Поэт Владимир Николаевич Соколов родился 18 апреля 1928 года в г. Лихославль Тверской обл. в семье военного инженера Николая Семёновича Соколова (1903—1964). Мать Антонина Яковлевна Соколова (1904—1980), архивист, сестра известного писателя-сатирика 20—30-х годов Михаила Козырева.
В семье Козыревых сложились свои литературные традиции. В частности, А. Я. Соколова была увлечена поэзией Александра Блока и, по старинному поверью, ожидая рождения сына, перечитывала его стихи.
Первые стихи были написаны Владимиром Соколовым в возрасте 8 лет. В старших классах Соколов с другом Давидом Ланге издает несколько рукописных журналов — «XX век» (1944) и «На заре» (1946). В это же время посещает литературный кружок советской поэтессы Елены Благининой. По рекомендации Благининой и профессора Л. И. Тимофеева в 1947 году Соколов принят (окончил в 1952) в Литературный институт, семинар поэта Василия Казина.
Первое стихотворение Владимира Соколова «Памяти товарища» было опубликовано в «Комсомольской правде» (1948, 1 июля). Дебют не остался без внимания Степана Щипачева (статья «Заметки о поэзии 1953 года»). Он рекомендовал поэта в Союз писателей СССР.
Первая книга, которую Соколов хотел назвать «Крылья», вышла в 1953 году под заглавием «Утро в пути».
В 1955 году Соколов женился на болгарке Хенриэтте Христевне Поповой. Много переводил с болгарского. В 1960 году вышла книга «Стихи из Болгарии». В 1961 году Х. Х. Попова покончила жизнь самоубийством. На руках Соколова остались двое детей, Андрей и Снежана, воспитанием которых занимались мать поэта и его сестра, прозаик Марина Соколова.
Вторая жена Соколова — Марианна Евгеньевна Роговская, известный[кому?] литературовед и филолог, долгие годы возглавлявшая Дом-музей А. П. Чехова в Москве.
Многие стихотворения Соколова посвящены тверской земле: «На станции» (1950), «Вечер на Родине» (1951), «Окраина» (1953), «Звезда полей» (1963), «Лучшие годы я прожил» (1972), «Еще гудели где-то паровозы» (1984).
Соколов кавалер ордена Кирилла и Мефодия (Болгария, 1977), лауреат Государственной премии СССР (1983), Международной премии имени Н. Вапцарова (1989), первый лауреат Государственной премии России им. А. С. Пушкина (1995), Международной Лермонтовской премии (1996), награжден многими государственными наградами СССР и Российской Федерации.
В Лихославле в 2002 году именем Владимира Соколова названа Центральная районная библиотека, возле которой установлен памятный камень поэту.
Умер 24 января 1997 года. Похоронен на Новокунцевском кладбище в Москве.
* * *
О, что мне делать с этим бедным даром —
Влюбляться в окна, синие, как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, —
Во все, что нам дается жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом —
И ветки скрип, и вечер тучек сизых,
И снега шелест, и улыбка чья–то... 1948
* * *
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина. 1948
* * *
Студеный май. Еще на ветках зябли
Ночами почки. Но земля цвела.
Я деревянный вырезал кораблик
И прикрепил два паруса–крыла.
И вот, по бликам солнечным кочуя,
По ледяной, по выпуклой реке
На ненадежных парусах вкосую
Он уплывал куда–то налегке.
Не сознавая важности минуты,
я не прощался, шапкой не махал,
Но так мне было грустно почему–то,
Как будто впрямь кого–то провожал.
А в синеве, где, выйдя в путь далекий,
Смешалась с небом талая вода,
Качался парус детства одинокий
И льдинкой белой таял навсегда... 1949
НА СТАНЦИИ
Густым гудком ночной покой затронут.
Скрипит фонарь, и желтое пятно
Скользит по мокрым камешкам перрона,
Не виданного кем–то так давно.
Перрон, перрон, есть и такое счастье:
Опять ступать по шлаку твоему.
Почтовый поезд, черный от ненастья,
С пыхтеньем удаляется во тьму.
И тополя, продрогшие порядком,
Шумят под градом капель дождевых
И обнажают светлую подкладку,
Отмахиваясь ветками от них.
А возле грязь, да в колеях солома,
Да лужа с отражением столба.
И, радуясь, что наконец–то дома,
Приезжая стирает пот со лба... 1950
* * *
О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.
Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,
Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?
Но лишь сгустится сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым–седой, —
Карнизами, ветвями, красками,
Порогами, самим собой... 1952
* * *
Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.
Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.
...Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда–то было,
Все, что нам флюгер напевал,
Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.
Из переулка — сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.
Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен — на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес. 1956
* * *
Машук оплыл — туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.
В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.
Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство. 1956
* * *
Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.
Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетенно взгляд,
Я чувствую, что покраснею.
А если тяжкий снег идет
И никому в метель не выйти,
Не прогуляться у ворот,
Мне хочется сказать: простите.
Но я хитрец. Я берегу
Сознание того, что рядом
На москворецком берегу
Есть дом ее с крутым фасадом.
Она, не потупляя взгляд,
Когда метель недвижно ляжет,
Придет ко мне и тихо скажет,
Что я ни в чем не виноват.
* * *
Все прозрачно в мире — это свойство
Голубых, больших осенних дней.
Птиц охватывает беспокойство:
Гнезда их становятся видней.
Все открыто пристальному взору —
Дно речное, паутинки нить.
Очень любит осень в эту пору
Отобрать, отсеять, отцедить.
И, следя за дном, за цепью уток —
В час такой, давно ли слеп и глух, —
Я и сам, как это утро, чуток
Обращенный в зрение и слух.
Я ловлю, раскидываю сети,
Только вовсе мне не до игры.
Я и сам как будто на примете
У большой и пристальной поры.
Я молчу, тревогою объятый:
Эта осень видит все насквозь.
Мой сосед стоит у ближней хаты,
У него в руке доска и гвоздь.
Тоже смотрит долго, сокровенно
И вздыхает: — Ну, брат, я решил.
Я сегодня валенки надену.
Понимаешь, вовремя подшил.
Он смеется: что, придумал строчку?
Или снова юноша влюблен?
Надевает валенки — и точка.
Думает, что жизнью умудрен. 1956
* * *
Паровик. Гудок его глухой.
Ночь. Платформа. Думы об одном.
Снег метался, тонкий и сухой,
Железнодорожным полотном.
Извивался в свете фонаря,
Шел в порывах. Дрогнул паровик,
Белый дым, волнуясь и паря,
Снизу вверх окутал мост на миг.
Мост был выгнут через полотно.
Кто-то шел по этому мосту.
Шел незримо в клубах дыма, но
Сбоку луч вонзился в темноту.
И на дым летучий, на ничто
Пала человеческая тень.
Тень людская: кепка и пальто.
Дым качнулся, свет умчался в темь.
Паровик прогрохал под мостом,
Электричка встречная прошла.
И исчезла в воздухе пустом
Тень, что дымом поймана была.
Я не знал, что делать мне с тоской
О часах текучих... А кругом
Снег метался, тонкий и сухой,
Задыхался и бежал бегом.
Только я запомнил не его.
Свет и дым, и чью-то тень навек.
И не знал об этом ничего
Тот, мостом прошедший человек. 1959
* * *
Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.
Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.
Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто,
Не знает, что с тобой поделать. 1960
* * *
Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,
Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...
У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.
Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.
Глазом, сердцем весь приник... Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной". 1960
* * *
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют
В моем селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
И хорошо мне... В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух. 1960
ДРУГУ
Слушай, Толя*, прочти мне скорее стихи
О твоем возвращенье в родительский дом.
У меня, как я слышал, цветут лопухи
Там, где рос я, не зная, что будет потом.
В мокрых ветлах грачи ошалело орут,
И гремит соловей у высоких запруд.
Прочитай же скорее, прочти мне стихи
О возврате твоем под родительский кров.
У меня в Лихославле поют петухи
И вздымаются нежные очи коров.
Я вернусь, я приду, я подкину сенца,
Я под осень за хлеб выпью ковш до конца,
За платок до бровей, за процветшую высь,
За твою, соловей, сумасшедшую жизнь.
*поэт Анатолий Передреев
***
Нужно плотно прижаться лицом к стеклу,
От вагонного света рукой отстраниться,
Чтоб увидеть, как в ночь, не успев появиться,
Исчезает вокзал с фонарем на углу.
Нужно плотно прижаться лицом к стеклу,
Чтоб увидеть в окне не понурые спины
Задремавших людей, не узлы, не корзины,
А дома и деревья, кустарник и мглу.
Нужно плотно прижаться к стеклу лицом,
Сжав дыханье в груди,
чтоб глазам не мешало,
Чтоб волненье твое
на стекло не дышало,
Чтоб увидеть в окне
То, что есть за окном.
МУРАВЕЙ
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?
А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.
И думает, уставший
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей:
«Тащил, собой рискуя,
А вот, поди ж ты, смог.
Хорошую какую
Иголку приволок». 1961
* * *
«Можно жить и в придуманном мире», —
Мне сказали. Но правда ли это?
Можно в мире? Как в греческом мифе?
Как в легенде? Как в шутке поэта?
Можно? Это не сложно. Ребенку
На рассвете. На девичьем утре.
Но когда ты вдеваешь гребенку
В настоящие взрослые кудри,
Но когда что–то кануло в шири,
А пороги лишь ветром обиты,
Можно ль плакать в придуманном мире
От придуманной горькой обиды?
Я себе хорошо представляю,
Как по детскому зову преданья,
Как по знаку мечты оставляю
Все мирские дела и свиданья
И вступаю в придуманный город,
В сад придуманный, милый до дрожи.
На придуманном озере гогот
Лебедей. Я придумал их тоже.
Я придумал и даль, и округу,
И подругу придумал, и брата,
И врага сочинил я, и друга...
Ты, конечно же, не виновата,
Но заметил я, душу очистив
От земного, приняв неземное,
Тень летит от придуманных листьев
На мое безысходно земное,
Где не может пока что по маю
Цвесть сухумская роза в Сибири...
Но не думайте, я понимаю,
Можно жить и в придуманном мире. 1961
* * * Мчатся тучи...
А. Пушкин
«Натали, Наталья, Ната...»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей божьего суда.
Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же
Надобе служил.
Есть прямое указанье,
Чтоб ее нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт. 1965
* * * Ночевала тучка...
М. Лермонтов
Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
Бери перо любое наугад.
Большие дети неба и земли,
Здесь ночевали, спали журавли.
Остался пух. Остались перья те,
Что на земле видны и в темноте,
Да этот пруд в заброшенном саду,
Что лишь у птиц и неба на виду.
Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад,
Возьму перо любое наугад.
И напишу о маленьких синицах
И о больших взметающихся птицах.
И напишу, что сад синицу в руки
Взял, с журавлями белыми в разлуке.
Листвой сухой, седой, расхлопотался.
Красавицей своей залюбовался.
Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
И пруд, и вся прорешливость оград.
Он не шепнет, как кто–то там и сям,
Что журавли завидуют гусям.
Он знает сам, что каплями зари
В нем замелькают скоро снегири,
Что в ноябре в нем хрупко и светло,
От перистого инея светло... 1965
РОСТОВ ВЕЛИКИЙ
Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.
Не знаю, не знаю! Но этот лист
С прожилкою черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.
Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.
Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин. 1965
ВЕНОК
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви...
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поет за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идет на ущерб.
Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему,
Я ни о чем не скажу.
Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец. 1966
* * *
Я славы не искал, зачем огласка?
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнется краска,
Сбежит со щек, и где она — лови.
Он целый мир, казалось, приобрел,
Но потерял товарищей немногих,
Зато нашел ценителей нестрогих,
Их ослеплял незримый ореол.
Когда проходит, глаз с него не сводят,
Его же взгляд для них под стать лучу.
Но просто так, как раньше, не подходят,
Ну хоть бы кто–то хлопнул по плечу.
Уйти бы в лес, оставив пустяки,
Собрать минут рассыпанные звенья
И написать прекрасные стихи
О славе, столь похожей на забвенье.
* * *
Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.
Я все тебе отдал. И тело,
И душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?
На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят. 1966
* * *
Я не хочу объяснять
То, что и мне непонятно...
Можно ли так притеснять
Эти небесные пятна?
Чистые, по куполам
Съехали, пали на землю.
Небо с землей пополам,
Я вас люблю и приемлю...
Как он бушует и спорит,
Как он беззвучно поет,
Солнцем пронизанный дворик
В каменной раме ворот. 1967
* * *
На влажные планки ограды
Упав, золотые шары
Снопом намокают, не рады
Началу осенней поры.
— Ты любишь ли эту погоду,
Когда моросит, моросит...
И желтое око на воду
Фонарь из–за веток косит?
— Люблю. Что, как в юности, бредим,
Что дождиком пахнет пальто.
Люблю. Но уедем, уедем
Туда, где не знает никто...
И долго еще у забора,
Где каплют секунды в ушат,
Обрывки того разговора,
Как листья, шуршат и шуршат. 1967
* * *
Что сердце! Оно по мне
Не этот комок в обрубках —
А бабушкин дом в весне,
Где притолока в зарубках.
И девушка, как ничья,
Стоящая в отдаленье.
И снег, и его ручья
Мерцательное биенье... 1967
* * *
Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.
Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.
Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.
Потом подумай
о такой причуде:
все слезы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою —
и в том оплаканном тобою
мире
жить в той же комнате
и в той квартире. 1967
* * *
...Птица малая лесная
А. Пушкин
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.
На краю бузинного оврага
Стой и не дыши.
Сквозь туман просвечивает зелень,
Клейкая пока.
Где–то здесь, среди ее расселин,
Он наверняка.
Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый
Сколок с пенья льдин.
Первый, пробный, но неоспоримый.
Вот еще один.
Вот опять! Раскатисто и тесно.
Тишь... В листах куста
Происходит перемена места —
Веточка не та.
И покуда тишь не раскололась
Льдиною на льду,
Есть во всем
Извечный жаркий голос:
"Что же ты, я жду".
Замиранье целого оврага,
Листьев и души.
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши. 1968
ПЕЙЗАЖ С ДОРОГОЙ
Интеллигентной милой недотрогой
Сидела б дома возле мамы строгой
Задумав свой лесной пейзаж с дорогой.
Он целый год туманился во мне.
И в тишине. И в шуме. И во сне.
Я рассказал — ты тут как тут. С треногой.
Знай, черный ворон каркает в лесу.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Поскольку плохо, видимо, воспитан.
Сосну заденет, мглой веков пропитан,
Сосна роняет иглы и росу.
Огромный бор. Он нынче свеж и темен.
Поскольку ливень тоже был огромен,
Как ворон древен и как голубь чист.
А ты, мое любимое созданье,
Уже бежишь, не приходя в сознанье,
Когда к тебе осина тянет лист.
Стой, у рябины — ягоды в горсти.
Возьми. Знакомых дома угости.
Черт надоумил взять тебя с собой.
Да. Я влюблен в свою же ученицу.
И даже хоть сейчас готов жениться...
Какой, однако, все же разнобой.
Столбы лучей сияют меж стволами.
Взлетает ворон, каркая над нами
Уже по–иностранному почти.
На «невермор» от злости переходит.
От черных крыл вершины так и ходят.
А ты дрожишь. Тебя волненье сводит.
Я понимаю, бог тебя прости.
Ты говоришь: а где пейзаж с дорогой?
Вот это все и есть пейзаж с дорогой.
А впрочем, там, за выселкой убогой,
Есть электричка... Клумбы. И пути.
Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.
Гуляй. Но красок масляных не трогай.
Ширяет черный ворон над треногой
В художническом пристальном лесу.
Он чует запах, душами пропитан.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Качнет сосной, поскольку так воспитан,
Сосна уронит иглы и росу.
Еще ты будешь счастлива, я знаю.
Смотри, как тянет просека лесная.
Ее считать дорогою не след.
Вернусь сюда один. На склон пологий.
Под шум вершин. Я не собьюсь с дороги.
Я не скажу тебе, что весь секрет
В том, что дороги не было и нет.
Она пройдет сквозь строй стволов — в итоге.
Просветом. Птицей... Мало ли примет? 1969
* * *
Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем–то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.
Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.
Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.
Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха... Май... Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких... 1971
* * *
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной... Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
Должны быть большие сирени —
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из–за деревьев
Должны доноситься гудки.
И чья–то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле. 1967
* * * М. Роговской
Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
Оно так долго мучило
Своим непостоянством,
Что мне с ним жить наскучило,
Как дорожить тиранством.
Я так боялся сызмала
Остаться в жалком прахе.
Я делал все. Но сызнова
Томился в том же страхе:
Бежит, бежит, не поймано,
Не повергаясь в трепет,
Что мне своей рукой оно
Лицо другое лепит.
Ты плачешь в поздней темени,
Что годы жизнь уводят?
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, —
Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.
Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.
Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь! 1971
* * *
Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
Им не надо, чтоб я был иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.
Это страшно — всю жизнь ускользать,
Убегать, уходить от ответа.
Быть единственным — а написать
Совершенно другого поэта. 1973
* * *
Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.
Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.
Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду...
А вот бесславье — это хуже.
Оно, как слава. На виду.
* * *
Заручиться любовью немногих,
Отвечать перед ними тайком —
В свете сумерек мягких и строгих
Над белеющим черновиком.
Отказаться, отстать, отлучиться,
Проворонить... И странным путем
То увидеть, чему научиться
Невозможно, — что будет потом.
Лишь на миг. И в смиренную строчку
Неожиданность запечатлеть.
Горьковато–зеленую почку
Между пальцев зимой растереть. 1975
* * * Пусть я довольствовался малым:
Надземным небом и самой,
Подверженной боям, и шквалам,
И снам, и радугам, землей, —
Из глубины, из бесконечной
Сердечной, тайной глубины,
Глаза задумчивости вечной
На Млечный Путь устремлены. 1976
* * *
Что–нибудь о России?
Стройках и молотьбе?
Все у меня о России,
Даже когда о себе.
Я среди зелени сада
И среди засухи рос.
Мне непонятна отрада
Ваших бумажных берез.
Видел я, как выбивалась
Волга из малых болот.
Слышал, как песня певалась
И собиралась в поход.
Что–нибудь о России,
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о тебе. 1978
* * *
На остановке автобусной
В черном осеннем пальто...
Не понимаю я — что бы с ней
Связывало? Да ничто.
Так почему же по городу
Осенью, а не весной
Еду в обратную сторону
Я у нее за спиной.
Так отчего же, встревоженный
Чувствуя косвенно взгляд,
На остановке непрошенной
Я выхожу наугад.
И в молодой неизвестности,
В лиственный канув обвал,
Долго шатаюсь по местности,
Где никогда не бывал. 1978
* * *
Что такое поэзия? Мне вы
Задаете чугунный вопрос.
Я как паж до такой королевы
Чтобы мненье иметь, не дорос.
Это может быть ваша соседка,
Отвернувшаяся от вас,
Или ветром задетая ветка,
Или друг, уходящий от вас.
Или бабочка, что над левкоем
Отлетает в ромашковый стан.
А быть может, над Вечным Покоем
Замаячивший башенный кран.
Это может быть лепет случайный,
В тайном сумраке тающий двор.
Это кружка художника в чайной,
Где всемирный идет разговор.
Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это — палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить. 1979
* * *
Я записную книжку потерял.
А в книжке был серьезный матерьял.
Она весьма непрочною была,
Но в ней любовь за строчками жила.
...Что листопад в страничках насорил,
Что невпопад я сам наговорил.
Что ночь нашла. Что вьюга намела.
И телефонов чьих–то номера.
Там расплывались строчки от дождя,
За перегиб странички уходя.
Была и еретическая блажь,
Какая? — трудно вспомнить, но была ж.
И лист сухой, зеленый там шумел
Мне одному. Беззвучно. Как умел.
Забыл стихи. Забыл наметки тем.
И телефоны канули совсем.
Один я помню. Но не позвоню.
Что я звоночком этим изменю?
Ведь жаль не книжки, а минувших жаль
Минуток, суток. В том–то и печаль.
Сухого тополиного листа,
А не любви, что так была проста.
Жаль, что грущу, как признанный поэт,
Не о свиданьях, а о смене лет.
Жаль, что назвал все это — матерьял,
Что не нашел стихи, а потерял. 1980
В СОРОК ВТОРОМ
Во флигельке, объятом лютой стужей,
В сорок втором, чтобы согреть сестру,
Я бросил в печку сказки братьев Гримм.
Железная печурка загудела.
Сидели мы, коленки обхватив,
Уставясь в жар, в распахнутую дверцу.
Там замки рушились, дома горели,
То великан, то карлик погибал...
Потом все стало только горсткой пепла.
А за окошком слабым вьюга крепла.
Как тень прохожий редкий пробегал.
Теперь, когда об этом вспоминаю,
Когда так много лет и зим прошло,
Меня на миг, как будто сам сгораю,
Охватывают ужас и тепло. 1982
* * *
Так был этот закат знаменит,
Что все галки — о нем, про него...
Нет, не могут стихи заменить
Ни тебя, ни меня, никого.
Ты ушла. Я остался один
С бесконечностью прожитых лет
И с одной из московских картин,
Прочно вбитой в оконный багет.
Так был этот закат знаменит,
Что все стекла, все крыши — к нему...
Нет, не могут стихи заменить
Настоящей любви никому. 1983