной Сербии в разъяренном вседозволенностью исламистском море.

- А правда ли, - спросил корреспондент у группы сербских ополченцев, - что среди вас есть и добровольцы из России?

Но сербы только заулыбались в ответ, и стали рассказывать подробности ночного боя.

В это время в объектив камеры, показывавшей площадь, на которой сидели у костра ополченцы, попал молодой боец, он, видимо, только проснулся и неторопливо брел к своим, неся в руках снайперскую винтовку. При виде его сербы загудели, и что-то взволнованно заговорили, указывая на камеру. Он с удивлением обернулся, и меня буквально резанули – пронзительно синие, уже где-то и когда-то виденные мною глаза. Вовкины глаза! От резкого поворота головы у ополченца немного сдвинулся берет, и из-под него выбились, вырвались на волю белокурые, немного вьющиеся длинные волосы…

- Надо же, - прокомментировал этот эпизод русский корреспондент, - и эта красивая сербская девушка вынуждена сегодня взяться за оружие, чтобы защитить своих старых родителей…

Я все еще не мог оторваться от экрана, хотя уже давно шли титры.

-  Что с тобой, милый, – встревожилась жена, - кто-то из твоих белградских знакомых?

-  Нет, дорогая, видимо, показалось, - пробормотал я, и ушел к себе.

_______________

Автор выражает искреннюю благодарность своим военным консультантам:

В. А. Азарову – подполковнику Советской армии, воину-интернационалисту, осуществлявшему миротворческие миссии на территории Афганистана, Боснии, Республики Сербская Краина, Косово, Западной Африки. Кавалеру ордена «Красная Звезда», медали «За боевые заслуги» и многих других отечественных и иностранных орденов и наград. Начальнику службы Безопасности миссии ООН в Сьерра-Леоне с 1998 по 1999 год. Автору замечательной книги «Записки миротворца».

В. В. Вдовкину – подполковнику Российской армии, Герою России, участнику штурма Дворца Дудаева в Грозном в январе 1995 года.