К 150-летию со дня рождения Ивана Бунина

Алексей СМОЛЕНЦЕВ (Киров-Вятка)

Иван Бунин о значении традиции в русской жизни и в русской литературе

Речь И.А. Бунина на юбилее «Русских Ведомостей» (6 октября 1913)

«Вы, господа, слишком хорошо знаете, чем была русская жизнь за последние двадцать лет, знаете все радостные и все уродливые или ужасные явления, ее. Чем же была русская литература за эти годы? По необходимости отвечая на этот вопрос кратко, в самых общих чертах, я должен твердо сказать, что уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: «На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики». Толстой причину этого видит в развитии рекламы, в приспособлении писателей и вообще печатного слова ко вкусам и интересам наибольшего числа потребителей, ко вкусам «всегда грубым и низким», по его определению».
Из Речи И.А. Бунина, 6 октября 1913 года

 

Горькое чудодействие речи Бунина состоит в том, что он объективен. Бунин объективен в пространстве – Россия, - а время, сто лет, становится величиной, которой можно пренебречь, настолько отчетливы и симметричны векторы и смыслы.

Еще более горькое чудодействие состоит в том, что он не был понят своим временем – тринадцатым годом двадцатого века. Что было дальше хорошо известно – был год четырнадцатый и был год семнадцатый.

Чудодействие речи Бунина, горькое в третьей степени, состоит в том, что в тринадцатом году двадцать первого века, горькие эти слова, «горьким словам моим посмеются» (Гоголь), без всяких кавычек, свидетельствуют, вновь представляют обществу, объективную картину и русской действительности и современной, двадцать первого века, литературы, которую уже, можно ли, назвать русской (?).

«И тысячу раз прав» Бунин, когда говорит, что «за последнее наше двадцатилетие», а наше двадцатилетие - чуть больше на самом деле – с конца восьмидесятых годов двадцатого века до сего дня начала десятых годов века двадцать первого - «литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном».

Не пора ли, в конце концов, сто лет – не достаточный ли срок, понять горькие слова русской литературы, пытающиеся уберечь нас от неизбежной горечи, от вновь неизбежной, настоящей и грядущей горечи русской жизни.

 

Если горечь жизни неизбежна, зачем и понимать существо и причины грядущих событий? – Все дело в свободе выбора. В обеспечении свободы выбора. Понимать надо затем, чтобы избежного избежать, а неизбежное пройти с той полной пользой, которая сокрыта в замысле Творца о роковых минутах Отечества.

Поэтому – есть смысл, здравый смысл, повторить сегодня, в тринадцатом году двадцать первого века, накануне наших четырнадцатого и семнадцатого годов, речь Бунина. Пройти ее как проходят в школе, в школе русской жизни и русской литературы.

Отметим, что так, как мы это сейчас сделаем, пройти и понять речь Бунина, да и саму русскую литературу от имени, которой говорит Бунин, никто даже и не пытался. Причины тому названы в речи, и мы их выделим.

Отметим еще, речь Бунина – форма и содержание – представляет обозначение сил, осознав которые общество имело возможность сложить их в русской действительности, получив вектор спасения. Бунин избирает речь как путь прямых формулировок, открытого диалога, он называет вещи своими именами. Все это явлено в творчестве Бунина и в качестве художественно действительных величин в глубине содержания, наполняющего внешне безыскусные формы русской поэзии и прозы. Но не понято, не прочтено, не открыто в смысле «события бытия» (М.М. Бахтин), не реализовано в со-трудничестве с русской литературой. И Бунин, зрением русской литературы «видя, яко кротость и смирение ничтоже успевают», переходит к прямой речи.

 

Для понимания русской прозы, русской литературы необходим масштаб (культура, система отсчета) равновеликий – только в «подобном растворяется подобное». «Подобным» для Русской литературы является Православное миропонимание. Россия, не вся, но наиболее шумная ее часть – «толпа», начала 20 века – потеряла масштаб равновеликий, русской жизни и русской литературе. Об этом, «беспощадно ясно» от имени русской литературы сказал Блок: «В самом деле, нам непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведет Бог, о том, что Россия – монастырь, для которого нужно «умертвить всего себя для себя». Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге – кажется, «самый нелюбопытный вопрос в наши дни», как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы «умертвить себя», отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для «человека девятнадцатого века», о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века» (А.А. Блок «Народ и интеллигенция», ноябрь 1908).

Блок говорит именно о Православном миропонимании, позволяющем «подобному растворятся в подобном».

Любовь и боль -  работа – русской литературы остаются вне внимания толпы.

И Бунин не пытается говорить с толпой, не пытается образумить толпу, в том числе и «толпу писателей». Он говорит с кругом газеты «Русские ведомости», говорит на языке русской литературы и от имени русской литературы.

Но слова звучат на юбилее газеты, а газета – есть порождение и принадлежность толпы. Газета и толпа – взаимно ориентированы. Газета должна быть массово востребована читателем (толпой), значит, должна угодить ему. Но, угождая читателю, газета еще и ориентирует читателя – формирует вектор (сила, приложенная в определенном направлении). Тематика публикаций газеты – пестра и разнообразна, но в каждой из них осуществляется малая сила, сумма этих сил дает вектор, редакционную политику. Делая вид, что угождает читателю, газета заставляет читателя – осуществляться в предлагаемом векторе.

Таким образом, объективные силы, воздействующие на человека в русской действительности и формирующие его собственный интеллектуальный и физический вектор (вектор действительного осуществления человеческой жизни), подменяются субъективными, и, в случае газеты, – искусственными, силами.

Бунин ставит в заслугу «Русских ведомостей» приверженность газеты объективным ценностям, и сосредотачивает внимание на объективных ценностях, утвержденных русской литературой.

Почему, объективна литература и субъективна газета?

Восприятие и отражение действительности, в литературе ли, в газете, всегда субъективно.

Факторы объективности – константа, точка отсчета, система отсчета, система координат, все вместе – это культура.

В русской литературе опора на традицию и на совесть позволяет суммировать субъективные силы внутреннего мира писателя в творческий вектор, со-направленный объективному вектору осуществления русской жизни, русской действительности. Задача русского писателя объективно, честно, по совести, сконцентрировать невидимые силы, тенденции действительности, до видимых сил и до их видимой суммы – вектора. Соответственно, глядя на вектор, общество должно видеть к чему идет русская жизнь. И корректировать действительность на тех же принципах, на которых писатель отражает ее – по традиции и по совести.

Бунин в своей речи указывает главные причины – связь русской литературы с русской жизнью, потерю традиции, потерю совести. Бунин говорит о разрушении уклада русской жизни, обращается к Некрасову «порвалась цепь великая», тем самым, речь Бунина звучит как речь русской литературы. «А и в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно» (Иоан.8:17). Обращение к Некрасову, это обращение к русской литературе и ответ, свидетельство, русской литературы.

Связь русской литературы с русской жизнью – и, поэтому, разрушение «уклада» - период болезненный для литературы. Именно из этой мысленной точки исходят векторы, которые в точности повторяют расстановку сил тринадцатого года двадцатого века в сегодняшнем дне России: двадцать лет как разрушен уклад и литература – в периоде болезненном; и никто не задумывается о смысле происходящего.

Но по порядку.

Что еще говорит Бунин?

Посмотрим от начала речи.

