Антонина СЫТНИКОВА (Орёл)

НА ВЫСОТЕ
(поэма)

Памяти моего отца,
кавалера орденов Славы и Красной Звезды,
Давыдова Семёна Прокофьевича  посвящается.


Пролог.
Семён Давыдов был мальчишкой,
Когда вдруг грянула беда.
Прибавив больше года лишку
К своим годам, он без труда
Попал на фронт стрелком-радистом.
Звала его «на смертный бой»,
Питая ненависть к фашистам,
К родным и родине любовь.
И пусть была ему отчизна
Не лучше мачехи порой,
Но в сердце юном, в сердце чистом
Обиды не копил герой.
      

Глава I
Детство. Украина. Год 1932 – 33-й.

1
Вдруг  небо нахмурилось грозно.
Смывая остатки звенящей жары,
Пролились дожди, словно слёзы,
В преддверье бесхлебной поры.
Но в хате под новенькой крышей
Уютно и сухо, в макитре – еда.
Сверчок из-под припечка слышен,
И вроде сторонкой обходит беда.
Мать в печке шурует ухватом,
Отец говорит, пусть и был недород,
Но им с Божьей помощью хватит
Припасов съестных на весь год.
В углах уже прячется вечер,
Семь ртов у стола – дети ужина ждут.
Сияют глазёнки – Божии свечки,
У тьмы отнимая десяток минут.
Из клуба с известием старший братишка
Вернулся и сходу, мол, надо в колхоз.
Отец, рассердившись: «Цыц, Тишка!
До воли своей ты пока не дорос.
За что это нас раскулачат?
Одна коровёнка с телушкой в хлеву.
Никто на меня не батрачит.
А я без колхоза, Бог даст, проживу».
Но зависть – коварная птица.
(Всё видит внимательный глаз).
И, если уж стала гнездиться
В душе у соседа, тотчас
Начнёт ему сердце царапать,
Без устали темя клевать,
Тогда даже новенький лапоть
Покоя не будет давать…

2
Ночь подворье укутала –
Ни звезды, ни луны.
Всем давно уже путано
Снятся вещие сны.
Пёс, похоже, «намылился»
Прикорнуть у ракит.
Спит корова-кормилица.
Лишь хозяин не спит.
Походил возле погреба,
Оперся на плетень.
Здесь трудами – без окрика,
Он встречал Божий день.
Делал всё как положено,
Не жалеючи сил:
От плетня и до ложки он
Сам всегда мастерил.
А батрацкую долюшку
Стал тогда забывать,
Когда в личное полюшко
Он упал, как в кровать.
У ржаного у колоса
Силу брал не взаймы,
Поклонившись до пояса,
От батрацкой сумы.
Хату выстроил ладную –
От крыльца два окна.
Восемь раз пела «ладушки»
В этой хате жена.
Как работал неистово
Тот, кто был батраком!
А сразили, как выстрелом,
Объявив кулаком.
 
3
Пожитки сгребли подчистую
Угрюмые – в чёрных тужурках,
Оставив хозяйке пустую
Светлицу в плевках и окурках.
«Излишки» искали повсюду –
И в печке, и в детской кроватке…
Сосед, как заправский Иуда,
Нашёптывал что-то украдкой,
Спеша по бездонным  карманам
Полезную мелочь рассовать.
Навеки сработанным жбаном
Черпал из кадушки с рассолом.
Молчали потерянно дети
И жались друг к дружке от страха.
Исчезло сегодня из клети
Всё – вплоть до последней рубахи.
Прозревший, что больше не может
Детей уберечь от несчастья,
Особо за младших тревожась,
Отец поседел в одночасье.
Мать словно увидела призрак,
Незвано явившийся в гости.
Ей чудится – чёрную тризну
Лукавый творит на погосте.
Он жатву свою собирает,
Лишая последней надежды.
И в трупах от края до края
Село, процветавшее прежде.

4
До самой души добирается холод.
Сурова зима на Холодной горе!
А дома давно уже мучает голод –
Отца посадили еще в октябре.
Приехать бы в Харьков совсем по-другому,
Ребятам купить леденцовых конфет.
А ты погляди-ка! Забрали из дома,
В чем был он в то чёрное утро одет.
В холщовой рубахе, подштанниках белых
Продрог. Отвернулся к тюремной стене,
Всего-то осталось на грани расстрела
Молиться. О детях своих и жене.
И рядом вповалку лежат горемыки –
Решается властью крестьянский вопрос.
Приученных с детства к сохе и мотыге,
Того и гляди, поведут на допрос.
Оттуда вернутся ли? Богу известно,
Когда оборвётся судьбинушки нить.
А дома, наверное, скоро невестка
Родит. Чем же будут кормить?
Сгущается тьма, и не видно просвета.
Уже не осталось ни веры, ни сил.
А близкой была над нуждою победа,
Когда он под пашню надел получил.
И землю зажав в кулаке заскорузлом,
Он мял ее, нюхал и даже лизнул.
По жилам, сплетенным в натруженный узел,
От влажной земли шёл разбуженный гул.
И вера была, как бескрайнее небо!
Теперь же осталась – едва ли с зерно:
Карающий меч, видно, падает слепо...
Надеясь на чудо, он шепчет одно:
«Нальются опять полным колосом нивы,
Невзгодам однажды наступит конец.
И дети останутся, всё-таки, живы,
Когда их спасает Небесный Отец».

5
А сын восьмилетний уже недалече,
Из дома одёжку отцу он привёз.
К глухому забору добрался под вечер
И больше не может удерживать слёз.
Глотает со всхлипом их вместо обеда,
В тюремную дверь не решаясь входить.
И всё ж над собою такая победа –
За сто километров приехал один!
В теплушку забравшись, он слушал, как часто
Колёса на стыках стучали: тук-тук.
Не зная ещё, на беду или счастье
Остался в ушах навсегда этот звук.
Да нет. Это просто замёрзшей ручонкой
Стучит и стучит он в железную дверь.
Смягчился охранник, послушав мальчонку.
Конечно, тюремщик он. Но ведь не зверь.
Был вкусным и сладким тот хлеб из мякины.
Как он насыщал – тот пустой кипяток,
Что пил мальчуган благолепно и чинно,
Смакуя подолгу горячий глоток.
Охранник сказал, что комиссия будет,
И, может случиться, отпустят отца.
Везде ведь бывают хорошие люди.
Наверно, хотел успокоить мальца.
Худой, малорослый, в дырявых опорках
Уснул мальчуган, прислонившись к руке.
И снится: дружок закадычный Егорка,
Пшеница, созревшая на бугорке...
В ладошках они колоски растирают,
Неспешно бросая по зёрнышку в рот.
И радость в душе, как предчувствие рая.
Кто не голодал, никогда не поймет.

6
Морозный воздух свеж и колок.
Лишь только вышли на крыльцо,
Свобода множеством иголок
Впилась в отвыкшее лицо.
Наш узник, до конца не веря,
Что страшной доли избежал,
На стук захлопнувшейся двери
Покрепче руку сына сжал:
«Вот видишь, Сеня, над судьбою
Один Господь имеет власть».
А сын, мешая радость с болью,
Ногой сбивая ломкий наст,
Отцу торопится поведать,
Как выживал в лихие дни.
Семье поруганной победу
Нежданно принесли они.
«Когда тебя забрали, тятя,
Нас выгнали, срывая злость,
Но жить недолго в нашей хате
Соседям ушлым довелось.
От лихоманки сдохли гады,
Сгубив почти что полсела.
Их похоронная бригада
В могилу общую свезла». –
«И в самом деле над судьбою
Один Господь имеет власть».
Над Благовещенским собором
Песнь колокольная лилась,
Пространство уплотняя звуком.
И, отрывая от земли,
Казалось, любящие руки
Домой страдальцев понесли.

