ПАМЯТИ ИВАНА ШУЛЬПИНА

Год назад, в последний день января, в Саратове умер писатель Иван Шульпин.

Это большая утрата для всех нас – Иван Васильевич был художником совестливым, он трепетно относился к писательскому ремеслу, отличался редкой самокритичностью. Не разбрасываясь словами, не принимая конвейерной скорописи, Иван Васильевич подолгу вынашивал свои книги, но и говорил в них – спрессовано, густо, о многом. Каждая его вещь становилась событием – от пронзительно-грустной и в то же время светлейшей повести «Прощание с Багусями» до подборки стихов или рассказов в «Москве», «Молодой гвардии», «Российском писателе», «Волге». Не раз становясь лауреатом литературных премий (им. М. Алексеева, например), долгое время возглавляя Саратовское отделение Союза писателей, Иван Шульпин относился к своему творчеству с той критической принципиальностью, которой так не хватает многим из пишущих ныне. И был предельно скромен. И эта суровая требовательность, когда автор знает, как надо, и стремится взять высоко поднятую планку, месяц за месяцем, год за годом ведя внутренний диалог со своей совестью, с теми, родными людьми, кого вспоминает сердце, с прошлым, без которого нет дня сегодняшнего и завтрашнего, так вот, эта беспощадность к себе не позволила, конечно же, написать Шульпину больше. Да и подорвала, я думаю, его физические силы.

Но разве дело в количестве написанного? Разве обязательно нужны десятки томов и сотни публикаций – где попало? Иван Шульпин, как раз, представлял уникальное в литературном сообществе явление, когда автор не гонится за масштабом и количеством страниц, а вдумчиво, почти бесшумно, с чувством истинного врождённого такта движется к неожиданной мысли, к прозрению, а порой – к мудрому молчанию. Как интересно было где-нибудь в последнем ряду чужих юбилейных торжеств тихонечко беседовать с Шульпиным, уму-разуму учиться у него – человека блестяще образованного, энциклопедически просвещённого, светлого в слове. И никогда – ни о ком из писателей былого или настоящего, вообще ни о ком – не сказал Иван Васильевич грубо, вульгарно, мелочно-мстительно за глаза. Никогда! А ещё рядом с Иваном Васильевичем хорошо было просто неторопливо молчать. И иногда обмениваться взглядами. Он многое умел говорить взглядом, ну или едва уловимой улыбкой. И повторю – не злой, не саркастичной, а мудрой, доброй.

С годами слово Ивана Шульпина – изустное ли, печатное – становилось мудрее. Мне кажется – я могу тут ошибаться, конечно, – но мне представляется, что Иван Шульпин задумывал и создавал какую-то новую книгу, подходил к какому-то новому открытию.

О чём рассказывал Иван Васильевич в своих книгах? О вишнёвом клее – не было слаще яства! –   послевоенного детства, о ветке таволги, которая может спасти жизнь человеку, о родной улице, о герани на окошке, о родстве и родителях, о достоинстве человека, о любви человеческой и об ответственности человеческого сердца за всё, что происходит на свете. О праве на неподцензурность. О праве на человечность. О праве на память.

…Вспомнилось мне сейчас почему-то. Примерно в такой же зимний день, как теперь, Иван Шульпин, Виктор Сафронов, Владимир Пырков, мой отец, ну и я, среди них мальчишка, пришли в минкульт, Шульпин хлопотал, чтобы книжку мою издали, кажется. Мне тоже надо было что-то сказать же, и я выпалил – вот рукопись, итог долгих лет. Все просто чуть со смеху не покатились. А Иван Васильевич сдержался, серьёзно так говорит: «Ну, Вань, если двадцать тебе есть, то и правда – итог. Тебе двадцать-то есть?» Не было. И было это, значит, давно-давно. Так давно, что кажется – не было и вовсе. А всё-таки было. Потому что помощь не забывается, а Иван Шульпин многим авторам старался помочь, подставить плечо, поддержать. И вот мы идём по такому же снежному, как теперь, городу, и вечер морозно-тихий, и Иван Васильевич смеётся – теперь уже можно – и говорит, что назавтра нужно бы собраться на рыбалку на зимнюю, а потом спохватывается – рассказ не дописал ещё. «Вот допишу, тогда…»

А вот ещё эпизод. В Саратовском Союзе писателей, в стареньком любимом нашем доме на Советской, имелся совершенно замечательный артефакт – какой-то волшебный просто сейф.  (В углу, за сейфом этим, держал обычно поэт Исай Тобольский связку бамбуковых удилищ). Но мы с вами про сейф. Не сейф – портал в иное измерение. Сейф этот знавал ещё Деда – Григория Коновалова, и помнил Бориса Васильевича Дедюхина. И того самого Исая Тобольского. И Владимира Бойко. Да много кого из замечательных саратовских писателей былого. Сейф вобрал их критическую строгость, ауру их таланта – и потому, возможно, сам был чуть-чуть писателем и критиком. Ну вот. И было предание такое – если в сейф положить дрянную рукопись, графоманство там всякое и прочее, то рукопись исчезнет. Просто растворится. Не пройдёт, так сказать, испытание сейфом. Никто её никогда и нигде не найдёт больше. Ну и вспоминаю сейчас: перед новым Годом, зимой восемьдесят какого-то, приходит в Союз самоуверенный такой мужчина, вынимает напечатанные на глянцево-белой (тогда редкость) бумаге стихи, декламирует несколько, хотя его никто не просит. Читает громко, с нажимом, тряся в воздухе белоснежными листами. Шульпин сидит у окошка, с чашкой чая в руках, отпивает потихонечку и – вижу – огромные усилия делает над собой, чтобы не расхохотаться. А глаза лукавые-лукавые такие, всё понимающие глаза.

– Ну как? – бьёт себя в грудь автор. – Вы же понимаете, что это новое слово! Это будущее нашей литературы! Это…

– Тут и деликатный Шульпин не выдержал и говорит, как бы продолжая мысль автора:

– Это зарифмованные слова. Но для начала очень даже неплохо. Давайте мы рукопись почитаем здесь на досуге, оставьте её нам, а пока, ненадолго, положим в сейф, чтобы она там отлежалась. 

– Как то есть «отлежалась»? – недоумевает автор.

– А так! – отвечает Шульпин. – Настоящая рукопись, она всегда должна отлежаться как следует, спрессоваться, выявить в себе самое главное. В общем – стать лучше.

И Иван Васильевич берёт большой ключ, валяющийся среди бумаг и книжек на полке, с устрашающим скрипом проворачивает им несколько раз, и тяжёлая дверка сейфа медленно отворяется. С полок сейфа уныло глядят пожелтевшие страницы, какие-то почерневшие папки, связанные ветшающими тесёмочками.

– Давайте сюда стихи-то! – весело говорит Шульпин. – Вот тут-то они и отлежатся.   

– Да разве рукопись может стать лучше без моей правки, без работы над ней? – до «поэта будущего» начинает что-то очень-очень медленно доходить. – Я лучше немного поработаю ещё…

– Ну так и поработайте чуток, посмотрите на себя критически, отберите лучшее – а там есть из чего выбрать – посмотрите на рифмы, не повторяйтесь так явно в темах…

Это была настоящая поэтическая школа. Автор забрал рукопись, и через год, кажется, кода она хорошенько «отлежалась», опубликовал свои стихи сначала в одном журнале, потом в другом. Так мог работать с пишущими только Иван Васильевич, конечно.          

Он был художником в слове, дорогой наш, любимый Иван Васильевич, он был художником в редакторском деле. Ну а в своём внешнем облике он был настоящим писателем. Не нужно ничего объяснять, искать какие-то эпитеты, подбирать цитаты. Просто это понятно для всякого, кто умеет видеть и слышать: Иван Шульпин писатель. Хотя никто никогда не слышал, чтобы Иван Васильевич называл себя так. Только в шутку…

Это потом мы будем вчитываться в его книги, находить давние и ближние к нам публикации, с замиранием сердца идти по его чутким и отзывчивым стихотворным лесенкам. Это потом мы вдруг поймём, что целая школа русской прозы осиротела с его уходом. Это потом я всё-таки выполню данное Ивану Васильевичу обещание и напишу о его работах по дереву – ещё одной удивительной грани его таланта. Это потом будут короткие вечера памяти и долгие-долгие дни беспамятства. Да, мы забываем друг друга жестоко, и прочно, и быстро, почти мгновенно, потому что мы, если подумать, разобщены, а Иван Васильевич был именно тем, кто всегда и всех помнил, кто объединял нас светлым и добрым талантом. И это потом, через время, через жизнь, может быть, кто-то понову откроет для себя писателя Ивана Шульпина, и удивится – как замечательно, как правдиво и ярко умели писать когда-то…

А пока в сердце боль утраты. Невосполнимой. И правда невосполнимой. Год прошёл, а боль – нет. И не пройдёт ещё долго, долго… Но скажу так: многое забудется, исчезнет, а шульпинская проза и поэзия останется, преодолев, в конце концов, и безвременье, и беспамятство.

Иван ВАСИЛЬЦОВ (Саратов)

Иван ШУЛЬПИН (26.02.1945 - 31.01.2019)

У РУССКОГО СЕРДЦА НЕМНОГО ДОРОГ

* * *
Когда обочь дороги, всуе,
Мелькают голые кусты,
О, как просяще голосуют
Тебе шофёрские кресты!

Над ними, словно оклик строгий,
Вниманья знак – шофёр, нишкни! –
Иль знак сужения дороги,
Как пыток жёсткие клешни.

Но не нужны теперь укоры
И наставления ГАИ…
Лежат ослушники шофёры,
Друзья по скорости твои.

Но ты гони, в судьбу лишь веря!
И вот напутствие моё:
Опасней скорости потеря,
Чем превышение её.

* * *
Есть такое село – Бакуры,
Там в калитках щеколды звенят,
Там по улицам шляются куры,
Там давно позабыли меня.
Даже если и вспомнит который,
Непременно хихикнет в кулак:
«И дался же ему этот город,
И чего он там ищет, дурак.
Отчий дом тут, как старая крепость,
Стережёт тишину по утрам.
И какая же это нелепость,
Когда ищут добро от добра!».
Не ищу, мой сосед, мой знакомый,
Но ведь если попячусь, как рак,
Ты мне первый об этом напомнишь:
«И зачем он вернулся, дурак.
Там веселье и умные люди,
И, по слухам, большие дела.
Тут забота унылая буден
До зелёной тоски довела».
Всё-то так. И не так. Я б соседу
Приготовил достойный ответ…

Дело в том, что такую беседу
Я веду сам с собой много лет.

* * *
У русского сердца немного дорог:
Лихая гульба – иль монаший острог.
Любить – так весь мир до конца,
Убить – так родного отца.
У русского сердца немного дорог,
Поэтому тянет всегда за порог.

* * *
За лесами, за горами – 
Окна, полные герани.
Я когда-то, ранней ранью,
Любовался той геранью.
Я не помню, был ли запах
В её огненных накрапах…
Но и в пасмурном апреле
В наших окнах зори рдели.
И от жаркой той герани
Занавески выгорали!

* * *
Никогда я не был таким нежным,
Как во время службы в армии.
Никогда, ни позже ни прежде,
Не ждал я так писем маминых.
Не то чтобы был я маминым сыночком,
Я был солдатом на равных с прочими.
Только, может, почаще перечитывал её строчки
И видел многое ещё и между строчками.
Она писала: переживать не нужно,
Девки вообще на это дело скорые…
Я читал: вышла замуж твоя подружка,
Одноклассница, ну та, которая…
Ещё писала: отец тут выпил случайно
И долго беседовал с отслужившими парнями.
Я читал: отец по тебе скучает,
Пиши почаще про себя и про армию.
Ещё поздравляла, как малого ребёнка,
С сентябрём. Было смешно немножко мне.
Я-то знал: провожала каждого октябрёнка
И оборвала все цветы под своими окошками. 

ВОСПОМИНАНИЕ О СОЛДАТЧИНЕ
Ленкорань – это лебедя крик,
Мелодичный, серебряно-звонкий,
Будто с Волги далёкой проник
Колокольчик со свадебной гонки.
Ленкорань – это чайки полёт
Над волною, над утренне-алой.
Ленкорань – так труба нам поёт,
Отдаваясь в крутых перевалах.
Ленкорань – начинается день
Этой песней солдатской побудки.
Из-за моря встаёт голубень,
Как в России цветут незабудки.

* * *
Стучатся в комнату,
А у меня неприбрано,
Так неуютно и разбросано…
Не покажу себя небритого,
Незащищённого и босого.
Кричу: «Пожалуйста, минутку».
Сам прибираюсь суетно,
Но сор не убавляется…
И слышу вдруг, и делается жутко – 
Шаги пришедших гулко удаляются.
Вот так и в душу – 
Кто-то просится,
А там неприбрано, разбросано,
И ждут друзья,
И огорчённо удивляются,
Потом услышишь вдруг – 
Шаги их гулко удаляются.

* * *
Говорят, с лица воды не пить…
Ну а если приведётся?
Я из глаз твоих напьюсь,
Как из чистого колодца.

МОЛИТВА
Боже праведный и великий,
Не ропщу под твоим указом,
Но прошу перед светлым ликом:
Сохрани мне и память и разум
В час последний земной юдоли,
Чтоб не сгинуло в смертной мгле,
А явилось без страха и боли
Всё, что дорого мне на земле:
Отчий дом и речная пристань,
И любимой родное жильё – 
Пусть им светит и ныне и присно
Благодатное солнце твоё;
Чтоб пред тем, как на суд твой явиться,
Я увидел мне милые лица
И успел бы во всём повиниться,
И тебе смог светло помолиться.

* * *
Отцвели, отлепетали
Вишни-яблони в саду.
Я приду к своей Наталье,
Я, беспечный на беду.

Пред судом её пред вышним
На колени упаду.
Отцвели в саду, мол, вишни –
В оправданье наплету.

А она мне не поверит,
Глянет искоса в окно:
Ну а там – в снегу деревья,
Ну а там – от них светло.

Что задумалась, Наталья?
Что наплёл я на беду?
Отцвели, отлепетали
Наши яблони в саду…

* * *
Стоял сентябрь туманно-пыльный,
Сухой и жаркий, как июль.
И облака, как птицы, плыли
Всё чаще с севера на юг.

А по ночам грома гудели,
Пылала дальняя гроза.
И пристально с небес глядели
В полнеба Божии глаза.

* * *
           Виктору Ивановичу Политову
Этой жизни тяжкая болезнь
Меня настолько измотала, –
То бил озноб потерь,
То в жар любви бросало, –
Что вот почти уже прошла,
А легче, брат, ничуть не стало. 

* * *
В крайнем доме за низким окошком
Светит, вздрагивая, фитилёк.
Как два сфинкса, две глиняных кошки
Между рам
Стерегут огонёк.

Чья-то тень много лет в исступленьи
Бьёт поклоны, ломаясь в углах.
Что же движет всенощным моленьем –
Жар желанья? раскаянье? страх?

Я к той тени пришёл неприметно:
«За кого так страдаешь?» – спросил.
«За тебя и за всех, – был ответ мне. –
За себя не хватило б
Ни веры, ни сил».

* * *
Приснилась мать: гоню домой коров,
Которых пас в лугах отчизны.
За мной – змеёй пастушеская плеть…
Проснулся с ощущеньем, что здоров,
Что впереди – день целой жизни.
Лишь к вечеру придётся умереть. 

БЕЛЫЕ СТИХИ ПРО БЕЛЫХ ГОЛУБЕЙ
Небо глубокое, синее; голуби белые-белые.
В небо глядел аж до боли я – слёзы туманили даль.
После в осколочке зеркала, слёзы размазав ладонями,
Видел, как делались синими, неба напившись, глаза.

Как-то сосед наш Никифорыч, видно, меня жалеючи, –
Чтобы глаза не туманились, слёзы не застили свет, –
Дал мне совет, им проверенный: блюдо водою, мол, доверху
Нужно наполнить и – на тебе – как в телевизоре вид!

Выполнив всё, как советовал старый и хитрый Никифорыч,
Я огорчён был, увидевши в блюде своих голубей:
Мне показалось, не небо там – мутная мелкая лужица,
Плавал утиный в ней выводок белых взамен голубей…

Выплеснул воду, обиженный этой метаморфозою.
Шест взял и вылез на крышу я, рад был – вернулись ко мне.
Голуби белые-белые, небо глубокое, синее;
В небо глядел аж до боли я – слёзы туманили даль. 

Иван Васильевич Шульпин (1945-2019) родился 26 февраля 1945 г. в с. Бакуры Екатериновского района Саратовской области. Окончил филологический факультет Балашовского педагогического института. В 1960-х гг. начал публиковаться в газетах «Балашовская правда» и «Заря молодежи». С 1969 по 1972 гг. работал учителем русского языка и литературы в Сергиевской средней школе Саратовского района. Первая книжная публикация – четыре рассказа в коллективном сборнике «Перед дальней дорогой», изданном в 1972 г. В 1975 г. Приволжское книжное издательство выпустило первую его книгу «Уклад», после чего он был приглашен на работу в Приволжское книжное издательство на должность заведующего отделом краеведения. В 1977 г. в издательстве «Современник» вышел второй сборник повестей и рассказов «Прощание с Багусями». Пронзительная, предельно искренняя, богатая по языку повесть «Прощание с Багусями» – одно из лучших произведений русской прозы семидесятых годов двадцатого века.  В том же году за повесть «Осенние свадьбы» Иван Васильевич получил ежегодную премию журнала «Волга». В 1999 году стал лауреатом Всероссийской литературной премии им. М. Алексеева за книгу «Дождь при луне».
Долгие годы возглавлял Саратовскую писательскую организацию, создав в писательском Союзе истинно творческую, свободную, независимую атмосферу, где ценилось прежде всего талантливое слово.
Был блестящим литературным редактором, ярким переводчиком.  Входил в состав редколлегий многих литературных журналов.
Публиковался в журналах «Волга», «Москва», «Молодая гвардия», «Волга XXI век», «Литературный Ульяновск», в газетах «Российский писатель», «Литературная Россия». Автор ряда литературных сценариев, по которым были сняты документальные картины.
Автор книг прозы, стихов, литературно-критических этюдов и очерков «Уклад», «Прощание с Багусями», «Дождь при луне», «Гостинец», «Этюдник» и многих других.
Иван Васильевич Шульпин, хорошо известный читателю в масштабах страны, особо ценил свою подспудную, никогда не прерывавшуюся связь с малой родиной, был истинным патриотом в самом прикровенном, личностном смысле этого слова.

Вверх

Комментариев: