|
200 ЛЕТ ДОСТОЕВСКОМУ Если отношение к Ф.М. Достоевскому в России при его жизни было предопределено в том числе даже и его дружбой с влиятельнейшим К.П Победоносцевым, то в советский период вся русская культура стала чиститься уже по разряду того её «дооктябрьского периода», который, по словам Троцкого, «у будущего историка культуры будет звучать так же тяжеловесно, как у нас «средневековый» в противовес новой истории». Но первая статья, обозревающая творчество Достоевского все же появилась в первом советском учебнике литературы для школьников в 1935 году. А вот в учебнике, издававшемся для школьников в 1938–1940 годах выдающийся наш классик уже не упоминался, да и в вузах его творчество перестали изучать до начала 50-х годов. Однако же, интерес к стране, победившей фашизм, за рубежом был столь велик, а популярность и влияние Достоевского и как русского национального мыслителя, и как писателя, раскрывающего «тайну русской души, в Западной Европе и в США столь возросли, что изучение его творческого наследия в вузы и школы было возвращено. И если школьники 9-х классов (тогда это был предпоследний учебный год) знакомились с романом «Преступление и наказание», то в учебные программы филологических факультетах входили даже романы «Идиот» и «Бесы». В постсоветский период с появлением альтернативных учебников в некоторых школьных программах появились рассказ «Мальчик у Христа на ёлке», повесть «Мальчики» (из «Братьев Карамазовых»), отрывки из романа «Бедные люди», повести «Белые ночи», «Двойник» и другие рассчитанные на разные возрасты произведения. Однако же, как и в «большевистский» период советской истории, так и в «период реформ» в истории постсоветской главной помехой при формировании уже либеральной и «потребительской» ментальности стал именно Достоевский. И первым в Достоевского бросил камень, конечно же, главный идеолог «реформ» Чубайс. В интервью британскому изданию "Файнэншл Таймс" он, например, заявил: «Я вот тут последние три месяца посвятил перечитыванию Достоевского. И вы знаете, я стал испытывать почти физическую ненависть к этому человеку. Глупо было бы отрицать, что он был гением. Но культ русского народа и постоянные намеки на его избранность и страдания в произведениях, вызывают у меня желание просто разорвать его на куски». То есть, Чубайс лишь повторил Троцкого, тоже признававшего Достоевского «гением», но - «с непоправимо ущемленной душой». А в год 200-летия великого русского писателя не оставила его, а заодно и всю русскую классику без своего внимания также и «Новая газета», сославшись на мнения школьников такого рода: «Читать Достоевского — все равно что смотреть, как топят котят. Мучительно. Я не понимаю, зачем «Преступление и наказание» в школьной программе. То, что Достоевский нагнетает мерзость, отталкивает». И уж чего я не ожидал, так это того, что бывший министр культуры и доктор наук Владимир Мединский на презентации тематического номера журнала "Историк", приурочено к 200-летию со дня рождения Достоевского, да еще и в клубе "Достоевский"(!) вдруг заявит следующее: "Что касается Достоевского, его точно не надо навязывать в школе. Его, может быть, надо показать школьникам как что-то, что, может быть, когда вы станете взрослее и мудрее, вам станет доступно. А те, кто сможет понять это уже сегодня, - это какие-то особые школьники. Показать это как такую заманчивую интеллектуальную вершину, к которой надо стремиться". Но так ли уж непонятен Достоевский, если первые переводы его романов на европейские языки появились еще в 80-е годы XIX века, если до сих пор именно Достоевский и Толстой делят в популярности первые и вторые места в Китае, Франции, Великобритании, США, Японии, Испании (долгое время перевод на испанский осуществлялся с французского и немецкого изданий), а в Германии 2021 год даже и объявлен годом Достоевского. Да и в школе ведь ученикам не приходится оставаться со своим национальным гением - Достоевским – наедине. У них есть учителя литературы, а у этих учителей есть высшее филологическое образование и методички. Например, моя сельская учительница литературы и русского языка Галина Георгиевна, особо не надеясь, что мы роман «Преступление и наказание» весь насквозь прочтем, нам содержание его как-то очень уж взволнованно пересказала и те его части, которые мы все-таки должны прочитать, нам указала. И не скажу, что чтение было из легких, но в душу запала и сама, что называется, особая текстовая фактура романа, и его непривычно сгущенная и обостренная атмосфера. А когда учительница еще и погрузила нас в мотивации поступков и в человеческие проблемы ключевых героев романа, то даже и при всем том, что в моей собственной, тогда еще не сложной жизни ничего трагического не случалось, душа моя все-таки повзрослела, как взрослеет она у всех нас лишь в результате чрезвычайных событий, нами самими пережитых. Может быть, если бы школа помогла нашим современным «стрелкам» хоть чуточку вдуматься в жизненный опыт литературного героя Раскольникова, то и не решались бы они расстреливать в школах своих ровесников и педагогов? И уж если Мединский уточняет свое отношение к преподаванию Достоевского в школе вот этим более осторожным суждением: «Это не значит, что его не надо проходить, но делать это надо совершенно по-другому», то это значит, что надо так прямо и сказать: давайте вернем для будущих учителей то полноценное гуманитарное образование, а в школы давайте вернем те методички, которые позволили российским педагогам в ХХ веке высокую классическую культуру в бывшей «России с сохой» из сословной превратить в общенародную и общенациональную, не опуская её до уровня народа, а народ поднимая на её высоту. И вообще, настоящее, не «для корочки» образование не только большинству подростков, а и многим профессорам дается трудно, поскольку оно не только результат естественного любопытства, а и очень-очень больших умственных усилий. И Федора Михайловича Достоевского надо все-таки читать хотя бы еще и потому, что в своем романе «Идиот» он вводит такое понятие, как «наглость наивности»: «Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своём таланте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова». (…) «Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, чтобы это «свои собственные мысли» и в его собственном мозгу зародились». И вот миллионы школьников и их учителя, замордованные современными, ради сносной зарплаты, нормативами, а так же и не особо понимающие свою ответственность чиновники от бразования услышат, что даже и председатель Российского военно-исторического общества Владимир Мединский считает, что Достоевского «точно не надо навязывать в школе», и ладонью каждый из них по свому лбу хлопнет, да и воскликнет радостно: «О! Да я же и сам так думаю!». Но, слава Богу, есть еще у нас настоящая русская интеллигенция, свое «общее дело» продолжающая. Большая серия книг, в которой за последние годы вышли такие фундаментальные, с научной оснасткой, издания, как «Ваш Пушкин», «Ваш Тютчев», «Ваш Лермонтов», «Ваш Лесков», «Ваш Чехов», «Ваш Блок», «Ваш Есенин и многие другие (уже два десятка наименований!) в этом году пополнилась томом «Ваш Достоевский», в который вошли романы «Идиот» и «Бесы». Все литературно-художественные тома этой большой серии были подготовлены к изданию Институтом русской литературы (Пушкинский дом) и Международным Пушкинского Фондом «Классика», возглавляемым крупнейшим знатоком русской классики, членом-корреспондентом РАН Н.Н. Скатовым. А руководителями проекта «Ваш Достоевский» стали В.Н. Кузин, А.Ю. Воронин и И.Т. Янин. Книга снабжена подробнейшей «Хроникой жизни и творчества Ф.М. Достоевского» (перечисления событий некоторых лет занимают в большеформатной книге по несколько страниц текста с весьма убористым шрифтом), а также «Комментированным именным указателем» и «Примечаниями». И словно бы не только из глубочайшего уважения к юбилею писателю и к его великому литературному наследию, а и в помощь той части «новых» читателей, книга богатейшее проиллюстрирована художниками 19 века (Н.Н. Каразин, Дж. Тиссо и др.), а также века 20-го (конечно же, И.С. Глазунов, а так же Л.Е. Фейнберг, А.Н. Бенца, С.М. Шор, Д.А. Шмаринов и др.) и нашими современными художниками (Ю.С. Гершкович, Е.И. Дергилева и др.). И это дает возможность ощутить мир героев Достоевского в восприятии не только многих поколений, а и даже непримиримых одна к другой эпох. А например, у красившие книгу картины современных Достоевскому живописцев Ф.С. Галактионова («Дача в парке»), Е.П. Самокиш-Судковской («Музыкальный вечер в Павловском вокзале», Н.Е. Маковского («Вид города»), В.Д. Поленова («Железная дорога близ станции Тарусская») и др. помогают читателям вглядеться вместе с Достоевским в современный ему городской и всякий прочий российский пейзаж. Одним словом, когда я пишу этот текст и заодно пролистываю это воистину подарочное издание в драгоценной коже, с отлитым в серебре портретом Достоевского работы Действительного члена Российской акадении художеств, Народного художника РФ, лауреата Международных конкурсов FIDEM Г.И Правоторова и с ласкающим руку текстовым блоком, то даже и при всём этом отдаю себе отчет, что у книги «Ваш Достоевский» век будет долгим еще и потому, что её создателями и издателями вложено в неё много их труда, ума и настоящей к её гениальному автору любви. Да и предисловие к опубликованным в книге романам, написанное самим Н.Н. Скатовым, дорого стоит.
Николай ДОРОШЕНКО
Н.Н. СКАТОВ, БЕЗМЕРНОСТЬ ГЕНИЯ Достоевский Ф.М. «Ваш Достоевский». Собрание сочинений: романы «Идиот», Бесы». Хроника жизни и творчества. – М.: Редакционно-издательский центр «Классика». 2021. – 688 с., ил. Критика и потом еще долго толковала о русских бедных людях («маленький человек») 40-х годов XIX века — и это было естественно, нужно и справедливо и для русской литературы, и для русской жизни. Но изначальная особенность дарования Достоевского — страшная сила беспредельного проникновения в душу человека — проявлялась уже здесь, уже здесь совершалось и его главное открытие — беспредельности и безмерности этой души: слетали покровы, снимались рогатки, взламывались все защитные линии человеческой психики. Критика еще только начинала свои бесконечные и совсем не безосновательные разговоры о бедном чиновнике, но стоял у Достоевского за образом бедных людей уже образ всего бедного человечества. Сегодня-то это ясно. «...Я завел процесс со всею нашей литературою», — признался Достоевский брату уже при самом начале своего писательства. Но вступал в тяжбу с русской литературой Достоевский как ее продолжение. Уже вся она до Достоевского готовилась сказать то, что сказала его устами. Личность — вечная ее тема, именно в ней эта личность находила постоянного защитника и предстателя. И вот Достоевский принял дело в свои руки. Но он совсем не торопился выступить только в привычной гуманной роли защитника и тем попасть в, казалось бы, столь достойную и бесспорную гуманистическую традицию. Он заново начал выяснять обстоятельства дела и в «Двойнике» первый раз их представил — не становясь здесь адвокатом, но и не превращаясь в прокурора. Пока он скорее прошел, так сказать, свидетелем по делу. И засвидетельствовал: нецельность человеческой личности, уже достаточно осознанная и многократно представленная в литературе как двойственность, перешла в двойничество. Кризис личности Нового времени, заявлявший себя уже в двойственности ее, в двойничестве получил завершение. Двойственность еще означала две стороны характера, осознающего себя как единое, хотя и противоречивое явление. В двойничестве двойственность доходила до предела, за которым начиналось уничтожение характера, по сути — уничтожение человека. Болезнь оказывалась столь глубокой, что получала уже и свою внутреннюю историю, развивалась по своим внутренним законам и поэтому воспринималась часто наконец и самим Достоевским как некое имманентное явление. Это могло представать и как «извечная» раздвоенность доброго и злого начала, а в религиозном осознании — как борьба Бога с дьяволом за душу человека. До поры до времени перед Достоевским-художником не стояла проблема новой личности, «восстановление погибшего человека», если воспользоваться его собственным словом. Здесь он уже действительно вступал в противоречие с русской литературой и отступал от прошлой традиции, к которой ему еще предстояло обратиться. Поражающая сила проникновения в человеческую душу как изначальная особенность Достоевского скоро получила возможность многократного, страшного усиления и необычайную сосредоточенность. Опыт Достоевского-художника обрел опору в таком опыте Достоевского-человека, которого, кажется, не знает мировая история искусства ни за одним из своих создателей. Никто из гильотинированных, расстрелянных, повешенных поэтов, художников и писателей уже ничего не смог рассказать человечеству о своем последнем испытании. Князь Мышкин встретил такого человека, который рассказал: «...эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении... Что, если бы не умирать. Что, если бы воротить жизнь — какая бесконечность... Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил». Жизнь была возвращена. И всю жизнь свою Достоевский-писатель так представлял каждую минуту, что она, каждая, обращалась и обратилась в целый век. Сегодня эта безмерность времени Достоевского, эта бесконечность его ясна, как никогда раньше: в малом — великое, в конкретном русском — общерусское, в общерусском — общемировое. Больному человечеству писатель ставил диагнозы всечеловеческого, мирового масштаба. Но выявлял он их на русской почве. И не случайно. Западный мир недаром почти немедленно стал жадно внимать Достоевскому и в то же время как раз в связи с Достоевским не прочь был потолковать о загадочности и неблагообразии «русской души». «Народ наш, — писал Достоевский, — с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя... во имя негодующей любви к правде, истине... Сила самоосуждения прежде всего — сила; она указывает на то, что в обществе есть еще силы». «Достоевский — народный писатель» — звучит необычно, ибо словом «народный» для нас еще от XIX века определяется писатель, либо народом широко освоенный, народом читаемый и почитаемый, либо (часто это вещи связанные) представивший широкий разлив народной жизни. Ни того ни другого без больших натяжек не скажешь о Достоевском и сейчас. Но Достоевский — наш доподлинно народный писатель: принципу народности как основному мировоззренческому принципу он, приняв однажды, не изменял никогда, постоянно держа его в уме. И в сердце. Более того, он единственный в своем роде народный писатель. Достоевский-художник и здесь обрел такую опору в опыте Достоевского-человека, которого, кажется, не знает даже история нашего искусства ни за одним из наших великих писателей. Одиночками были заточены в Сибири Радищев и Чернышевский. «Своим» обществом отправились на каторгу декабристы. Достоевский был на каторге с «народом». Он узнал народ не в совместной, пусть страшной, борьбе на ратном поле, не в созидательном, пусть тяжком, труде на поле сельском — там, на каторге, укрепилась его вера в русский народ. Более того, она родилась там. Она прошла через все, и поколебать ее уже не могли ничто и никто. Только укрепившись на народной «почве», если воспользоваться словом самого писателя, для него принципиальным и многозначным, стало возможно говорить о новом и для него, и для всей русской литературы возрождении личности, о новом возрождающемся гуманизме. Достоевский писал о больном мире, и болезням мира, им обнаруженным, он искал лекарств в соответствии с диагнозом. Достоевский искал позитивные начала, идеальные определения, положительных героев. Но и здесь его мерой была, если можно так сказать, безмерность. Достоевский не просил веры. Но жаждал ее, стремился к ней, искал ее. Искал разрешений. И находил их. Причем находил в сферах высоких и метафизических, может быть, потому, что находил их и в сферах земных и реальных. Вера в массу подкреплялась реальной верой в русский народ. Вера в личность опять-таки получала для Достоевского подтверждение в факте реальном, бывшем, явленном — в Пушкине. Там, в этом бывшем, он готов был видеть будущую возможность разрешений личного, национального, всемирного. В 1880 году в знаменитой своей речи о пророческом значении Пушкина он только подтвердил то, что сформулировал еще в 1863 году: «Ведь это пророк и провозвестник». Еще тогда, в начале 1860-х годов, Достоевский писал: «С общечеловеческим элементом, к которому так жадно склонен русский народ, он, мы уверены, наиболее познакомится через Пушкина». Подчас мы склонны то, что Достоевский назвал «всемирной отзывчивостью» Пушкина, понимать как только протеизм, как чудную способность перевоплощения. А Достоевский говорит не просто об умении ощутить и передать своеобразие других наций, а о всемирной отзывчивости как способности воплотить идеальные начала их: «...эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим... воплотить в себе с такой силой гений чужого... народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания...» Достоевский безмерен. Сегодня, наконец отвергая скорые приговоры, безусловные характеристики и категоричные суждения, мы уже понимаем возможность того, что мы можем еще и не понимать этой безмерности. Но сегодня мы уже понимаем, что нужна нам именно безмерность Достоевского и что мы можем и должны мужественно ее принять, укрепленные тем, что безмерности зла, им обнаруженного, он противопоставил безмерность добра и света. |
||||
Наш канал на Яндекс-Дзен
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
|
||||