7
Белым снегом, как саваном белым,
Застелило пути, замело.
Никого, кто бы занят был делом –
В пустоте утонуло село.
И в ушах тишина, будто вата,
Заставляет быть глухонемым.
Можно ль будет найти виноватых
За кошмары голодной зимы?
И за то, что поели всех кошек,
А теперь доедают собак.
«Ничего, ничего, мой хороший,
Доживём до весны кое-как», –  
И отец посадил на закорки
Обессилевшего малыша,
Дал засохшую хлебную корку
И побрёл по сугробам, спеша
Успокоить жену и детишек –
Одолеть не сумели враги.
А заметив над собственной крышей
Струйку дыма, ускорил шаги.
Вот она, впереди, неизбежность
Встречи в свете вечерней зари.
Разливается тихая нежность
И печальная радость внутри.

 

Глава II
Стрелок-радист авиации дальнего действия

1
Берлин сорок первого года
Ещё ничего не боится.
Солдат «наилучшей породы»
«Нах остен» толкает границу.
Оттуда, все точно измерив,
До грамма, до миллимикрона,
В Берлин направляет вагоны –
Кормить кровожадного зверя.
А бюргер, что бюргер – он сытый
И, в общем, доволен делами.
В домах настежь окна открыты –
Красуются в саморекламе.
И город в любую погоду
Расцвечен огнями, как ёлка.
Берлин сорок первого года
Не знает ещё маскировки.
Укрыт расстояньем надёжно,
Глядит в синеву небосвода.
Берлин сорок первого года
Не знает пока о бомбёжках.
«Люфтваффе» господствуют в небе,
Там нет самолётов советских», –
В эфире беснуется Геббельс
В миазмах гордыни и спеси.
Но в недрах советского тыла,
В плавильне позора и гнева
Готовится грозная сила
Нарушить спокойствие неба
Над рейхом. И вот уже снится
Бойцу авиации дальней,
Как он от души кровопийце
Устроит кровавую баню.

2
Ночь, темнота да мерный гул мотора.
И жизнь сейчас зависит от пилота –
Радист как на ладони у простора
В турельной полусфере самолёта.
И если тот вдруг падает отвесно,
То ль уклоняясь от обстрела, то ли…
Ознобом пробирает неизвестность,
И невозможность собственною волей
Остановить треклятое паденье.
И остается вера в командира,
В свою удачу, общее везенье.
И остается – в музыке эфира,
Сквозь мешанину скрежета и свиста
Ловить далекий голосок связистки,
Как позывной неведомого мира.
И остается – за свои полнеба
Своею жизнью отвечать всецело.
Когда вдруг «Мессер» вынырнет свирепо,
И небо сузится до линии прицела,
Врага он первым должен уничтожить,
Спасая жизнь свою и экипажа.
Он видит небо каждой клеткой кожи,
Как будто целый мир стоит сейчас на страже.

3
Будто крылья за спиной героя –
Орден не заставил долго ждать.
Вышел Сеня гордо перед строем,
И невесть откуда – рост и стать.
«Фоккер» над родным аэродромом
Не один «подрезал» экипаж.
Возникал невидимым фантомом
И скрывался, заложив вираж.
А теперь он, может быть, послужит.
Техники – что надо мастера.
Не смолкая, в экипаже дружном
Шутки сыпят лётчики с утра.
Боевой экзамен сдал отлично,
Не подвёл молоденький радист.
Командир улыбчив непривычно:
«А нельзя ли повторить на бис?»
Штурман подмигнул и басовито:
«Командир, послушай, неспроста –
Мне, положим, чуточку обидно,
Награждают экипаж с хвоста.
Слово дам – в сегодняшнем полёте
Отличусь и я хоть чем-нибудь,
Чтобы, как Семену, заработать
Тоже орденок себе на грудь».
Экипаж притих – сегодня ночью
Первый рейд в глубокий тыл врага,
Поступили сверху полномочья
Поднести «с фугасом пирога».
Сытый бюргер больше пусть не верит,
Что Берлин от русских далеко.
Отдаем долги мы полной мерой.
От души. По-русски. Широко.
Сколько раз друзья бросали бомбы
На свои, родные города,
Сколько раз они мечтали: «Вот бы…»
И мечтать боялись иногда.
Но летали всякий раз всё дальше.
И всё ближе к логову врага.
А в сердца стучали души павших –
Каждая минута дорога!

