Уполномоченная из района товарищ Сокол не давала Сану передыху. Она щёлкала застёжкой полевой командирской сумки и требовала, чтобы наш председатель отправлял не шесть, а десять подвод с зерном.

– Дак ведь не успеем убрать, - теряясь перед этой уверенной, с непререкаемым голосом женщиной, пробовал разжалобить её Сан. - Опосля бы везти, как выжнем.

– Фронт не ждёт. Ты знаешь, какие на фронте дела?

Сан знал.

Товарищ Сокол, шурша дождевиком, прямиком шагала в следующий колхоз, деревню Баранники, которая виднелась за нашей поскотиной. Мне казалась Анна Ивановна Сокол самым твёрдым человеком. А ведь это она плакала тогда у окна в теплушке.

– Как на фронте воевать солдаты станут, коли с голоду заумрут? - спрашивал Сан сам себя и отправлял десять подвод. В поле работала в тот день одна косилка. Моя.

Ездил и я с зерном на станцию. Сан отправлял подводы ни свет ни заря. Авось к паужинку вернутся лошади, и ещё можно будет что-нибудь урвать по вечерку.

Когда больше всего хотелось спать и, вообще, невозможным казалось выбраться на улицу, раздавался стук в раму.

– Павел Аркадьич, подымайся, жданой, - раздавался голос председателя. Я наспех одевался, совал ноги в галоши и выскакивал на волю. Сан был уже далеко, у Ванюриной избы. Студено, серо, зевается беспрестанно. Ноги не расходились и подвихиваются. Стылый воздух рвётся в грудь. Я кутаюсь в телогрейку и плетусь к конному двору. Под моими галошами, одетыми прямо на шерстяные носки, пересохшим сочнем хрупает в коровьих следах белый ледок. Иней облепил все ветки, выседил траву. Даже наш пруд застеклило пробным ледком. В избу бы теперь.

Объедешь деревню, нагрузишь телегу просушенным на ночь на печах зерном. Сушилок тогда не было. Я не знаю, что бы делал бедный председатель, если бы не русские печи. Когда выедешь за околицу, начинает свою привычную работу солнце. Пригревает, размаривает. Лежишь на мешках и дремлешь под свиристенье колёс.

В полях уже грусть. Скоро станет совсем тоскливо. Но пока вроде тепло, иней исчез, и паутина на жнивье сверкает драгоценными бусами. Если бы навсегда они затвердили, я бы набрал целые пригоршни таких росяных ниток и подарил Галинке. Пусть носит.

С прясел кричат нам что-то недоброжелательное отяжелевшие за лето вороны.

Дорога течёт и течёт под колёса. Кажется она нескончаемой. Будь она всегда такой, можно было бы ездить всё время.

Ванюра прихватил с придорожного поля беремя гороху. Видно, и здесь горемыка-председатель, вроде нашего Сана. Руки до всего не доходят. Я тоже притащил охапку гороха. Но он почти весь вытек на землю. Стручки пустые. Но вот есть один, зелёный ещё, с мягкими горошинами. Едешь, жуёшь горох, а мерину Цыгану - гороховая солома.

Обычно с Ванюрой мы ездили друг за другом.

– Эй, иди-ка ко мне. У тя мерин смирный, расскажу кое-чего.

Я слез, догнал передний воз, плюхнулся на мешки рядом с Ванюрой. Он лежит, сонно глядя из-под фуражки на однообразно вздрагивающую дугу. Губастое лицо с мягким носом вялое. Вдруг в рыжих глазах его выскочила из-за сонной поволоки азартная искра.

– Слышь, чего расскажу-то? - но ещё молчит. Наверное, придумывает. Ванюра мастак врать. Прошлый раз он всю дорогу заливал, будто Феня сама говорила ему, что за Сана замуж ей не хочется, а вот за него, за Ванюру, она бы пошла. «Сила у тя есть», - так сказала.

