Светлана Сырнева родилась в 1957 году в деревне Русско-Тимкино Уржумского района Кировской области. После окончания Кировского государственного педагогического института работала учительницей русского языка и литературы, корреспондентом, а затем редактором уржумской районной газеты, корреспондентом кировских областных газет. Сырнева — автор книг «Ночной грузовик» (1989), «Сто стихотворений» (1994), «Страна равнин» (1998), «Сорок стихотворений» (2004), романа в стихах «Глаголев» (1997). Она лауреат Всероссийской литературной премии «Традиция» (1996), Малой литературной премии России (1997), Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2002).

ПРОПИСИ
        Д. П. Ильину 
Помню, осень стоит неминучая,
восемь лет мне, и за руку – мама:
«Наша Родина – самая лучшая
и богатая самая».  
В пеших далях – деревья корявые,
дождь то в щеку, то в спину.
И в мои сапожонки дырявые
заливается глина.  
Образ детства навеки —
как мы входим в село на болоте.
Вот и церковь с разрушенным верхом,
вся в грачином помете.  
Лавка низкая керосинная
на минуту укроет от ветра.
«Наша Родина самая сильная,
наша Родина – самая светлая».  
Нас возьмет грузовик попутный,
по дороге ползущий юзом,
и опустится небо мутное
к нам в дощатый гремучий кузов.  
И споет во все хилые ребра
октябрятский мой класс бритолобый:
«Наша Родина самая вольная,
наша Родина – самая добрая».  
Из чего я росла-прозревала,
что сквозь сон розовело?
Скажут: обворовала
безрассудная вера!
 
Ты горька, как осина,
но превыше и лести, и срама —
моя Родина, самая сильная
и богатая самая. 
1987

НАСЛЕДСТВО 
Где бы знатное выбрать родство —
то не нашего рода забота.
Нет наследства. И нет ничего,
кроме старого желтого фото. 
Только глянешь – на сердце падет
безутешная тяжесть сиротства:
в наших лицах никто не найдет
даже самого малого сходства! 
Эта древнего стойбища стать,
кочевая бесстрастность во взоре!..
В ваших лицах нельзя прочитать
ни волненья, ни счастья, ни горя. 
О чужой, неразгаданный взгляд,
все с собою свое уносящий!
Так таежные звери глядят,
на мгновение выйдя из чащи. 
И колхозы, и голод, и план —
все в себя утянули, впитали
эти черствые руки крестьян,
одинакие темные шали. 
Что с того, что сама я не раз
в эти лица когда-то глядела,
за подолы цеплялась у вас,
на коленях беспечно сидела! 
И как быстро вы в землю ушли,
не прося ни любви, ни награды!
Так с годами до сердца земли
утопают ненужные клады. 
Что не жить, что не здравствовать мне
и чужие подхватывать трели!
Как младенец, умерший во сне,
ничего вы сказать не успели. 
И отрезала вас немота
бессловесного, дальнего детства.
И живу я с пустого листа,
и свое сочиняю наследство.
2000

РУССКИЙ СЕКРЕТ  
Достигало до самого дна,
растекалось волной по окраине —
там собака скулила одна
о недавно убитом хозяине. 
Отгуляла поминки родня,
притупилась тоска неуемная.
Что ж ты воешь-то день изо дня,
да уймешься ли, шавка бездомная! 
Всю утробушку вынула в нить,
в бессловесную песню дремучую.
Может, всех убиенных обвыть
ты решилась по этому случаю? 
Сколько их по России таких —
не застонет, домой не попросится!
Знаю, молится кто-то за них,
но молитва – на небо уносится. 
Вой, родная! Забейся в подвал,
в яму, в нору, в бурьяны погоста,
спрячься выть, чтоб никто не достал,
чтоб земля нарыдалася досыта! 
Вдалеке по реке ледоход,
над полями – движение воздуха.
Сто дней плакать – и горе пройдет,
только плакать придется без роздыха. 
Это наш, это русский секрет,
он не видится, не открывается.
И ему объяснения нет.
И цена его не называется.
2000

* * *  
Прочь на равнину из душных стен —
где жизнь волну за волной катит,
где сверху донизу мир открыт,
и ветер в нем широко летит. 
Летит, летит он, ничем не сжат,
и сразу видит весь белый свет:
на севере дальнем снега лежат,
на юге сирень набирает цвет. 
Глубоко в пойму дубы ушли,
недвижна громада весенних сил.
И солнце светит для всей земли,
и белый сад над горой застыл. 
Зачем нам небо, зачем трава,
мерцанье дальних ночных огней;
зачем и знать, что жизнь такова,
что разом все уместилось в ней? 
И вот твой краткий век пролетел
в теснине, в склепе, в чужом дому,
и каждый видел себе предел,
тогда как предела нет ничему. 
He для того ли нам жизнь дана,
чтоб всякий раз, как весна придет,
понимать, что душа создана
по подобью иных широт! 
И ветер летит, и куст шелестит,
и все живет по своим местам.
И смерти нет, и Господь простит того,
кто об этом дознался сам.
2000

* * *  
Знойное небо да тишь в ивняке.
Ни ветерка безутешному горю!
И василек поплывет по реке
к дальнему морю, холодному морю. 
Нет ничего у меня впереди
после нежданного выстрела в спину.
А василек все плывет. Погляди,
как он беспечно ушел на стремнину! 
Плавно и мощно струится река,
к жизни и смерти моей равнодушна.
Только и есть, что судьбу василька
оберегает теченье послушно. 
Не остановишь движение вод,
вспять никогда оно не возвратится.
А василек все плывет и плывет,
неуправляемой силы частица. 
Может, и нам суждено на века
знать, от бессилия изнемогая:
больно наотмашь ударит рука —
медленно вынесет к свету другая. 
Правда, что холоден мир и жесток,
зябко в его бесприютном просторе.
Я не хотела, но мой василек
все-таки выплыл в открытое море.
2000

РОМАНС  
Облетает листва уходящего года,
все черней и мертвей полевая стерня,
и всему свой предел положила природа —
только ты никогда не забудешь меня. 
Старый скарб унесли из пустынного дома,
и повсюду чужая царит беготня.
Изменило черты все, что было знакомо —
только ты никогда не забудешь меня. 
Это грустный романс, это русская повесть
из учебников старых минувшего дня.
Как в озерах вода, успокоилась совесть —
только ты никогда не забудешь меня. 
И остаток судьбы всяк себе разливая,
мы смеется и пьем, никого не виня.
Я по-прежнему есть. Я поныне живая,
только ты никогда не забудешь меня. 
2000

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК  
Детство грубого помола,
камыши, туман и реки, сад,
а в нем родная школа —
вы остались в прошлом веке. 
Счастье, вкус тоски сердечной,
платье легче водных лилий —
все исчезли вы навечно:
вы в прошедшем веке были. 
Все, на чем душа держалась,
из чего лепила соты —
в прошлом веке все осталось
без присмотра и заботы. 
Кто там сжалится над вами,
кто на вас не будет злиться,
кто придет и в Божьем храме
будет там за вас молиться? 
Ты своей судьбой не правил,
не берег себя вовеки:
беззащитное оставил
за горою, в старом веке. 
Вспомни, там мы рядом были,
значит, нас хулить, не славить.
На твоей простой могиле
ты велел креста не ставить. 
Но сиял в мильон накала
новый век, алмазный лапоть.
Где тут плакать, я не знала.
Да и ты просил не плакать. 
Счастье, вкус тоски сердечной,
платье легче водных лилий —
все исчезли вы навечно:
вы в прошедшем веке были. 
Все, на чем душа держалась,
из чего лепила соты —
в прошлом веке все осталось
без присмотра и заботы. 
Кто там сжалится над вами,
кто на вас не будет злиться,
кто придет и в Божьем храме
будет там за вас молиться? 
Ты своей судьбой не правил,
не берег себя вовеки:
беззащитное оставил
за горою, в старом веке. 
Вспомни, там мы рядом были,
значит, нас хулить, не славить.
На твоей простой могиле
ты велел креста не ставить. 
Но сиял в мильон накала
новый век, алмазный лапоть.
Где тут плакать, я не знала.
Да и ты просил не плакать.
2001

ПОБЕГ ПОЭТА  
Человек тридцати пяти лет,
проживавший похмельно и бедно,
потерялся в райцентре поэт —
просто сгинул бесследно. 
А друзья его, сжав кулаки,
все шумели, доносы кропали —
дескать, парня убили враги,
а потом закопали. 
Перерыты все свалки подряд,
перекопан пустырь у вокзала.
А жена собирала отряд
и в леса посылала. 
Пить за здравие? За упокой?
Мужики не находят покоя:
эх, талантище был, да какой!
Он еще б написал, не такое! 
На поэтов во все времена
не веревка, так пуля готова.
Зазевался – придушит жена,
как Николу Рубцова. 
Может, снятся им вещие сны,
может, ангел встает у порога:
«Ты поэт? Убегай от жены!
Убегай, ради Бога!» 
Так у нас глубоки небеса
и бездонные реки такие,
а вокруг все леса и леса —
вологодские, костромские. 
И земля не закружится вспять,
и где надо лучи просочатся.
Можно долго бежать и бежать,
задыхаясь от счастья. 
Посреди необъятной земли
вне известности и без печали
сбросить имя, чтоб век не нашли
и пожить еще дали! 
Он бежал, никого не спросив,
мир о нем никогда не услышит.
Он исчез, и поэтому – жив,
и еще не такое напишет.
2001

ЗИМНЯЯ СВАДЬБА
Полночь. Деревня. Темно.
Стужа – вздохнуть нелегко!
Треснет в проулке бревно —
гул полетит далеко. 
Роща навек замерла,
к небу вершины воздев.
Жучка – и та, как стрела,
с улицы мчится во хлев. 
Где-то мерцает огонь,
резво скрипят ворота.
Там самовар и гармонь,
белая чья-то фата. 
В эту морозную стынь
любо мне свадьбу кутить,
мимо бездвижных твердынь
лихо на тройке катить. 
Стой ты, дворец ледяной,
мраморный замок любви!
Песней да пляской хмельной
брызнут паркеты твои. 
Эх, погуляй, слобода,
но не кичися судьбой:
русского снега и льда
в рай не захватишь с собой! 
Долго душе привыкать,
как на чужбине, в раю,
вечно грустить-вспоминать
зимнюю свадьбу свою. 
Из невозвратных краев
немо смотреть с высоты
на белоснежный покров,
на ледяные цветы. 
Некому будет спросить:
чем ты, душа, смущена?
И не успела остыть вровень
с бессмертьем она. 
2001

* * *  
Зимнее небо бесцветно
и неподвижна земля.
День пролетит незаметно,
падает снег на поля. 
Через деревья и крыши
он пробирается вброд.
Утром из мрака он вышел,
вечером в темень уйдет. 
Светлого времени суток
снова не хватит ему:
бледен и мал промежуток,
перемежающий тьму. 
Полночь огни погасила,
но не окончен поход.
Гонит небесная сила,
путника гонит вперед. 
Кружат овраги и спуски,
села встают, да не те…
Али и сам ты не русский,
аль не плутал в темноте! 
Черт перепутал округу,
до свету тешиться рад.
Ходит и ходит по кругу
черный, слепой снегопад. 
Спи до утра, если сможешь,
не просыпайся в избе:
темный удел бездорожья
нынче сужден не тебе. 
Выпадут годы иные —
ты обнищаешь, как тать,
и на просторах России
будешь по снегу плутать.
2002

ШИПОВНИК  
Вдоль дороги пристанища нет,
по канавам наметился лед.
И краснеет осенний рассвет
за рекой, где шиповник растет. 
Он растет, существует вдали,
неподвижен и сумрачно ал.
Берега им навскид поросли,
только ягод никто не собрал. 
Здесь никто не ходил, не бродил,
не видать ни чужих, ни своих.
Ведь плоды не срывают с могил,
не берут их со стен крепостных. 
Ржавый лист прошуршит у воды,
безнадежно упавший к ногам.
Но краснеют на ветках плоды
по великим твоим берегам. 
Мы, Россия, еще поживем!
Не сломали нас ветер и дождь.
В запустении грозном твоем
есть ничейная, тайная мощь. 
То и славно, что здесь ни следа,
то и ладно, что здесь ни тропы.
Мы еще не ступали туда,
где стена, и плоды, и шипы.
2002

* * *  
Выбилось лето из сил,
в небе до срока темно.
Август к окну подступил,
и запотело окно. 
И остывания пар
в келье скопился моей,
словно внесли самовар
для неизвестных гостей.
 
Много таких вечеров
будет теперь у меня:
маленький замкнутый кров,
свет неживого огня. 
Все обращается в прах,
всюду печаль залегла,
и дотлевает в лесах
пламя любви и тепла. 
Возле багряных калин,
возле седых тополей
сам ты себя закалил
к холоду жизни своей. 
И преклонясь головой,
стал ты на тополь похож:
вместе с травой и листвой
счастье свое отдаешь. 
Все потерять заодно,
приобретая взамен
это седое окно,
сон остывающих стен! 
Лед у порога разбить
и на задворках села
снег и свободу любить
больше любви и тепла.
2003

ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА  
Над черной пропастью пруда,
над темным лесом и над степью
встает кровавая звезда
во всем своем великолепье. 
Она царит, в сердца неся
и восхищенье, и усталость,
и перед ней природа вся
ушла во тьму и тихо сжалась. 
И всякий маленький листок
молчал, и птица затаилась.
И каждый тихо изнемог,
еще не зная, что случилось. 
Звезда! Ничтожны пред тобой
мои поля, мои дубравы,
когда ты луч бросаешь свой
для развлеченья и забавы. 
И подойдя, что ближе нет,
как злобный дух на голос выпи,
ты льешь на нас разящий свет,
который днем из нас же выпит. 
И мы молчим из нашей тьмы,
подняв растерянные лица —
затем, что не умеем мы
противостать, оборониться. 
Мы тихо сжались, чтоб пришли
разруха, войны и неволи
и обескровленной Земли
сухая судорога боли. 
Я не ищу судьбы иной
и не гонюсь за легкой славой:
не отразить мне свет ночной,
насквозь пропитанный отравой. 
Но травы, птицы и цветы
меня о будущем просили.
И молча вышли я и ты
навстречу неизвестной силе.
2003

* * *  
Под крылом твоим
тайные пути.
Ты лети, как дым,
птица, ты лети!
 
Пусть ведет тебя
древняя стезя.
Это ты лети —
мне лететь нельзя.
 
Жизнь у нас одна,
ты в ней и лети.
Ну а я пока
буду взаперти.
 
Сквозь трамвайный гул
не прорвется тишь.
Мне бы только знать,
верить, что летишь!
 
По твоим лугам,
по равнинам вод
то трава цветет,
то пурга метет.
 
Там и мой отец
под стальной звездой,
там и я всегда
буду молодой.
 
И оттуда в жизнь
веселей смотреть.
Как любила я,
все, что будет впредь!
 
Как я в гору шла,
тяжело несла,
никому ни в чем
не хотела зла.
 
Птица, унеси
к дальней стороне
не людскую молвь —
правду обо мне.
 
И у той горы,
у могильных плит
до другой поры
правда пусть молчит.
2003

МАРИЙСКИЙ ПЕВЕЦ  
И терпенью приходит конец.
Я тебе благодарна заране,
неизвестный марийский певец,
отказавшийся петь в ресторане.
 
Смотрит в окна осколок зари,
все охрипли от водки и лени.
Выйди вон и один покури
под кустом первобытной сирени!
 
Вымирает твой древний народ,
разлагается, тлеет и тает,
а сирень неизменно растет
и в положенный срок расцветает.
 
И все так же природа сильна
даже в малом, последнем остатке,
и тебя наделила она статью
воина в должном порядке.
 
Брат, ты вышел из этих дверей —
и почувствовал силу за дверью.
Обратися же в сойку скорей
по природе твоей, по поверью!
 
Ты летишь, и тебе нипочем,
ты крылом задеваешь за ветки по лесам,
где над каждым ручьем
жили вольные, смелые предки.
 
И гудела в кустах тетива,
недоступна для чуждого глаза.
Никого не сгубила молва,
никого не сгубила зараза.
Так мы жили без нефти и газа!
 
Ты лети, ты неси свою весть,
спой, как можешь, как сердце велело.
Ты летишь – тебе некуда сесть:
все обуглилось, все погорело.
 
И на твой бессознательный клик,
на беззвучный твой шелест крылатый
выйдет малый и выйдет старик
с допотопным дубьем и лопатой.
 
Вот стоит твоя нищая рать,
не видавшая белого свету.
А другой не удастся собрать,
и надеяться надо на эту.
2003

ЛИТБРИГАДА
         Памяти комиссара А. Барсукова 
В белый июнь, в холода,
там, где мы лета не ждем,
мчалась машина тогда
вровень с травой и дождем.
 
И половодьем воды
лето тебя обтекло.
Белые бились цветы
вместе с водой о стекло.
 
В белый июнь, на ходу,
там, на родной стороне,
если я песню найду —
будет она о войне.
 
Вдоль скоростного шоссе,
оборотясь на закат,
дремлют руины в росе,
мертвые нивы лежат.
 
Тихо выходит из нор
бледный, усталый народ.
Наш необученный хор
песню нестройно поет.
 
Дети советской судьбы,
мы приучились опять
ставить коней на дыбы
и из окопов стрелять.
 
Видишь, деревни горят,
бьют по тебе наповал.
Наш одинокий отряд
скорость ненужную взял.
 
Бросит и в холод, и в жар,
только назад не гляди!
И почему Комиссар
вечно сидел впереди?
 
Ныне и в холод, и в зной
над запустеньем полей
все ты летишь над землей
в скорбной машине твоей.
 
Сникла товарищей рать,
но не тебе тяжело:
счастлив ты нынче не знать,
сколько их в Думу прошло.
 
Вниз не смотри на страну.
В стане родных и чужих
пусть ощутят глубину,
силу ошибок своих.
 
Там, где проносишься ты —
там уже стало светло.
Белые бьются цветы
вместе с водой о стекло.
2003

ТРАМВАЙ ЖИВАГО
В тридцать лет мы не знаем, когда мы умрем,
нам не стыдно слоняться без дела.
И в зените над городом,
над пустырем неподвижное солнце висело.
 
Поднебесное облачко бросило тень —
и опять безмятежна природа.
Как медлительно, сладостно тянется день,
весь июль девяностого года!
 
Будут август, октябрь. И уже не шутя,
с удивленьем, с восторгом, с тоскою
ты насмотришься туч, дорогое дитя,
ты увидишь еще не такое!
 
Твой зенит приходился на самый канун,
ты обратно не сможешь вернуться —
лирик, физик, философ, мятежный вещун,
жертва русских своих революций.
 
И уже погрузились в глубокий склероз
ураганные черные годы.
И не все ли равно, кто в осколки разнес
недопитую чашу свободы!
 
Ты пройдешь, и тебя не узнают в лицо,
ты и сам никого не узнаешь.
Как во сне, обручальное наше кольцо
на мешок овощей поменяешь.
 
Донным илом покрыты колонны и львы,
перепрели перо и бумага.
Ничего не прося, не подняв головы,
ты проедешь в трамвае Живаго.
 
Из космических, дальних, нездешних времен
звездный свет, не дойдя, замирает.
И безмолвно на твой летаргический сон
многомудрая вечность взирает.

ГИБЕЛЬ ТИТАНИКА
       Ларисе Барановой-Гонченко 
В зыбучую глубь, в бездонную хлябь
уводит сия стезя.
Не надо строить такой корабль
и плавать на нем нельзя!
 
Но вспомни, как сердце твое рвалось
и кровь играла смелей:
гигант свободы, стальной колосс,
он сходит со стапелей!
 
Творенье воли, венец ума,
невиданных сил оплот.
И дрогнет пред ним природа сама,
и время с ума сойдет.
 
В далекую даль, к свободной земле,
связавшись в один союз,
мы тоже шли на таком корабле —
грузин, казах, белорус.
 
В опасный час, на том рубеже
спастись бы хватило сил —
но кто-то черный тогда уже
по трюмам нас разделил.
 
Ты вспомни, как бились мы взаперти —
все те, кто был обречен,
кто вынужден был в пучину уйти,
предсмертный выбросив стон.
 
Заклятье шло из воды морской,
сдавившей дверной проем:
«Пусть будет проклят корабль такой!
Зачем мы плыли на нем?!»
 
Ты вспомни: выжил тот, кто не ныл
забвения не искал,
кто переборки наспех рубил
и на воду их спускал.
 
Кто на обломках приплыл к земле
и там из последних сил
своих находил, согревал в тепле
и заново жить учил,
 
и кто вписал окрепшей рукой
в дневнике потайном:
«Надо строить корабль такой
и надо плавать на нем!»
2004

КАЛЕНДУЛЫ
Уже, чернея в темноте,
ждала машина у калитки.
По дому пыль, и в суете
давно уж собраны пожитки.
 
И свет погас. Мы вышли в сад,
его навеки покидая.
Кругом тянулась наугад
земля изрытая, пустая.
 
Предзимняя печаль земли,
от коей ничего не надо!
И лишь календулы
цвели, забытые у края сада.
 
Они, возросшие в тиши,
взглянули с пажити опалой,
как современники души,
невосполняемо усталой.
 
И жизни гнет, и славы тлен,
убогий слог житейской были,
итог предательств и измен
им в этот миг понятны были.
 
Мы мчались, обращаясь в прах,
во тьме кромешной, первородной,
и я держала на руках
букет календулы холодной.
 
Цветы смотрели на меня
в моем закрытом кабинете.
Они увяли за три дня,
как увядает все на свете.
2004

ОСИНА  
Жизнь обратно меня принесла,
как река, обращенная вспять.
И осина с тех пор возросла
так, что вовсе ее не узнать.
 
Но все там же стоит, на краю,
над провалом осеннего дня.
Подойду, обниму, постою —
и она не узнает меня.
 
Не припомнит, коль память крепка
в тонких пальцах расцепленных пут!
Кто остался – растет в облака,
остальные по кругу бегут.
 
Дай мне силу, родительский дом,
дай мне волю в пределах Земли,
в сотый раз возвращая потом,
где осины мои возросли;
 
где шумит мой оставленный сад
по просторам пустынной Руси.
Волоки меня, сила, назад
и, остаться не дав, уноси!
 
Одинаковы все города,
позолочены все купола,
и нездешняя сила всегда
отрывает меня от ствола.
 
И пророчит, и льстиво поет,
и всечасно геенной грозит.
И опомниться мне не дает,
потому что не насмерть разит.
2004

ПОБЕЖДЕННЫЙ  
Не завыть ли нынче, как волк,
на глухое пламя луны?
Наш расформированный полк
молча возвратился с войны.
 
Из ничейной нивы овса,
охватившей ваш огород,
все еще звучат голоса тех,
кто никогда не придет.
 
Что ж твоя печаль тяжела?
Побежденный ты, но живой.
Радуйся, что пуля прошла
где-то над твоей головой!
 
Что же ты глядишь с немотой,
лишний на родной стороне?
Радости земной и простой
разучился ты на войне.
 
Здесь трава, как в детстве, густа,
и листва росою полна.
Но живая вся красота
без победы нам не нужна.
 
Тихие разливы жнивья,
где легко прожить без утрат!
И сурово смотрит семья,
словно ты во всем виноват.
 
«Ты зачем покинул крыльцо,
дома ты не мог бы корпеть?!»
И родные плюнут в лицо,
но и это надо стерпеть.
2004

ПАМЯТИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА  
Все ушли. И всех не спеша
рассосала земля сырая.
Верю я, что бессмертна душа —
но что ей делать в пределах рая?
 
Жить без Родины, без родни,
вечно жить без слез, без печали.
Боже! Хотя бы поэтов на землю верни:
вечного счастья они не желали.
 
Господи! Я тебе говорю с Земли,
из России, из временного приюта,
пересыльного пункта, куда мы на миг пришли
и к другому стремиться должны – к чему-то.
 
Здесь, понять все сущее торопясь,
в ковылях бродя, застудясь в метели,
безотчетным слепком душа снялась
с неуютной русской своей колыбели.
 
Здесь играли огни новогодних сел,
и весенних рек неслись круговерти,
и не каждый силу в себе нашел,
видя это, готовиться к смерти.
 
Вот и дождь устал, вот и дальний гром.
И мечтает поэта душа живая
по родным просторам бродить с пером,
никого не помня, не узнавая.
 
Соловей поет, и гуляет плес,
и цветут цветы на могилах милых.
Если правда жил среди нас Христос,
то и он разобраться во всем не в силах.
2004

ЦВЕТЫ
         B.E. Ковскому  
Ты спишь в суете новостей городских
прижизненным сном суеты.
А здесь, в стороне от потоков людских,
цветут на газоне цветы.
 
Здесь осень сомкнула свои купола,
здесь жилы Вселенной легли,
и красная лава к ногам изошла
из самого сердца Земли.
 
Пылает газон негасимым огнем,
ничто ему ветер и дождь.
И вечная тайна содержится в нем,
которую ты не поймешь.
 
Как будто, сойдя с иноземных орбит
в единую точку тепла,
неведомый разум безмолвно скорбит
о жизни, что мимо прошла.
 
Отсюда ты в небо ночное взгляни,
как в черный, погибельный ров,
где светятся звезд бортовые огни
пред самым крушеньем миров.
 
И может, давно уже небо мертво,
и наша погибель близка,
а ты не успел, не успел ничего
за долгие эти века.
2004

ГОША И КОТ  
Каморка у Гоши похожа на старый комод
под лестницей черной, где окон, естественно, ноль.
Сюда же прибился какой-то сомнительный кот,
и оба живут, как живет перекатная голь.
 
У Гоши по пьянке давно уже выбили глаз,
трех жен поменял он, по свету рассеял детей.
Кот вылез с помойки на Гошин горелый матрас,
пригрелся – и счастливы оба без лишних затей.
 
Сам Гоша в дымину и в стельку дней семь или шесть,
гнилая махорка до слез прокоптила тюрьму.
Но кот не перечит, и даже, коль нечего есть,
то Гоша хоть луковку все же, но кинет ему.
 
Ты словом недобрым худую судьбу помяни.
Непросто мужчине без глаза, тудыть тую рать!
Мы знаем о счастье не больше, чем знают они,
когда по сугробам бутылки идут собирать.
 
Они доходяги, и кто-нибудь скоро помрет:
не кот – значит, Гоша, хотя он еще не старик.
Но лучше б, конечно, чтоб раньше скопытился кот,
ведь Гоша за долгое время к потерям привык.
 
Он водкой заглушит, он будет глядеть в темноту,
а пьяные слезы – они, как известно, вода.
Но если ты, Гоша, подохнешь – не жить и коту,
ведь горя подобного не было с ним никогда.
2004

КРИВАЯ БЕРЕЗКА
             Ларисе Барановой-Гонченко  
Это давнего, дивного детства весна,
где природа блестит, оживая.
И опять во все стороны света видна
в чистом поле березка кривая.
 
Пусть убога, мала, не на месте взошла
и над пашней шумит, не над лугом —
осторожно ее борона обошла,
не задело родимую плугом.
 
Кто ее уберег для себя и детей,
кто пахал этот клин худородный?
Фронтовик, навидавшийся всяких
смертей, иль подросток деревни голодной.
 
Это было в далекой советской стране,
это есть колыбель и обитель.
Вот он едет в село на железном коне —
работяга, отец, победитель!
 
Это жизнь, это в космос Гагарин ушел,
и туда же качели взовьются.
И ребенка спросонья сажают за стол,
где раздольные песни поются.
 
Это миф, это клад, потонувший в веках,
и подобного больше не будет.
Я спала – и носили меня на руках
богатырские русские люди.
 
Из огня, из беды вынимали на свет,
в руки добрые передавая.
И стремительной жизни глядела вослед,
удалялась березка кривая.
2004

МАМЕ
Только травы одни наклоня,
ветерок пробегает упрямо.
Здесь когда-то жалели меня
и деревья, и птицы, и мама.
 
Через адские муки земли
вы себе находили дорогу,
но любить меня так же смогли,
как беспечно счастливые могут.
 
И в деревне, пробитой насквозь,
под ветвями ничейного сада
столько счастья когда-то сошлось,
что иного поныне не надо.
 
Теплый дух все идет от межи,
где когда-то строенья стояли.
Положи мне постель, положи
в чистом поле любви и печали!
 
И пускай, охраняя постель,
под созвездьями счастья и воли
с криком бродит всю ночь коростель,
не видавший ни горя, ни боли.
 
Зарастают лихие года,
зарастает и счастье простое.
Нас с тобой не поймут никогда,
потому что того мы не стоим:
 
мы с тобой из войны и вины,
из какой-нибудь древности вещей —
оттого-то и нет нам цены,
как навеки утраченной вещи.
2004

МОСТ САМОУБИЙЦ
И я была молода.
Жила и не уставала.
В лихие мои года,
сгоревшая, восставала.
 
И память о том жива —
хрустальная вся, без фальши.
И, стало быть, не права судьба,
что случилась дальше.
 
И я на земле живу,
но жизни не ощущаю.
И снится, что наяву
сама себя защищаю.
 
Еще не пустились в рост
весенней земли подарки,
но вытаял черный мост
над бездною в старом парке.
 
По образу своему
душа его сотворила.
Идет толпа по нему,
плюющая через перила.
 
И каждый верит в любовь,
в случайную чью-то милость.
А в бездне скопилась кровь,
пустая тара скопилась.
 
Кругом летела зола,
и ветер клубился, воя.
Я мост одна перешла,
а мы выходили двое.
 
На черной той полосе,
где я ничего не значу,
ты сам захотел, как все,
любви, добра и удачи.
 
И я проходила тут,
роняя слова скупые,
где первыми упадут
разумные и слепые.
2004

ОСЕННЯЯ ОБОРОНА
Сгинули ласточки и соловьи,
холодом веет от поздних восходов.
И на пустые дороги твои
яблоки падают из огородов.
 
Грозных рябин загорелись костры,
яростно светят из каждого сада.
Блещут лопаты, стучат топоры,
словно бы строится здесь баррикада.
 
Лег бы и ты в эту пору, уснул —
душу усталую больше не трогай —
но урожая торжественный гул
неумолимо висит над дорогой.
 
Что ж, разбирай подъездные пути,
люд угнетенный, но не покоренный!
Брюкву вытаскивай, тыкву кати
в общую цепь круговой обороны!
 
Полные бочки, тугие мешки,
вилы, сусеки, корзины, корыта —
все выворачивай! Все волоки!
Это – последняя наша защита.
 
Солнцем вспоенная, влагой земной,
тяжких трудов результат и награда,
крепко стоит за твоею спиной
полная жизни живая громада.
 
Наши леса не пропустят врага,
золотом блещут победно и ново.
И, упирая крутые рога,
в каждом дворе воцарилась корова.
2004

ПРОВИНЦИЯ
Здесь погибельный бор на судьбу ворожит,
по болотам чернеет вода,
и глухая дорога в канавах лежит
не затем, чтобы ездить сюда.
 
Сторонись этих горьких, нехоженых мест,
неизменных на тысячу лет!
Здесь вдали от столицы содержат невест,
чтобы царский не застили свет.
 
Здесь и солнце гуляет, и бродит луна,
вольный ветер летит, просвистав.
И свободно заносят сапог в стремена
Светобор, Любомир, Родостав.
 
И покуда невеста таилась вдали,
и пока она тихо ждала,
королевич объехал все тропы Земли,
всех дворцов повидал купола.
 
По весеннему небу плывут облака,
светлый вечер печалью согрет.
Он, конечно, приедет, – но жизнь коротка,
и царевны давно уже нет.
 
Значит, можно обратно отпрянуть во тьму,
значит, сказки не то говорят!
Тут и выйдут из леса навстречу ему
Светобор, Доброслав, Коловрат.
2005

* * *  
Это сон, это слишком опасная тишь,
значит, лед на стремнине расколется.
Это двинулась жизнь, и, покуда ты спишь,
подступает вода под околицу.
 
Твой поток беспощаден, твой рокот силен,
неумолчная ночь разрушения!
И таинственным гулом весь мир населен —
гулом гибели и воскрешения.
 
Ни единая в небе не светит звезда
над лесами, полями, бараками.
И спасенье идет, как приходит беда, —
оперенное теми же знаками.
 
Пусть над черною бездной белеет окно
и глядится в свое отражение,
но на части разъять никому не дано
своевольной свободы движение.
 
Это завтра наступит пора ремесла —
время тяглое, чистое, мутное.
И не вспомнит река, как она унесла
все мосты и заслоны минутные.
2005

ДОЖДЬ
Ближе движется эта завеса
и крадет горизонты, крадет.
Вот не видно окольного леса,
вот и тополь сейчас пропадет.
 
Как обманчиво все постоянство,
как зыбуче дождя вещество!
Занимай же пустое пространство —
по России так много его.
 
Это будет, наверное, в полдень.
Это там, где мы жить не смогли.
И мучительным гулом наполнен
весь объем от небес до земли.
 
Это там, где ни дома, ни сада,
где не вспыхнул огонь, не погас,
где растет дождевая громада,
навсегда заместившая нас.
2005

ПОКЛАЖА
Скрипнет калиткою, хлопнет дверьми,
тихо к прощальному выйдет порогу.
Все суетится: «И это возьми».
Полно, всего насовала в дорогу!
 
Что там, в кошелке? Сметана, блины,
квас деревенский… Родная, куда мне!
Во поле выйду, не чуя вины —
молча оставлю поклажу на камне.
 
Душат любовью в родной стороне,
путами травы лежат под ногами,
тянутся ветви из сада ко мне, не понимая,
что пропасть меж нами.
 
Пой, соловей! Заливайся навзрыд,
нежный певец, замурованный в роще!
Видишь, пространство меж нами сквозит
все нестерпимей, больнее и жестче.
 
Легкая лодка скользит по реке,
старую улицу ливни умыли.
Горько вы плакали там, вдалеке,
стало быть, сладко меня позабыли.
 
Тенью луга затянулись на треть,
солнце садится, до завтра сгорая.
И хорошо мне на это смотреть
из моего отдаленного рая.
2005

ВАГОН СУМАСШЕДШИх  
Дороги, вагоны, мосты, купола,
вокзалов промозглая сырость.
И жизнь настоящая вкратце прошла,
а вся остальная – приснилась.
 
Из тамбура в черное поле взгляни:
лишенные смысла и слова, бегут,
отстают постовые огни
оседлого счастья чужого.
 
Клокочет, свистит по путям бытия
бессонный вагон сумасшедших —
бездомных, железных, таких же, как я,
– последний рубеж перешедших.
 
Спеши настрадаться, натешиться всласть,
катись в этой доле былинной,
где русская почва распалась,
снялась и мчится куда-то лавиной.
 
И лишь фотографий беззвучный
напев к живой возвращает печали,
и город случайный, навек замерев,
стоит за твоими плечами.
2005

ОБЩЕЕ СОЛНЦЕ
К нам из полярной синевы
приходит северное лето.
Клонилась в сторону Москвы
травы безмолвной эстафета.
 
И мне никто не запретит
под ветром встать на ровном месте:
он через сутки долетит
до ваших окон и предместий.
 
Быстрей доходят поезда,
быстрей промчится жизнь земная.
Но пусть никто и никогда
об этом даже не узнает.
 
И уповать уже смешно,
когда остаток жизни тает,
что солнце светит нам одно
и общий ветер пролетает.
 
Среди полей, стогов, сорок
не помышляю я о чуде
и жду, когда нас общий Бог
по справедливости рассудит —
 
как он не раз уже судил:
рукой неслышной, запредельной
по дальним далям разводил
и приучал к судьбе отдельной.
2005

ПОЭТ ФОМЕНКО  
Свершилась поколений пересменка,
круги дождя распались на воде.
И часто снится мне поэт Фоменко,
который долго жил в Караганде.
 
Потом он в Шахматове пил жестоко,
сторожки темной обживал углы.
Он выходил во двор – и образ Блока
ему являлся из вечерней мглы.
 
И Блок смотрел с безмолвной укоризной
секунды три из пелены дождя,
и растворялся в небе над Отчизной,
в ее туман легко переходя.
 
Леса теряли желтое убранство,
клонились долу желтые цветы,
и было ливнем занято пространство,
в которое рискнул вернуться ты.
 
Срывай, поэт, листы бездомных лилий,
глуши вино в попутных поездах!
Нам негде жить: мы слишком долго жили
в Караганде и прочих городах.
 
Оглянешься на темное, пустое,
за что тебе полвека зачтено, —
и думаешь, что дальше жить не стоит.
Быть иль не быть! – теперь уж все равно.
 
Не тяжело в бесчувствии глубоком
доматывать уже недолгий срок.
Твоя судьба могла бы стать уроком,
но никому не нужен твой урок.
2005

ДУДКА
Как из космической мне синевы
виден далекий степной горизонт!
Кверху он выкинет дудку травы,
белый распустит ликующий зонт.
 
Как хорошо этой смелой траве
в росах расти и ночами белеть,
жить в естестве, умирать в естестве
и никогда ни о чем не жалеть!
 
Не поминала, чего не сбылось,
и не просила, чего не достать,
белая дудка, вселенская ось,
сил неразгаданных легкая стать.
 
Возле тебя проступают сады,
ягод лукошки ведут хоровод,
носят крестьяне в корзинах плоды,
всякая овощь привольно растет.
 
Тут же и он, арендатор земли,
пылью облеплен, ветрами потерт,
лодку берет и застрял на мели:
рыбу ловить удосужился, черт!
 
Тут и кума принялась горевать,
перебирая в подоле грибы:
«Не было счастья – и дальше: плевать,
некуда, девки, бежать от судьбы!»
 
Что ж ты, судьба, не лиха, не мила,
дурой растешь, никого не кляня!
Что ж ты, родная, не мимо прошла —
в белую дудку втянула меня!
2006

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
Я буду скакать по холмам,
по темной вечерней дороге,
где тени, восстав из лесов,
клубятся в тоске и тревоге.
 
Гори же, прощальный закат,
не меркни, полоска живая!
Вершины вонзились в тебя,
по капле всю кровь выпивая.
 
Услышат ли топот копыт
в далеком оставленном стане,
где белая церковь стоит
по горло в вечернем тумане?
 
И скоро ее навсегда
ночная завеса закроет.
Восходит на небо луна
и низко висит над горою.
 
Скачи же, мой преданный конь,
по родине, как по чужбине!
Исчадия ночи и зла
тебя не сгубили доныне.
 
Во мраке дорогу торя,
лети над родной стороною!
Дыханье Лесного царя
все ближе у нас за спиною.
 
Родимый, давай, поспешай!
Заклятье мне веки сковало.
Держись! В нашей жизни с тобой
еще не такое бывало.
 
Вперед, златогривый, вперед!
Удача тебя не обманет:
тебе же и солнце взойдет,
тебе же и утро настанет.
2007
 

* * *
Затеряна в кругу светил
твоя заветная звезда
и неземным потоком сил
упорно движима всегда.
 
Никем не предугадан час,
когда взойдет она в зенит.
Тебя, быть может, только раз
она лучами осенит.
 
И будет дом, и снег в окне,
и печь затопится в дому,
покуда стрелки на стене
не принуждают ни к чему.
 
Как бы невидимой рукой
от сердца камень отвели —
стоит торжественный покой
столпом от неба до земли.
 
Живи в предчувствии чудес
и разбазаривай в гульбе
бесценный миг, когда с небес
бросают лестницу тебе!
 
Но в час, беспечно спишь когда,
созвездья свой продолжат ход,
и, дрогнув, сдвинется звезда,
и над тобой беда взойдет.
1990

* * *
Скачет телега по стылой стерне,
стоя отец погоняет коня.
Мама в слезах наклонилась ко мне
– это в больницу увозят меня.
 
Черные ветки по-над головой,
с ними луна затевает игру.
Грех вам! Ребенок-то еле живой —
Милая мамочка, я не умру.
 
Как вам досталось, родные мои:
холод, болезни детей, нищета.
Только и было, что ноша семьи,
только и было – и жизнь прожита!
 
Это древнейших времен ремесло —
дыры латать у скупого огня —
к вам от родителей ваших пришло,
а через вас просочилось в меня.
 
Тяжкой усталости, долгих невзгод
сколько скопилось? За сколько веков?
Вены откроешь – и в землю уйдет
черная кровь, безнадежная кровь.
 
Легче ль тебе, что ты в землю зарыт?
Все ли с собою унес ты на дно?
Холод. И небо над нами стоит
так же, как вечно стояло оно.
1990

* * *
Я прошу тебя, побудь со мной.
Эта ночь полна апрельской влаги,
и ни зги не видно за стеной,
где шумят и рушатся овраги.
 
Я налью холодного вина.
Я не виновата, что от роду
и моя душа темным-темна,
как долина в полночь ледохода.
 
Я уже не сделаюсь пьяней
и не о душе своей заплачу —
о тебе, которому по ней
пробираться надо наудачу.
 
Я давно уже узнала: да,
ты упрям, не любишь отступаться.
Для тебя и это не беда —
в ледяной купели искупаться.
 
Если так, то выпей и побудь,
посидим и помолчим немного.
У меня один остался путь —
неостановимая дорога.
 
И на то мне вещий голос дан,
чтоб тебе молчать со мной отныне,
как молчит несомый в океан
черный волк, оставшийся на льдине.
1990

* * *
Даже там, в темноте, через толщу земли
мы весну различать научились.
Наши деды детьми в катакомбы ушли,
внуки их в катакомбах родились.
 
И вовеки наш род не винил никого
и, надменный, не плакался, мучась.
Нас всегда было мало. Не только родство
нас связало, но общая участь.
 
И деля ежедневное бремя труда,
мы друг друга без слов понимали.
Сколько стоят огонь или хлеб и вода
в подземелье! Когда бы вы знали!
 
Ничего мы не создали. Не умереть —
это все, что смогли мы. Наука
нам давалась: беречь, и дыханием греть,
и спасать, и держаться друг друга.
 
О сестра! Нам доступны веселье и смех.
День настанет – и праздник удастся.
Но не пустим чужих. Мы закрыты для всех,
неделимая черная каста.
 
Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
мы совсем не умеем ступать по земле
и в смятенье уходим обратно.
1990

* * *
В темноте недвижимых ветвей,
в пустоте подлунной тишины
начинает песню соловей,
сам себе не знающий цены.
 
Тесный сад над ним переплетен,
душным воздухом оцеплен сад.
Пой, родимый, пой! Ты полонен.
Ты, как сердце бедное, зажат.
 
Пой. Ты к месту своему прирос,
маленькое око не узрит,
как бездонный мир на сотню верст
переполненный тобой стоит.
 
Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищенный, весь перелился.
 
О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.
1990

* * *
И когда, уходя, ты взглянул назад
и простился с тем, что навек любил —
в белом инее был неподвижный сад,
и не дрогнул сад, словно нежив был.
 
Он глядел вослед поверх бледных сел,
ледяной цветок, голубой кристалл.
И на всем пути тем же цветом цвел
всякий куст – и сердце тебе пронзал.
 
В белом поле врыт твой нетленный сад,
ни весны, ни лета не будет в нем.
Может, он, настрадавшись, на небо взят —
но и здесь студеным стоит столпом.
 
И в морозный день с голубых небес
тихо иней падет на тебя,
бедняк, как прощальный дар, запоздалый жест,
хрупкий знак родства и прощенья знак.
1990

* * *
К заветному дому, к железной скобе у ворот —
рукою подать: по траве переправиться вброд.
 
Есть вечная радость – упрямство стеблей укрощать,
последней, ничтожной преграды напор ощущать.
 
Цепляйтесь за полы и путайте ноги скорей
в бессильной попытке меня удержать у дверей!
 
Вот так я смеялась. И гул изошел из земли,
и я оступилась, и травы меня оплели.
 
Неслышно качаясь, дышала в лицо белена,
и явь принимала обличье тяжелого сна:
 
как будто я – дерево в паре шагов до ворот,
я ветви тяну – но никто меня в доме не ждет;
 
и сруб почернел, и крыльцо зарастает травой,
и только столетья плывут над моей головой.
1990

* * *
По-над берегом, над половодьем
липы второпях зазеленели,
и широким маятником ходят
праздничные легкие качели.
 
Пляшет свадьба, но не слышу гула,
ни напева-посвиста, ни слова,
словно я когда-то утонула
и смотрю на все со дна речного.
 
Что ты, птичка, вьешься над волною?
Что жалеешь обо мне, ракита?
Ледяной стеклянною стеною
я от боли и тоски укрыта.
 
И никто не сможет, как бывало,
оттолкнуть меня или обидеть.
Не сама ли я порой мечтала
умереть, но из могилы – видеть!
 
Видеть – да. Но не качели эти
в их размахе вольном и счастливом,
и не то, как налетает ветер
в белый сад, парящий над обрывом.
1990

* * *
Когда в осенней тишине
дорога мерзлая лежит,
и месяц светит в вышине,
и лес для холода открыт,
 
и для кочующих гусей
открыто за морем окно,
и назначенье жизни всей
тобой уже предрешено —
 
тогда спокойна и светла
простая истина утрат: рука,
что все тебе дала,
однажды все возьмет назад.
1990

* * *
Мимо стен, где виноградник
их обвил, храня,
ранним утром белый всадник
выведет коня.
 
В чисто поле унесется,
предвкушая бой.
Белый плащ за ним совьется
по ветру трубой.
 
Под копыта непокорный
валится бурьян:
мчит навстречу всадник черный
из далеких стран.
 
Как сшибутся на разгоне —
Боже сохрани!
Но сперва погибнут кони,
а потом – они.
 
К ночи выпрямятся травы,
набирая цвет.
Кто был правый, кто неправый —
травам дела нет.
 
Серый всадник мертвых тронет
и, покуда ночь,
в общей яме похоронит
и уедет прочь.
 
Он уедет тихим шагом,
будет темнота.
И в часовне за оврагом
скрипнут ворота.
 
И за каменной стеною
вспыхнут две свечи,
и оконце слюдяное
выплывет в ночи.
1990

* * *
Кто обманом, злом, кто честным трудом
полагаем жить, отведя беду.
Но случится час – и сгорит твой дом,
и повалит смерч дерева в саду.
 
И своей судьбы ни один народ
не предрек еще, да и как предречь?
Мировых стихий самовластный ход
в недоступной нам вышине течет.
 
И когда к рассудку доверья нет,
у пучины гибельной на краю
сердце ищет глупых земных примет —
и по ним читает судьбу свою.
1990

* * *
Года проходят в суете и скверне.
Но посмотри на небо в час заката:
все так же тих и светел мир вечерний,
и чист, и целомудрен, как когда-то.
 
Как будто не его травили дымом,
в природе неделимое разруша.
О, в естестве своем непостижимом
зачем царишь, зачем тревожишь душу?
 
Ужель еще не поздно ей терзаться
в лучах неопороченного света,
что и она могла б такой остаться,
когда бы знала, что возможно это!
1990

* * *  
Поле безлюдное, полдень и зной,
тихие, чуткие шелесты ржи.
Чудится: в поле, где нет ни души,
кто-то присутствует рядом со мной.
 
Словно бы тонкий навес из стекла
в небе незримо откинут, и вот о
бъединился с землей небосвод
или протока меж ними прошла.
 
Наглухо замкнутый купол разъят.
Поле ржаное и лес на краю,
как бы познавшие ценность свою,
сильно и вольно в пространстве стоят.
 
Жизнь моя, наскоро ты прожита,
что ж ты молчала, что ты – благодать?
Где ты? Но купол замкнулся опять,
поле безлюдно и вечность пуста.
1990

* * *  
Грозный ветер! Летя по равнинам пустым
и полынную сушь теребя,
понимаешь ли ты, что никем не любим?
Восхваляя, боятся тебя.
 
Оттого ли, что в холод надмирных высот,
где твоя возникает стезя,
не поднялся никто? Там никто не живет,
и понять твою душу нельзя.
 
Оттого ли еще, что в гордыне своей
непомерен, игрушкой избрав
неподъемные массы великих морей,
исполинские крепи дубрав?
 
Что ж, найди в себе силы скитаться один,
накопитель своих неудач,
сам учитель себе, сам себе господин,
сам себе утешитель и врач.
 
И везде тебе путь! Никому не понять,
отчего ты всечасно хотел
ледяную свободу свою поменять
на людской приземленный удел.
1990

* * *  
В чистом поле – одна белынь,
и метет из последних сил.
Что ни выйду – шуршит полынь:
«Он забыл тебя, он забыл».
 
Прояснится. И в синей мгле
иней выпишет на стекле:
«Он забыл тебя, он забыл,
словно нет тебя на земле».
 
Вечный ковш взойдет, звездокрыл:
«Он забыл тебя, он забыл».
 
Шумный, дальний, надзвездный стан,
где смеются и жгут костры,
отнят ты, потому что дан
был легко и лишь до поры.
 
Что ж! Пирующим в небесах
дела нет до моей беды.
Но поставлено мной в сенцах
ледяное ведро воды.
 
И отрадно мне зачерпнуть
из него, проломивши лед, и отпить.
И в лицо плеснуть.
И припомнить, что все пройдет.
1990

СВАДЕБНАЯ ФОТОГРАФИя  
Им досталось местечко в углу фотографии.
Городские-то гости – те мигом настроились,
а они, простота, все топтались да ахали,
лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.
 
Так и вышли навеки – во всей своей серости,
городским по плечо, что туземцы тунгусские.
И лицом-то, лицом получились как неруси.
Почему это так, уж они ли не русские!
 
Ведь живой ты на свете: работаешь, маешься,
а на фото – как пень заскорузлый осиновый.
Чай, за всю свою жизнь раза два и снимаешься
– лишь на свадьбах, и то: на своей да на сыновой.
 
Гости спали еще, и не выпито горькое,
но собрала мешки, потянулась на родину
впопыхах и в потемках по чуждому городу
вся родня жениха – мать и тетка Володины.
 
И молчали они всю дорогу, уставшие,
две родимых сестры, на двоих одно дитятко
возрастившие и, как могли, воспитавшие:
не пропал в городах и женился, глядите-ко!
 
А они горожанам глаза не мозолили
и не станут мозолить, как нонече водится.
Лишь бы имечко внуку придумать позволили,
где уж нянчить! Об этом мечтать не приходится.
 
Может, в гости приедут? Живи, коль поглянется!
Пусть когда-то потом, ну понятно, не сразу ведь…
Хорошо хоть, что фото со свадьбы останется:
будут внуку колхозных-то бабок показывать!
 
Ну а дома бутылку они распечатали,
за Володюшку выпили, песня запелася:
«Во чужи-то меня, во чужи люди сватали,
во чужи люди сватали, я отвертелася».
1991

* * *  
Отважный воитель с подругой простится
и до свету выйдет в поход
туда, где бессмертная дивная птица
в закованной клетке живет.
 
За ширью полей, за крутыми хребтами,
у злых иноверцев в плену
ее оплели золотыми прутами
и в башне содержат одну.
 
Туда не доносятся стон лихолетья
и уличных толп нищета,
но с вещим бесстрастьем однажды в столетье
она отворяет уста.
 
И свод оглашается криком гортанным,
пророчащим смерть и беду,
и падают с бархатных стен ятаганы,
и конь обрывает узду.
 
Огни постовые горят у острога,
во мраке не спят сторожа.
Ты молод, воитель. Тебе и дорога,
покуда решимость свежа.
 
Вернешься с добычей к родному привалу,
прославишь отеческий стан.
Но катится следом, подобная валу,
кровавая месть басурман.
 
И пепел покроет родные пределы,
и очи ослепнут от слез.
Глянь, доблестный витязь, чего ты наделал,
кого из чужбины привез!
 
Ни пламя, ни ужасы сечи священной
на птицу не бросят следа.
И клетку разбили! Но, верная плену,
она не летит никуда.
 
Не внемля словам и проклятиям бранным,
ненужные крылья сложив,
она светозарным царит истуканом
для тех, кто останется жив.
1991

* * *  
В полночь, когда разольется река
и половодье подступит к избе,
ты не накинешь дверного крюка,
зная: никто не приедет к тебе.
 
Плен не пугает. Свобода страшна
бедной душе, и кого в том винить,
если ей тайная ноша дана,
чтобы упрятать и долго хранить.
 
Так вот с годами ни рук и ни ног
стало не надо. Отсохли они.
Короб чуланный, забытый клубок,
будь кем угодно, но тайну храни!
 
Это, сказали тебе, до времен.
Но безвозвратное время прошло.
Шепот ли, плач ли бесплотен, как сон:
«Девки гуляют – и мне весело».
1991

* * *  
В тихом омуте я живу.
В тихом омуте – тишина.
Человек наклонит траву,
глянет в омут – не видно дна.
 
Молча сядет на бережок
в запылившихся сапогах
и не моет в воде сапог,
суеверный чувствуя страх.
 
Он родился и вырос здесь,
и лесной у него закон:
во чужую душу не лезь
и свою храни испокон.
 
Оттого между мной и им,
словно с неба упавший щит,
лист осиновый, недвижим,
всякий раз на воде лежит.
1991

* * *  
И уже отворилась дорога туда,
где не встретят ни путник, ни табор, ни скит,
где заменой всему, расцветя навсегда,
неподвижное летнее утро стоит.
 
Как поют эти птицы! Дана почему
нам на крайний лишь случай сия благодать?
Где ты, глухонемой, утопивший Муму —
сладко ж было тебе по заре убегать!
 
Все убито, и не о чем плакать уже,
и отнято остатнее слово твое.
Но зияет великая рана в душе,
и бесшумно свобода заходит в нее.
1991

* * *  
Ветви черемухи белой у самой воды.
О неподступная в царственном сне глухомань!
Если проездом на миг открываешься ты —
скройся, отстань и усталое сердце не рань.
 
Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своей
с верхом полна, ты насыщена влагой глубин,
переплетеньем, тяжелым движеньем ветвей —
и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.
 
Что же еще тебе надо? Прощай и пусти!
Ты завладела свободой, и ты не отдашь ее нам.
Но в ликованье жестоком не ставь на пути
белокипящих садов по пустым деревням.
 
Не возникай вдалеке на обрыве крутом,
не выпускай соловья в полуночную тишь!
Ты, неприступная крепость, вовеки незапертый дом,
как я мечтала, что ты и меня приютишь!
1991

* * *  
Ночью, бывает, проснешься, поднимешься с нар,
с койки ль больничной – и смотришь зачем-то в окно.
Много ль осветит убогий дворовый фонарь?
Улицу, угол соседнего дома – а дальше темно.
 
От веку ты милосерден, казенный ночлег,
ставя фонарь под окном наподобье слуги.
Есть утешенье, покуда не спит человек:
улица, угол соседнего дома – а дальше ни зги.
 
Ведь человеку на что-нибудь нужно смотреть:
дерево, угол… А там – помогай ему Бог
сквозь вековечную темень, не глядя, узреть
белое поле, овраг и заснеженный бор.
 
Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластом
наглухо спишь, и тебя добудиться нельзя —
или же движешься с бурей в пространстве пустом,
третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.
 
Двинулась вся. И проносится белой стеной,
ищет, где б снова забыться в покое своем,
и по дороге фонарь задувает ночной,
и застилает сугробом оконный проем.
1991

* * *  
День за днем расстилает пурга
не казенную скатерть – снега.
В этом доме я только слуга,
в этом мире я только слуга.
 
Что под снегом равнина таит,
что там в поле? Не видно ни зги.
Черный куст под горою стоит
в вековечном молчанье слуги.
 
Не в ливрею оденьте слугу —
в холод, в стынь, в ледяную броню!
Все, что нынче в душе берегу,
я теперь на века сохраню.
 
Видишь, лира торчит из земли,
из-под снега – гусарский погон…
Мы не умерли, мы не ушли —
мы замерзли до лучших времен.
 
Мы оставлены здесь зимовать
и молчать из глубин ледников,
и друг друга во тьме узнавать
по нетленному звону оков.
1992

* * *  
Этот сад лопухами зарос,
перепрела, истлела ограда.
И забылся, не мучит вопрос:
справедливо ли? Так ли и надо?
 
Не сбылось, не совпало. Так что ж!
Прояви бессловесную милость:
душу ты не жалей, не тревожь —
безвозвратно она утомилась.
 
Притерпелось, притерлось давно,
к абсолютной недвижности клонит.
Так с годами уходят на дно
бесполезные бревна в затоне.
 
Кто надумал, что все впереди,
потому как пейзаж беспечален?
О дитя, поскорей уходи,
не шали среди русских развалин!
 
Это нам было негде играть,
кроме милого отчего праха.
И никто не хотел умирать
без печали, без боли и страха.
1992

* * *  
В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.
 
Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.
 
Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.
 
Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.
 
И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.
1993

НОЯБРЬ  
Втоптано в землю былое жнивье.
После обеда не снега ли ждать?
Снимут соседи с веревки белье,
снимут, и сразу – далеко видать.
 
В небе прочерчен, недвижим и нем,
жалкий кустарник, тщедушный узор.
Не ограничен, не скован ничем
напрочь раздетый российский простор.
 
Вся распахнулась великая ширь.
То ли мираж, то ли сон наяву:
вправо посмотришь – увидишь Сибирь,
влево заглянешь – узреешь Москву.
 
Не приведи же Господь никому
так вот стоять посредине широт,
словно кухарке в огромном дому,
вверенном ей при побеге господ.
 
Что тебе плакать? Живи, как жила:
двери закрой да растапливай печь.
Глянешь – и здесь от окна до стола
целая пустынь успела пролечь.
1994

* * *  
Там будут лес, и поле, и река,
но не зовите в эту благодать:
вам – радость, мне – страданье и тоска
бесплатную природу повидать.
 
Ведь я сюда являюсь, как в приют
на склоне жизни, на закате дня,
где мне назад ребенка отдают,
который жил и вырос без меня.
 
И сколько нужно горя перенесть,
чтоб научиться счастье отвергать!
О жизнь моя, мы встретимся не здесь,
не при чужих, которым надо лгать.
 
Позволь докоротать пустые дни
безрадостной судьбы в чужом дому.
Мы встретимся. Мы будем там одни.
Не говори об этом никому.
1994

* * *  
Пред закатом из дальних сторон
к деревням, затаенным в тени,
колокольный доносится звон —
и под ним умолкают они.
 
Дивный звук, зародясь вдалеке,
успевает полнеба облечь,
замирая, нисходит к реке —
и встает ему эхо навстречь.
 
Так от края до края легко
раскачнулась равнина земли,
словно подняли всю высоко
и на чашу весов вознесли.
 
Может, все, что живет под луной —
от высот до глубин и широт —
тайно связано нитью одной
и друг другу движенье дает.
 
Значит, ты не останешься нем,
расстоянье меж нами храня,
ибо тоже ты связан со всем,
что волнует и движет меня.
1994

* * *  
Белый свет над Родиной угас,
темнота прихлынула к порогу.
Не поймать того, кто в этот час
с кистенем выходит на дорогу.
 
И ни зги. Попробуй, укажи —
не откроет мать-земля сырая —
где дворцов подземных этажи
рассиялись, в пьянке угорая.
 
Кто-то, черным ужасом объят,
затенил казенные палаты.
Нищие – они, конечно, спят,
отдыхают – этим и богаты.
 
Пень-колода из-под ног долой,
зычный посвист слышен на развилке:
это мужичина удалой
с угощеньем разлетелся к милке.
 
Может, не его она ждала,
но других не слышно и не видно.
Что там! Пачка денег тяжела,
а во мраке – ничего не стыдно.
 
Белый свет над родиной угас.
Радуйся, что жив остался, дядя!
Эко дело – высадили глаз,
нынче веселее жить не глядя.
 
Веселися! Выплеснись за край,
азиатской пеной закипая,
полночь русская, кромешный рай,
силушка глухая и слепая!
 
Ни огня, ни слова, ни следа —
все исчезло в буре бесполезной.
Лишь она, российская звезда,
непричастная, горит над бездной.
1995

* * *  
Как в замерзшую улицу влит
изумительный липовый ряд!
Что застыло – уже не болит,
так и вам про меня говорят.
 
Привыкаешь теперь ко всему,
и никто о тебе не скорбит.
Обозначься в морозном дыму:
ты в январскую улицу вбит.
 
В наказанье за летнюю прыть,
за сверканье листвой золотой
мне отраднее было б застыть
и сквозить в перспективе пустой.
 
Позолота опала дотла,
почернела у всех на виду.
Я по улице этой прошла
и примерзла в последнем ряду.
 
Я стремилась к другим берегам,
но не смела покинуть земли.
И у всех по замерзшим ногам
леденящие жилы прошли.
1995

* * *  
К полуночи ветер на весла налег,
деревья клонились и колокола.
А утром земля, обратясь на восток,
всей мощью в весенние воды вошла.
 
Укрыться поглубже! Как будто и нет
от веку ненужных в простом бытии
полета комет, поворота планет,
сметающих напрочь постройки твои.
 
Но бьется о стены безудержный вал,
и разве отречься теперь от него?
Ты сам его в недрах души предсказал
и, вычислив, вызвал на волю его.
 
Слепой звездочет, измеритель высот,
пошедший у вечности на поводу,
ты был одинок и безумен —
но вот взрываются реки и почки в саду.
 
Не слушай! Тебе ли не знать, что окрест
в едином порыве преграды сняты:
по горло затоплен ликующий лес,
разбитые в щепы, уплыли мосты.
 
Усталому сердцу не должно смотреть
на то, что мерещилось зимней порой.
Отныне да будет заказано впредь
ему увлекаться подобной игрой!
 
Ведь завтра – жемчужная ландыша нить,
свободно прочерченный вылет скворца…
Но все это надо еще пережить
и, хочешь не хочешь, пройти до конца.
1995

* * *  
Оседала студеная ночь
серебром на бегущих конях.
Это слезы застыли в глазах,
это я пролетаю в санях.
 
Ненадолго нам детство дано,
нет свободы, есть счастье одно:
с этой зимней дороги свернуть —
или сгинуть в снегах – все равно!
 
Все мне чудится беглый мотив
несворотной дороги земной.
И созвездья, на небе застыв,
судьбоносно висят надо мной.
 
Белый пар отстает, словно дым,
не задевши алмазную высь.
О, как чудно, как весело им,
как они с моей жизнью срослись!
 
Так беспечно я верить могла,
что не будет ни боли, ни зла,
и дорога моя пролегла
в дальний дом, где достанет тепла.
 
И скрипели ступени крыльца,
и визжала высокая дверь.
Этой жизни не будет конца,
а другая – бессильна теперь.
 
Все познавшее сердце!
Молчи, оглянувшись далеко назад.
Я заснула. Я сплю на печи.
И созвездья меня сторожат.
1996

* * *  
Тихий пар по оврагам залег,
светит месяц, один во миру.
Путь туманен. Колодец далек,
из которого воду беру.
 
Все, что от роду сердце хранит,
прогуляла, растратила я.
И тяжелая цепь зазвенит,
и ударит о воду бадья.
 
Темен омут ненужных страстей,
глубока преисподняя мук.
Восплыви из осклизлых сетей,
дальний плеск, неизгаженныи звук!
 
Посреди искривленных времен
и лукаво-фальшивых словес
не один ли ты есть камертон,
не один ли безгрешный отвес?
 
Ряд известный кругов соверша,
чистый дар от тебя я приму —
краткий срок, где невольно душа
по подобью звучит твоему.
1996

НОЯБРЬСКИЙ МОРОЗ 
Как расколется лужа со звоном —
странный звук улетит к небесам.
Долго эхо сквозит по перронам,
по пустым придорожным лесам.
 
Я на верхнюю полку залезу
и останусь, случайная, здесь.
Будет поезд стучать по железу,
как в окалине, в инее весь.
 
Из ночной бесприютной стоянки
увозили меня поезда,
отдыхая на том полустанке,
где бессрочное утро всегда.
 
Здравствуй, утро белей алебастра!
Ты холодным лучом освети
на газоне замерзшие астры
и чужие стальные пути.
 
Пусть повеет намеком на счастье,
на прошедшие дни и дела,
когда я в самой суетной части
непродуманной жизни жила.
 
Ведь неведенье нам не помеха,
не от этого нам горевать.
Хуже нету – заученно ехать
и знакомую даль узнавать.
 
Где ты, город, что призрачно розов,
из набросков прилежной мечты?
Где ты, где ты, ноябрь без морозов,
сохранивший живые цветы!
1996

* * *  
Тучи надвинулись. Рано стемнело.
Короток день оказался в июле.
Долго гремело, по крыше шумело,
свет не включался, и в доме уснули.
 
Может, и счастья другого не надо:
тихо прижавшись за стенами дома,
слушать гуденье тревожное сада
в продыхе между раскатами грома.
 
Сжаться, укрыться и сном позабыться,
шторой от улицы отгородиться —
и не увидеть, как буря промчится,
как неоконченный день возвратится.
 
Помнишь ли? Чистое небо открылось,
с запада солнце тебе воссияло.
Ветка качалась и капли роняла,
мокрое стадо домой возвратилось.
 
Кто-то с гармонью прошел косогором,
кто-то накинул косынку на плечи…
Час сверхурочный! Он минет не скоро,
поверх предела отпущенный вечер.
 
Мне не гулять над рекой в хороводе,
не целоваться в дубравах зеленых.
Но соловей свою песню заводит
не для одних молодых и влюбленных.
 
Есть еще время. Настанет когда-то
срок, где не буду я так одинока.
Позднее солнце восходит с заката
и обещает вернуться с востока.
1996

* * *  
Прокатилась туча грозовая,
в страны полуночные уйдя,
и блестит дорога столбовая,
вымытая струями дождя.
 
Не ее ль из века в век мостило
посланное жить и умереть!
Но душа давно уже простила
все несовершенство мира – впредь.
 
И мечты в ней больше не теснятся,
не стоят тревоги тяжело.
Чем же ей теперь еще заняться,
если ВСЕ через нее прошло?
 
Есть такое место при долине,
где свобода и трава ничья,
где листва трепещет на осине,
как вода проточного ручья.
 
Этот шелест тих и бесконечен,
как простое кроны бытие.
И еще – особенно беспечен
солнца луч, пробившийся в нее.
1996

* * *  
Утро да стебли сухого бурьяна.
Путь мой неблизкий! И это бывало.
В поле убогом, в разливе тумана
стая гусей не спросясь ночевала.
 
Кто вас приметит среди глинозема?
Не подавайте тревожного клика!
Что вы проснулись? Вы разве не дома?
Что встрепенулись в печали великой?
 
В сердце усталом давно не отвага.
Счастлив ты крылья иметь за спиною:
вздрогнешь от самого тихого шага —
перенесешь себя в место иное.
 
Ты уберегся среди перелета,
душу не продал для чьей-то наживы.
Что ж не спросил ты: а живы ль болота,
гнезда родные и заводи – живы?
 
Долго взлетали и долго кричали,
прежде чем в серое небо подняться.
Воздух тяжелый собой раскачали —
ходит и ходит, не может уняться.
 
Вышибло ветром далекие двери,
в небе открыло струю неземную —
и унесло оброненные перья,
чтоб не упали на землю родную.
1996
 

СОВРЕМЕННЫЕ АРГОНАВТЫ 
Не надолго прощались,
но надолго они уезжали.
Слезы местных красавиц
не смутили их, не удержали.
 
С домоседами споря,
уверяли, что дело простое —
волны южного моря
намотать на весло золотое.
 
Кто решится на это,
пусть спасется из хлябей бездонных,
не ослепнет от света
зачарованных стран полуденных,
 
по созвездиям южным
пусть отыщет дорогу обратно,
вместе с грузом ненужным
к берегам подойдет аккуратно.
 
И, пока не забыла,
их толпа допытает, наверно,
сколько выпито было,
чем кормили в прибрежных тавернах.
 
Этак вас доконали!
На руках ведь едва не носили.
Все про все разузнали,
золотого руна не спросили.
 
Вновь гадалка гадает,
по ладони соломинкой водит,
сколько сил пропадает,
сколько жизни впустую уходит.
 
Но затоплены трюмы
древней лодки, волнами пробитой,
ходят поверху думы,
не ища красоты позабытой.
1997

ПОЛЕ КУЛИКОВО
       Светлой памяти Николая Старшинова  
Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.
 
Еле слышен, развеян по воле
гул мотора – гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!
 
Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.
 
Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе – сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!
 
И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.
 
Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.
 
Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!
 
Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.
 
Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.
1997

* * *  
По оврагам завяла трава чернобыл,
резвой зелени лета не встретишь нигде.
Месяц на воду выпал – и морды кобыл
протянулись устало к холодной воде.
 
Запотевшим стеклом ограничен уют,
чтоб осеннюю немочь из сердца прогнать.
И покуда из озера лошади пьют,
тонким льдом передернется водная гладь.
 
Я хотела тепла, я построила дом,
где, быть может, все лучшее мы сохраним.
Но окно запотело, подернулось льдом,
и озябшей России не видно за ним.
 
Бесприютные тени лежат на полу,
и тоска, словно страж, караулит в углу.
Я пытаюсь смотреть в заоконную мглу,
я стою – и рука примерзает к стеклу.
 
Тяжкий снег! Ты так низко навис —
упади на траву чернобыл, на траву зверобой.
И темно позади, и светло впереди.
Погоди! Я еще не прощаюсь с тобой.
1997
 
* * *
Дальний угол провальный, убогий тот —
он сто лет доживает остатки дней.
На задворках окраин сирень цветет,
и дощатые хижины тонут в ней.
 
И теснятся соцветья, и дышат так,
словно нет людей, есть один дурман.
Рвется зелень вширь, как дурной сорняк
на руинах мертволежащих стран.
 
Что с живым в связи, нежилым сквозит.
В красоте ничьей есть запас беды.
Погляди вокруг, вознесясь в зенит:
сколько видит глаз – все цветут сады.
 
Отгуляла ночь, отступила мгла,
из далеких туч пролилась вода.
И у нас под окном сирень расцвела,
вот и к нам она подошла сюда.
 
Что нам делать, чтобы себя спасти
там, где, может, вовсе спасенья нет?
Наломать ветвей, принести в горсти,
водрузить на стол под настольный свет.
 
Нас учили из лейки их поливать,
бодро лодку гнать по лихим волнам.
Но никто не знает, как жизнь доживать,
ибо это впервые досталось нам.
1997
 
* * *
С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.
 
Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.
 
И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.
 
Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.
 
Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.
1997

КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА 
Не отрекся от первой любви,
верен Родине был и присяге
и оставил записки свои
на казенной бумаге
 
Петр Гринев. Он как будто и жил
по чужой, не по собственной воле.
Старомодно свой век отслужил
в допотопном камзоле.
 
Он от жизни не взял ничего,
в стороне от событий старея.
Побежденный соперник
его оказался хитрее.
 
Этот знал, что пойдет далеко,
перестригшись однажды «под скобку»:
кто свободен – ступает легко
на запасную тропку.
 
Ведь для умного ложь – не обман,
а быть может, и благо порою.
Он пошел из романа в роман,
и – центральным героем.
 
Он с десяток имен износил
и в любые впадал превращенья,
но повсюду свободу гласил,
нес плоды просвещенья.
 
Побывал он в добре и во зле,
от безверия к вере метался,
помешался – и умер в петле,
но воскрес и остался.
 
И доживший до наших времен,
на своем и чужом пепелище
все скитается, роется он,
всюду истину ищет.
 
И за ней же – не ждут никого,
слишком долгая вышла отсрочка —
Петр Гринев и невеста его,
капитанская дочка.

СЕЛО СОВЬЕ
       Д. П. Ильину
Только лес за верстою верста,
над обрывом цепочка огней.
Край дремучий! Твоя красота
глубже общих понятий о ней.
 
Так живешь, словно дал ты зарок
от больших городов вдалеке,
что к тебе не протянут дорог,
без шеста не пройдут по реке.
 
И когда за богатством твоим
из далеких нацелятся стран,
заградись буреломом глухим,
напусти над низиной туман!
 
Ухни филином; леших буди —
пень-колоду под ноги кидать,
в ненасытную топь заведи,
обвали перепревшую гать!
 
То-то любо мне будет взглянуть,
как непрочный проломится лед,
как болотная меря и чудь
стаю стрел на пришельца пошлет.
 
Знамо, лучше вернуться ему
на избитые тропы земли —
а не ждать в налетевшем дыму, ч
тоб от Совья ключи принесли.
 
Да спасется моя сторона
за разливом оврагов и рек!
Ведь родная природа дана
в оборону тебе, человек.
 
Ибо та подкатила черта,
где законов уже не пиши,
и заступится лишь простота
за величие русской души.
 
День весенний, и солнце в зенит,
и оттаяла снова земля.
И топор над селеньем звенит,
и возводятся стены кремля.
1998
 

* * *  
Ты, улица в белом, чиста и строга,
молчащая улица, в холод одетая,
еще не принявшая след сапога,
еще не поднявшая тяжесть рассвета —

будь ты человеку, не спавшему ночь,
повязкой на рану. Стяни ее туже!
Отсрочь наступление утра, отсрочь
тому, кто до срока сегодня разбужен.
 
Продли предрассветный нечаянный миг
ему, не готовому к буднему шуму,
чтоб день торопливый врасплох не застиг
его затаенную нежную думу.
1981

ЦИКОРИЙ 
Уже появляется в летнем узоре
цветок неудобиц, канав придорожных —
цветок узловатый и горький – цикорий,
цветущий, как небо в решетках острожных.
 
Ни с ветром не споря, ни с ливнем не споря,
таится под мягким листом земляника.
Но поверх полян голубеет цикорий,
когда пред грозою природа поникла.
 
Холодные версты, дождливые зори.
Сорвешься с обрыва на глинистом склоне —
и тонкую руку протянет цикорий,
звездой голубою уткнувшись в ладони.
 
Быть может, достоин он участи лучшей,
но русской земли это навек услада —
на стебле из проволоки колючей расцвесть
лепестками небесного склада.
 
А вам бы в букет это синее море,
что душу задаром ласкает и нежит!
Но вцепится в землю упрямый цикорий
и жилистой плетью ладони обрежет.
1982

КОЛЫБЕЛЬНАЯ КСЮШЕ
В заводи сна ты невольно услышишь
голос тревоги, тебе непонятной.
Спи, это ветер ударил по крыше,
ветер над нами гуляет накатный.
 
Дрогнули стекла: удар за ударом.
Взвыло в трубе, прогибаются стены.
Спи, это ветер безумный и ярый
хочет добраться до нас непременно.
 
Ветер владеет испуганным миром —
ветер, терзающий на небе тучи.
Порваны тучи – слепой и колючий
снег над полночным проносится миром.
 
Спи, это там, а не здесь, очумело
мечется яблоня, ветви ломая,
лес тетивою напряг свое тело,
ветер насевший приподнимая.
 
Пусть перед ветром земля распласталась —
спи, моя дочка, бесстрашно:
на свете нам колыбель неплохая досталась,
дом наш качает неистовый ветер.
 
Есть неделимый, нерасщепимый
атом в подветренной этой вселенной,
атом единственный, атом единый —
сон твой, родная, неприкосновенный.
1983

НОЧНОЙ ГРУЗОВИК
В ночной тишине грузовик прогрохочет
по улице мокрой, холодной и темной.
Куда он, зачем он – по грязи, по ночи
безлюдной – бессонный, безродный, бездомный?
 
Но светом своим он ударит по стеклам,
и в спальнях означатся окон квадраты,
пройдясь по коврам, по обоям поблеклым,
по душным от тел одеялам из ваты.
 
На миг ослепивший заборы, засовы,
убогий ларек, обложившийся тарой —
умчится за город в заботе суровой,
считая ухабы окраины старой.
 
Насквозь эту ночь в полюса разведите!
За «дворником», капли срезающим косо,
вцепился в баранку усталый водитель
с погасшей в зубах до утра папиросой.
 
О полюс, покою противоположный!
Твои мне сигналят надсадные фары.
С тобой я. Возьми и меня, еще можно —
с окраины спящей, с окраины старой.
1984
 
* * *  
В очи – ночь, прикладом ветер в спину,
ни огня, ни отдыха, ни братства.
Спойте мне про тонкую рябину,
что не может к дубу перебраться!
 
Выдаст тебе родина суглинная,
вывесит у колыбели самой право
быть печальною рябиной,
право быть бессильной и упрямой.
 
Есть тебе и в этой скудной доле
счастье руки протянуть по ветру,
листья с бурей разослать по свету —
к дубу в поле, это далеко ли!..
 
Есть тебе испробованный, древний
смысл расти печально у погостов,
караулить церкви серый остов,
сторожить пустынные деревни.
 
И взошедши у стены кирпичной,
много лет и чахнуть, и поститься,
чтобы в прорезь форточки больничной
робкие совать свои гостинцы.
1985

МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД  
Маленький город, не делай, не надо, пойми,
глупостей этих, и в сумерках летней поры
о, не скрипи полусонных окраин дверьми,
цепью собачьей, как мимо иду, не греми.
 
Что ты мне под ноги льнешь тротуаром из двух
узких дощечек, зачем подглядеть мне даешь
таинство сада, где вздрогнула ветка, и – бух! —
ягода спелой малины упала в лопух.
 
Спрячь георгины! Они, над забором вися,
хлещут меня по плечу, утыкаются прямо в лицо.
Нехорошо это. Маленький город, нельзя
быть безоглядно доступным для всех и для вся.
 
Стыдно тебе предлагать себя каждому и обвивать
руки вокруг уходящего. Что за тоска!
Как я успешно тебя начала забывать
в долгой разлуке! Не смей же меня волновать.
 
Маленький город, одумайся, что мне твоя красота,
что мне – покорная родина? Разве скажу!
Крайнего дома покатая крыша чиста,
месяц над ней, и береза, и шелест листа.
1986
 
* * *  
Было время такое:
домик наш да три дома соседей.
Пропылит за рекою —
нешто кто-нибудь едет?
 
Нет, никто к нам не едет.
Чудо, жданное жадно, ну где ты?
О, не солнечно лето,
но бессолнечно лето.
 
Разве мысленно что и всмотреться
(а увидеться чаянья мало)
в край, где долгое детство
травостоем без пользы стояло.
 
Так стояли ложбины,
тополя (нету ветра, изнанкой не вывернут глянца),
так стояло над ними
небо тихое в цвет померанца.
 
Обернется предчувствием острым дремота,
босиком побежишь за ворота:
да не едет ли кто-то?
Нет, не едет никто там.
 
Где обманет судьба, где удача на шее повиснет —
разве знать нам пристало?
Но спасибо за то, что у жизни
было это начало!
 
Подневольной обложена данью
я, себе не подвластная ныне,
за сладчайшее детство, за медленный век ожиданья
в ожиданья пустыне.
 
Не моя ли душа, что за край горизонта тянулась,
ожидая неслыханной встречи,
не заметила счастья и с ним второпях разминулась,
а теперь уж далече.
 
О душа! У тебя ни приюта, ни дома,
нет ни друга тебе, ни подруги.
Так кометы блуждают по небу пустому,
обеспамятев в замкнутом круге.
1986
 
* * *  
Пригород, парк, припорошенный падшей сухой
шушерой листьев. Деревьями парк оперен,
трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой
и оседаньем на ветви предзимних ворон.
 
Так проходила сквозь парк. Хоть глаза завяжи,
по замиранию сердца смогла б угадать
серые между последних стволов этажи
дома, где жили сестра моя, дочка и мать.
 
Три незаметные женщины, чистая комната их,
то потаенное озерце, робкий источник любви,
обогреваемый слабым дыханьем троих
крошечный остров пространства, кружок полыньи
 
незамерзающей. Как они жили тогда,
разве я знала, пришедшая греться извне!
Что приносили им утренних снов невода,
что, застонав, уходило рыдать в глубине?
 
И, провожая, плескались в окне три руки,
три побледневших лица приникали к стеклу
скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски
тихая заводь бессильно смотрела во мглу.
1987
 
ПРОГУЛКИ С ДОЧЕРЬЮ
Поезд случайный навзрыд
загудит и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.
 
В грязной реке отразится,
тверез, весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.
 
Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа —
и снята гипсовым слепком с твоих очертаний.
 
Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!
 
Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.
 
«Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?»
Некуда больше идти, дорогая.
1987
 
МАРТ
Мученик! Вот и прошел,
вот и облекся в хулу,
меньшее выбрав из зол —
непротивление злу.
 
В землю зарывший талант,
попусту теплил алтарь,
слухов не оправдал,
вписанных в календарь.
 
Посланный быть впереди,
что ж ты не свергнул мороз!
Разве не ты на груди
книги крамольные нес?
 
Ночью, бывало, не спит,
нянчит идею борьбы.
Где же он, твой динамит,
где твое «мы не рабы»?
 
Март мой! Тебе каково
было свой век коротать:
все понимать и страдать —
и не свершить ничего!
 
Так и ушел навсегда
с чистым дыханьем стыда.
Но накопилась вода
в сумраке снега и льда,
 
где-нибудь с крыши навис
пласт – и зимы не спасти:
двинулся, рушится вниз,
рвя провода на пути.
1987
 
* * *  
В час, когда вычищен
Млечный Путь, и висит надо мной —
выйти бы незамеченной,
как из пещеры сквозной!
 
Он над вечерними лязгами
кухонных сковород
тихо течет, подсказывая:
здесь переходят вброд.
 
Легкая перекладина,
жердочка на небеси!
Вот наконец ты найдена:
ухвачусь – унеси.
 
Жизнь моя, жизнь нездешняя,
вспомни меня, приди,
как за оставленной вещью
возвращаются с полпути.
1987
 
* * *  
Быть вольной вовек, как трава молодая,
чей короток срок, но выносливы корни;
в лицо рассмеяться, под серп попадая:
трофей незавиден, он вас не накормит!
 
Всходить, чтоб везде узнавали: по листьям,
по чистому цвету, по буйному росту,
по старой привычке – без страха селиться
где счастья не вдоволь и выжить непросто.
 
Сгодиться Отчизне в тот день ее черный,
когда ни сказать и ни крикнуть иначе,
как только лишь выпрямить стебель упорный
и, молча поднявшись, себя обозначить.
 
И путник, проснувшись, покинет жилище,
и утренний ветер навстречу подует.
И путника спросят: чего же ты ищешь?
И путник ответит: траву молодую.
1987
 
* * *  
Проживу, как поляна в бору,
или – как муравейник в овраге,
с их невидимой на миру
малой долею тихой отваги.
 
Им сегодня труднее всего
в диктатуре дымов и мазутов
соблюдать и хранить естество
без расчета потрафить кому-то.
 
Пусть кричат, что поляна не та,
против прежнего мал муравейник.
Не отнимут на шее креста,
даже если наденут ошейник.
1987

* * *  
Образумишься, когда затопит,
запоздало вперишься в окно —
но из мрака выдвинется тополь,
исполином, канувшим на дно.
 
Он с повадкой водоросли темной,
с этой вечной ощупью больной.
Долгой переправою паромной
тучи проплывают под луной.
 
О глухая полночь донной жизни,
тинной жизни, вставшей по углам!
И пока глядишь в окно, осклизнет
под рукой переплетенье рам.
 
И морочит, и гнетет, и давит
медленное тленье глубины,
и бессильно в тучах пропадает
посланный на землю свет луны.
1987

ДЕРЕВЕНСКИЕ НАРЯДЫ
Пестрая юбка, цветастый платок
в обществе грубых, немодных сапог
нравятся, пусть и смешны, и нелепы.
Желтое с красным, лиловое с красным,
ваше соседство считаю прекрасным,
в ваших хозяек влюбленная слепо.
 
Вот они, эти нескладные женщины,
провинциалочки и деревенщины.
Праздник – они и надели наряды,
факту наивной нарядности рады.
 
Рады тому, что сегодня не в ватнике
и не в извечном рабочем халатике —
в платье: лежало в комоде лет семь
и не надевано даже совсем.
 
Господи, пусть оно с модой не вяжется!
Долго лежало – и роскошью кажется.
 
В день, о котором я долго мечтала,
счастье дешевым платком расцветало.
В истинном счастье изящного мало:
лишь бы светилось, лишь бы сияло!
1987
 
* * *  
Когда с домов бросают снег —
он падает, как повеленье.
И снится узнику побег,
а сердцу снится обновленье.
 
За что же я любила Вас?
За то, что этими руками
Вы с крыши сбрасывали пласт,
а с жизни – гнет, а с сердца – камень.
1987
 
* * *
В. П. Смирнову  
По дороге плетется машина,
перелесок раздет и разут.
А в машине – замерзшая глина:
и куда эти комья везут?
 
А на комьях сидит мужичонка —
видно, грузчик при этом добре.
Никудышная сбилась шапчонка.
Эй, простынешь, зима на дворе!
 
Он глаза бестолковые щурит,
папироску упрятав в кулак.
Для сугреву, наверное, курит,
но согреться не может никак.
 
Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези – все равно?
 
На безлюдной, глухой переправе
не удержит осклизлый помост,
и сомнет мужичка, и раздавит
опрокинутый под гору воз.
 
И душа его в рай вознесется
на златом херувимском крыле.
Может быть, ей хоть там поживется,
как пожить не пришлось на земле!
 
От тепла разомлевшая в мякоть,
все, что хочет, получит она:
ей позволится досыта плакать
и позволится пить допьяна.
 
Что ж, душа, ты так мало вкусила?
Что еще ты желала б вкусить?
Ты б чего-то еще попросила,
да не знаешь, чего попросить.
1988

* * *  
На обочине – сена воз,
поле, полдень и пустота.
А налево пойдешь – колхоз,
а направо пойдешь – погост.
 
Ты постой посреди, постой,
одинешенек, словно кол!
Поле полнится пустотой —
не услышат, хоть волком вой.
 
А не лучше ли навек стать
безголосым, как этот край:
налетевшую пыль глотать,
жаждой мучиться, голодать?
 
Безымянный клочок земли,
кем распят ты здесь и за что?
Твои избы в бурьян вросли,
кто любил тебя – все ушли.
 
То ль в беспамятстве, то ли спит,
то ли жив еще, то ли нет.
Птичка выпорхнула в зенит
и, не зная зачем, звенит.
1988

* * *  
Здесь живая кукушка кукует,
сосны хвоей сорят в огород.
Где найдешь первозданность такую?
Надышись на столетье вперед!
 
В час, когда за шершавой стеною
огонек потухает в избе,
я вселенской дышу тишиною,
но не рада ни ей, ни себе.
 
Не рыдает, не ропщет, не стонет
этот жалкий десяток домов,
но покорно и медленно тонет
и к последнему часу готов.
 
И внимая разверзшейся бездне,
у нахлынувшей ночи в плену,
он не этим ли часом исчезнет,
без остатка уйдя в глубину?
 
И сомкнутся, цветеньем повиты,
эти травы над ним, как вода,
и средь желтой пыльцы ядовитой
будут долго ржаветь провода.
 
Добрый путник! Порою закатной
ты не слышишь ли там, под землей,
отголоски беседы невнятной,
шевеление жизни живой?
 
Там почудятся кровли строений,
очертания старых оград.
Отворяются темные сени,
тени темных старух скользят.
 
И старик, закурив папиросу
у завалинки возле окна,
долго правит ненужную косу —
и звенит, и звенит она.
1988

* * *  
Мимо вашего дома – снег.
Возле Вашего дома – ночь.
В вашей комнате – медленный свет,
Вы один, и меня там нет.
 
Понабраться бы мне стыда,
не заглядывать из темноты
в освещаемое туда,
де ни тени моей, ни следа,
 
ни портретика на стене
самодельного моего,
ни гроша для меня в казне,
ни угла, ни скамейки мне.
 
Лишь один-единственный раз
Вы посмотрите за окно
и утешитесь, что сейчас там темно:
ни меня, ни Вас.
 
Вот и вся надежда моя.
Так однажды ржавую цепь
рвет колодезная бадья,
с тихим плеском на дно уйдя.
1988

* * *  
В августе по ночам крут
созвездий наклон.
Роща стоит, как храм
в тысячу белых колонн.
 
Путь был тернист,
но здесь выпусти посох из рук,
одежды свои повесь
на белый месяца крюк.
 
Дальнему зову вняв,
поле пересеки по белым
зонтикам трав,
как по камням реки,
 
чтоб до утра во тьму
шепот твой убегал:
«О, я еще никому
в жизни своей не солгал!
 
Поверьте, я так же чист,
хотя и колеблем молвой,
как этот осиновый лист,
дрожащий над головой».
1988

* * *  
Эта темень – крепчайшая, как самосад,
непроглядная, как марсианина разум.
Кто сказал, что свободен ночующий сад?
Он недвижим: он связан.
 
Он разобран по ветке, он силы лишен,
он не вытолкнет кляпа, не выдернет скрепу —
прямоликий белесый березовый ствол,
сад пришпиливший к небу.
 
Как нелепо и тупо стоит на пути,
как он плотно стоит – не просунуть и пальца.
О, хоть молния, что ли, его освети,
снизойди до страдальца!
 
О, хоть ветер, дохни в его потную грудь —
нет ни веры, ни силы, и утро не скоро!
Пусть хотя бы лампаду зажжет кто-нибудь
и пройдет вдоль забора.
1988

ПЕСНЬ О СОХРАНИВШЕМ ЗНАМЯ
               В. П. Смирнову
А воронов стая кружилась все ниже,
и гибнущий полк его выслал из боя:
ему приказали укрыться и выжить,
доверили знамя спасти полковое.
 
Крестом осенился и знамя упрятал,
его обмотав под рубахой на теле, и
– по лугу, по лугу, прочь от заката туда,
где лишь кости в оврагах белели.
 
Дремучей тропою, стремниной холодной,
спаленною чащей, где дым еще вился,
то мышью, то зайцем, то тварью болотной
бежал он, и полз он, и катом катился.
 
В канавах и в норах он жил потаенно,
считать разучившийся дни и недели.
Над ним проносились чужие знамена,
чужие победы в округе гремели.
 
Оброс, одичал он, питался червями,
и речи живой, и рассудка лишился.
И он позабыл, для чего ему знамя,
но как над дитятей над ним копошился.
 
Однажды, придя ослепительным строем,
заветное войско его подхватило,
обмыло, одело, назвало героем —
но разума грешному не возвратило.
 
Навек отказавшийся быть человеком,
все также он ползал и ел, что попало.
Бежал – не нашли. И в баталиях века
судьба его бедной песчинкой пропала.
 
О жизнь, для кого ты? По степи закатной
закованным всадником ты пролетаешь
и дышишь одной лишь суровостью ратной,
и, людям не внемля, лишь мифы питаешь.
1989

* * *  
Ночь застанет в пути, и луна
провожать тебя будет знакомо.
Для чего так дорога длинна
от казенного места до дома?
 
Чтоб забылось, о чем ты просил,
чтоб наплакаться, идя с отказом,
и по капле накапливать сил,
так постыдно утерянных разом.
 
Чтоб хромые деревья в пыли
и немые деревни в печали,
прикасаясь, поведать могли,
что они – и просить перестали.
1989

* * *  
Выйду из дому. Плачет пурга.
Ночь ей дали – она не утешилась.
Что ты, сердце? Безлюдны снега,
полно, сердце, тебе примерещилось.
 
Словно кто-то крадется во тьме,
жмется в стену, ступить не решается.
Кто он? Что у него на уме?
Сторожит кого, сам ли скрывается?
 
Вон он, вон он! Метнулся назад,
переулком пошел, подворотнями.
Так уносят завещанный клад
и сторонятся, чтобы не отняли.
 
Так и мне в моем долгом пути
робким ангелом было наказано
по ночам свою душу нести,
сознавая, что днем она связана.
 
Слышишь стон? Это двери с петель!
Слышишь гул? Это стены разрушены!
Это пробил наш час, и метель
полуночными полнится душами.
 
Но, встречая собратьев своих
в тупиках, на буранных околицах,
мы все так же сторонимся их
и далекому ангелу молимся.
1989

* * *  
Неизвестною силой на землю гоним,
пролетает в пространстве крутящийся снег,
словно своды небес переполнились им
и устали держать, и ослабли навек.
 
Небо вечное! Переневолилось ты,
но другого тебе не дано бытия.
И устали, устали столбы и кусты —
не уйти: где поставлены, там и стоят.
 
Видно, Божьим творениям выбора нет,
есть удел. И устали они до того,
что уже не считают ни дней и ни лет
и не ждут, и не просят уже ничего.
1989

* * *  
Роща моя печальная,
тихи твои купола.
Скорбный обет молчания
ты на себя взяла.
 
Поверху глянь, опальная:
там, за рекой, одна,
видится церковь дальняя —
так же молчит она.
 
Может, на всех поруганных
эта лежит печать.
Небо за них порукою —
небу вовек молчать.
 
В час немого отчаянья
места глаголу нет:
скорбный удел молчания —
доля твоя, поэт.
 
Спросит толпа глумливая:
«Что же, певец красоты,
сердце свое счастливое
с нами не делишь ты?»
 
И в места сокровенные
я унесу свечу.
Живо слово нетленное —
живо, пока молчу.
1989

* * *  
Зашевелились хвойные громады,
из черной почвы вывернулись пни,
и объявились, воссияли клады,
таящиеся в недрах искони.
 
Ведь ты хотела власти и покоя?
Бери: пред этим жаром – все зола!
Но ни один не тронула рукою,
ни камушка на память не взяла.
 
Моя сума пустая обветшала,
потом и вовсе сгинула в пути.
И мне уже ничто не помешало
по морю аки посуху пройти.
1989 

* * *  
Через реку тебя перевезет паром.
На гору подымись – вот и мое село.
А посреди села – мой деревянный дом:
белым цветом садов крышу позамело.
 
Старой сирени куст караулит окно.
Тихо тронув стекло, ветка укажет: здесь.
Освещено окно. Если же в нем темно —
не уходи назад: ключ под ковриком есть.
 
Он переплыл реку, он отыскал тот дом.
Ветка сказала: здесь, ключ лежал под ковром.
Сад шелестел всю ночь. Солнце взошло потом.
Утро, заря, роса. Облако над прудом.
 
Выдало небо им самых теплых лучей,
самых прозрачных вод родники принесли.
Наизвончайший был послан в сад соловей.
Маки – крупнее нет – в огороде цвели.
 
«Милая, мир широк. Милая, мир богат.
Милая, жизнь сложней, как о ней ни судачь.
Разве удержит дом, разве удержит сад,
если пора назад? Смилуйся и не плачь!»
 
Сад удержать не смог, не запоздал паром,
не прекратилась жизнь в этот печальный час.
Разве утешит сад, разве утешит дом?
Тихие вы мои, много ль мне проку в вас!
 
К поезду по полям ветер ее проводил,
утром летит назад, ищет свое село.
Видит: вместо села только угли стропил,
серым пеплом вокруг землю позамело.
 
Путник, не подходи! Под ноги льнет зола,
гарь норовит обнять, тайную шепчет весть.
Обгорелая ветвь в воздухе замерла,
вперилась в пустоту и указует: здесь.
 
Мимо тех гиблых мест трассу потом провели,
мчат машины по ней, мчат с утра до темна.
Двое выходят порой, долго стоят в пыли,
долго молчат в пыли двое: он и она.
1989

* * *  
В твоих краях цветет сирень
и тихо бродит воздух пьяный,
и долго дышит летний день
на разомлевшие поляны.
 
Когда луны тяжелый круг
отображается в озерах,
леса смыкаются вокруг,
тая крамольный свист и шорох.
 
Бессонный лес! И там, и тут,
гонимы страстью, зверь и птица
подругу ищут и зовут,
стремясь в любви соединиться.
 
Ты мне прислал в письме цветок,
и он в пути пыльцу осыпал.
Он долго шел, и он засох,
и тенью из конверта выпал.
 
Уже не твой, уже ничей,
хранится он в прохладе комнат
и шелесты лесных ночей,
бессмертным став, уже не помнит.
 
Аукнется ль в чужом краю —
в пути развеется дыханье.
Так мудрость ясную мою
оберегает расстоянье.
 
И муза со своих высот
не так ли в дольний мир взирает?
Покуда чувство к ней дойдет —
оно до остова сгорает.
 
Что ж, муза! Перейдя предел,
очерченный для Божьих тварей,
люби постылый свой удел,
копи печальный свой гербарий.
1989

* * *  
Лето в разгаре, и странен союз
солнца и холода. Сердце щемит.
Вздрогнет под ветром черемухи куст,
вытянет ветви и прошумит.
 
Клонится бледный березовый строй,
кроны трепещут, свиваются в жгут.
Шелест и шум по равнине пустой
ходят – и места себе не найдут.
 
Словно бы полем, поляной, рекой,
небом и космосом, всеми и вся
невосполнимо утрачен покой,
и ни на что опереться нельзя.
 
В час рокового смещенья эпох
сущее общий находит язык:
шум несмолкающий, трепет и вздох,
долу клоненье и сдавленный крик.
1989

 ДЕКАБРЬ  
Как ослепшего – за рукав
и как тонущего – на плот,
пусть затянет меня в декабрь,
пусть хоть это меня спасет.
 
Заметет с четырех сторон,
занавесит со всех высот.
Это – зыбка, а в зыбке – сон,
пусть хоть это меня спасет.
 
Не страшна небесная твердь:
ватой выложен небосвод.
Что поэту русскому – смерть!
Пусть хоть это меня спасет.
 
В свой тулуп меня заверни,
о декабрь, и неси, храня.
Так носили в детские дни
полусонную в сани меня.
 
И уже во сне досмотреть
нескончаемый санный путь.
Что для русского – умереть!
О, не более, чем заснуть.
 
Ибо жизнь ему – то тесна,
то неслыханно широка.
И ему потребны века
для его короткого сна.
1989
 
* * *  
Все те же тоска и сон,
все так же поля легли.
Осенняя стая ворон,
как невод, прошла вдали.
 
Гляди, заходит опять,
растекшись в туманной мгле.
Но нечего неводу взять
на голой, пустой земле.
 
Метнуться за косогор,
лететь до ночи, до звезд
и чувствовать, как простор
в безумное око врос.
 
Лететь от версты к версте,
не смея на отдых сесть.
И даже в самой пустоте
великая тяжесть есть.
 
О Русь! У кого и как берешь
ты таких пустот,
где даже бессмысленный знак
отчетливый смысл несет!
1989
 
* * *  
Слишком все недвижно окрест.
Может, солнце нас обмануло
и пока садилось за лес,
над землею вечность минула.
 
Как проверю? Душа – и та
недоступностью легкой дышит,
вроде ласточкина гнезда,
притулившегося под крышей.
 
Дотянись и тихонько тронь
птичий домик, комочек ватный —
и внутри полыхнет огонь
неожиданный, непонятный.
 
Лишь на миг озарится высь,
обозначится лес бескрайний.
Ветви, листья – вы с чем сплелись,
с чем повязаны общей тайной?
 
Почему столько раз уже вы,
неясным молчаньем вея,
странный знак послали душе,
словно в чем условились с нею!
1989
 
* * *  
Выше тепла и жилья,
словно изверившись в нем,
птиц перелетных шлея
зыблется в небе пустом.
 
Горних струя воздусей
где-то над нами прошла,
и не она ли гусей в русле
своем повлекла?
 
Поздно проситься в траву:
тяге земной вопреки
выдержит птиц на плаву
стрежень воздушной реки.
 
Долго им по небу течь,
плыть без руля и ветрил
мимо встающих навстречь
грозных осенних светил.
1989
 

Из новых стихов
Из новых стихов
Из новых стихов
МОЛЧАНИЕ. Стихи разных лет

О поэзии Сырневой

Давным-давно сказано: «Печаль мира поручена стихам». Молитва, песня и поэзия – свидетельство подлинности мира и человека. В полноте, глубине и многоликости смыслов, сопряженных с местом и временем. Даже если время называется историей.

Стихотворения Светланы Сырневой это и природа, и человек с его чувственным и разумным отношением к ней. В них таинственная многоликость и власть ритма.

Несколько строчек Александра Блока здесь весьма уместны: «Только наличностью пути определяется внутренний „такт“ писателя, его ритм. Всего опасней – утрата этого ритма. Неустанное напряжение внутреннего слуха, прислушивание как бы к отдаленной музыке есть непременное условие писательского бытия. <…> Раз ритм налицо, значит творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной».

Слова великого поэта родственны тому, что сочинила Светлана Сырнева. Кстати, творец нашего светского Евангелия подписывал свои письма – «сочинитель Пушкин». В её мимолетной словесной улыбке бездна откровения.

Стихи Сырневой по праву принадлежат к высшему, что создано в наше время.

Сочинения Сырневой поражают изобразительной мощью, стихией, трудно согласуемой с женственным и женским.

Сырнева обладает редкой способностью расковывать косность слов и образов.

Знаменательно, что в век судорожной пародийности, вороватой способности жить за счет другого, она ищет не разрешение загадок, а согласие с запечатленным смыслом; неважно как он назван: природой, историей, красотой, истиной, душой, духом и прочими, по выражению Набокова, «озаренными неясностями».

Мне пришлось участвовать вместе с Юрием Кузнецовым в вечере памяти Некрасова в Центральном Доме Работников Искусств. Прекрасный русский поэт Юрий Кузнецов, выступая, назвал четыре женских имени, равновеликих судьбе русской поэзии. Среди них и Сырневу. В гулкой тишине он бесстрастно прочитал ее стихотворение «Прописи».

Во времена тщеславий, безграничной власти чернил, презентаций и графомании, власти «центона» и дерзости шестидесятилетних постмодернистов, чтение «Прописей» было встречено восторженно.

Стихи Сырневой нежны и текучи, с ними хорошо. Они думают сами о нас.

Когда-нибудь филологи и литературоведы опишут особенности художественного мира Светланы Сырневой, сегодня же можно признать, что ее стихи обладают чертами истинного и прекрасного.

Оценивая поэтический дар Светланы Сырневой, приведу суждение Георгия Адамовича о Марине Цветаевой (1928 год): «Есть в каждом ее стихотворении единое цельное ощущение мира т. е. врожденное сознание, что все в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история – решительно все составляет один клубок Касаясь одной какой-либо темы, Цветаева всегда касается всей жизни».

Такова и Сырнева. Читатель это поймет и оценит.

Владимир Павлович СМИРНОВ
профессор, заведующий кафедрой русской литературы XX века Литературного института (г. Москва), член правления Союза писателей России

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"