4
Вечер душный безветрен и ясен.
Экипажи к задачам готовы.
Бомболюки забиты фугасом,
У стрелков сотни пачек листовок.
От земли отрываясь с натугой,
Курс на запад берут самолёты.
Взмах крыла на прощанье друг с другом –
Ритуал перед дальним полётом.
Сквозь кипенье зенитного ада
Проскочили над линией фронта,
А вдали вырастает громада
Облаков в черноте горизонта.
Ветер крутит, играя, воронки.
Вспышки молний, как взрывы зениток.
И в стихии природного фронта
Самолёт, словно в камере пыток.
Устоять, удержаться и – к цели!
Сквозь завесу дождя, сквозь грохот.
Пусть качает, как на качелях,
Так, что уши порою глохнут.
Пусть бегут по обшивке змеи,
Ощетинившихся разрядов.
Шепчут мальчики: «Мы сильнее.
Всё равно долетим. Так надо!»
А потом в кутерьме эфира
Вереница тире и точек –
Не запятнана честь мундира
И приказ был исполнен точно.
Содрогнулся Берлин от взрыва –
И теперь не забудет это.
Жало смерти из тела вырвать
Уже хочет сама планета.
Хочет этого даже небо,
Череду страшных дней итожа.
Переполнена чаша гнева
И терпения чаша тоже.

5
День подступил непрошеной зарёю –
Хотелось темноты еще чуть-чуть.
Стрелок-радист теряет много крови,
И нужно бы до базы дотянуть.
А солнце, как неистовый прожектор,
По небу шарит утренним лучом.
Эх, были бы целы боекомплекты,
Тогда бы даже солнце нипочем!
А так машина – раненая птица,
И коршуны не станут долго ждать.
Ни облачка на небе, не укрыться.
Кругом аквамариновая гладь.
А впереди, как отраженье неба,
Изгиб Оки приковывает взгляд.
И погибать, конечно же, нелепо
Так близко от своих. Березок ряд,
Как Рубикон. И нужно перебраться.
Включился шлемофон и не приказ,
Скорее, просьба: «Ну, держитесь, братцы.
Еще чуть-чуть и будем приземляться.
Шасси не вышли. Потрясет сейчас».
Ломая стебли сочной кукурузы,                 
Пахал, как плугом, землю самолёт.
И, наконец, осев на брюхо грузно,
Почти удачно завершил полёт.
А от леска уже бойцы бежали.
Свои, родные, братья, земляки!
О, как Семен боялся вызвать жалость
И норовил держаться по-мужски:
«Ранение пустяк, царапина – не боле,
И хорошо, что в ногу, не в живот…».
Шутить пытался, а гримаса боли
Совсем по-детски искривляла рот.

6
В село приехал офицер,
И мать не верит счастью –
Её кровинка дома, цел.
Он избежал напасти.
Три старших сгинули в боях,
В божнице – похоронки.
Вконец измучил сердце страх
За младшего ребёнка.
Своим глазам не верит мать –
Каким серьёзным стал он!
Как изменился. Не узнать.
Во взгляде отблеск стали.
Поправив кожаный планшет,
Семён вдруг улыбнулся:
«Что, мам, готов ли твой обед?
 Как видишь – сын вернулся.
Я ж говорил, что ничего.
Со мною не случится».
От солнца вспыхнул боево
Пропеллер на петлице
И отразился в синеве
Смеющегося глаза,
И в промелькнувшем озорстве
Сын стал похожим сразу,
Отбросив долгие года,
На прежнего Семена.
А на груди его звезда
Струила свет червлёный.
Герой шагнул через порог,
Родным спеша поведать,
Как выжил в крошеве дорог
Войны, потерь, победы!

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную