ПРОПИСИ
Д. П. Ильину
Помню: осень стоит неминучая,
восемь лет мне, и за руку — мама:
«Наша Родина — самая лучшая
и богатая самая».
В пеших далях — деревья корявые,
дождь то в щеку, то в спину,
и в мои сапожонки дырявые
заливается глина.
Образ детства навеки —
как мы входим в село на болоте.
Вот и церковь c разрушенным верхом,
вся в грачином помете.
Лавка низкая керосинная
на минуту укроет от ветра.
«Наша Родина самая сильная,
наша Родина самая светлая».
Нас возьмет грузовик попутный,
по дороге ползущий газом,
и опустится небо мутное
к нам в дощатый гремучий кузов.
И споет во все хилые ребра
октябрятский мой класс бритолобый:
«Наша Родина самая вольная,
наша Родина самая добрая».
Из чего я росла-прозревала,
что сквозь сон розовело?
Скажут: обворовала
безрассудная вера!
Ты горька, как осина,
но превыше и лести, и срама —
моя Родина, самая сильная
и богатая самая.
1987
ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК
Детство грубого помола,
камыши, туман и реки,
сад, а в нём родная школа –
вы остались в прошлом веке.
Счастье, вкус тоски сердечной,
платье легче водных лилий –
все исчезли вы навечно:
вы в прошедшем веке были.
Всё, на чём душа держалась,
из чего лепила соты, –
в прошлом веке всё осталось
без присмотра и заботы.
Кто там сжалится над вами,
кто на вас не будет злиться,
кто придет и в Божьем храме
будет там за вас молиться?
Ты своей судьбой не правил,
не берёг себя вовеки.
Беззащитное оставил
за горою, в старом веке.
Вспомни, там мы рядом были,
значит, нас хулить, не славить.
На твоей простой могиле
ты велел креста не ставить.
Но сиял в мильон накала
новый век, алмазный лапоть.
Где тут плакать, я не знала,
да и ты просил не плакать.
2001
ГОША И КОТ
Каморка у Гоши похожа на старый комод
под лестницей чёрной, где окон, естественно, ноль.
Сюда же прибился какой-то сомнительный кот,
и оба живут, как живёт перекатная голь.
У Гоши по пьянке давно уже выбили глаз,
трех жен поменял он, по свету рассеял детей.
Кот вылез с помойки на Гошин горелый матрас,
пригрелся – и счастливы оба без лишних затей.
Сам Гоша в дымину и в стельку дней семь или шесть,
гнилая махорка до слез прокоптила тюрьму.
Но кот не перечит, и даже, коль нечего есть,
то Гоша хоть луковку всё же, но кинет ему.
Ты словом недобрым худую судьбу помяни.
Непросто мужчине без глаза, тудыть тую рать!
Мы знаем о счастье не больше, чем знают они,
когда по сугробам бутылки идут собирать.
Они доходяги, и кто-нибудь скоро помрёт:
не кот – значит, Гоша, хотя он ещё не старик.
Но лучше б, конечно, чтоб раньше скопытился кот,
ведь Гоша за долгое время к потерям привык.
Он водкой заглушит, он будет глядеть в темноту,
а пьяные слёзы – они, как известно, вода.
Но если ты, Гоша, подохнешь – не жить и коту,
ведь горя подобного не было с ним никогда.
2004
КРИВАЯ БЕРЕЗКА
Это давнего, дивного детства весна,
где природа блестит, оживая.
И опять во все стороны света видна
в чистом поле березка кривая.
Пусть убога, мала, не на месте взошла
и над пашней шумит, не над лугом, –
осторожно её борона обошла,
не задело родимую плугом.
Кто её уберег для себя и детей,
кто пахал этот клин худородный?
Фронтовик, навидавшийся всяких смертей,
иль подросток деревни голодной.
Это было в далёкой советской стране,
это есть колыбель и обитель.
Вот он едет в село на железном коне –
работяга, отец, победитель.
Это жизнь, это в космос Гагарин ушёл,
и туда же качели взовьются.
И ребёнка спросонья сажают за стол,
где раздольные песни поются.
Это миф, это клад, потонувший в веках,
и подобного больше не будет.
Я спала – и носили меня на руках
богатырские русские люди.
Из огня, из беды вынимали на свет,
в руки добрые передавая.
И стремительной жизни глядела вослед,
удалялась березка кривая.
2004
МАМЕ
Только травы одни наклоня,
ветерок пробегает упрямо.
Здесь когда-то жалели меня
и деревья, и птицы, и мама.
Через адские муки земли
вы себе находили дорогу,
но любить меня так же смогли,
как беспечно счастливые могут.
И в деревне, пробитой насквозь,
под ветвями ничейного сада
столько счастья когда-то сошлось,
что иного поныне не надо.
Теплый дух всё идёт от межи,
где когда-то строенья стояли.
Положи мне постель, положи
в чистом поле любви и печали!
И пускай, охраняя постель,
под созвездьями счастья и воли
с криком бродит всю ночь коростель,
не видавший ни горя, ни боли.
Зарастают лихие года,
зарастает и счастье простое.
Нас с тобой не поймут никогда,
потому что того мы не стоим:
мы с тобой из войны и вины,
из какой-нибудь древности вещей –
оттого-то и нет нам цены,
как навеки утраченной вещи.
2004
* * *
Тучи надвинулись. Рано стемнело.
Короток день оказался в июле.
Долго гремело, по крыше шумело,
свет не включался, и в доме уснули.
Может, и счастья другого не надо:
тихо прижавшись за стенами дома,
слушать гуденье тревожное сада
в продыхе между раскатами грома.
Сжаться, укрыться и сном позабыться,
шторой от улицы отгородиться —
и не увидеть, как буря промчится,
как неоконченный день возвратится.
Помнишь ли? Чистое небо открылось,
с запада солнце тебе воссияло.
Ветка качалась и капли роняла,
мокрое стадо домой возвратилось.
Кто-то с гармонью прошел косогором,
кто-то накинул косынку на плечи...
Час сверхурочный! Он минет не скоро,
поверх предела отпущенный вечер.
Мне не гулять над рекой в хороводе,
не целоваться в дубравах зеленых.
Но соловей свою песню заводит
не для одних молодых и влюбленных.
Есть еще время. Настанет когда-то
срок, где не буду я так одинока.
Позднее солнце восходит с заката
и обещает вернуться с востока.
1996
* * *
В.П. Смирнову
По дороге плетется машина,
перелесок раздет и разут.
А в машине — замерзшая глина:
и куда эти комья везут?
А на комьях сидит мужичонка —
видно, грузчик при этом добре.
Никудышная сбилась шапчонка…
Эй, простынешь, зима на дворе!
Он глаза бестолковые щурит,
папироску упрятав в кулак.
Для сугреву, наверное, курит,
но согреться не может никак.
Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези — все равно?
На безлюдной, глухой переправе
не удержит осклизлый помост,
и сомнет мужичка, и раздавит
опрокинутый под гору воз.
И душа его в рай вознесется
на златом херувимском крыле.
Может быть, ей хоть там поживется,
как пожить не пришлось на земле!
От тепла разомлевшая в мякоть,
все, что хочет, получит она:
ей позволится досыта плакать
и позволится пить допьяна.
Что ж, душа, ты так мало вкусила?
Что еще ты желала б вкусить?
Ты б чего-то еще попросила,
да не знаешь, чего попросить.
ПОЛЕ КУЛИКОВО
Светлой памяти
Николая Старшинова
Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.
Еле слышен, развеян по воле
гул мотора — гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!
Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.
Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе — сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!
И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.
Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.
Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!
Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.
Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.
ПРОГУЛКИ С ДОЧЕРЬЮ
Поезд случайный навзрыд загудит
и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.
В грязной реке отразится, тверез,
весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.
Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа — и снята
гипсовым слепком с твоих очертаний.
Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!
Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.
“Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?”
Некуда больше идти, дорогая.
* * *
Пригород, парк, припорошенный падшей сухой
шушерой листьев. Деревьями парк оперен,
трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой
и оседаньем на ветви предзимних ворон.
Так проходила сквозь парк. Хоть глаза завяжи,
по замиранию сердца смогла б угадать
серые между последних стволов этажи
дома, где жили сестра моя, дочка и мать.
Три незаметные женщины, чистая комната их,
то потаенное озерце, робкий источник любви,
обогреваемый слабым дыханьем троих
крошечный остров пространства, кружок полыньи
незамерзающей. Как они жили тогда,
разве я знала, пришедшая греться извне!
Что приносили им утренних снов невода,
что, застонав, уходило рыдать в глубине?
И, провожая, плескались в окне три руки,
три побледневших лица приникали к стеклу
скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски
тихая заводь бессильно смотрела во мглу.
ДУДКА
Как из космической мне синевы
виден далекий степной горизонт!
Кверху он выкинет дудку травы,
белый распустит ликующий зонт.
Как хорошо этой смелой траве
в росах расти и ночами белеть,
жить в естестве, умирать в естестве
и никогда ни о чем не жалеть!
Не поминала, чего не сбылось,
и не просила, чего не достать,
белая дудка, вселенская ось,
сил неразгаданных легкая стать.
Возле тебя проступают сады,
ягод лукошки ведут хоровод,
носят крестьяне в корзинах плоды,
всякая овощь привольно растет.
Тут же и он, арендатор земли,
пылью облеплен, ветрами потерт,
лодку берет и застрял на мели:
рыбу ловить удосужился, черт!
Тут и кума принялась горевать,
перебирая в подоле грибы:
“Не было счастья, — и дальше, — плевать,
некуда, девки, бежать от судьбы!”
Что ж ты, судьба, не лиха, не мила,
дурой растешь, никого не кляня!
Что ж ты, родная, не мимо прошла —
в белую дудку втянула меня!
* * *
Затеряна в кругу светил
твоя заветная звезда
и неземным потоком сил
упорно движима всегда.
Никем не предугадан час,
когда взойдет она в зенит.
Тебя, быть может, только раз
она лучами осенит.
И будет дом, и снег в окне,
и печь затопится в дому,
покуда стрелки на стене
не принуждают ни к чему.
Как бы невидимой рукой
от сердца камень отвели —
стоит торжественный покой
столпом от неба до земли.
Живи в предчувствии чудес
и разбазаривай в гульбе
бесценный миг, когда с небес
бросают лестницу тебе!
Но в час, беспечно спишь когда,
созвездья свой продолжат ход,
и, дрогнув, сдвинется звезда,
и над тобой беда взойдет.
1990
* * *
Даже там, в темноте, через толщу земли
мы весну различать научились.
Наши деды детьми в катакомбы ушли,
внуки их в катакомбах родились.
И вовеки наш род не винил никого
и, надменный, не плакался, мучась.
Нас всегда было мало. Не только родство
нас связало, но общая участь.
И деля ежедневное бремя труда,
мы друг друга без слов понимали.
Сколько стоят огонь или хлеб и вода
в подземелье! Когда бы вы знали!
Ничего мы не создали. Не умереть —
это все, что смогли мы. Наука
нам давалась: беречь, и дыханием греть,
и спасать, и держаться друг друга.
О сестра! Нам доступны веселье и смех.
День настанет – и праздник удастся.
Но не пустим чужих. Мы закрыты для всех,
неделимая черная каста.
Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
мы совсем не умеем ступать по земле
и в смятенье уходим обратно.
1990
* * *
В темноте недвижимых ветвей,
в пустоте подлунной тишины
начинает песню соловей,
сам себе не знающий цены.
Тесный сад над ним переплетен,
душным воздухом оцеплен сад.
Пой, родимый, пой! Ты полонен.
Ты, как сердце бедное, зажат.
Пой. Ты к месту своему прирос,
маленькое око не узрит,
как бездонный мир на сотню верст
переполненный тобой стоит.
Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищенный, весь перелился.
О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.
1990
|
ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА
Над чёрной пропастью пруда,
над тёмным лесом и над степью
встаёт кровавая звезда
во всём своём великолепье.
Она царит, в сердца неся
и восхищенье, и усталость,
и перед ней природа вся
ушла во тьму и тихо сжалась.
И каждый маленький листок
молчал, и птица затаилась.
И каждый тихо изнемог,
ещё не зная, что случилось.
Звезда! Ничтожны пред тобой
мои поля, мои дубравы,
когда ты луч бросаешь свой
для развлеченья и забавы.
И подойдя, что ближе нет,
как злобный дух на голос выпи,
ты льёшь на нас разящий свет,
который днем из нас же выпит.
И мы молчим из нашей тьмы,
подняв растерянные лица, –
затем, что не умеем мы
противостать, оборониться.
Мы тихо сжались, чтоб пришли
разруха, войны и неволи,
и обескровленной Земли
сухая судорога боли.
Я не ищу судьбы иной
и не гонюсь за ложной славой:
не отразить мне свет ночной,
насквозь пропитанный отравой!
Но травы, птицы и цветы
меня о будущем просили.
И молча вышли я и ты
навстречу неизвестной силе.
2003
ЗИМНЯЯ СВАДЬБА
Полночь. Деревня. Темно.
Стужа — вздохнуть нелегко!
Треснет в проулке бревно
гул полетит далеко.
Роща навек замерла,
к небу вершины воздев.
Жучка — и та, как стрела,
с улицы мчится во хлев.
Где-то мерцает огонь,
резво скрипят ворота.
Там самовар и гармонь,
белая чья-то фата.
В эту морозную стынь
любо мне свадьбу кутить,
мимо бездвижных твердынь
лихо на тройке катить.
Стой ты, дворец ледяной,
мраморный замок любви!
Песней да пляской хмельной
брызнут паркеты твои.
Эх, погуляй, слобода,
но не кичися судьбой:
русского снега и льда
в рай не захватишь с собой!
Долго душе привыкать,
как на чужбине, в раю,
вечно грустить-вспоминать
зимнюю свадьбу свою.
Из невозвратных краёв
немо смотреть с высоты
на белоснежный покров,
на ледяные цветы.
Некому будет спросить:
чем ты, душа, смущена?
И не успела остыть
вровень с бессмертьем она.
2002
ЦВЕТЫ
Ты спишь в суете новостей городских -
прижизненным сном суеты.
А здесь, в стороне от потоков людских
цветут на газоне цветы.
Здесь осень сомкнула свои купола,
здесь жилы Вселенной легли,
и красная лава к ногам изошла
из самого сердца Земли.
Пылает газон негасимым огнём,
ничто ему ветер и дождь.
И вечная тайна содержится в нём,
которую ты не поймёшь.
Как будто, сойдя с иноземных орбит
в единую точку тепла,
неведомый разум безмолвно скорбит
о жизни, что мимо прошла.
Отсюда ты в небо ночное взгляни,
как в черный, погибельный ров,
где светятся звезд бортовые огни
пред самым крушеньем миров.
И может, давно уже небо мёртво,
и наша погибель близка,
а ты не успел, не успел ничего
за долгие эти века.
2004
НАСЛЕДСТВО
Где бы знатное выбрать родство —
то не нашего рода забота.
Нет наследства. И нет ничего,
кроме старого желтого фото.
Только глянешь — на сердце падет
безутешная тяжесть сиротства:
между нами никто не найдёт
даже самого малого сходства!
Эта древнего стойбища стать,
кочевая бесстрастность во взоре!
В ваших лицах нельзя прочитать
ни волненья, ни счастья, ни горя.
О чужой, неразгаданный взгляд,
всё с собою своё уносящий!
Так таёжные звери глядят,
на мгновение выйдя из чащи.
И колхозы, и голод, и план —
всё в себя утянули, впитали
эти чёрствые руки крестьян,
одинакие тёмные шали.
И как быстро вы в землю ушли,
не прося ни любви, ни награды!
Так с годами до сердца Земли
утопают ненужные клады.
Что не жить, что не здравствовать мне
и чужие подхватывать трели!
Как младенец, умерший во сне,
ничего вы сказать не успели.
И отрезала вас немота
бессловесного, дальнего детства.
И живу я с пустого листа,
и своё сочиняю наследство.
2001
* * *
Выбилось лето из сил,
в небе до срока темно.
Август к окну подступил,
и запотело окно.
И остывания пар
в келье скопился моей,
словно внесли самовар
для неизвестных гостей.
Много таких вечеров
будет теперь у меня:
маленький замкнутый кров,
свет неживого огня.
Все обращается в прах,
всюду печаль залегла,
и дотлевает в лесах
пламя любви и тепла.
Возле багряных калин,
возле седых тополей
сам ты себя закалил
к холоду жизни своей.
И преклонясь головой,
стал ты на тополь похож:
вместе с травой и листвой
счастье свое отдаешь.
Все потерять заодно,
приобретая взамен
это седое окно,
сон остывающих стен!
Лед у порога разбить
и на задворках села
снег и свободу любить
больше любви и тепла.
2003
ОСЕННЯЯ ОБОРОНА
Сгинули ласточки и соловьи,
холодом веет от поздних восходов.
И на пустые дороги твои
яблоки падают из огородов.
Грозных рябин загорелись костры,
яростно светят из каждого сада.
Блещут лопаты, стучат топоры,
словно бы строится здесь баррикада.
Лег бы и ты в эту пору, уснул —
душу усталую больше не трогай, —
но урожая торжественный гул
неумолимо висит над дорогой.
Что ж, разбирай подъездные пути,
люд угнетенный, но не покоренный!
Брюкву вытаскивай, тыкву кати
в общую цепь круговой обороны!
Полные бочки, тугие мешки,
вилы, сусеки, корзины, корыта —
все выворачивай! Все волоки!
Это — последняя наша защита.
Солнцем вспоенная, влагой земной,
тяжких трудов результат и награда,
крепко стоит за твоею спиной
полная жизни живая громада.
Наши леса не пропустят врага,
золотом блещут победно и ново.
И, упирая крутые рога,
в каждом дворе воцарилась корова.
2004
* * *
В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.
Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.
Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.
Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.
И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.
ШИПОВНИК
Вдоль дороги пристанища нет,
по канавам наметился лед.
И краснеет осенний рассвет
за рекой, где шиповник растет.
Он растет, существует вдали,
неподвижен и сумрачно ал.
Берега им навскид поросли,
только ягод никто не собрал.
Здесь никто не ходил, не бродил,
не видать ни чужих, ни своих.
Ведь плоды не срывают с могил,
не берут их со стен крепостных.
Ржавый лист прошуршит у воды,
безнадежно упавший к ногам.
Но краснеют на ветках плоды
по великим твоим берегам.
Мы, Россия, еще поживем!
Не сломали нас ветер и дождь.
В запустении грозном твоем
есть ничейная, тайная мощь.
То и славно, что здесь ни следа,
то и ладно, что здесь ни тропы.
Мы еще не ступали туда,
где стена, и плоды, и шипы.
ЦВЕТЫ
В.Е. Ковскому
Ты спишь в суете новостей городских
прижизненным сном суеты.
А здесь, в стороне от потоков людских,
цветут на газоне цветы.
Здесь осень сомкнула свои купола,
здесь жилы Вселенной легли,
и красная лава к ногам изошла
из самого сердца Земли.
Пылает газон негасимым огнем,
ничто ему ветер и дождь.
И вечная тайна содержится в нем,
которую ты не поймешь.
Как будто, сойдя с иноземных орбит
в единую точку тепла,
неведомый разум безмолвно скорбит
о жизни, что мимо прошла.
Отсюда ты в небо ночное взгляни,
как в черный, погибельный ров,
где светятся звезд бортовые огни
пред самым крушеньем миров.
И может, давно уже небо мертво,
и наша погибель близка,
а ты не успел, не успел ничего
за долгие эти века.
ОБЩЕЕ СОЛНЦЕ
К нам из полярной синевы
приходит северное лето.
Клонилась в сторону Москвы
травы безмолвной эстафета.
И мне никто не запретит
под ветром встать на ровном месте:
он через сутки долетит
до ваших окон и предместий.
Быстрей доходят поезда,
быстрей промчится жизнь земная.
Но пусть никто и никогда
об этом даже не узнает.
И уповать уже смешно,
когда остаток жизни тает,
что солнце светит нам одно
и общий ветер пролетает.
Среди полей, стогов, сорок
не помышляю я о чуде
и жду, когда нас общий Бог
по справедливости рассудит —
как он не раз уже судил:
рукой неслышной, запредельной
по дальним далям разводил
и приучал к судьбе отдельной.
ВАГОН СУМАСШЕДШИХ
Дороги, составы, мосты, купола,
вокзалов промозглая сырость.
И жизнь настоящая вкратце прошла,
а вся остальная — приснилась.
Из тамбура в темное поле взгляни:
лишенные смысла и слова
бегут, отстают постовые огни
оседлого счастья чужого.
Клокочет, свистит по путям бытия
бессонный вагон сумасшедших —
бездомных, железных, таких же, как я, —
последний рубеж перешедших.
Спеши настрадаться, натешиться всласть,
катись в этой доле былинной,
где русская почва распалась, снялась
и мчится куда-то лавиной.
И лишь фотографий беззвучный напев
к живой возвращает печали,
где город случайный, навек замерев,
стоит за твоими плечами.
* * *
С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.
Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.
И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.
Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.
Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.
* * *
Скачет телега по стылой стерне,
стоя отец погоняет коня.
Мама в слезах наклонилась ко мне
– это в больницу увозят меня.
Черные ветки по-над головой,
с ними луна затевает игру.
Грех вам! Ребенок-то еле живой —
Милая мамочка, я не умру.
Как вам досталось, родные мои:
холод, болезни детей, нищета.
Только и было, что ноша семьи,
только и было – и жизнь прожита!
Это древнейших времен ремесло —
дыры латать у скупого огня —
к вам от родителей ваших пришло,
а через вас просочилось в меня.
Тяжкой усталости, долгих невзгод
сколько скопилось? За сколько веков?
Вены откроешь – и в землю уйдет
черная кровь, безнадежная кровь.
Легче ль тебе, что ты в землю зарыт?
Все ли с собою унес ты на дно?
Холод. И небо над нами стоит
так же, как вечно стояло оно.
1990
* * *
Я прошу тебя, побудь со мной.
Эта ночь полна апрельской влаги,
и ни зги не видно за стеной,
где шумят и рушатся овраги.
Я налью холодного вина.
Я не виновата, что от роду
и моя душа темным-темна,
как долина в полночь ледохода.
Я уже не сделаюсь пьяней
и не о душе своей заплачу —
о тебе, которому по ней
пробираться надо наудачу.
Я давно уже узнала: да,
ты упрям, не любишь отступаться.
Для тебя и это не беда —
в ледяной купели искупаться.
Если так, то выпей и побудь,
посидим и помолчим немного.
У меня один остался путь —
неостановимая дорога.
И на то мне вещий голос дан,
чтоб тебе молчать со мной отныне,
как молчит несомый в океан
черный волк, оставшийся на льдине.
1990
* * *
И когда, уходя, ты взглянул назад
и простился с тем, что навек любил —
в белом инее был неподвижный сад,
и не дрогнул сад, словно нежив был.
Он глядел вослед поверх бледных сел,
ледяной цветок, голубой кристалл.
И на всем пути тем же цветом цвел
всякий куст – и сердце тебе пронзал.
В белом поле врыт твой нетленный сад,
ни весны, ни лета не будет в нем.
Может, он, настрадавшись, на небо взят —
но и здесь студеным стоит столпом.
И в морозный день с голубых небес
тихо иней падет на тебя,
бедняк, как прощальный дар, запоздалый жест,
хрупкий знак родства и прощенья знак.
1990 |
Светлана Сырнева родилась в 1957 году в деревне Русско-Тимкино Уржумского района Кировской области. После окончания Кировского государственного педагогического института работала учительницей русского языка и литературы, корреспондентом, а затем редактором уржумской районной газеты, корреспондентом кировских областных газет. Сейчас она руководитель пресс-службы администрации города Кирова. Сырнева — автор книг «Ночной грузовик» (1989), «Сто стихотворений» (1994), «Страна равнин» (1998), «Сорок стихотворений» (2004), романа в стихах «Глаголев» (1997). Она лауреат Всероссийской литературной премии «Традиция» (1996), Малой литературной премии России (1997), Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2002).