– А я её бы взял, - рассудительно говорил Ванюра. - Знаешь, какая она ядрёнущая.

– Тебе ведь всего тринадцать, - сказал я.

– Это по документам тринадцать, - согласился Ванюра. - А на самом деле я на четыре года старше. Мне уже семнадцать, можно жениться.

И Ванюра врал, как отец и мать переправили в метрике года, чтоб ему попозднее идти в армию.

Ванюра, наверное, забыл о том, что мы с ним родились в один час, что вся деревня знает, как нас мыли в одной бане, на одной лавке. Но я не перебивал его выдумной рассказ. У Ванюры интерес ко всяким запретным для нашего возраста вещам. Он рассказывает о том, что Феню он приметил давно. Ещё как она купалась в пруду. Он тогда утащил её одежду и смотрел из березника, как она выскочила нагишом на берег и искала платье, которое он унёс на угор. И пришлось, будто бы, Фене голой туда бежать.

Эту историю я знаю. Ванюра, правда, не рассказывал, что Феня никуда не бегала, принесла одежду Галинка. А, одевшись, Феня сразу поймала Ванюру, докрасна надрала уши, а под рубаху и в штаны насовала крапивы. Ванюра орал тогда благим матом.

По Ванюриному же рассказу получалось, что после этого-то и сказала Феня о своём желании выйти замуж за него, а не за Сана. Враньё, конечно, чистое. Но мне не хотелось уличать Ванюру. Пусть - дорога короче.

Ванюра, на этот раз не торопясь, достал кисет с каким-то голубеньким цветочком. Скручивая толстенную, в большой палец, козью ножку, сказал как бы между прочим:

– Галька ведь мне его вышила.

Меня всего облило жаром. Я это чувствовал, вроде видел даже, как краснею. Галинка Ванюре вышила кисет? Да нет, враньё это. Безбожное враньё, но успокоиться я не могу. Всё зудела эта мыслишка. А как же Андрюха? А как же Галинка мне говорила, что только об Андрюхе думает. Зачем же она тогда на станцию ходила его встречать, если не любит его? Я негодовал от Галинкиного коварства. Наверное, враньё? Ванюра врал. А кисет? Я ничего не мог понять. Я даже пропустил мимо ушей удивительный рассказ Ванюры о том, что в деревне Баранники у одного мужика живёт медведь. Так этот медведь совершенно удивительный. Хозяин садится курить, и мишка к кисету, тоже завёртывает самокрутку и курит. В другое время я живо себе представил бы, как сидят медведь с мужиком, мужик закинул ногу на ногу и медведь так же - лапу на лапу и дымят.

Теперь понятно, почему Галинка в тот вечер, когда была помочь, стояла одна у прясла. Она Ванюру ждала. Ждала, чтоб передать этот кисет. Сказала же тогда она:

– Я давно тут.

Я с ненавистью смотрел на Ванюру, но мне нестерпимо хотелось, чтобы он ещё проговорился о Галинке. Тогда бы я точно стал знать. И пусть. Я бы завтра же собрал котомку - и домой, со всеми попрощался бы, а к Арапам даже бы не зашёл. Галинка бы стала всех спрашивать, почему Паша так быстро уехал? А причина была бы в ней. Но ведь Галинка не сможет догадаться об этом. Я бы оставил ей записку.

– Дак ты знаешь, - брызгая от восторга слюной, рассказывал Ванюра, - мужик ведь медведя-то к чему приучил?

– К чему? - послушно спросил я.

Ванюра от полноты чувств толкнул меня в плечо и взвизгнул:

– И в жисть не подумаешь. С ребёнком нянчиться приучил. Понимаешь? Сидит медведь около зыбки и качает её. И даже ведь поёт, гад, вот так: а-а-а. Только у него, конечно, хрипло выходит, вот так: ря-ря. А чтоб ребёнок не испужался, дак на башку медведю-то платок хозяин подвязал. Умора!

Наконец я представил совсем циркового медведя, который не только с ребёнком нянчится, но и дрова с хозяином пилит. Здорово, если есть такой медведь. Взять бы его в город, в школу привести. Он бы с доски стал тряпкой стирать всякую писанину. Постоянный дежурный. А можно приучить звонок подавать.

Но вот опять накатилась волна сомнений. Я ненавидел Ванюру и поспешил уйти от него на свой воз. Благо, что виден переезд через железнодорожную линию. Я думал о том, что надо написать Галинке такое письмо: «Эх ты, а я думал, что ты любишь Андрюху, а ты Ванюре кисет вышила». Или как-нибудь по-другому, но обидно написать.

Пока шла очередь на приёмном пункте, мы сидели в сторожке около железной печки, на которой поплёвывал жестяной, засмолевший от копоти чайник. Надо подкрепиться. Ванюра быстренько умял свою еду, проводил в рот крошки и подобрался к ружью, которое висело на стене. Пока сторож, издёрганный мужик с некрашеной деревянной ногой, воевал во дворе с возницами, Ванюра снял берданку.

– Хошь, стрелю? - неожиданно предложил он и направил на меня жуткое чёрное дуло.

– Не балуй-ко, парень, - жмурясь и закрываясь рукой, крикнула ему женщина. Я не сказал ничего.

Мне сразу представилось, как убитого меня привезут в Коробово. Галинка плачет, утирает уголками платка глаза. Ах, оказывается, только он мне глянулся. От этой мысли мне покойнее, тем более что ружьё, конечно, незаряженное. Но тут я вспомнил о дедушке. Что с ним-то будет? И мне сразу перестала нравиться игра в смерть. А вдруг ружьё заряжено? Даже наверняка заряжено.

– Хошь, стрелю? - опять заорал Ванюра. У него азарт. Настоящее ружьё попало ему в руки. Это ведь нечасто бывает. Глаза сердитые.

– Стреляй! - сказал я. И опять подумал: Ванюра-то ведь знает, что ружьё незаряженное. В это время на пороге вырос без кровинки в лице сторож. Он ничего не мог сказать и беззвучно шевелил губами. Потом вдруг выхватил у женщины, закрывающейся ладонью, бич и разразился отборнейшим многоэтажным матом. Ванюра, ожжённый кнутом, с визгом выскочил во двор и грозился, почёсывая спину.

– Поговори ещё у меня, губастый леший. Я тебя! - орал сторож.

Он подошёл к топчану, схватил берданку, отодвинул затвор, на лоскутное одеяло упал патрон с жёлтой сердцевиной капсюля. Клюнул бы боёк по этой сердцевине, и повезли бы меня в деревню уже неживого. У меня неприятный холод прошёл по спине.

– А ну отсюдова! - уже на всех возниц закричал озлившийся, расстроенный сторож. - Мало ещё похоронок. Говорят вам русским языком: не положено сидеть в служебном помещении. Чтоб ни один прохиндей больше сюда…

Сторож в расстройстве повесил на «служебное помещение» замок. Вообще-то он добрый. К нему в дождь мы заходили посидеть, он слова не говорил: пусть люди обогреются, кипятку выпьют. А теперь вот осерчал.

Ванюра смотрел издали.

– Ишь хромой, расходился, - ворчал он. На Ванюру это происшествие, видимо, не произвело впечатления.

– Что я, дурак, стрелять? В потолок бы я мог разик пульнуть, - нашёл он оправдание. - А в человека почто?

Но я не уверен, что Ванюра не нажал бы по дурости на спусковой крючок.

Обратно мы ехали порожняком. Под гору ребристые лошадёнки пробовали рысить. Ванюра, накручивая кнутом, гнал свою лошадь и кричал, чтоб я следом за ним сворачивал в лес. Парнишки из деревни Дымы послушно поехали за нами.

Во всяких делах наш заводила - Ванюра. Он тут знает всё.

Пока лошади с расслабленными хомутами и подпругами щиплют отаву, мы вышли на край леса. Тут картофельное поле. Выдрали несколько кустов и в приполах рубах чистые, гладкие, словно не лежавшие в земле клубни, принесли к костру.

Печётся наш поздний обед. Ванюра опять достал кисет, и у меня снова всплыла горечь. Мне уже не хотелось есть. Но Ванюра ловко выкатил кнутовищем чёрные манящие ядра картофелин. Парнишки, обжигаясь, расхватывают их.

– Бери, - и Ванюра подкатил штук пять к носкам моих галош. «Наверное, понял свою вину», - подумал я и взялся за картошку. Но злость на Ванюру всё не отпускает меня. К ней примешивается беспокойство. Сегодня Сан наказывал обязательно вернуться пораньше.

– Поедем. Вон уж солнце к вечеру, - сказал я, - дядюшка Сан просил. Что он подумает.

– А-а, надоел мне твой Сан, - сплёвывает Ванюра в сторону. - Весь колхоз на мне держится: Иван Степаныч, жать, Иван Степаныч, в извоз, - довольно точно передразнивает он председателя.

Ванюре смотрит в рот и во всём ему подражает коротенький парнишка из Дымов - Пронька. Фамилия у него тоже Дымов. Он смешливый, веснушчатый. Смеётся мелко-мелко, словно сыплет горох. Что Ванюра ни скажет, Пронька с готовностью сыплет свой дробный смешок. Я его давно запомнил, этого Проньку, ещё с той вечеринки, когда Галинка плясала «Сербияночку». Пронька тоже тогда плясал. Он был в материных ботинках на венских каблуках. Конечно, не оттого, что хотел ростом выше показаться. Просто больше нечего у него было надеть.

И Ванюра, и Пронька были недовольны мной. В кои-то поры удалось отдохнуть. Погода сухая. Оба они тянут с отъездом. Ванюра вдруг заметил, что скоро порвётся подпруга. Надо бы перепрячь лошадь, но он не перепрягает.

Еле-еле, нехотя выезжаем из леса на дорогу. Теперь к вечеру мы только доберёмся до Коробова. Какая уж там жатва. Одному Сану придётся жать да ещё женщинам.

Ребята собираются на моей подводе. Ванюре хочется удивить Проньку. Но про медведя он ему уже рассказывал, и про то, как у Фени одежду утащил на угор, и о многом другом.

А Пронька, видно, сел со своим тайным интересом. Это я сразу понял, когда, как бы между прочим, он спросил:

– С кем теперь Галька-то Арапка у вас крутит? Значит, и Проньке она нравится. Недаром напускает равнодушие на своё лицо.

Ванюра в ответе не затрудняется.

– А с кем хошь, с тем и ходит. На окопах она там никому не отказывала. А тут приезжал мой один приятель, лейтенант, по ранению. Она и с ним. Она такая. Андрюху ты ведь знаешь…

Какой лейтенант? Это я уже не могу выдержать. Копившиеся весь день злость и обида выплёскиваются через край.

– Замолчи, гадина противная, - кричу я Ванюре и остервенело бью его по шее.

Ванюра ошалело соскакивает с телеги. Я тоже. Мы стоим друг перед другом, тяжело дыша.

– Паскудный гад!- твёрдо повторяю я. - Про Андрюху такое, про Галинку, лейтенанта какого-то приплёл. Т-ты…

– Ну я тебе теперь, - засучивая рукава, деловито обещает Ванюра. - Ишь защитничек нашёлся. Ты в городе у себя распоряжайся. По шее ещё.

Мои руки самопроизвольно поджимаются к груди.

– Чур, до первой краски, - сразу сообразив, что к чему, оживляется Пронька. До первой краски, значит, до первой крови. Вначале это меня пугает. Но я превозмогаю свой страх. Ерунда! Я ему. Мне на правила напревать. Я первый всаживаю звонкую пощёчину. Щека у Ванюры сначала белая, потом густо багровеет.

– Н-на, врун паршивый. Н-на ещё!

Но тут же я прячусь от лобового удара. Перед глазами начинают кружиться какие-то головастики. Я ведь драться-то вовсе не умею. Но отступать нельзя. Я слепо бросаюсь на ненавистного Ванюру. Всё враньё! Враньё, что мы родились в один день, что нас мыли в одной бане, что мы уакали в один голос. Это мой заклятый враг!

– Ты фашист, гадина, - кричу я и бестолково молочу Ванюру по чему попало. А он рассчитал и заехал мне в подбородок. В скулах даже что-то хрустнуло.

– Это тебе за гада, это за фашиста, - напомнил он.

– Всё! - нарушает драку восторженный голос Проньки. - Краска! Краска! У Пашки краска из носу.

Но я ничего не хочу понять. Мотаю на кулак кровь, хлынувшую из носа, и мне даже нравится, что теперь от моей крови у Ванюры в пятнах лицо и на рубахе отметина. О себе я уже не думаю. Пусть льётся солёная тёплая кровь. Но Ванюре я дам. Я… но опять натыкаюсь на тупой удар.

Ребята растаскивают нас.

– До первой краски, до первой краски был уговор, - кричит радостный, оживлённый Пронька. Ванюра успевает заехать мне в ухо. Почему-то этот удар обиднее всех.

– Ах ты, фашист, ах ты, не по правилам. Уже после краски, - кричу я, возмущённый Ванюриным вероломством, и вырываюсь, но нас снова растаскивают. «Помахались и хватит. Всё разнообразие», - думают, наверное, дымовские. Но я готов вцепиться в Ванюру. Мне обидно, в груди горечь. Я лежу на пустых мешках лицом вверх. Небо расплывается в глазах, и меня душат слёзы, душит обида. Потом обида вскидывает меня с места, я кричу Ванюре:

– Фашист, фашист!

– Я вот ещё добавлю, - обещает Ванюра. Он чувствует себя победителем. Несколько раз он порывается подбежать и всыпать мне за «фашиста», но я подстёгиваю мерина, и Ванюра не может догнать, глотает пыль. Это меня немного успокаивает. Что, съел?!

Я чувствую, что нос у меня стал огромный, губы побольше Ванюриных. Как теперь я появлюсь в деревне? А у Ванюры только царапина на щеке. До вечера-то ещё далеко. Надо остановить лошадь, помыться. В том овражке был ключ. Но опять Ванюра догонит меня и всыплет. А, пусть попробует. Нарочно остановлюсь. Ещё подумает, что я его боюсь.

Я спустился в тенистый отладок. Там залегла прохладная темень. А вот булькает родничок. Бьётся тоненькая, в шпагатик, струйка. Я набрал пригоршни студёной воды, от которой ломит руки. Омыл лицо. Сразу засаднило его. Подержал около носа. Ох, как вздуло. И верхнюю губу. Ну и лицо, наверное, у меня! Вроде стало полегче. А Ванюра!.. Ох подлец! Он загнал моего мерина в сторону на самый угор, а сам едет себе по дороге к деревне. И тут не утерпел, сотворил пакость. Нет, он свернул к пруду. Тоже, наверное, омыть лицо.

Пока я бегал за Цыганом, пока ловил его, Ванюра повернул от пруда, скрылся из виду.

К конному двору я подъехал уже в полутьме. Арап сидел в пахнущей хомутами конюшалке. Он выскочил сердитый оттого, что мы долго держали лошадей. Принял Цыгана, приказал прибрать хомут и дугу. Я это и так знал. Главное, чтоб он не заметил, какая у меня образина. А то разнесётся тогда слух по всей деревне. Я не торопясь всё убрал, как надо, медленно двинулся домой.

Кто это там стоит под тополями? Ванюра? Он. Ждёт. Я на всякий случай поднял сук. Это первое, инстинктивное. Потом откинул его. Я и так ему всыплю. Он меня, конечно, для драки ждёт. Я хочу пройти мимо, словно не замечая его.

– Эй, Паш, Пашка, - окликнул Ванюра, - ты смотри ни гу-гу. Ведь сам согласился до краски. А то скажешь, что я тебя изувечил.

Ах, гадина, он так ничего и не понял. Ему просто драка. А за что я ему по роже влепил, ему непонятно.

– Ты гад, - крикнул я, - врун и фашист, ты ведь человека как обозвал? Ты понимаешь? - И желание моё исполнилось - влепил-таки я Ванюре по носу. Но тут же получил ответный удар прямо по глазу. Этот удар окривил меня. Нет, я вижу, вполне сносно вижу.

Дрались мы молча, только сопели.

Мы так старались, что не услышали поспешного постука каблуков. Кто-то схватил меня сзади за плечи. Я обернулся. Это Феня. А Ванюра оказался в цепких руках Сана.

– Эт-то што за петухи? Эт-то што? На фронт вас надо. А вы тут драчу развели, - насмешливо сказал Сан. - Ишь, петухи!

Я молча вырвался из Фениных рук. Я ещё не успел смазать по Ванюриной роже. Я…

– Не совестно? Эх вы, Павел Аркадьич, Иван Степаныч, чо же вы? Ведь большие. Ведь надёжа наша.

– А что он фашистом меня обозвал, - вдруг всхлипнул Ванюра. Всё-таки проняло его.

– А за что я тебя назвал-то?

Председатель хотел всё узнать, чтобы решить, кто в чём повинен, и навести порядок.

– Ну-ко, ну-ко, из-за чего? - его требовательный глаз уставился сначала на меня, потом на Ванюру.

– У сторожа я из ружья из незаряженного в него метился. А он обиделся - фашист да фашист, - нашёлся что сказать Ванюра. Это было уже свыше моих сил.

– Не так, не так. Ты всё врёшь. Фашист! Фашист! - каким-то сдвоенным голосом выкрикнул я. - Это тебе за Андрюху и за Галинку я влепил. Я, я…

Больше сказать я ничего не мог.

Большая добрая Феня обняла меня, усадила рядом с собой на упавшую старую берёзу.

– Успокойся, Пашенька, успокойся. Да ну его, этого Ванюру, - совсем как ребёнку говорила она мне и вытирала углом платка лицо, глаза. От этой ласки и жалости мне стало ещё горше. Я заревел по-настоящему, забыв, что совсем взрослый, что умею работать на косилке, что Сан зовёт меня по имени и отчеству.

Мне было совсем не стыдно, потому что я не в силах был удержаться от слёз, потому что никто, кроме Фени и Сана, не видел меня. Феня ни о чём не расспрашивала меня. Наверное, она всё и так поняла.

– Ох ты, защитник. Милой мой защитник. Да ведь известный он прохвост, Ванюра-то. Язык у него без костей. Ты бы отвернулся, и вся недолга. А то гли-ко, как друг дружку украсили.

– А ещё в одной бане мыли, - сказал Сан, успевший проводить Ванюру к колодцу.

Это почему-то меня обидело.

– Неправда, не мыли нас в одной бане и никакие мы не друзья. И… - я вновь задохнулся от негодования.

Умыв у того же колодца, Феня и Сан проводили меня до проулка. Я тихонько забрался на Ефросиньину печь, где прогревал свою больную грудь дедушка, и молча устроился около него.

– Как съездили, Паша? - спросил он.

– Хорошо. Сухо ведь, так хорошо, - сказал я, боясь, чтобы не повторились всхлипы.