| |
Глава 1
Серый рассвет медленно расползался по деревне на окраине Сталинградской области. Он тянулся неспешно, словно и некуда было торопиться. Земля застыла в тревожном ожидании. Страшно. То и дело она вздрагивает от очередного орудийного залпа, от грохота разорвавшейся бомбы.
Избы пугливо затаились в сугробах. Ни огонька в окнах, ни облачка дыма из печных труб. Словно люди не рады новому дню. Да и чему радоваться, если совсем рядом, за лугом, за Волчьей балкой, идёт жестокий бой? Наши войска выбивают фашистов, которые два месяца назад захватили деревню. Слава богу, немцы не окопались в домах, где были расквартированы, и не палят из пулемётов и автоматов прямо из окон и чердаков. Они откатились к балке — там и идёт кровавое побоище.
На боковой улице, возле пруда, стоял большой дом, помнивший лучшие времена. Теперь, без хозяйской заботы, он, как и остальные, выглядел неживым, без огонька. Разросшиеся под окнами кусты сирени щедро завалило снегом.
Утро было морозным, как и ночь, что ему предшествовала. Конец декабря. Зима 1942 года вступила в свои права.
В доме, спрятанном за сиреневыми зарослями, было холодно. Печь, плохо протопленная с вечера, уже остыла. На ней, прямо на голых, едва тёплых кирпичах, накрывшись лоскутным одеялом, спали брат и сестра — Митька и Клавка. Ему было восемь лет, ей — всего три. Она, как младшая, перетянула на себя почти всё одеяло.
Мамку они схоронили весной, в мае. Это и было для Митьки самым горьким. Вот и сейчас он вспомнил её, и комок подступил к горлу. Наталья, его мама, была ласковой, весёлой, любящей. После дневных хлопот она часто играла с ними, даже в совсем детские игры — жмурки, прятки. У неё был красивый голос, и она пела все песни, что слышала по радиоприёмнику или в кинофильмах, которые привозил из райцентра киномеханик — угрюмый, черноглазый дядя Женя.
Она любила цветы, особенно сирень. Весной всё вокруг цвело, согретое солнцем, а мама лежала в страшном ящике, сложив на груди худенькие руки. Не дышала, не говорила, сколько бы он её ни звал:
— Мамочка, встань, проснись! Мам, мамочка, родная...
Но её весёлые голубые глаза были крепко закрыты. Навсегда. Он словно впервые в жизни понял это слово — «навсегда». Тогда он положил ей на руки веточку белой сирени:
— Мамочка, это тебе. Глянь, какая она красивая.
Бабка Степанида глянула, а потом зарыдала, причитая. А Митька не выдержал — упал и потерял сознание.
Ближе родных у них никого не было, кроме старшего брата Гриши и отца. Но те были на фронте, и вестей от них не приходило давно. Соседи — троюродная тётка, бабка Степанида с дедом Ефимом — какое-то время делились с ними скудной едой, приглядывали. Но взять к себе не решались — сами были беспомощны от старости и слабости. В деревне остались либо дряхлые старики, либо семьи, где одна мать с кучей ребятишек. А еды уже не было. Питались лебедой, мёрзлой картошкой, палыми лошадьми. Отрезали куски от промёрзших туш и долго варили жёсткую конину.
Через неделю, очнувшись, как после тяжёлой болезни, Митька слез с Ефимовой печи.
— Спасибо, — сказал он старику и, взяв за прозрачную, словно кукольную, руку чумазую сестрёнку, медленно пошёл к родному дому.
Дед поднялся с сундука, шагнул к нему на негнущихся больных ногах, сунул небольшой узелок с солью и краюшку хлеба, испечённого из отрубей и утиного корма.
— Ты, Митька, крепись. Бог поможет. Нас прости, сами мы в уходе нуждаемся... Авось весна придёт, глядишь — и выживем. Особенно вы, сиротки малые.
С тех пор Митька в одночасье стал взрослым по мыслям. Только вот сил, как у взрослого мужика, у него не было. А то бы он всё сделал... Вот бы теперь хоть разочек, как до войны... Тогда бы и силы нашлись. Но что толку горевать? Делать надо.
— Почитай, все яблони засохли. Ленись — ломай себе ветки. Да, ломай, они, даром что зима, сухие, прямо жареные, — пробормотал он себе под нос.
Надев кожушок, дедову шапку-ушанку и старые валенки, Митька вышел на крыльцо и содрогнулся от грохота близкого боя. Только показалось ему, что уже не так жутко гремит, как сперва, когда он проснулся. Значит, к концу всё подходит.
Глава 2
Митька проверил, на месте ли верёвка для охапки хвороста — то есть в кармане, — и твёрдо зашагал по танковой колее. Он шёл упорно, не поддаваясь сугробам, которые словно хотели проглотить его. Выглянуло солнце, на душе стало светло, только снег омрачал радость. В животе сосало от голода.
Около Еремеевского сада оставалось пройти всего пять-шесть дворов, да вот только эти сугробы... В них чётко отпечатался след от гусениц танка. А вон и яблони, растопырившие чёрные мёртвые ветки, как крючковатые пальцы. Днём они не пугали, но ночью... Митька устал и рад был передохнуть. Ломал ветки, а сам прислушивался: не сменится ли наступившая тишина очередным взрывом или автоматной очередью? Но вместо пугающих звуков он услышал голоса.
Из-за покосившихся ворот показалась группа односельчан. Они тянули за собой большие санки — такие же стояли в их сарае. Раньше на них вывозили навоз, привозили ящики.
Разговаривали возбуждённо. Митька разобрал несколько фраз:
— Ну да, я видал, они всей колонной... — В балке вернулись! Значит, вдогонку за недобитыми фрицами... — Вот и я говорю! Остались в этой проклятой балке наши раненые. Пока живые... Но мороз — видишь, какой злющий?
Митька напрягся. Раненые... Он вспомнил про сани. Длинные, с бортиками. В самый раз солдата оттащить! «Но нет, — тяжело вздохнул мальчик, — не сдвину я их с места, хоть пупок надорви...»
Прикрепив на спину вязанку топлива, зашагал обратно, думая уже о другом.
Возле дома огляделся, не пришёл ли кот Крошка, но их единственного домашнего питомца не было. Крошка был здоровенным котярой — чуть не до колена Митьке. Хвост, как высокая лохматая труба, возвышался над спиной, словно флаг на корабле. Кончик хвоста тупой, как палка, и по нему нельзя было понять, нравишься ты ему или нет. Говорят, если кот считает тебя другом, кончик хвоста загибается... Но никто в семье не сомневался: Крошка любил их всех. Особенно Клавку. Он даже в люльку к ней забирался, спал рядом.
— А ведь он пройдоха, — сказал Митька, обращаясь к мамке Наташе. — Специально туда-сюда прыгает, чтобы люлька качалась, и Клавка реветь перестала.
Крошка всегда был упитанным. В этом году в хлеву развелось невидимо сколько крыс, но Крошка объявил им войну. Дед Ефим взахлёб рассказывал, как видел это собственными глазами:
— Кот как молния сиганул в ларь, раздался жуткий визг... Потом — бах! И Крошка вскакивает на крысу, когти вонзает ей в бока, будто шпоры коню, зубами в горло впивается — и готово! В секунду отделывает одну, потом другую... Глядишь, и всех переловил!
В их доме крысы не водились. Крошка был настоящим членом семьи. В холода на печке не было подушки пуховее и теплее, чем он. Клавка с Митькой приглашали его между собой и, обняв, засыпали под громкое мурлыканье.
Но вот уже три дня Крошка не приходил. Митька даже звал его в саду, идя вдоль улицы под чёрными яблоневыми ветками.От русской печи разносился летний аромат с примесью дымка. В чугунке булькал грибной суп, рядом томился другой чугун — с кусками замёрзшей тыквы. После мороза она становилась мягче и слаще. Митька поглядел на огонь: уже чахнет. Оба блюда были готовы. Он отставил их, чтобы упарились, забрался на горячие кирпичи и, разомлев от тепла, тут же заснул.
Проснулся от Клавкиного голоса. Она звала и теребила за руку:
— Мить, Мить, проснись! Ну проснись!
Митька открыл глаза, зевнул:
— Тебе что, Клав, мерещится?
— Нет! Ты вот слушай, — Клавка заговорила тревожно.
Митька знал: сени на запоре, всякое может случиться. Мало ли, вдруг дезертир из леса забрался? Он напряг слух. За дверью было тихо.
— Никого там нет, — уверил он сестрёнку. — Слезай с печи, будем обедать.
— А ты уже сварил? — благодарно пропищала Клавка.
— Не я, а печка, — ответил Митька.
Они уселись за стол и с аппетитом начали хлебать суп. Клавка вылавливала из миски грибы:
— А этот как называется?
Митька угадывал безошибочно:
— Лисичка. Волнушка. Белый.
Вдруг ложки у обоих замерли. За дверью послышался звук — что-то тяжёлое упало с высоты.
— Это, наверное, Крошка пришёл! — предположил Митька.
Клавка не испугалась:
— Ага!
— Ну, откроем? — предложил брат.
— Откроем! — тут же согласилась сестра.
Митька встал из-за стола, но выходить не торопился. Он не верил, что там кот. Но под пристальным взглядом Клавки сунул ноги в валенки, подошёл к двери и распахнул её.
В ту же секунду различил: снаружи кто-то стонал. А ещё — слышался странный, скребущий по дереву звук...
— Кто там? — вполголоса спросил Митя, не ожидая ответа.
За дверью кто-то забормотал — неразборчиво, но с явной мольбой в голосе.
«Кто же это у нас пьяный?» — подумал он. — «Всех мужиков на фронт забрали».
Тревожные мысли закружились в голове, но душа у него была добрая. «Если это дезертир, он не стал бы притворяться, а просто вышиб бы дверь, что держится на проржавевших петлях… Ладно, открою».
Митька решился, вынул тяжёлый засов. Дверь открылась наполовину. Что-то лежало на пороге. Он выглянул наружу. Было три часа дня, скоро должно было смеркаться. Но пока всё было видно.
На крыльце, нелепо подвернув руки, лежал мужчина в серой шинели… но не нашей. Мальчик сразу понял — это фриц, самый настоящий фашист.
Первым порывом было захлопнуть дверь. Перед глазами всплыл огромный плакат, висевший на здании правления колхоза, — «Заветы Ильича», там красноармеец вонзал штык во фрица…
«Не помочь, значит, убить — замёрзнет насмерть…».
Вдруг перед внутренним взором всплыло лицо матери в гробу. Она уже не вернётся, не споёт свою любимую песню, которую почему-то называла странным словом — «романс». И ветка сирени…
Глаза защекотали слёзы. Митька, словно наяву, услышал голос бабушки. Она говорила ему, ещё двухлетнему малышу, когда он пытался палочкой прижать муравья:
— Не трожь! Всякая тварь создана Богом для жизни. Не нам решать её судьбу… Ни у пчелы, ни у муравья, ни у человека.
Митьке вдруг стало жарко, хотя он был в одной рубашке. К сердцу прилила кровь, даже в голове зашумело. «Нет… не смогу я оставить его умирать. Но… у меня даже ружья нет».
Он вышел на крыльцо и, упираясь ногами в пол, напрягая свои неокрепшие мышцы, начал вытаскивать немца из снега. Тот вдруг зашевелился, застонал и стал ползти, видимо, поняв, что его спасают. Через двадцать минут фриц уже лежал в сенях, а вскоре оказался и в доме.
Когда он оказался в избе, в избу рыжей стрелой влетел Крошка. А потом, Митька не поверил своим глазам, когда кот, всегда дичившийся чужаков, устроился на согнутой руке фрица и громко и радостно замурлыкал. Сестрёнка заулыбалась во весь рот. Митька же глубоко задумался.
Глава 3
Очнувшись, немец с трудом встал, опираясь на плечо мальчика, но был так слаб, что Митька боялся рухнуть под тяжестью этого огромного мужчины. Фашист, прихрамывая на левую ногу, сделал несколько шагов и сел на табурет. Тот оказался крепким, иначе бы развалился, как соседний. Фрицу повезло.
Маленькая Клавка перестала есть сладкую варёную тыкву и, сунув палец в рот, замерла, вытаращив огромные, почти фиолетовые глаза — совсем как у мамы. Папа любил говорить, что, глядя в них, кажется, будто по дому летают бабочки «павлиний глаз».
Немец тоже посмотрел на девочку и вдруг… улыбнулся. Странно, вопросительно. Клавка медленно вынула палец изо рта, покосилась на Митьку и вдруг радостно заявила:
— Я тебя узнала!
Митька остолбенел.
— Я тебя узнала, дяденька фашист! Ты тот самый… Ты мне давным-давно шоколадку дал!
Лицо немца дрогнуло, стало холодным, безразличным. Митька заметил, как быстро оно меняется. За какие-то десять минут он успел прочитать в нём жалость, радость, восхищение при взгляде на Клавку, потом растерянность, когда немец обвёл взглядом их скромный дом… А теперь — нечто странное, печальное.
Когда взгляд фашиста остановился на пышной кружевной накидке, лежавшей на кровати матери, он замер. Они с Клавкой хоть и мёрзли на печи, но никогда не брали с этой кровати ничего, кроме одной пуховой подушки. Под голубым покрывалом лежало толстое ватное одеяло, но разве можно было тронуть это святое место? Пока оно нетронуто, мамка, как говорила бабка Степанида, видит их с неба. Они хотели верить, что она всё ещё рядом.
Митька впервые видел человека, у которого так быстро менялось выражение лица. Но больше всего поражало, что каждое из них было… настоящим.
Когда фашисты ещё были расквартированы в селе, их офицеры жили в библиотеке. До революции этот белокаменный особняк принадлежал дворянину, герою Турецкой войны. У немцев там помещалась комендатура, но Митька думал, что это вроде правления колхоза.
Дед Ефим его поправил:
— По-нашему, это вроде военкомата.
Мимо этой комендатуры они с Клавкой в первое время ходили к тётке Аксинье. Она угощала их чаем с мятой и душицей, леденцами-подушечками — по две штуки каждому. Но больше сладостей они ценили музыку, которую тётка после чаепития доставала из сундука. Она называла это «приданым каждой уважающей себя девицы». На взгляд Митьки, это было настоящее чудо. Тётка вынимала музыкальную шкатулку — подарок какого-то князя её прабабке, передававшийся по наследству.
Митька с Клавкой не ждали от неё классической музыки или балета, но шкатулка играла неземную мелодию, а внутри кружилась крохотная балерина — воздушная, красивая. Они слушали, затаив дыхание. Это не могло стать привычным — через несколько минут волшебная шкатулка вновь убиралась в сундук. Теперь она хранилась у них дома, в бывшем бабушкином сундуке, вместе с несколькими юбками, мамиными платьями, кофтой, картонной коробкой с катушкой сизых ниток, иголкой и узелком крупной соли — бесценными вещами по военным временам. После смерти тётки Аксиньи шкатулка досталась Клавке по женской линии. Они берегли её и вынимали лишь пять раз в год: на Рождество, Пасху, Новый год, День революции и день рождения Клавки.
Каждый раз, проходя мимо фашистской комендатуры, они видели офицеров на ступеньках. Конечно, называли их чудно — «фюреры». Так звали их старшего, страшного вождя — Гитлера. От группы этих «фюреров» иногда отделялся один. Теперь он сидел у них дома, только не в блестящей, начищенной форме, как тогда, а в грязной, вывалянной в снегу шинели, с покалеченной ногой.
Тот офицер появлялся днём. Рядом с ним всегда был солдат-автоматчик, который держался сбоку, видно, охранял. Офицер с досадой отмахивался от него рукой в кожаной перчатке, но автоматчик лишь отступал чуть в сторону, не отводя оловянных глаз. А офицер присаживался на корточки, внимательно, даже слишком внимательно глядя на них. Митьке от этого взгляда почему-то ёкало сердце. Немец слегка касался Клавкиной косички, торчавшей из-под платка, и говорил:
— Плёхо. Гензель унд Гретель.
Потом добавлял, указывая на неё:
— Nass, du bist Gretel. — А на него: — Du bist Hansel.
Митька не знал сказки и не понимал, почему их называют чужими именами. Потом немец брал Клавку за пальтишко, словно обнимая, и приговаривал:
— Гут, Gretel. Гут, Hansel.
Затем уходил к своим, что-то говорил, и те смеялись. Митька, по натуре не обидчивый, всё же злился, думая, что немец насмехается. Но, вспоминая его внимательный взгляд с тёплыми огоньками в глазах, не знал, какому чувству верить. Придя домой, Клавка клала рукавички в карман пальто и находила там большую шоколадку. Нет, решил Митька, немец не смеялся над ними. Он говорил своим не о них с Клавкой. И ещё мальчик понял: офицер угощал их шоколадками тайно от других немцев. Объяснить это Митька не мог, и поведение немца оставалось для него загадкой.
Почему этот Ганс пришёл к ним с покалеченной ногой? Ближе к балке, откуда он явился, других домов почти не было — половина села опустела. Ответа у мальчика не находилось.
Между тем Клавка, нисколько не робея, взяла миску с тыквой и подошла к фашисту, будто он был родным.
— Дяденька фашист, — начала она (дурочка ведь, не понимает, что нельзя так его звать), — давай меняться! Я тебе тыкву, а ты мне шоколадку. У тебя теперь, должно быть, целый мешок!
Немец расхохотался — к великому Митькиному изумлению. Что-то сказал на своём языке, взял у Клавки миску, а из кармана выудил шоколадку. Она была сильно помята, но из обёртки не выскочила. Клавка схватила её и, забыв про «спасибо», глянула на Митьку торжествующими глазами — мол, какая добытчица! — и сунула шоколадку в передник.
— Чего болтаешь что попало? — зашипел сквозь зубы Митька, дёрнув сестрёнку за косичку.
Клавка только поморгала своими глазищами и ничего не ответила.
Глава 4
Митька не стал больше гадать о странном поведении Ганса. Дед Ефим оказался прав, сказав, что все они подряд — Гансы. У мальчика и без того хватало забот и дел. Он пошёл во двор, почему-то не испытывая страха за сестрёнку, оставшуюся наедине с врагом. Почему так происходило, он не мог объяснить ни себе, ни другим. На всякий случай заглянул в окно и увидел мирную картину: Клавка сидела на старой кровати, где вместо продавленной сетки давно лежали доски, и гордо демонстрировала Гансу музыкальную шкатулку. Вот ведь удивление!
Что и говорить, Клавка решила, что немец — хороший человек. Хоть этого и не может быть, но сестрёнка сделала свой вывод. Из-за шоколадок? Нет, едва ли только из-за них. Маленькие, к коим Митька себя уже не относил, как говорил дед Ефим, чувствуют дурного человека и остерегаются его. Митька и сам отчего-то тянулся к этому фрицу. Не потому ли, рассуждал он, как взрослый, что они с Клавкой так долго жили совсем одни? Никто не интересовался их житьём-бытьём, их трудностями, не проявлял к ним никакого внимания. А тут вдруг в их доме появляется мужчина, и видно, что он относится к ним по-доброму. Вон как он смотрит на Клавку — толком не объяснишь.
Ганс спрашивал у неё что-то с улыбкой, на очень ломаном русском, вставляя немецкие слова. А Клавке было смешно, что он не умеет говорить по-нашему. Она уже пыталась его учить:
— А скажи «спасибо»!
С трудом, спотыкаясь на каждом звуке, тот выговаривал чужое слово. Видно, получилось совсем плохо, и Клавка, воображая себя учительницей, повторила строго, сдвинув тоненькие брови:
— Спасибо!
На следующий вечер, вероятно, в знак благодарности сестрёнке, которая не пожалела для него музыкальной шкатулки, Ганс пошарил во внутренних карманах своей амуниции и извлёк что-то похожее на шкатулку. Митька, поставив рогач в угол, тоже подошёл поближе к кровати. Ганс поставил деревянную коробочку — не такую глубокую, как их шкатулка, — на табурет рядом и осторожно открыл её. Вот так чепуха! Там стояло множество маленьких игрушек величиной со спичечный коробок. Все разные. Присмотревшись, Ганс радостно глянул на Митьку с Клавкой и сказал:
— Schach.
Митька понял:
— Шахматы.
Клавка потянулась к доске, чтобы взять фигурку, но немец осторожно отвёл её руку и улыбнулся, чтобы она не обиделась. Потом стал показывать, как передвигать фигурки, которые оказались примагниченными к доске. Клавка не могла сдвинуть ни одной с места, но Митька немного смог. Он понял, что это игра, вроде военная: друг против друга стояли два войска — белые и чёрные. Каждый воин ходил по-своему. Митька запомнил, как двигаются почти все фигуры, кроме коня и одной — в королевской короне. Ганс называл эту пару «король» и «королева». Самые маленькие, круглоголовые фигурки Митька зачислил в пехотные войска. Ганс сказал:
— Пешка.
Значит, ходит пешком — пехота. Два коня — конница. Ещё две фигуры, похожие на пушки, так и назывались. А та, с острым слоном на голове, звалась «офицером», но больше напоминала рыцаря.
Дней через пять после раннего ужина — или обеда по полудню — они с Гансом играли в шахматы. Немец похвалил Митьку, показывая, что тот молодец и хорошо соображает. Но в душе мальчика был сумбур, ворох противоречивых чувств. Ему казалось, что между ним и немцем сложились добрые отношения, и это пугало. Разве можно советскому школьнику — пусть он и проучился всего два неполных года в школе — дружить с фашистом и добровольно укрывать его в родительском доме? Смотрит на него мамка с неба и плачет горючими слезами, шепчет:
— Митя, Митенька, вспомни, как я тебе объясняла, что такое Родина, как надо любить её, быть преданным, а взрослым — защищать. Как много у неё врагов! Разве можно любить врагов Родины твоей?
В голову всё чаще приходили стихи — вроде невинные, к войне не относящиеся:
Вижу горы и долины, вижу реки и моря,
это русские картины, это Родина моя.
И мамины слова:
— Все эти реки, горы и долины — и есть твоя Родина. Враги, которые приходят к нам, хотят отобрать её у нас. Поэтому весь русский народ идёт на врага, чтобы прогнать и уничтожить его.
А в ушах звучали другие строки, которые он не знал наизусть, но которые сейчас мучили своим звучанием, от которого ёкало сердце и ныло от чувства вины перед каким-то строгим, справедливым судьёй:
Белая берёза под моим окном
Принакрылась снегом, точно серебром…
И ещё:
Но Москвою привык я гордиться,
И везде повторял я слова:
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.
Я люблю подмосковные рощи
И мосты над твоею рекой,
Я люблю твою Красную площадь
И кремлевских курантов бой.
Мама пела эти стихи так красиво! И маленькому Митьке — уже не такому маленькому — они вселяли любовь ко всему вокруг: к маме, семье, берёзе под окном, саду, пруду и бесконечным полям до самого горизонта. Всё это сливалось в одно необыкновенное слово — Родина. А теперь что? Он пустил в родной дом врага и мирно живёт рядом с ним. Что же делать? Как справиться с жалостью, из которой он впустил его? Ведь в мороз он не бросил бы на улице замерзающую собаку. Но это был человек. Может, врага не стоит считать человеком?
Митька сидел за шахматной доской. Он сильно полюбил эту игру. Поглядел на свою королеву, задумался. В голове всё ещё крутилась мысль сдать фашиста властям. Но разум говорил одно, а сердце противилось. Это было бы всё равно что спасать человека из пропасти: тот уже ухватился за край, выбрался наверх, а ты, увидев, что это враг, отпускаешь верёвку. Митька так не мог. Это было бы предательством — хоть он и не мог объяснить почему.
Ганс поставил ему первый раз за всё время мат и, заметив напряжённое, изменившееся лицо ребёнка, не догадывался, какой нравственный ураган бушует в душе этого на вид простоватого, наивного мальчугана. Решив, что дело в проигрыше, он похлопал Митьку по плечу, словно пытался утешить.
Митька вывернул плечо из-под его руки и молча вышел из избы. Он не мог справиться с жалостью — жалостью к фашисту. Ничем не мог себя оправдать или успокоить. Горько расплакался. Когда слёзы прошли, он начал дрожать от холода. Утёр рукавом глаза, молча вернулся в дом, снял полушубок и забрался на печь.
Глава 5
Наступил новый день, и сразу произошло, на первый взгляд, просто неприятное случайное событие. Но оно оказалось таким значительным, что разом вселило в Митьку тревогу, опасения и сомнения. Мальчик хоть и общался с Гансом почти по-дружески, но это была поверхностная дружба. У неё не было крепкого фундамента, как у настоящих друзей, которые хорошо знают друг друга, не подозревают, не следят друг за другом, не разгадывают мотивы поступков. Здесь всё было наоборот. Митька только и делал, что пытался понять загадки: почему, к примеру, Ганс солгал, что у него болит нога? Мальчик заметил: когда немец думал, что на него не смотрят, он забывал хромать и наступал на ногу без всякой боли. И ещё — зачем он пришёл именно к ним, а не в любой другой дом, что ближе к месту сражения? Почему в последнее время в его речи всё чаще случайно вырывались русские слова, которых он, скорее всего, не мог знать в Германии? Митька не переставал терзать себя вопросами.
Вот и сейчас, когда он принёс с улицы вязанку хвороста для растопки, случилось то, что перевернуло всё вверх дном. Митька занёс ветки и вдруг увидел, как Клавка слезла с печи, промахнулась правой рукой мимо задвижки, повисла на слабенькой левой ручонке над лестничкой и чуть не упала. Миг длился, как блеск молнии. В тот же момент Ганс, словно стрела, выпущенная из лука, метнулся с кровати к печке и схватил Клавку в полёте. Митька не успел ни подумать, ни испугаться — начало и конец этой картины совпали во времени. Он округлил глаза, застыв от изумления.
Ганс прижимал Клавку к груди и повторял растроганно:
— Ну успокойся, маленькая, тише, тише, всё хорошо. Клава, Клава, малышка моя, дорогая сестричка, не плачь, ну не плачь же!
Митька не верил своим ушам. Какая ещё сестричка? Какая Клава? Откуда столько русских слов? Клавка перестала плакать, будто ничего и не случилось, и уже улыбалась. Немец стоял к Митьке лицом, и мальчик видел его волнение. Сердце Митьки дрогнуло. В голове одна за другой зажигались лампочки, освещая всё с разных сторон. Как говорил дед Ефим, все углы, где прятались мрачные мысли, стали ясными. Это и вправду был его старший брат Гриша.
Митька шагнул к нему, не выпуская вязанку из рук. Григорий обратился к брату:
— Ты узнал меня? Ну скажи!
Митька бросился к нему, обнял, и слёзы вырвались наружу. Глаза Гриши, так похожие на отцовские, блестели. Они уселись на кровать, завернувшись в шинель. Ночью Гриша скупо рассказывал: как после поражения стал незаметно удаляться от немцев к лесу, что одним краем подходил к селу. С детства он знал там каждое деревце и кустик. Спрятавшись за густыми елями, переждал какое-то время, потом вышел к крайним избам. Сорвал все нашивки, погоны, и через сугробы, по огородам, добрался до родного дома, мечтая увидеть их всех. Конечно, он не имел права раскрывать себя — это нарушало его миссию. Война продолжалась, и он, как и другие, втайне приближал победу над фашистами.
— Гриша, как же я тебя не узнал? — Удивлялся Митька. — Как ты сохранил этот секрет?
— Может, потому что служить я ушёл ещё в Финскую, — тихо сказал Григорий. — Ни одной душе обо мне не говори. Запомни: у вас жил фашист.
Митьку переполняли чувства: счастье от встречи с братом, гордость за него, страх и грусть от того, что он их покинет.
— А куда же ты, Гриша, пойдёшь? И как? — спросил младший брат.
— Уже связался по рации со своими, — усмехнулся он. — Не с немцами, с советскими командирами. Завтра они меня заберут.
— Арестуют и уведут? — встревожился Митька.
— Конечно, чтобы поверили, что здесь жил фашист. Ты молодец, Мить, добрый. Жаль, шоколад у меня кончился, нечем вас угостить. Но сегодня ночью привезут еды. Нельзя, чтобы кто-то узнал. Я оставлю вам шахматы, братишка, играй пока. Ещё вот, — он достал из кармана вырезку из немецкого журнала, — тут не надо читать текст, во всех партиях белые начинают и делают мат за три хода. Держи.
Ночевали на русской печке, которую Митька с Гришей натопили как следует. Дети спали, прижавшись к старшему брату с обеих сторон. В три часа ночи Гриша тихо спустился, открыл засов. Гости также тихо оставили ящики с продуктами в кладовке. Утром в дом явились вооружённые военные в советской форме.
— Шагай за нами, фриц, — сказали они.
Не дожидаясь ответа от ошарашенного Митьки, связали Григорию руки за спиной и спросили:
— Не обижал он вас?
Митька молчал. Он знал, что это игра, но всё равно был испуган. Брата вывели к калитке, где стояла машина. Гриша шёл, опустив голову, глядя не на Митьку, а на своих конвоиров. Клавка ещё сладко спала — и хорошо, подумал мальчик. Ему самому было тяжело расставаться с братом. Он не успел рассказать ему всего, особенно о том, как считал себя предателем. Гриша уходит, и даже глянуть на Митьку нельзя — так он заранее предупредил.
Когда машина скрылась за поворотом, Митька вернулся в дом. На столе лежала книга — «Сказки разных народов». В школе он проучился полтора года, потом читать было нечего. Подумав, Митька догадался: комендатура размещалась в библиотеке, и брат взял эту книгу оттуда. Немцы, гады, пускали книги на растопку печей, а он спас её. Митька погладил дорогой подарок, открыл оглавление. Старательно, терпеливо разбирая буквы, он читал названия сказок. Наконец нашёл: «Гензель и Гретель» — немецкая сказка. На странице был рисунок художника: девочка и мальчик, взявшись за руки, идут по лесу.
В доме было тепло. В печи, как всегда на ночь, стояли два горшочка — с супом и тыквой, варить ничего не пришлось. Митька сел читать. Здорово, когда есть интересная книжка! Он перестал терзать себя мыслями о предательстве. Клавке он расскажет сказку, и она не будет реветь по брату, к которому привыкла, хоть и не знала, что он её брат.
 Струкова Любовь Николаевна родилась 20 августа 1940 года в с. Соловые Рязанской области. Окончила Саратовский педагогический институт (математический факультет). Работала инспектором РОНО, корреспондентом, учителем в школах Саратовской, Тамбовской, Волгоградской областей. Педагогической работе отдала более 50 лет. Живёт в Тамбове.
На фото - автор в молодости.
Мы от всей души поздравляем Любовь Николаевну с приближающимся юбилеем! Желаем здоровья, радости, мира и добра!
|
|