Речь Бунина:
Приветствую «Русские ведомости» с благодарностью за то, что дали они русской литературе, и за их отношение к ней. Не останавливаюсь на том, что непосредственно прошло через «Русские ведомости» и осталось в литературе: столбцы их украшались именами бесспорными — именами Толстого, Чернышевского, Салтыкова, Глеба Успенского, Чехова, Короленко. Отмечу только то, что имена эти были не случайными на этих столбцах, что они не терялись в пестром списке других имен, что до последнего времени окружены они были именами если и меньшими, то всегда приблизительно того же порядка и ценности определенной, устойчивой, а не созданной теми или иными обстоятельствами. Другая заслуга «Русских ведомостей» не менее, если не более важна: это — позиция, которую занимали они по отношению к литературе за последние пятнадцать, двадцать лет, и воздействие их на нее, прямое и косвенное. Трудно учесть это воздействие, каждодневное воздействие всякой газеты; но несомненно, что оно огромно, а у нас и за последнее время — особенно.

Опорные понятия этого абзаца – «имена бесспорные» и «позиция по отношению к литературе».

В центр внимания поставлены русская литература и «Русские ведомости» (газета).  Имена русской литературы – это имена «определенной устойчивой ценности». Эти имена восприняты газетой в их действительном значении («устойчивой ценности»). Но не менее важно, что восприняты и в традиции, – «устойчивые имена», окружены в газете именами «приблизительно того же порядка». Это уже – позиция. Позиция газеты по отношению к русской литературе. В чем здесь значение?

Газета – каждодневно воздействует на читателя. Русская литература не имеет возможности ежедневного воздействия. Тем не менее, истинные ценности, в том числе и русская литература, подвергаются каждодневной провокации со стороны условных ценностей временных, сиюминутных, - «газетных», если быть точным. Это процесс – объективный и неизбежный в равной мере: вечное всегда провоцируется временным. Вечное (истинные ценности) – фундаментально, временное – агрессивно. Агрессия временного – естественна и неизбежна, как действие силы тяжести (Ньютон) в мире материальном. В мире нематериальном действуют те же самые законы и силы. - «Дух наш восстанавляется благодатию Божиею в силе противостоять влечениям к земле со стороны души и тела» (свт. Феофан Затворник). Влечение к «земле» и есть гравитация, антропологическая гравитация – можно сказать и так.

Действие равно противодействию. Должно быть равно. Должна быть каждодневная реакция опоры, ведущая к эволюции сил воздействия. В мире нематериальном это равенство нарушено и неочевидно, однако «противодействие» накапливается в статике и разрешается впоследствии (по достижении критической массы, переходом количества в качество) – общественным взрывом, контр-эволюцией.

Таким образом, «Русские ведомости», та «газета», которая противостоит «влечениям к земле», реализует противодействие (баланс) вечного и сиюминутного (временного, смертного, земляного) – выполняет, тем самым и важнейшую социальную роль: не позволяет реакции опоры накапливаться в статике.

Газета – не должна этого делать, газета не для этого придумана. Газета придумана служить – сиюминутному. По существу, газета нагнетает субъективную напряженность общественной жизни, общественного мнения. «Русские ведомости», служа вечному, меняют само назначение «газеты», идею газеты. В этом главная заслуга «Русских ведомостей».

Речь Бунина:
Наша читающая масса еще малокультурна; газета для нее еще в новинку и действует на умы резко. А потребность в газете растет с каждым днем; растет и число газет и распространение их. А мы — еще далеко не европейцы; мы еще не чувствуем в той мере, как европеец, грани между печатным словом истинно литературным и так называемым бульварным; да у нас еще и не обозначилась как следует эта грань. «Нам печатный лист все еще кажется святым», — сказал Пушкин, и мы еще должны помнить эти слова. У нас не редкость, что еще не только газета, претендующая быть литературным органом, но и журнал уделяет столько же места и столько же серьезности при разборе «Хаджи-Мурата», как при разборе произведения, недалеко ушедшего от какого-нибудь «Разбойника Чуркина». Мы еще не совсем понимаем, что такое реклама, — мы как провинциал: видим вывеску — «центральный магазин» — и полагаем, что этот магазин и впрямь центральный. Подумайте же, что значит для нас газета в то время, когда мы с такой быстротой европеизируемся, порождаем буржуазию, пролетариат, выходим на улицу, начинаем жить сложной, пестрой жизнью и все более входим во вкус газеты, подпадаем под ее влияние! А ведь писатель испытывает влияние двойное, — власть и газеты и толпы. Много ли тех, что могут противиться этой власти, жажде нравиться толпе, жажде вырвать у нее славу, даже хотя бы скандальную? Таких стойких всегда было мало, а у нас, теперь, особенно мало, да иначе и быть не может: ведь и писатель наш мало культурен, он не менее нервирован сменой событий и настроений и столь же мало подготовлен к нашей новой, ломающейся, жизни, не говоря уже о том, что русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас, что она дала нам такие ужасающие контрасты, как шестидесятые, семидесятые годы, а вслед за ними — восьмидесятые, дала девяностые — и начало девятисотых!

Опорные понятия этого абзаца – «малокультурны» (и «читающая масса» и «писатель наш») и «русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас».

Но основное – предложен ключ к пониманию, истинному, объективному, пониманию того, что говорит Бунин, – Пушкин. Пушкин и святость печатного листа, поставлены в одном ряду. Но смысл обращения к Пушкину гораздо более значим. «Пушкин» - есть действительный ключ, которым включается (потому и – «ключ») истинный смысл того о чем – не просто «хочет сказать», но говорит Бунин.

Именно здесь начинает работать постулат Бунина, сформулированный им позднее, в 1929 году, в статье «Эртель». Бунин, в алгоритме, действует как ученый исследователь, основываясь на осмыслении практики, практического опыта (жизнь и творчество А.И. Эртеля), Бунин выводит теоретическое положение: «живое чутье действительности научило его тому, что в основе всего видимого есть элемент невидимый, но не менее реальный, и что не учитывать его в практических расчетах значит рисковать ошибочностью всех расчетов».

Рядом, в контексте, упомянуты с одной стороны – имя «Пушкин», «печатный лист», «святость», а с другой – «читающая масса», «толпа» и «власть толпы», «власть газеты» и важнейший эпитет оппозиции святости – «малокультурны».

Что такое «малокультурны» для Бунина с высокой точностью его языка, филигранным владением оттенками и смыслами русского слова, что это? Ясно, что он смягчает смысл, но смягчает только в определении, во внешнем выражении. Внутренняя же, невидимая, конструкция обозначена с объективной жесткостью: «Пушкин» (Поэт) и толпа. Стихотворение Пушкина «Поэт и толпа» (1829), первоначально носило заглавие «Чернь».

И здесь работает эффект, которым испытано было человечество в Ветхом Завете, и разрешено от испытания Новым Заветом. Но разрешено не исцелением, а возможностью исцеления, для которого всего-то и надо обратиться к Богу в Православном символе веры. Обратиться, как обращается (в настоящем времени, всегда) русская литература.

«И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; и сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (От Матфея, 13:10-15).

Понимать слова Нового Завета необходимо по постулату Константина Леонтьева: «Чтобы быть православным, необходимо Евангелие читать сквозь стекла святоотеческого учения; а иначе из самого Священного Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство и другие лжеучения, которых так много и которые все сами себя выводят прямо из Евангелия (или вообще из Библии)».

Удивительно, но Леонтьев разбирает речь Ф.М. Достоевского, так, как следовало бы осмыслить и разобрать речь И.А. Бунина. Говорит К. Леонтьев здесь же и о «газетном» и «европейском»: «Но когда наш харьковский европеец или калужская француженка любезничают с унылым или угрюмым мусульманином, я впадаю в искушение… (…) боюсь до смерти, что у них, хотя полусознательно, но мелькают в уме газеты, западное общественное мнение». Это сказано в тех самых восьмидесятых годах девятнадцатого века, о которых упоминает Бунин.

Применяя постулат Леонтьева, поймем свидетельство Нового Завета о притчах в толковании святителя Феофана Затворника: «У кого пробуждены духовные потребности, под действием страха Божия и требований совести, у того образуется своего рода чувство, которым он угадывает смысл речей, относящихся к предметам духовной области, хотя бы они облечены были в приточную форму. Для таковых притча не прикрывает истины, а еще яснее ее раскрывает. У кого же нет такого внутреннего строя, тот слыша о духовных предметах речь приточную, ничего не понимает в ней. Но если б и не в приточной форме предложить ему слово об этих предметах, и тогда понял бы он только слова, а сущности дела не уразумел бы: она шла бы наперекор всем его понятиям и представилась бы ему несообразностью, над которой не замедлил бы он и поглумиться. В этом именно и поставил Господь причину, почему Он говорит к народу в притчах. У кого есть задаток духовности, тот поймет и притчу, а у кого нет, тому хоть не говори».

Будем помнить о том, что Бунин соединяет «Пушкин» и «святость», то есть речь, как и у святителя Феофана, идет о «предметах духовной области». Обратим внимание, совесть, названа святителем Феофаном как один из критериев, обеспечивающих возможность истинного понимания смыслов.

Таким образом, человек, имеющий «духовные потребности (свт. Феофан), «духовной жаждою томим» (Пушкин), – жажда, такого рода и есть вектор, сила противоположная стремлению к земле - «под действием страха Божия и требований совести» может угадывать, «чувствовать» «смысл речей».  Здесь обозначена и пропасть между русской литературой и пониманием, точнее – непониманием русской литературы. Но путь к пониманию – открыт.

Для понимания – что разумеет Бунин под «малокультурным», необходимо открыть смысл стихотворения Пушкина «Поэт и толпа». Ибо, Бунин и свел оба определения рядом с «малокультурным».

«Поэт и толпа» («Чернь») требует отдельного подробного разбора, ибо, до сих пор не понято критикой в действительном значении.

Вектор (сумма сил) непонимания обозначен в комментарии Томашевского к стихотворению: «Стихотворение является ответом на требования дидактического морализма, какие предъявлялись Пушкину (…) в самом обществе, особенно в кругах, близких правительству, было заметно стремление «направить» перо поэта для служения практическим целям и интересам, далеким от тех идеалов, какие ставил себе Пушкин в своем творчестве. Было бы ошибочно видеть в этом стихотворении проповедь так называемого «искусства для искусства». Этому противоречит всё творчество Пушкина, взятое в целом».

Справедливо здесь только последнее предложение. «Идеалы» Пушкин ставил не только себе, но всей русской литературе устанавливал он «идеалы», правильно сказать – законы русского литературного творчества. И в результате, эти идеалы в существе, в качестве, отличны от тех, которые декларирует «поэт» в стихотворении «Чернь». И на самом деле, в действительных смыслах, стихотворение и есть не проповедь, конечно, но иллюстрация (зеркало) первопричины, искаженной в формулу «искусства для искусства». Но в стихотворении «Чернь» («Поэт и толпа») Пушкин не ставит себе творческой задачи выразить собственное, а как законодателю, и русское отношение, взаимоотношение поэта и толпы. И не случайно он открывает стихотворение эпиграфом Вергилия.

Пушкин показывает классическую, вне времени и пространства, но имеющую исток в традиции (отсюда отсылка к античности) расстановку сил.

На этом камне преткнулся и Белинский, в целом создавший наиболее верный очерк творчества Пушкина, что тоже до сего времени по настоящему не оценено и не прочтено. - «В стихотворении «Чернь» заключается художническое profession de foi Пушкина. Он презирает чернь, и на ее приглашение - исправлять ее звуками лиры, отвечает словами, полными благородной гордости и энергического негодования».

Да, причем же здесь Пушкин и его художническое существо?

Надо смотреть буквальное значение слов, во-первых, в эпиграфе (да, да – «И помнил, хоть не без греха,/Из «Энеиды», два стиха») – «Procul este, profani» (Прочь удалитесь, непосвященные). И, соответственно, профан (лат. Profanus непосвящённый, находящийся вне святыни; от pro перед и fanum храм, святыня).

То есть, в действительном значении «профан», отягченный в современном восприятии резко негативным значением, на самом деле, в действительном смысле, означает всего лишь того, кто находится перед храмом, то есть не жрец (в античном понятии), не посвященный в механизм осуществления таинства. Стихотворение утверждает божественную (в античном смысле, поэтому и с маленькой буквы) природу творчества, поэт – явлен как обитатель храма и тот, через кого осуществляется таинство творчества. Божественное послание является в мир, непосвященным, через поэта, посвященного. Поэтому требование «черни» (все, кто – вне храма), к поэту, – бессмысленно, как таковое; поэт говорит не от себя, лишь воплощает (совершает таинство) ниспосланное свыше. Поэтому требовать надо не от поэта, а от богов. Удивительно, но за исключением этой столь же явной, как и «несущей» (термин заимствуем из механики) стихотворения, несуразицы, чернь, так называемая, рассуждает вполне здраво. И, если за ранее не настроить себя в пользу поэту, то на принципах здравого смысла с чернью необходимо согласится, ибо чернь – права: у творчества (даже как божественного послания, и, тем более – как божественного послания) должно быть практическое предназначение. Тем самым, «чернь» - живет в каждом человеке, и в каждом из нас. «Чернь», живущую в каждой человеческой душе, и определил свт. Феофан Затворник как силу, «влечения к земле». Античность не решала, и не могла решить проблему взаимоотношения поэта и черни. Очевидно, была серьезная проблема с богами, их было слишком много, и они слишком увлекались решением собственных обстоятельств. Поэтому все в стихотворении происходит в точности по Евангелию: «Между тем одни кричали одно, а другие другое, ибо собрание было беспорядочное, и большая часть собравшихся не знали, зачем собрались» (Деяния, 19:32).

Но, первостепенным смыслом стихотворения, по первоначальному его заглавию, является характеристика черни, толпы вне храма.

А) «Он пел — а хладный и надменный/Кругом народ непосвященный/ Ему бессмысленно внимал./И толковала чернь тупая», б) «Душе противны вы, как гробы./Для вашей глупости и злобы/Имели вы до сей поры/Бичи, темницы, топоры».

Отсюда, понятно, что, во-первых, Пушкин обращается к буквальному значению «профан» - непосвященный. И, во-вторых, «чернь тупая» относится не к основной массе населения, которую везде и всегда составляют, так называемые «простолюдины». Потому что «бичи, темницы, топоры» простолюдинам никогда не принадлежали, но, напротив, были орудиями «глупости и злобы», обращенными против них. То есть, «чернь тупая» - это властьпридержащие, «жадною толпой стоящие у Трона» (Лермонтов; отметим, это важно, сам Трон Лермонтов с толпой не смешивает, он точно определяет положение «толпы» - у Трона, то есть возле (во-зле) Власти), это «элита», поэтому она – «хладная и надменная». Простолюдины (действительный настоящий Народ) даже опустившись до толпы, утратив критерии, поднимающие их до Народа, «хладными и надменными» никогда не бывают.

Так это и прочтено и понято самой русской литературой. Лермонтова мы упомянули, еще следует посмотреть Некрасова «Железная дорога» («Или для Вас Аполлон Бельведерский/Хуже печного горшка»; генерал как раз и является представителем, той самой «черни» по Пушкину, мнящей себя уже и в России, единственной ценительницей и даже созидательницей («что же все это народ сотворил?») подлинного искусства.

И следует посмотреть Блока, о том же: «Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом; близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы подумать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ. Пушкинский словарь выяснит это дело — если русская культура возродится. Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это — не особенно лестно; люди — дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света». Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы», как просто говорит Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и пр.» (А.А. Блок «О назначении поэта» 10 февраля 1921г.).

По существу Блок дает определение «черни», которое может быть признано Соборным мнением Русской литературы -  «люди, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».

То есть не все «стоящие у трона» (но все – кто, «жадною толпой», свойство черни – толпиться, образовывать толпу), не вся знать, не все чиновники, тем более не все простолюдины, но в каждом сословии присутствует своя «чернь». Блок обнажает Пушкинский смысл «черни» - «люди, духовная глубина которых заслонена», то есть, буквально, «непосвященные». Но, не просто «назначенные» в разряд непосвященных, а свободным выбором, отказавшиеся от духовной глубины.

И это в точности совпадает с определением святителя Феофана «У кого  пробуждены духовные потребности, под действием страха Божия и требований совести, у того образуется своего рода чувство, которым он угадывает смысл речей».

В сумме векторов Православия и Русской литературы, мы видим, что значит быть «чернью» - это значит, свободным выбором утратить духовную глубину, и в следствии этого выбора - «не иметь страха Божия и совести».

А совпадает это все, в точности, с Евангелием: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того» (Лук.11:44).

Здесь мы видим действительное (в отличии от античного), в полном масштабе бытия – определение «черни». Но причем здесь Евангелие? – При Пушкине: «Душе противны вы, как гробы».

Вот, ведь, как, а мы и не заметили. Слишком многого мы не замечаем…

 

Таким образом, открываются ранее не отмеченные и даже не предполагаемые смыслы, действительные, объективные смыслы Речи Бунина.

Именно в этом смысле, и следует разуметь символическое (то есть, действительное) содержание понятия «малокультурны» в речи Бунина. Принадлежность пониманию настоящей культуры возможна только в духовных глубинах личности. Духовная глубина как раз и есть – общее достояние человечества. Об этом еще Гете писал - «Лишь все человечество вместе является истинным человеком, и индивид может только тогда радоваться и наслаждаться, если он обладает мужеством чувствовать себя в этом целом». Имя этому «целому» – духовная глубина.

В прямых формулировках иносказание Бунина говорит о том, что «поэт» осени тринадцатого года двадцатого века стал не просто выразителем интересов и запросов черни, еще страшнее он стал угодником черни, томим не «духовной жаждой», но «жаждой славы».

Чернь и общественная и писательская нашли друг друга, объединились. Это свидетельство конца цивилизации. У людей, составляющих цивилизацию, оставалась еще свобода выбора. Не захотев услышать русскую литературу – они этот выбор сделали.

Речь Бунина:
Вы, господа, слишком хорошо знаете, чем была русская жизнь за последние двадцать лет, знаете все радостные и все уродливые или ужасные явления, ее. Чем же была русская литература за эти годы? По необходимости отвечая на этот вопрос кратко, в самых общих чертах, я должен твердо сказать, что уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: «На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики». Толстой причину этого видит в развитии рекламы, в приспособлении писателей и вообще печатного слова ко вкусам и интересам наибольшего числа потребителей, ко вкусам «всегда грубым и низким», по его определению.

Бунин говорит от имени русской литературы. Соединяет русскую жизнь и русскую литературу как явления одной природы, одного порядка. Определяет последние двадцать лет как период болезненный для жизни и литературы. Обращается к Толстому как к незыблемой ценности русской литературы. Бунин поверяет Толстым (русской литературой) свою мысль.

Понижение литературы, понижение здравого смысла, приспособление писателей – вот основные симптомы болезненного периода.

Надо обратить внимание, что, сказав о русской литературе, Бунин уходит к определению – литература, и Толстой говорит о литературе. Они не определяют современную литературу русской.

Можно предположить, что определение не произносится, но существует по умолчанию. Однако очевидно, что Бунин ведет речь о русской литературе как определенной системе ценностей и литературе современной в сравнении с русской литературой. «Бесспорные имена» - это критерий, константа. Толстой говорит о современной литературе также, говорит о понижении современной литературы. Но – понижение – возможно только относительно какой либо системы отсчета. Какова же система отсчета Бунина и Толстого.

Сегодня, сто лет спустя, можно видеть большее. Русская литература – это система отсчета. Бунин ставит в заслугу «Русских ведомостей» приверженность истинной шкале ценностей, приверженность русской литературе.

Речь Бунина:
Но у нас в России есть и другие причины этого падения художественных произведений и вообще печатного слова. Каковы они, эти причины? На мой взгляд, вот одна из них. Был известный уклад в русской жизни, тяжелый во многих отношениях, но — уклад. Он должен был разрушиться, исчезнуть — и почти исчез. Была известная культура, не глубокая, не имевшая крепких, вековых корней; она тоже осуждена была на исчезновение еще в те дни, когда «порвалась цепь великая». Успела ли эта культура создать себе преемницу, основать прочные культурные традиции? Вы знаете, что нет. Писатель-«разночинец» шестидесятых, семидесятых годов еще дышал этой культурой, да и само время определяло его путь, направляло его. Этот «разночинец» странствовал, спивался, страдал, болел, но это была другая болезнь, это были муки совести, сердца, — и вы знаете, что это сердце бывало порою истинно «золотым сердцем».

Здесь следует искать центр тяжести речи Бунина. Говоря о причинах понижения литературы, Бунин говорит, что разрушен уклад жизни. Прямая связь русской литературы с русской жизнью. Это один из феноменов русской литературы.

Следует обратить внимание на кавычки. Что значит – «порвалась цепь великая»? Это – Некрасов. Дважды произносится это свидетельство в «Кому на Руси жить хорошо». Один раз помещик произносит, второй раз сами крестьяне. Тем самым, свидетельство (свидетельство двух сословий) становится – истинным. В чем отличие русской литературы от истории. История рассказывает о событиях и осмысляет их во взаимосвязи. Русская литература не есть рассказ. Русская литература – воскрешает события. В целом, воскрешает цивилизации русской жизни (в «Слове о полку Игореве» - одна цивилизация, в «Войне и мире» - другая, у Твардовского и Шолохова, Рубцова и Шукшина – третья). Показывает действительную в цивилизациях жизнь России. То есть – позволяет – пережить, собственным опытом понимать произошедшее.

Живая связь с действительностью – и чудо и великое испытание русской литературы. Больна – действительность, не может не болеть и литература, Именно отсюда – писатель разночинец. И именно поэтому страдает и спивается он – больно и стыдно ему за русскую жизнь. И этой болью и совестью – сроднен писатель разночинец с русской литературой. И это вновь свидетельство Некрасова. Заступники народные! – говорит Некрасов, называя рядом Белинского и Гоголя. А как же «письмо»? А – никак. Письмо Белинского Гоголю, а ведь было и письмо Гоголя к Белинскому – это внутреннее дело русской литературы. И оно никак не сказывается на главном деле на работе русской литературы – «рабам земли напомнить о Христе». Совесть, «золотое сердце» - вот главные характеристики писателя разночинца. И в этом он – русская литература. А современный писатель – нет. Для того, чтобы угодить толпе – про сердце и совесть необходимо забыть. Но это значит выйти из русской литературы, перестать быть ее частью.

Мы видим, какой опорный ряд выстраивает Бунин – три абзаца, три имени Русской литературы – Пушкин, Толстой, Некрасов – бесспорные имена. Бунин говорит не от себя, Бунин говорит от имени русской литературы. Это главное. И именно это главное и не было понято.

Русская литература устами Бунина звала Россию – опомниться! 6 октября 1913 года….

Что получается? Пушкин – печатный лист – это святое, Толстой – произошло понижение – понижение относительно святости печатного листа, но что такое понижение относительно «святости», это предательство, предательство печатного листа, именно культура не позволяет предавать, писатель мало культурен и не в силах соответствовать святости листа, производит подмену, читатель мало культурен и подмену принимает. А главная причина Некрасов – порвалась цепь, то есть, нарушен уклад, уклад (быт) все держал по своим местам, системы отсчета работали не искаженно.

Речь Бунина:
Теперь в литературу пришел новый «разночинец», духовный разночинец, уже совсем почти традиций лишенный, сбитый с толку годами восьмидесятыми, девяностыми, а кроме того, и тем, что должно было встретиться с ним, — европейскими влияниями. Я говорю не о всех представителях современной литературы. Я говорю о типе писателя, еще так недавно преобладавшем. Каков же этот писатель? Он мало культурный, чуть не подросток во многих отношениях, и начал и жил эксцессами, крайностями и — подражанием, чужим добром. Он нахватался лишь верхушек кое-каких знаний и культуры, а возгордился чрезмерно. Он попал в струю тех течений, что шли с Запада, — и охмелел от них и внезапно заявил, что и он «декадент», «символист», что и он требует самой коренной ломки всего существующего в искусстве и самых новейших форм его (как будто форма отделима от содержания, как будто форма не есть последствие, порождение индивидуальности таланта и того, что он хочет сказать). Конечно, все это было бы совсем смешно, когда бы не было грустно: грустно потому, что нет действий без причин, а на причины — и горестные — я уже указывал; смешно же потому, что разве не нелепо было это требование баррикад и битв за свободу в литературе русской, одной из самых молодых, одной из свободнейших и разностороннейших литератур в мире? Понятны были литературные революции в Европе, эти битвы классицизма с романтизмом, романтизма с реализмом там, где были долголетние твердыни их. А во имя чего начался наш бунт? Разве не у нас был Пушкин и почти рядом с ним — Лермонтов, Лев Толстой — и Достоевский, Фет — и Некрасов, Алексей Толстой — и Майков? Разве не с чужого голоса закричали мы и продолжаем кричать?

Когда забыто свое, и нет совести и сердца. Только и остается, что кричать с чужого голоса.

Второй разночинец – духовный разночинец, значит, первый был «разночинец бытовой», разночинец вследствие разрушающегося уклада (быта) русской жизни. Порвалась цепь (уклад) не стало почвы (быта), исказилось духовное – «духовный разночинец» - существо искажения. Первый разночинец знал почву, второй – почвы (быта), - культура часть почвы, - не знает, и знать не хочет, он мало культурен и от этого самодостаточен. Но ведь второму разночинцу надо чем-то жить. Первый разночинец жил болью – за Россию, народ и – «болел сердцем» и спивался от боли, от безысходной Любви к Родине и к Народу. Он мог получить Исход – осуществится в Любви. Но и ему уже не хватало культуры. Разрушался уклад русской жизни, разрушался у него на глазах. Но не весь уклад разрушался. Незыблемое оставалось. На незыблемое надо было опираться. Но чтобы видеть незыблемое, нужна была действительная система отсчета, а первый разночинец не мог до нее подняться. Что было Незыблемо? – Евангелие, прочтенное в Свете Святоотеческом (постулат Константина Леонтьева). Русская литература – во все времена, во все, выживала знанием «Любовь – больше». Это и есть единственная объективная, действительная система отсчета, способная исчислить весь мир – и видимый и невидимый. Русская литература – работает именно в этой системе отсчета. Первый разночинец также знал это, знал, но не видел примеров осуществления в действительности. Для первого разночинца знаемая система отсчета представлялась действенной, только при соответствии ей мира видимого. «Уклад», о котором говорит Бунин – это соответствие и обеспечивал.

Когда уклад подвергся агрессии и провокации внешнее, подчеркнем, только внешнее (мир видимый), соответствие нарушилось. Первого разночинца – это выбило из колеи, «золотое сердце» не выдержало.

Важнейший тезис (постулат) русской литературы о единстве формы и содержания. Созерцание – единства – есть свойство, интеллекта мыслящего в объеме, в сфере; из-мышления в плоскости – не просто делят, они так и видят: плоскость «формы» и плоскость «содержания». И то и другое существует на самом деле, но не являет истинной картины мира, в данном случае мира литературы, эта картина объемна. Но, повторим, чтобы понимать объем, надо иметь соответствующий уровень культуры и знание жизни.  Данный тезис может работать и для понимания Речи Бунина. Он и говорит о том, как мало культурное содержание осуществляется в низкой форме. Об этом далее:

Речь Бунина:
Да, так вот каково было, господа, начало. Нужно ли мне напоминать дальнейшее? Здесь не место и не время для этого. Я только напомню вам, какое невероятное количество школ, направлений, настроений, призывов, буйных слов и падений видели мы за последние годы! Послушайте писателя нового типа: он, на своем пошлом жаргоне, своими устами или устами своего критика — и чаще всего газетного, — скажет вам, что он создал несметное количество новых ценностей, преобразовал прозаический язык, возвел на высоту и обогатил стихотворный, затронул глубочайшие вопросы духа, «выявил» новую психику, поставил себе великие «задания», стремится к великим «достижениям» и «возможностям», он, не стыдясь, назовет себя «мудрым», «многогранным», «дерзновенным», «солнечным»… А меж тем, за немногими исключениями, не только не создано за последние годы никаких новых ценностей, а, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы:
    Не многое исчезло: совесть, чувство,
Такт, вера, ум… Растет словесный блуд…
Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота — и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости — называемой «виртуозностью» — стих, опошлено все, вплоть до самого солнца, которое неизменно пишется теперь с большой буквы, к которому можно чувствовать теперь уже ненависть, ибо ведь «все можно опошлить высоким стилем», как сказал Достоевский. Вы вспомните, господа, чего только не проделывали мы с нашей литературой за последние годы, чему только не подражали мы, чего только не имитировали, каких стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись! Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, называвшуюся разрешением «проблемы пола», и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и «пролеты в вечность», и садизм, и снобизм, и «приятие мира», и «неприятие мира», и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм — и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом «футуризм». Это ли не Вальпургиева ночь! И сколько скандалов было в этой ночи! Чуть не все наши кумиры начинали свою карьеру со скандала! И какую поистине огромную роль играла во всем этом газета!

Исчезновение совести следует признать главной потерей.

Что же есть совесть?

«Стало быть, есть в нас голос, который мы должны признать не нашим голосом. Чьим же? Божиим. От кого естество наше, от того и голос. Если он Божий, то должно его слушать, ибо тварь не смеет поперечить Творцу. Голос этот говорит, что есть Бог, что мы от Него состоим в полной зависимости и потому не можем не питать в себе благоговейного страха Божия; имея же его, мы должны исполнять волю Божию, которую совесть и указывает. Все это составляет слово Божие, написанное в естестве нашем, читаемое и предлагаемое нам, и мы видим, что люди всех времен и всех стран слышат это слово и внимают ему. Повсюду веруют в Бога, повсюду слушают совесть и чают будущей жизни. Это только ныне как-то в моду вошло не признавать этих истин. Так поступают натуралисты, по-русски – естественники; значит, естественники проповедуют противоестественное учение» (свт. Феофан Затворник).

Сравним с Блоком: «Интеллигентных людей, спасающихся положительными началами науки, общественной деятельности, искусства, - все меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного «Богоборчества» декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов. В народе нет ничего подобного» («Народ и интеллигенция»).

Свидетельство Блока и сводится к тому, о чем только еще предупреждал свт. Феофан: нельзя спастись положительными началами вне Высшего Начала.

И Высшее Начало должно быть найдено человеком, не во вне, а в самом себе, в своей собственной духовной глубине, там же и совесть должна отыскаться.

На этом можно было бы и остановиться. Но из уважения к Бунину, к русской литературе, от имени которой он говорит, следует – вспомнить все. К тому же, здравым общественным силам полезно будет оценить критерии печатного издания, которое должно бы быть в современной России, что бы выбор человека, русского человека, был объективным и свободным

Речь Бунина:
«Русские ведомости» не есть эта газета. «Русские ведомости» одна из тех немногих газет, которые никого не рекламировали, не гонялись за сенсацией, не создавали скороспелых репутаций, со спокойствием отмечали плюсы и минусы писателей и перворазрядных и второстепенных. «Русские ведомости» проявляли отношение неизменно беспристрастное даже и к тем, которые после шумной «славы» падали и подвергались в других изданиях, ранее превозносивших их, издевательству. «Русские ведомости» отмечали, — конечно, с своей точки зрения, с которой можно и не соглашаться, — все ценное даже и у тех, которые по общему своему направлению совсем не подходили к ним. «Русские ведомости» замалчивали нелепости литературы последних лет, справедливо полагая, что то внимание, которое, в угоду толпе, обращалось на них, лишь содействует их развитию, их популярности, хотя бы и скандальной. «Русские ведомости» протестовали против тех течений в литературе, которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать полную разнузданность все себе позволяющей личности, прославлять под видом утонченности самый простой и старый, как мир, разврат, искоренить идеи общественности, разрушить веру в силу разума и нагонять мистические туманы, шаткие метафизические построения, часто нарочито соединенные, собственного изделия и весьма слабо продуманные, прославлять смерть, квиетизм и даже самоубийство. «Русские ведомости» порою указывали и на происхождение того, чем жила наша литература за последние годы: на общую расшатанность, неустойчивость нашей общественной мысли и неорганизованность общественного мнения, на нашу подражательность Европе, большею частью жалкую, ученическую, — очень нередко сводившуюся даже к плагиатам, — на низкие стремления выделиться не оригинальностью, а оригинальничаньем, на что имелся особо бойкий спрос со стороны нашей уродливо формирующейся буржуазии и всех праздных слоев общества, на увлечения некоторых из писателей, хотя и искренних, но неспособных вследствие отсутствия истинной культурности разобраться в явлениях жизни, в различных теориях, смешивающих движение вперед с чисто дикарским отрицанием заслуг всех своих предшественников, несовершенство научных методов с крахом науки, дерзновенные полеты мысли с дерзостью, рост и разносторонность индивидуальности с развращенностью ее…
Толстой в статье, которую я цитировал, особенно упирает на те подделки (emphasis) под художественные произведения, которые в таком огромном количестве появляются в наше время, и на роль газеты, журнала, критики, проводящих в жизнь эти подделки. «От газет, журналов, критики, - говорит он, - зависит вся будущность просвещения европейского мира». Господа, за «Русские ведомости» вы могли быть спокойны. «Русские ведомости» - один из самых благородных органов печати во всей Европе. Поклонимся же им за это благородство.
Москва, 6.10.1913

Конец Речи Бунина… умолк Иван Алексеевич? ... как умолк… а что же тогда мы только что прочитали… это же его Бунина живая речь… его слова… и он говорит… уже не на юбилее Русских ведомостей… говорит нам с Вами… что же мы не отвечаем?

Смыслы, открытые речью Бунина, требуют дальнейшего воплощения в пространство русской жизни. И, есть надежда выполнить воскрешение смыслов русской литературы в последующих работах, если Богу будет угодно…

Пока же, некоторые дополнения к речи Бунина в современности.

1.

Под этими словами Речи Бунина сегодня с горечью может поставить подпись каждый из тех, кому дорога Русская жизнь и Русская литература; каждый из тех, кто еще в силах понимать, что такое Русская жизнь и что такое Русская литература.

Но мало, преступно, - пред Русской жизнью и пред Русской литературой – преступно мало, просто поставить подпись. Надо работать Воскрешению Русской жизни, Воскрешению Русской литературы. Воскрешение – это работа Жизни. В Православии во Христе – работа Жизни никогда не была и никогда не будет напрасной. Главная любовь и боль Русской литературы есть русский человек и жизнь русского человека, русская действительность – Русская жизнь. Встать рядом с Русским народом в Севастийском озере Русской жизни, разделить Страдание своего Народа – было и есть – единственное право и единственная привилегия русского писателя.

Сегодня спроси себя каждый из тех, кому еще дорога Русская жизнь и Русская литература, где мой Народ?

В Севастийском озере Русской жизни… – слишком многие пали там за последние двадцать лет. Некоторый, который – «имя им легион» - выскочил из озера Страдания за Христа, - беснуется, насытившийся и нагревшийся, на берегу и называет себя – Россия. «Потому что их было много». Нет, их мало, их как всегда очень мало – в одного предателя умещаются все они и всегда. Это и есть «интеллектуальная чернь».

Да, господа, вас по-прежнему, как и осенью 1913 года, слишком мало, и «имя вам легион», и вы – не Россия. Шуму же от вас как всегда – много.

Мы слишком хорошо знаем, чем была Русская жизнь за последние двадцать лет. В Севастийском озере Русской жизни… - «Сорок мучеников», сорок сороков мучеников… многие пали в озере Русской жизни за последние двадцать лет, отошли ко Христу. Поредели ряды Твоего Народа, Россия. Озеро поредело. И страдание стало отдельным. Не Сорок мучеников вместе, а тридцать девять – один, предатель, на сытый теплый берег сбежал; Бог, ему, предателю, Судия не мы. А беда наша в том, что и те, кто в озере Русской жизни остался, не тридцать девять нас – вместе, а тридцать девять – каждый сам по себе, вот где – Беда. И в рассеянье Русский народ, стал – россиянин, рассеянный в населении – рассиянин.

Что было, что стало? Был – человек. «Се: Человек» и человек Русский, сын Русской земли. Памяти Сильного человека – напишет Бунин в 1894 году: «кажется, переводятся такие люди». Перевелись и не стало России. 1917 год – «Крушение Державы Российской, равного которому не знала История» (Бунин).

Но ведь он не сразу стал, Семнадцатый, был ведь 1908 и статья Блока Народ и Интеллигенция; был 1913 – рассказ Бунина «Чаша жизни» и речь Бунина на Юбилее «Русских ведомостей». И много чего еще было. Была еще Русская литература – и не молчала, да только слушать уже никто не хотел, а тот, кто и хотел – перестал понимать, о чем речь идет. Вот Бунин и попытался разъяснить своей Речью, да только вновь не услышали, не поняли.

А еще не поздно было, не потому что до Семнадцатого – еще четыре года оставалось. А потому что до Четырнадцатого года (1914) меньше года оставалось, до Первого августа 1914 года, до Первой Мировой войны.

Ключ к Семнадцатому году в Четырнадцатом году хранится. Но был и Тринадцатый и годы пред ним, когда Русская литература не молчала. Да кто ее слышал. А кто и слышал, понять не мог, не понимал. Сейчас зачем понимать? Да затем, что и сейчас Тринадцатый, а за ним Четырнадцатый будет. И есть ли время еще – неизвестно.

А похоже все так словно кальку мировой истории 10 годов 20 века накладывают на современность века 21 и все совпадает до черточки.

Как же нам вместе всем встать? Сорок мучеников и подсказывают, когда – вместе за Христа – тогда и есть вместе, тогда Народ. Русский Народ в Севастийском озере Русской жизни. Но и это не все – Сорок мучеников, Сорок. Кто на место сбежавшего встанет?

Вот и ответ – место это за Русской литературой, за Русским писателем место это закреплено. И пока не станет русский писатель к Сорока, чтобы сорок их было вместе с писателем, до тех пор и не сойдется население в Народ Русский, в Сорок мучеников. «А без меня народ не полный» (А.Платонов). Вот и литература «советская» якобы, - был в это время, «советское», русский писатель со своим Русским народом – вместе, там, где и должно, все в том же Севастийском озере Русской жизни.

Бежал писатель из озера. Да вот и вернулся и все на места встало. Шолохов встал в озере, Платонов подметил – неполный народ и к Народу, потом Твардовский подошел, Николай Рубцов, поеживаясь, чуть неуверенно вначале, но потом твердо в озере встал. Шукшин – рядом с ними, рубанул по мужицки: «Нравственность есть Правда». И вдруг чудо, проза, русская проза как ни в чем не бывало, - явилась. Назвали «деревенской», и то откуда еще писатель русский как не от земли не от почвы, о ней и писал. И сколько Твардовский для русской прозы сделал. И с Беловым работал и с Лихоносовым. Твардовский и Бунина издал – вот это работа была, смотрите Традицию учитесь. Пишут критики «деревенская проза» «Матрениным двором» началась. Неправда ваша, дяденьки. «Матренин двор» - не плохая проза для тех лет. Но не дотягивает до Русской литературы по главному признаку – Любви нет у автора к Матрене. В деревенской (русской) прозе – есть, потому что она иносказательно деревенская, а по сути русская и возвращение Бунина накануне рождения деревенской прозы в советской литературе – это еще понять и осмыслить предстоит, но значение это – едва ли не определяющим было.

2.

В чем Идея, Национальная, если хотите? - Мыслящей части нации вернуться в Севастийское озеро Русской жизни, к населению русскому, взоры и душевные взоры обратить ко Христу. В этот миг, едва только обратится население, взором хотя бы, - ко Христу, в этот миг станет население Народом, вновь Русским Народом. Что дальше будет, не знаю, но то, что Россия в миг этот вновь станет Настоящей Россией, знаю точно.

В советский период истории произошла удивительная вещь, отечественная проза сумела подняться до уровня Русской литературы – произошло «повышение» литературы и вместе с ним – повышение «вкуса и здравого смысла читающей публики».

Православия не было у народа, а Русская литература была. Из нее то, родимой (буквально), и вычитали и систему координат и точку отсчета, и нравственность и совесть, как Со-Весть, и, даже, Страх Божий – все от нее от Русской литературы – русское в советском человеке.

«Из книг звонили колокола…», - позже скажет Валентин Григорьевич Распутин.

3.

Есть некоторые, в научной формулировке – «проблемы», а в существе это – «явления» или «события», которые являются внутренним делом Русской литературы. И в действительном значении, могут быть поняты только из-нутри. Взгляд из-вне, в том числе и научный взгляд, не продуктивен и дает только версии, интерпретации и не более того.

Изучать события Русской литературы необходимо. Но необходима корректная, что ли, методология изучения. Основное – это Соборное (именно) мнение Русской литературы в оценке события. Соборное мнение Русской литературы должно быть выведено и сформулировано. И как раз этот важнейший «нулевой», своего рода этап, исследователями, как правило, игнорируется.

К наиболее заметным, то есть спорным в общественном мнении событиям, принадлежат например:

«Толстой и Православие», «Спор Белинского с Гоголем».

В этих координатах трагичен феномен Льва Толстого – в совершенстве владея истинной системой отсчета, он начинает исчислять – исключительно Мир видимый. Лев Толстой природно укоренен в Евангелии, он родился с знанием «Любовь больше» и этим знанием жил. Великая «ошибка» Толстого следствие его Великой Любви к России. Россия – свободным выбором восходила на Голгофу, и Крест Свой несла на Себе. Лев Толстой сосредоточившись на Внешнем, Мире видимом, пытался спасти Россию от Креста и Голгофы. Это еще «не ошибка» - это работа постулату «Свободы выбора». Ошибка, действительная, без кавычек, трагическая ошибка Толстого, в том, что он и Православие и Церковь (явления неразрывные в Традиции) начал мерить не полноформатной системой отсчета, а системой исчисляющей Мир видимый. Такое исчисление неверно, чревато погрешностью в измерении Русской жизни, ибо она органично сочетает мир видимый и невидимый; но для Исчисления Православия и Церкви – не годится вовсе. – Истина не требует исчисления. Истина сама и есть Исчисление всего. Не человек – мера вещей. Христос, Пресвятая Троица – есть действительная мера вещей, мира видимого и невидимого, русского мира. Но Христос, для Русского человека, открывается только в Православии. А Православия нет без Церкви (священномученник свт. Илларион (Троицкий): «Христианства нет без Церкви»).

«Зачем он это написал?» - предсмертный вопрос Бунина, седьмого ноября тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в день ухода из мира земной жизни (свидетельство Бахраха) о «Воскресении» Толстого, о тех страницах, страшных, каменных, мертвых – буквально, на которых Толстой в координатах Мира видимого, что само по себе – ложно, пытается свидетельствовать о внешнем составе умонепостигаемого Величайшего Таинства Евхаристии.

«Иван Алексеевич, я готов Вам ответить» (Смоленцев).

Он написал это затем, что так оно и было – с каменным сердцем стояла «Россия»-видимая того времени на Литургии, с каменным сердцем, не чувствуя того Что Происходит в Храме на самом деле. Это нельзя понять, можно только – чувствовать, жить, проживать Это Таинство. «Россия» -видимая – потеряла Христа. Перестала Переживать, Проживать Христа на Литургии. Об этом и Свидетельствует Толстой в «Воскресении». И он, Толстой, прав в своем свидетельстве. Хотя по существу, в координатах Русской литературы – это Лже-Свидетельство. Ибо Таинство Действенно Всегда. Таинство Действенно во Христе. Христос Сам Служит Каждую Литургию. Это «правдивое» в координатах мира видимого лже-свидетельство Толстого, подтвердилось в Семнадцатом году. Народ не может быть Народом без Церкви, без Христа. Если нет Народа – не может быть Государства. Семнадцатый год – был объективен в координатах Евангелия. Но Семнадцатого года можно было избежать – по постулату Свободы выбора. Если бы, в том числе и Льва Толстого, поняли правильно. Беда в том, что он Свидетельствовал, но сам себя не понимал. Стал равен сам себе и своим героям, стал равен миру видимому, а писатель всегда должен быть больше, потому что – «Любовь больше». Толстой потерял дистанцию. Христос – есть Идеальная Дистанция для писателя. Перестав чувствовать Христа в Церкви. Толстой искал причину в Церкви. А надо было Искать в себе. Не поняли феномен лже-свидетельства Толстого и окружающие. Самого Льва Толстого поняли, и в себе искать тоже не хотели, искали во вне. Но Толстой искал «будучи обличаемым совестью». А второй разночинец понятия Совесть не знал.

Великое лицемерие человеческой природы – главная причина осуждения Толстого. Спроси себя всяк, стоящий на Литургии, достоин ли я стоять Здесь? И не стоит ли здесь мной, в моем образе, «новый нехлюдов»? Только тот, «старый нехлюдов» был честнее меня, - не чувствовал Христа – и сказал об этом. Тем самым, сказал – что Россия больна, и имеет нужду во Враче. А я, не встретив Христа за Литургией. – А Христос Всегда Есть и Пребудет Вечно за Каждой Литургией. И, если я Его не встретил, то это моя вина. Скажу ли я батюшке об этом на Исповеди? А если, скажу, как я завтра брошу камень в Льва Толстого? «Будучи обличаемы совестью» - именно поэтому блудницу не побили камнями. Здесь не точку многоточие надо ставить…

4.

Бунин дает две основных характеристики: «малокультурное» и «европейское». Обозначает эталон – Пушкин. Обозначена грань между словом литературным и бульварным. Бунин говорит о влиянии «газеты и толпы». И вот здесь необходимо запускать в работу тот «механизм», который соединит и раскроет действительные смыслы речи Бунина. Это «механизм понимания», понимания не только Бунина, но всей Русской литературы. Механизм понимания не обязателен в едино-культурной интеллектуальной сфере, но и читатель и писатель наш мало культурен (!). «Мало» - это отсутствие объема, это плоскость. Бунин говорит в объеме Вселенной Русской литературы, в ее пространстве, а понимают его – в плоскости, в том числе и в плоскости «газетного» листа. То есть, не понимают вовсе, ибо «плоскость» никогда не поймет «сферу». «Сфера» может понимать «плоскость». Так как «сфера» больше, включает в себя плоскость. Поэтому «сфера» должна научить «плоскость» - объему, но «плоскость» - еще и должна понять необходимость обучения. А это практически никогда не возможно. Ибо «плоскость» мнит себя самодостаточной. И это действительно так, плоскость состоялась как плоскость, а состояние сферы, ей не ведомо, поэтому – не значимо для нее.

Все дело в «системе отсчета». Малокультурное – явственно только в координатах действительной, высокой, Культуры.

Беда, именно, Беда 13-х годов и 20 и 21 веков, в том, что плоскость «газета и толпа» как частный случай, уже приучила к себе как к единственной форме мысли. И тот, кто и рожден и может мыслить в объеме, не имея примеров, так же вынужден интеллектуально осуществляться в плоскости.

Речь Бунина была воспринята на плоскости, плоскостным интеллектом и поэтому осталась не понятой, а могла иметь судьбоносное для России значение. И может иметь судьбоносное для России значение, если будет понята сейчас в 13 году 21 века. И так, механизм понимания: «Пушкин» + «толпа» = Пушкин «Поэт и толпа».

Чтобы понять Бунина (Поэта) надо быть в одно-природной ему сфере – Вселенной Русской литературы, быть в одном культурном пространстве с Поэтом (Пушкин, Бунин – имя уже не имеет значения, любой Поэт Русской литературы, но Поэт – именно в критериях Русской литературы, а не «газеты», не «толпы»).

Понимание надо начинать с Пушкина, с понимания, что представлено во Вселенной Русской литературы феноменом «Поэт и толпа».

Но одним стихотворением здесь не обойтись. Смысл может быть вскрыт только в полном контексте. О взаимоотношении «поэт и толпа» Пушкин говорит еще и в одновременном стихотворении «Поэту». Настоящему Поэту ведомо Настоящее. А толпе необходимо сиюминутное. Отличить настоящее от ненастоящего можно только на высоком уровне культуры. Не путать с образованностью. Русский народ может и не был в достаточной степени массово образован, но в Православии имел высокий уровень духовной культуры и умел отличать в силу этого настоящего от ненастоящего. Зато советский народ был уже и образован в достаточной степени именно массово, поэтому и не был толпа. Поэтому и дал миру целый ряд настоящих продолжателей дела Русской литературы, умея отличить их от ненастоящих. Сегодня народа нет, а население молодое в особенности – именно мало культурно. Но фундамент Народа еще сохранен – отсюда современная псевдо литература не принята и не воспринята населением. Население России до сих пор еще, после двадцати лет агрессивной подмены ценностей, до сих пор еще не – «чернь».

Координаты высокой Культуры не воспринимают «события» внеположные им. – Такова реакция опоры. Псевдо литература  в 13 году 21 века представлена как достояние псевдо элиты. Яркий пример имена современных «писателей». Не знает ли это имя, «имя нам – легион», кто либо из псевдо элиты? – Знают все. Знает ли это имя кто либо из населения? – не знает ни кто. Бунин отмечает противоположный Пушкинскому смысл – современного писателя – сотрудничество с чернью, с толпой, «желание нравиться», в силу того что писатель мало культурен и мало культурна толпа. Мало культурный писатель и мало культурная толпа – нашли друг друга. Обращаясь к «европейскому» Бунин дважды указывает на разделение: слово литературное и слово бульварное, буржуазия и пролетариат. И Русская действительность как фактор – искалечивший нас. Сегодня ситуация несколько иная. Настоящая «чернь» мало числена, «чернь» мнит себя элитой. В полном соответствии с подмеченным Русским Народом – «из грязи в князи». Это нравственная грязь – моральная и интеллектуальная нечистоплотность. Нравственная грязь – родина интеллектуальной черни.

Родина им, легиону, не Россия. Родина им – грязь.

 

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную