Макс, практически никогда и никому не веривший на слово просто так и достаточно цинично относящийся к окружающей жизни, с разъеденным импортным алкоголем мозгом, уставший от этого самого безверия и окружающего предательства, страстно возжелал чуда. Кондового и простого. Ведь в душе-то он был, в общем-то, добрым по природе человеком, хоть и отъявленным, как оказалось в последнее время, эгоистом. Да и давалось ему раньше всё довольно легко и просто, практически, «по щучьему велению» и по его, Макса, хотению. Но шутка в том, что щукой этой был его родной папаша. А сейчас он стар и болен. И что-то пошло не так. Совсем не так, как планировалось вначале. И стали нашего героя терзать различные сомнения и тревоги. И вдруг стало казаться  Максу, что он сломался и почти сдался, не достигнув главных целей. Да и где они - цели, в чём, - заработать, как можно больше денег? - Смешно. Ему ведь, в общем-то, было хорошо с Кристиной, спокойно, но последнее время он всё чаще начал вспоминать Аллочку, запавшую на него по полной, как кошка, пусть звезданутую и безбашенную, но какую-то тёплую и живую в отличие от красивой, но совсем отмороженной и высокомерной Крис. Его честолюбие всё ещё немного тешили рандеву и тусовки с олигархами и медиаперсонами, но сердце периодически начинало требовать простой доброй встречи со старым школьным подзабытым приятелем. И он даже иногда признавался себе, что с большим удовольствием поменял бы приём в каком-нибудь «вшивом посольстве» на обыкновенную возможность «пожрать с газеты» на дворовой лавочке, как это бывало в студенческие годы. Но пока, правда, и статус свой ему принижать не хотелось тоже. Да и Крис, можно сказать, не велела.

И ему причиняло нестерпимую боль это его раздваивающееся, если говорить его же языком, нецивилизованное сознание. В его тёмном поникшем ослабевшем теле и ставшей безвольной мятущейся душе, словно в заброшенных катакомбах, жила какая-то отдельная от него самого, неведомая ему, закрытая, подчиняющаяся кому-то постороннему странная жизнь. Двигались неясные силуэты, периодически бродили тени прошлого, с которыми у него, как ему иногда казалось, были бурные, переполненные эмоциями, короткие взрывные отношения,  вспыхивали и моментально гасли безрадостные умирающие образы будущего. И самое удивительное и пугающее было в том, что он сам, его эгоцентричное «Я» словно и не имело к этому абсолютно никакого отношения, он будто проживал чью-то чужую, навязанную ему жизнь. Оно, его истинное «Я», правда, пыталось иногда сопротивляться, заявляя свои смехотворные гражданские права, но раз за разом безжалостно бывало подавляемо, как карликовое партизанское движение Западной Европы сороковых годов: вначале бесперебойно работающей машиной Третьего Рейха, а потом уже и победно летящим паровозом Красной Империи. И он никак не мог понять остатками сознания, где же тут его «Я», а где не его, где чужое, привнесённое кем-то другим, могущественным и непобедимым. Его воля и разум абсолютно не нуждались в его уме, а, как космическая капсула, двигались по заданной орбите, руководимые и направляемые чужой далекой, но непреклонной волей. Иногда попадая на яркий нестерпимый свет, а иногда следуя в холодной мрачной космической тьме. И лишь откуда-то оттуда, издалека, из маленького смешного круглого, как русский дурак, иллюминатора, наблюдающих за собственным то немного отдаляющимся, то приближающимся «Я».

И, естественно, Макс с какой-то даже жадной радостью при первой же подвернувшейся возможности возжелал «чтоб всё было хорошо», стал умолять об этом судьбу, как просят новообращённые непостижимого Господа Иисуса Христа, грустно  взирающего на них с холодных каменных стен Храма. Он сам не очень-то понимал, что вкладывает в эти свои слова. Но страстно хотел этого, видимо, искренне полагая, что там, наверху, разберутся.  Взалкал, что бы оно свершилось, наступило само, без всяких его усилий и участия, как наступает зима и лето. Как наступает свежее утро и появляется чистое солнышко на радость всем нам, грешным.

«Ведь бывает же такое, - убеждал он сам себя, массируя двумя пальцами кончик своего уже раскрасневшегося, словно после обильной выпивки, носа, - хотя, конечно, всё это чушь собачья! Но, как говорится, чем чёрт не шутит. Бывает же с некоторыми. Люди не верят, не верят, а тут бац, чудо! И начинают верить! – Директор-музыкант глубокомысленно смотрел в стекло автомобиля на засыпающие горы и чахлые, окрашенные в бледно розовые цвета леса и хоть и не спал, но во сне видел исполнение своих желаний. -  Христос вон тоже поначалу по воде ходил, мёртвых воскрешал, пятью  хлебами и двумя рыбинами накормил пять тысяч человек… Тут волей-неволей поверишь. Вот и я хочу чуда. Надоело всё, устал. Дайте мне чуда! – потом опять думал, смущался, и каждую вновь появляющуюся подобную рефлексию заканчивал сакраментальной фразой, - Ну и хрень же в башку лезет!»

В обрамлении таких пульсирующих раздумий его взору открылся этот самый Музей. Оказался он невзрачным небольшим одноэтажным, с двускатной пологой крышей, жёлтым домишкой сталинской постройки, в котором раньше, наверняка, располагался либо Дом культуры, либо Дом пионеров, если таковые вообще могли обитаться в местном народе среди потомков шаманов-нойды и Деда Мороза. Когда чёрный лакированный внедорожник в наступивших лилово-сиреневых сумерках, выпучив горящие холодным ксеноновым безумием фары, мягко, но уверенно, шурша сминаемым снегом, подрулил к зданию, солнышка, пытающегося согреть всё живое на этой земле своими флегматическими лучами, на холодном бесстрастном небе уже не было. Можно было предположить, погружаясь в мир преданий и живых былин Севера, что могущественный, но неведомый простым смертным Великий шаман, превратив его в разогретый и настроенный на костре серо-розовый бубен, медленно покачиваясь в такт старинной, повторяемой из века в век и изо дня в день таинственной песне лопарей, уносится с ним в ледяную бесконечную тундру. Быть может, в скрытое от этого мира могучее место силы, куда все шаманы, совершающие свои мистические обряды и наделённые родовыми знаниями и невероятной силой духа, постоянно подпитываемой стоящими за их спинами предками, направляют свои души, мучительно, с телесной, физиологической, и нутряной болью обретая дар ясновидения. И они (эти души) вылетают из их скрюченных извивающихся тщедушных тел, как могучие прекрасные птицы, направляемые духами помощниками. И летят туда вороны, орлы и ястребы, бегут олени, быки и медведи, принося удачу своему шаману, оберегая и спасая его жизнь от нависших угроз и напастей. А также от козней завистливых коварных соперников и жёлтых оскаленных зубов вездесущего волка.

А ещё Макс где-то читал, что люди верят, что мёртвые, как злобные супостаты, тати и кровопийцы могут похитить душу живого. И тогда вернуть её назад бывает под силу только настоящему шаману. И тогда он облачается в свой обновляемый раз в год, а иногда и истлевающий прямо на нём священный наряд, обвешенный железными боевыми нагрудниками, избитыми в боях амулетами и медальонами для защиты от свирепых и мстительных ворогов.  Берёт свой трепещущий и гудящий на ветру прядающий бубен и, вселив в себя духов помощников, нетерпеливо бьющих крылами или скребущих когтями землю, отправляется в мир мёртвых на битву со смертью – забирать из полона души живых.

И бегут и летят, пугая непосвящённых, духи помощники под ритмичные, всё усиливающиеся тревожные вопросительные уханья бубна. Летят из места в место, из эпохи в эпоху, из одного менталитета в другой, перенося и нас в далёкий мир предков, где, как учат шаманы, звери и люди едины, и человек пытается стать то серым волком, то бурым медведем, единым и неразделимым с матерью-природой, тайны которой постигнуть нам в полной мере не дано, а уж передать простыми человеческими словами тем более. 

Да и Макс, как вы понимаете, и «словов-то таких» не знал и не ведал ни сном, как говорится, ни духом. Это всё автор умничает опять… Дать бы ему в бубен, чтоб не мешался! (тьфу, тьфу, тьфу!)

Музей ещё работал, в занавешенных и запорошенных снегом окнах кое-где горел свет, кое-где странно мерцал. Но двери почему-то были крепко-накрепко закрыты. Вьюжка неприятно задувала за шиворот, под куртку, впивалась тонкими острыми иголочками в ладони и пальцы и, с придыханием завывая, била наотмашь по щекам, больно царапая ледяными когтями раскрасневшееся удивлённое лицо, как доведшая размечтавшегося мужика до кондиции, но вдруг раздумавшая сливаться с ним в пароксизме страсти капризная молодая вертихвостка.

Миша, незлобно ругнувшись, слегка подёргал на крыльце за массивную медную вычурную ручку, с непониманием посмотрел вначале по сторонам, потом на напрягшегося в ожидании Макса. Потоптался. И несколько раз с силой ударил по деревянному полотну двери, словно в тот же самый неуёмный бубен. Эхо нетерпеливо прошлось, прогрохотало по негостеприимно запертому дому и ни с чем вернулось обратно (если не считать каких-то присоседившихся, словно насмешливых писклявых звуков), как подгулявший брошенный муж на новой свадьбе бывшей жены. Откуда-то издалека раздался приближающийся бухтящий женский голос, - Мы уже закрыты, целый день никого не было, и вот под вечер приспичило. Приходите завтра!

В ответ Михаил опять пару раз ногой врезал по негостеприимным подопечным горделивого бога Портуна, будто древнеримский атеист.

- Да что ж это такое, кто там?

- Свои, открывайте, холодно.

- Кто - свои? Тихо не шумите.

- Это мы, эт самое, Ольга Александровна.

Дверь, проскрипев, как встающая с утренней тёплой лежанки вредная, хоть и безобидная старушенция, с неохотой малость приоткрылась, и на незваных посетителей с лёгким упрёком уставились обутые в уютные очки в роговой оправе маленькие чёрные глазки немолодой хранительницы сего места,

- Ой, Мишенька, это Вы? И не один, - всплеснули короткими ресницами вылупившиеся глазки. - Что ж не позвонили, мы бы Вас ждали, - от радости, вспыхнувшей в подслеповатых зрачках, очки аж запотели, голос потеплел и окреп. Дубовая створка, пропуская дорогих гостей, распахнулась от души, точно готовясь пуститься вприсядку. - А тут к нам сам Вася Мастерков приехал. С костюмом знакомится, обживает. Мы и закрылись, чтоб никто не тревожил. Ну, проходите, проходите, а то замёрзнете.  Давайте в мой кабинет пройдём.

Макс с Мишей, немного поёживаясь для приличия и чуть притоптывая, с радостным шумом вслед за хозяйкой прошкандыбали в ближайшее от входа помещение. Там их встретил огромный письменный стол, заваленный бумагами, старинные деревянные рассохшиеся стулья, небольшой диванчик и великорослый застеклённый шкаф, благодаря высоченной, до самого потолка вазе, громоздящейся на нём, похожий на старого широкоплечего жирафа. Он был уставлен книгами, статуэтками, камнями и прочими непонятными артефактами, на которые каждый, впервые входящий в подобное незнакомое помещение, непременно уставится с таким заинтересованным видом, словно никогда и ничего подобного видеть ему не приходилось. Ну, разве что кроме пыли, забившейся в труднодоступные для современной тряпки углы, и делающей казённые присутственные места гораздо более уютными и какими-то нежно пушистыми что ли…

- Знакомьтесь, Ольга Александровна, это наш гость из самой Москвы, ни боле, ни мене… От Матвиенко. Максим Юрич, директор института. Будет наш комбинат переоборудовать, эт самое.

Макс топтался, глупо улыбался, не зная, что говорить этой немолодой и отнюдь не красивой женщине… Руки в жилах и морщинах целовать не хотелось. А другого он, в общем-то, и не умел.

Ситуацию в эти свои не целованные руки, на правах хозяйки, взяла Ольга Александровна,

- Очень приятно! Да Вы садитесь, я сейчас чайком вас напою с травками разными и мёдом. Как раз вскипел. Садитесь вот сюда.

И пока добрая гостеприимная женщина наливала крепкую душистую заварку из большого пузатого чайника в белые, с золотыми оленями, чашки, пока доставала нехитрое угощение и вываливала в пиалки густое тёмное варенье и золотой, тянущийся и играющий различными оттенками, как житьё-бытьё весёлого долгожителя, мёд, шофёр начал говорить. Он то садился на чёрный кожаный диванчик, издалека напоминающий заднее сиденье автомобиля, то вставал и шёл куда-то к двери, словно не мог без постоянного движения, то брал в руки, тоскующие без руля, чашку и снова с чувством ставил её на прежнее место.

– А у нас, эт самое, время свободное появилось. Андрей Тимофеич у Мэра. А Максим Юрич захотел что-нибудь необычное посмотреть. Ну, вот я к Вам его и привёз. К камню этому, ни боле, ни мене. – И Миша сам застыл в позе каменного истукана, вытаращившись на закрытую дверь. – Камень, да-а-а-а! – Напоследок многозначительно протянул он.

Женщина остановилась, всплеснула руками и, внимательно, по-матерински оглядев пришедших, словно детям малым и неразумным, проговорила,

– И камень, конечно, и Вася, Бог даст... Он же сын последнего Великого шамана этих мест. Предком их рода был другой знаменитый шаман,  родившийся, старики говорят, с волчьим хвостом, - незаметно перейдя почти на шёпот, сообщила, зачем-то оглядываясь по сторонам, хранительница, - потому что его отец, тоже, как водится, шаман, вселил в свою любимую жену дух Большого Серого волка, короче, чтобы уберечь оленье стадо от бесконечных волчьих набегов. - И, поняв, что её внимательно, с интересом, слушают, женщина взахлёб продолжила. – Вот как раз той самой зимой, перед смертью последнего Великого шамана, у нас история была. Я во всём этом мало разбираюсь. Но говорят, что ещё с древних времён, когда люди понимали животных, существует такой неписаный закон или договор, не знаю, что следы медведя и охотника не должны пересекаться. И тем более нельзя наступать в медвежий след. Иначе медведь пойдёт по человеческому запаху и будет нападать, и убивать людей. А один местный охотник, причём опытный, по оплошности наступил прямо в медвежий след. Ну, перепугался, конечно, и прибегает с друзьями к шаману. Рассказывает. Спрашивает, что делать? Тот его усадил, выслушал. Покамлал. И потом говорит, ну, что я тебе должен сказать, пойдёшь завтра с утра на то самое место, я договорился уже. И когда придёт медведь, ты ему скажешь вот эти вот слова. И наговорил ему, что сказать… И тогда всё будет нормально. А если вдруг не придёт медведь, ну, тогда опять давай ко мне, будем решать проблему. Это уже серьёзно. Ну, охотник ушёл. Но ни завтра, ни послезавтра он к шаману не пришёл. Друзья, что были при  этом разговоре, через неделю встречают его и спрашивают, а чего ты не пришёл-то к шаману? А тот отвечает, а зачем? Они его попрекают, ну, ведь шаман тебе сказал, если медведь не придёт, идти сразу к нему, дело-то серьёзное, важное. А охотник им и отвечает, так он, мол, приходил. Я пришёл, медведь пришёл, сели напротив, всё чин чином. Я ему всё передал, что мне шаман наказал, так,  мол, и так, ошибочка произошла. Ну, он послушал, встал и ушёл. Так что всё нормально.

Миша с Максом от души рассмеялись, аж надрывали животики, причём, громче всех, конечно же,  гоготал Михеев. Ольга Александровна похихикивала тоже, как бы прыская в кулачок, то есть, прикрывая немножко рот и прищуривая счастливые, с подступившими лёгкими морщинками, ожившие озорные, хоть и подслеповатые глаза. Правда, вот смеялись и радовались они разному. Хранительница светилась, как природа, когда вдруг кончается затяжной дождь, и расходятся тёмные свинцовые тучи, – от лёгкого доброго счастья, что всё закончилось по закону, никто не пострадал, ни охотник, ни мишка, имеющие одинаковые права, как, впрочем, и какой-нибудь папоротник или невзрачная брусника-черника. Макс хохотал громко, напористо, как во всём цивилизованном мире, показывая крепкие белые зубы и отличное гомосапиенсовское здоровье, которое бы без особых проблем позволило ему, если что, этого косолапого завалить из мощного винчестера и съесть. В общем, покатывался Михеев, как от удачного, к месту рассказанного анекдота. А шофёр Миша заливался-покатывался, немного смущаясь,  как бы за компанию, потому, что смеются все и у всех хорошее доброе настроение. Похоже, будь такая возможность, он бы сейчас и топтыгина – хозяина леса по загривку с радостью потрепал.

Когда же неожиданная смешинка растаяла во рту, как снежинка, Ольга Александровна спокойно и по-деловому, как сказку на ночь капризному ребёнку, продолжила нехитрый рассказ об одном из своих сегодняшних гостей, на ходу на правах хозяйки вновь разливая душистый крепкий чай, 

- Что-то я подпростыл немного сегодня, засопливел, - вдруг признался, шмыгнув носом шофёр, накладывая себе в кружку золотого тягучего и пахучего мёда, - как бы не заболеть. Всё оттого, что пить бросил, – хихикнул молодой человек. - А Вы, Максим Юрич, как?

- Нормально, вроде, - неуверенно отозвался столичный директор.

- Вообще мы или едим или про болезни всякие разговариваем, - вдруг недовольно встрепенулась хранительница.

- А в чём проблема-то? – улыбнулся Макс, явно провоцируя Ольгу Александровну на очередную поучительную историю.

- Ну, зачем Вам все эти болезни, про которые говорят, в себя есть! А ведь будете, если не прекратим всё это говорить, - женщина с видом Айболита пододвинула Михееву пиалу с мёдом, - лучше это ешьте!

- Да, ладно бросьте! Не такое ели и пили. Рассказывайте дальше, пожалуйста, - Макс зачерпнул и словно вытянул ложкой золотую, постепенно оседающую скульптурку идола.

- Ох, уж эта мне наступающая тотальная цивилизация, ну, да ладно. Лучше про нашего Васю расскажу, - хранительница, немного укоризненно улыбнулась, протянув Максу и Мише ещё и вазочку с конфетами. - Раньше Вася не хотел быть шаманом, шалопаем был обыкновенным, однажды даже, он сам рассказывал, в шутку отколол голову идолу, с которым работал отец. Тот, правда, заставил его ремонтировать. Вот ведь как бывает, теперь очень жалеет, даже плакал при мне один раз. Отец перед смертью хотел ему свою силу и навыки передать, и костюм свой шаманский. Вася отказался. Так отец и умер, унеся с собой опыт и знания. И теперь костюм его, бубен и прочие атрибуты шамана хранятся у нас в музее. Позже Вася спохватился, что-то в нём торкнулось, ожило, рвётся наружу. Природа позвала, проявились способности. Не такие, конечно, как у отца, но всё-таки. Он многое вспомнил из детства, чему отец учил. Он провёл особый праздничный обряд оживления бубна. Теперь уже и сам людей лечит, и предсказывает. Правда, не всегда всё получается. Но мы очень в него верим, другого такого у нас нет. Он надежда нашего народа. Но шаман не может без специального костюма и без бубна, передающихся в нашем народе от отца к сыну. – Женщина, словно запнувшись, остановилась, помолчала и грустно проговорила. – Но просто так забрать их нельзя. Вот мы иногда и пускаем его сюда, достаём костюм. Он облачается в него.

Но одно дело, самому взять и надеть костюм, другое дело, когда тебе его, как дар, передаёт Великий шаман-предшественник. Тут, как в фильмах про ниндзю, один другому меч передаёт, помните? Ты-ды-ды-ды-ды-ды, - женщина, улыбаясь, вся заходила ходуном, как будто у неё зуб на зуб не попадал, словно сотрясаемая  разрядами воображаемого сильного тока, вытянув вперёд руки и изображая передачу ей волшебного меча, - И ты уже, якобы, ниндзя… Да, скажу я вам, именно так! Примерно… Как ни странно, примерно так! Иногда предмет Силы и ритуал делают этого человека обладателем необычайных способностей, - потом, помолчав, добавила. - А у Васи природный, наследственный дар есть, а от этого он отказался. Теперь вспоминает, что и как, учится… Шаманит, совершает обряды. Мы не мешаем ему, поэтому двери и закрываем. Детишки-то  сюда иногда просто так заскакивают, погреться там и так далее, – вдруг, прислушавшись, Ольга Александровна указала рукой на закрытую дверь, – Вот уже камлать начал.

Откуда-то издалека, словно из другого мира и чужих времён, донёсся странный завораживающий звук, протяжный и медленно вибрирующий, который один русский мужичок может сравнить разве что с пением разгулявшейся двуручной пилы, когда на ней играет истинно знающий своё дело и хорошо принявший на грудь виртуоз. Правда, другой человек, тоже, естественно, русский и принявший (и не только на грудь), авторитетно оспорит первое утверждение, заявив, что не похоже абсолютно. И, по-моему, будет не так уж и неправ !

– Ну, вы тут пока осваивайтесь, чай пейте, музей осматривайте. С камнем  пообщайтесь, – Ольга Александровна серьёзно посмотрела на Макса, словно хотела сказать ему что-то ещё, но поняла, что он итак уже всё, что надо, понимает, – а я пойду пока к Васе, помогу, он просил. Если что, зовите.

Женщина ушла, оставив двери открытыми, словно приглашающими в иной, незнакомый Максу, да и вообще всем простым смертным, опасный, но такой притягательный мир.

Вася сидел в костюме без короны, закрывающей, обычно специальными верёвочками глаза шамана, чтобы их не увидели люди, и камлал. Он, невысокий худощавый, немного корявый жёлто-серый человечек, легко примостился с закрытыми глазами на оленьей шкуре, разложенной прямо на полу большой комнаты, и священнодействовал. То есть играл с помощью рук, губ и лёгких на каннусе (разновидность варгана), слушая, как он поёт, постепенно переходя, как утверждают посвящённые, в особое состояние сознания...

Вначале в его глазах было совсем темно, потом проявились белые точки и  начали летать, мелькать, как снег или даже крупный град. Это означало, что в этот раз что-то получилось, явились, пришли на помощь духи помощники, каждого из которых он узнал, поприветствовал, так как знаком был с ними почти с самого детства. Они его простили, вернулись к нему. Только старый волк ещё проявляет характер, огрызается, но не уходит, сидит или бродит где-то поблизости, словно чуя близкую сочную добычу. Град прекращается, но Вася всё ещё играет на каннусе, не открывая глаз. Его каннус, это его олень, на котором он летит к последнему миру. Как на птице… 

А дальше он начинает видеть. И, о, Боже, что он видит!

Вот тут, как говорят шаманы, надо думать и курить… Или танцевать.

***

Миша провёл Макса по небольшой экспозиции, знакомящей с жизнью малюсенького северного народа, в древности славящегося на весь мир силой своих шаманов. По легенде даже Иван Грозный перед смертью вызывал к себе шестьдесят лапландских шаманов (по другим сведениям – шаманок), что, правда, не принесло ему счастья. Поэтому и не будем об этом…

Макс терпеливо рассматривал одежду, камушки божков, предметы

быта, макеты древнейших жилищ, орудия труда, настоящую оленью упряжку, тупу и пырт – избы, в которых жили саамы зимой и куваксу –переносной чум, которым и сегодня они пользуются на оленьих тундровых пастбищах. Рассматривал и не заметил, как очутился в центральной комнате лицом к лицу с камнем.

Макс смотрел на него и не знал, плакать или смеяться. Таких булдыганов на любом карьере сотни или даже тысячи. Даже на его даче несколько подобных валяется. Привезли для красоты, цветами обсадили. Сначала мать в этом упражнялась, потом Машка-дура, которой заняться нечем. Обычный гранитный, вроде, валун с человеческий рост, шириной метр с небольшим, толщиной сантиметров тридцать-сорок... Только плоский, как плита, и весь испещрён примитивными рисунками человечков, оленей, снежинок, которые, судя по качеству изображения, делал трех-четырёхлетний карапуз, обладающий, правда, силой взрослого человека. Не так-то просто выбить что-либо на такой каменюке. 

Но Макс всё-таки подошёл к нему вплотную, уговаривая себя, что это всё так, ради смеха. Он поднёс спокойные ладони к его парадной и тыльной сторонам. И в первый момент даже отдёрнул их. Парадная, разрисованная сторона была холодной, как у любого обычного камня, а вот обратная, тыльная, обращённая к стене  сторона излучала вполне ощутимое тепло, словно там где-то был спрятан таинственный нагреватель. Макс понимал всю абсурдность этого предположения, но и согласиться с реальностью того, что он ощущал сейчас на себе, он тоже по врождённой своей недоверчивости не мог. Он несколько раз убирал руки и подносил их снова, даже трогал голыш руками, нагнулся и попытался заглянуть куда-то под него. Но всё тщетно. Под камнем ничего не было. А тепло было. И никуда не девалось.

И тогда он решился и загадал желание. Именно то, чего хотел, что не мог сформулировать явно, но к чему тянулись его душа и тело. Ведь хотелось и богатым быть, и искренне любимым, и реально свободным в выборе. И

здоровым быть, и чтоб голова не болела, и сознанье не раздваивалось. Ну, в общем, как мы уже говорили, чтоб «всё было хорошо».

Вдруг он услышал откуда-то из-за стены достаточно громкий скрипучий мужской голос, принадлежавший явно шаману Васе, которого он, в общем-то, тоже не воспринимал всерьёз и даже на какое-то время, пока общался с алатырём, забыл о его существовании.

- Скажите, чтоб не доверял стеклянным глазам, скажите, чтоб не доверял. Дальше не вижу, не вижу, - упрямо повторял этот монотонный скрипучий и несовременный грудной голос, словно записанный в позапрошлом веке и воспроизводимый сейчас бесстрастным компьютером, - это смерть, обман, это глаза чужого волка. Его дух в них. И он силён.

  К Максу подошёл, будто крадучись, немного испуганный Михаил, приглашая его туда, к Васе,

- Максим Юрьевич, это он о Вас говорил. Причём, никто его не просил. Он сам сказал, что тут у нас гость, чужак, а потом вот выдал, что Вас поджидает беда, глаза какие-то. - Михаил пожимал плечами, мол, я понимаю, что всё это бред, и смотрел извиняющимся, но немного испуганным взглядом. Но Вы, мол, сами просили что-нибудь этакое, вот, мол, и получайте.

Когда Макс с Мишей вошли в комнату, Ольга Александровна уже помогла Васе надеть корону и подала ему бубен. В этом облачении, весь опоясанный и обвешанный железом, с большим медным нагрудником, с закрывающим лицо забралом из разноцветных верёвочек, с обручем на лбу и с большим бубном, со стороны напоминающим щит славянских богатырей, Вася казался древним воином, готовящимся выступить в поход против пришлых злобных захватчиков.

Что-то помычав и покачавшись на месте, Вася неторопливо распрямился и, ударив в бубен, стал всё быстрее переступать с ноги на ногу и с силой раскачивать головой, словно вытряхивая из себя душу, как застоявшегося в стойле и не желающего выбегать наружу коня. Потом раздались новые звуки и новые удары бубна. И уже было не понятно, какой звук кому или чему принадлежит. Удары в бубен раздавались всё чаще, и участилось дыхание существа, которого и человеком-то уже назвать было сложно. Оно что-то рычало, кряхтело, прыгало и падало на колени. Неизменным оставались только удары в бубен, словно производились автоматически, независимо ни от чего. Только частота их возросла до неимоверной, до нескольких ударов в секунду. Так, по крайней мере, показалось впечатлённому этим захватывающим зрелищем столичному залётному гостю.

Шаман пел, это было уже очевидно музыканту Максу по ритмичным звукам и движениям Васи, но в песне этой не было слов, только грубые, первобытные, очищенные от цивилизационных наслоений и трансформаций звуки, извлечённые из природы или генной, ещё не модифицированной  памяти. Рычание сменялось криками и стонами, просьбы о пощаде вновь животными рыками и кличами победы. Он был то мужчиной, то женщиной, но человек в нём постепенно умирал, истощался и испарялся, оставляя место только простой белковой животной сущности. Человечьи голоса сменились диким клёкотом и свистом, которые потом, под шум неистового неумолимого ветра, накрывал пробирающий до косточек волчий вой и не изобилующее сменами интонаций медвежье рычание. Шаман метался из стороны в сторону, становясь то жертвой и добычей, то победителем-хищником. Лишь бубен, раскалившись почти добела и мелькая в этой схватке меняющихся сущностей, как упавший с неба сокол-сапсан, оставался самим собой, выбивая совершенно безумный, настойчивый и неостановимый ритм, точно задавшись целью просто-напросто укокошить на земле всё живое и завладеть ей, как прекрасной, божественной женщиной, самому…

Шаман ломался и корёжился, как гнётся на сильном ветру потерявшее уже все листья и обломавшее ветви, молодое гибкое деревце, вцепившись в почву крепкими цепкими корнями. Но всё же, взмахивая к небу руками, распрямлялся и делал новый шаг навстречу невидимому врагу. И тут же за ним следом с гиканьем и свистом устремлялось всё его верное воинство, духи помощники, атакуя супостата со всех сторон: падая, осыпаясь на него с неба, как град, врубаясь в сцеплялку-свалку с его духами, вгрызаясь в рычащие, шипящие, булькающие глотки, высвобождая первобытную, яростную жгучую силу, заклятую могучую страсть истребления бесов-лиходеев.

Здесь, в этом казённом, полностью описанном и пронумерованном зале, где каждая вещь, казалось, давно отжила свой недолгий век, развернулась настоящая битва освобождённых стихий и длинных воль. Корневая, нутряная, добиблейская. Трескались, как спелые орехи, и разъезжались двумя нетронутыми отполированными половинками вверх-вниз, как открываемые киндер-сюрпризы, разрываемые, растягиваемые изнутри невыносимым внутренним напряжением крепкие гладкие голыши, камни-экспонаты, выпуская наружу сдерживаемых там веками духов, выставляя напоказ расплавленное растянутое, как резина, но всё же уцелевшее нутро. И теперь безвольно лежали, слегка дымясь, расслабленные и разметавшиеся, как принёсшие помёт роженицы.

Это всё как-то подспудно сверкнуло и взорвалось в отказывающихся верить свершившемуся глазах и разуме Макса, и утонуло, растворилось в  разгорячённой мгле травмированного сознания. Он испытал потрясение и восхищение, вскоре, впрочем, сменившиеся неконтролируемым и необъяснимым страхом. Вдруг ему стало казаться, что в каждом рыке и клёкоте, вырывавшихся уже не из груди или глотки шамана, а из всех углов малознакомого помещения с мерцающим притушенным светом слышится, пусть и не очень отчётливо, его собственное имя и тут же пропадает в шуме и гуле налетевшего неконтролируемого ветра.

На мгновение он испытал резкий необъяснимый страх, режущие боли сразу почти во всём тяжело занывшем теле, конвульсивное желание закричать и при этом полную невозможность выдавить из себя хоть какой-нибудь звук и хваткое судорожное напряжение мышц груди и живота, через некоторое время сменившиеся почти явственными видениями собственной близкой смерти. Увидел какого-то человека без лица, но почему-то показавшегося ему знакомым, желающего причинить ему боль. И двух обнажённых женщин, одна из которых жутко и яростно смеялась, а другая, пытаясь сдерживать рыдания, плакала. И он даже, кажется, понял, кто они такие, постиг не разумом, а на какое-то время  остановившимся сердцем. Правда, тут же забыл об этом. При этом он явственно услышал близкий звон разбиваемого стекла.

Вася, словно получивший жесточайший сильнейший удар кувалдой по груди, отлетел метра на три-четыре к дальней стене, руки-ноги вперёд, зацепив кистью и разбив часть крайней витрины. Шаманская корона, сделав небольшой полукруг по полу, докатилась до зеркала, поставленного для защиты от чужих духов, и, будто отдав последние силы, замерла. Точно в немом замедленном кино выпало несколько небольших осколков витринного стекла, свет в комнате замигал, но не потух совсем. Оцепенение сковало всех присутствующих. Шаман, практически в изнеможении упавший на крашеные доски пола, что-то прохрипел и вдруг поднял голову, уставившись немигающими свинцовыми глазами на Макса. Через несколько секунд к нему всё-таки вернулись душа и человеческий голос, он негромко проговорил, порычав вначале для приличия,

- Разбей стекло в глазах, разбей! Прогони чужих духов и лишь тогда болезнь  уйдёт. Лишь тогда. – И подняв чуть дрожащую руку ладонью кверху, словно защищаясь от чего-то невидимого, понятного ему одному, добавил. - И ещё, золото, богатство – это смерть! Нельзя брать чужое. Нельзя! Кто взял, умрёт! - Вновь прошипел он каким-то булькающим голосом, проваливаясь, уходя в свой мир, как в чёрную, всасывающую окружающуее пространство дыру.

Исчезали волки и медведи, олени и росомахи, коршуны и орлы. Даже хвоя на деревьях стала жёлто-серой и незаметно осыпалась, уносимая невидимым выволочным ветром, утаскивающим льдины с добычей в открытое море, оставляя корячиться чёрные тусклые силуэты засыхающих деревьев. Природа мертвела, вновь превращаясь в цивильную, пригодную для современного глаза застеклённую, хоть и немного попорченную экспозицию.

Ольга Александровна, беспрекословно верящая в каждый звук, произносимый шаманом (даже недоучкой Васей), со страхом вертела головой по сторонам, словно ежесекундно ожидая крушения окружающего её искусственного мира. Ей даже показалось на миг, что сейчас вот-вот налетит сильный северный ветер Выэрье-пинк и, покрошив покрытые узорами наледи стёкла, ворвётся в здание музея. Влетит, разметав потревоженную выставку, и оживит спрятанные, томящиеся в витринах законсервированные  природные силы, высвободит стреноженную, собранную здесь каким-то обманным способом живую божественную энергию. У неё даже пот на лбу выступил крупными, слабо переливающимися в неярком свете паноптикума алмазными каплями… 

Когда Макс с Михаилом, немного уставшие, вышли на морозный воздух, во всё серо-фиолетовое с голубоватыми оттенками небо, усыпанное торжествующими, словно проколовшими небесную твердь ледяными кристаллами звёзд, вздрагивая и озаряясь зелёными всполохами, извивались и изгибались, точно испытывая нестерпимую, сводящую с ума боль, жёлто-бело-красные синусоиды северного сияния…

Вверх

Комментариев: