Виктор Леонтьевич Тимофеев

Виктор Леонтьевич Тимофеев - поэт, публицист, член Союза писателей России и Союза журналистов России, заслуженный работник культуры Российской Федерации, Почетный гражданин города-героя Мурманска.
Виктор Тимофеев родился в 1940 году в слободе Боровая Харьковской области. Окончил Мурманское мореходное училище и книго-издательский факультет Московского полиграфического института. Плавал штурманом на рыбопромысловых судах, работал журналистом морской редакции радио и газеты, главным редактором Мурманской студии телевидения. Поэтические сборники: «Ритм моря» (1965), «Площадь Пяти Углов» (1967), «Роза тревог» (1970), «Снежные струны» (1975), «Ветка молнии» (1979), «Разведка любовью» (1983). «Ночной вагон» (1988) и другие. 
Виктор Тимофеев - первый мурманский поэт, принятый в Союз писателей СССР. Он стал одним из инициаторов и организаторов Мурманской писательской организации, празднования Дня славянской письменности и культуры в Мурманске.Заслуженный работник культуры РФ, лауреат областных литературных конкурсов... Живёт в Мурманске.

17 мая замечательному русскому поэту Виктору Тимофееву исполняется 75 лет!
Секретариат Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно поздравляют Виктора Леонтьевича!
Желаем крепкого здоровья, бодрости, сил, благополучия и вдохновения!

НАЧАЛО
В каюту я входил и падал
Короткой койки поперек.
И мокрый ватник теплым паром
Дышал в ребристый потолок.
И мертвым сном — ключом студеным
Несло меня в далекий путь,
И пальцы, с вечера сведенные,
Никак не мог я разогнуть.
Но зычным голосам тралмейстер
Будил матросов:
             — Всем на трал!
И я, оглохший, онемевший,
Не умываясь, лез на трап.
А за спиной шептали тихо:
— Курсант — а держится, гляди.
Шутили громко:
             — Витя, тигром
Навстречу морю выходи!
А я боялся, вдруг увидят,
Что мне совсем невмоготу, —
И, жесткой робою увитый,
Я просыпался на ходу.
И мышцы ныли и бугрились,
Взбухали силой и теплом.
На палубе лежала рыба —
Промытым золотым песком.
1962

РИТМ МОРЯ
С креном бросило,
                      сжало,
                               втиснуло
в угол рубки
с ребрами жесткими.
Судно мгновенье над бездной
                                повисло
и врезалось рядом
                     с морскими звездами.

Ветер
       двери
             рванул
                    ручищами.
Грохнул дико,
           зло,
                 ошалело.
По стеклам
               вода сбегает ручьищами -
мутью - зеленой,
               пеной - белой.

Море взлетает.
               Падает небо.
Рушится небо
               в белую пену,
и ты, упав
               под высокий гребень,
должен -
         снова -
                  взлететь -
                              непременно!
1961

КАПИТАН
Пеленало море туманом,
криком чаек звало гортанно.
Поманило стать атаманом,
повелело быть капитаном.

Двадцать лет - словно двадцать залпов
перестрелки пятиминутной.
Даже годы проходят внезапно,
когда очень жизнь перепутана.

Сколько раз - не безумным риском,
а проверенным жизнью расчетом
высекал восхищенья искры
из салаг, новичков на флоте.

И не зря повторяет гордо,
что от жизни он не устанет,
коль его задорная молодость
не в одном молодом капитане.

А на мостике - тих, спокоен.
Окликает матросов: - Братцы! -
И грустит, словно старый воин
в окружении новобранцев.
1962

***
Потому моря и не стихают,
что моряцких нервов рвутся тросы.
Потому моря не высыхают,
что вбирают жен моряцких слезы.

Потому моря и не преснеют,
что слезами солоны потоки,
а глаза стареют и краснеют,
как под осень зори на востоке.

А моря штормят и вновь стихают,
моряки мужают, привыкая.
Лишь глаза морячек высыхают,
все невзгоды моря замыкая...

Вот уже для бойкого сынишки
бескозырку с ленточкой тисненой
выбирает вместе с первой книжкой
сам отец - улыбчиво, влюбленно.

А когда уйдет он в море снова,
снова грянут градинами грозы:
на сыновьи флотские обновы
матери опять находят слезы.
1963

ДОМОЙ
Нет для нас ни сна, ни покоя,
хоть туманы, хоть синева.
Перед нами — подать рукою —
Лофотенские острова.
Мы вчера были в Северном море,
мы вчера выбирали сети,
а в сетях полыхали зори,
а вставали мы на рассвете,
и стегал нас промокший ветер.
Мы привыкли, мы все поборем,
что ни встретим на белом свете.
Почему же сейчас по-иному,
без улыбки, мы смотрим на море?
Почему же, подобно грому,
надрываясь, ревут моторы?
Мы, наверно, не все поборем —
не поборем мы тяги к дому.
Не доспали мы — не помеха.
Кружит голову синева —
далеко позади, под снегом
Лофотенские острова.
Что нам шторма грозные лапы!
Повидали мы их сполна.
Впереди, на груди Нордкапа,
разбивается в пыль волна.
Улыбается боцман гордо:
— Может, парни, песню затянем?
— Обрезай, дядя Федя, бороду,
утопи ее в океане!
До чего ж, старина, зарос ты. —
Мы — не схимники. Мы — матросы!

Мы немало ночей осилили,
испытаний немало пройдено.
Капитан позабыл фамилии,
капитан всех на «ты», по имени.
Целый рейс — как одно усилие,
как трехмесячное усилие, —
позади. А на курсе — Родина.
1963

СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА
(Из поэмы "Батюшко Белое Море")
Бежали ветры к белым островам,
вставали в чистоте снегов кресты,
как памятники тем, кто открывал,
но не открыл последней красоты.

У юнги зубы сыпало цингой,
пятнал он кровью плесневелый хлеб.
От беспощадной светлости снегов
слеп гарпунер и кормщик слеп.

Запас юколы в чуме исходил,
закат последний догорал как головня.
Чадил тюлений жир, как из кадил,
на погребенье умершего дня.

А впереди ледовая зима,
зимовье черным снегом заметет,
и молодой помор сойдет с ума
и, хохоча, на камни упадет.

Но будут и такие вечера,
что старины и сказы оживут,
и струны, загудев, как тетива,
о доме вестью память обожгут.

А после выбегут - без шапок -  по камням -
седые, как снега, бородачи,
к вершине сопки  низко поклонясь,
встречая солнца  первые лучи.

А где-то суживались женские глаза,
оглядывая голоменный  путь,
и голоса, глумленье бурь глуша,
взывали на обратный повернуть.

... Бежали ветры к белым островам,
от ветра шалые, стреляли паруса,
от солнца шаровая, стлалась бюрюза
тому, кто Север первым  открывал.
1963

РЫБАЦКАЯ БАЛЛАДА
               За море — всегда замолвлю,
               я хорошо с ним знаком.
               Но в море бредят землею —
               самый морской закон.
Морские законы? Традиции?
Доказывайте до хрипоты!
В море нужно трудиться,
в море нужно троиться,
пружиня хребты!
Ах, вы про склянки, про чаек...
Склянки — это парад,
а море кипит, как чайник,
и слепнешь в серых парах.
Селедку — в бочки,
бочки — в трюм.
Бери больше поутру.
А к вечеру —
                       не роботы —
                                            падай в кубрики
В глазах мечутся
                           ромбики,
                                       кубики.
И снится работа,
но чаще — жена:
чем дальше от порта,
тем ближе она.
А утром, как бомба, —
сон вверх дном —
команда безбожная:
— По-о-о-одъем!
И снова —бочки,
бочки — в трюм.
Бери больше
поутру.
Не жизнь — редька. На четвертый
месяц
похожая на донышко бочки
луна
взбесится
и расколется, как березовая чурка от
колуна.
Штурман ахнет
    с секстаном в руках:
        — Пропала вахта —
            нету Луны —
                ну и ситуация —
                    определиться как? —
                        на мачту срываются
                             лунные колуны!
А слева и справа,
сколько видит глаз,
пустыня величавая
   испытывает нас,
и катят караванами,
                                 торжественно горды,
волн или барханов
                                голые горбы,
да альбатрос, сверкая
выгнутой спиной,
как бич погонщика
пляшет над волной.
А утром бочки,
очки — в трюм.
Бери больше
поутру.
И вот радист из рубки: — О-го-го!
Эге-ей!
Сегодня делаем последний дрейф!
Вечером матросы — нож в руке —
на выметку выходят одеты налегке.
Опасность к черту! Снимаемся в порт!
И осторожность летит за борт!
                              Утром — в раже —
                              бочки в трюм.
                              Закончить раньше
                               поутру.
Домой.
И лица
цветут,
как клумбы!
Глаза
по знакомым
            березам
зудят.
На палубе — все
               Колумбы.
Земля!
1964

***
Есть родина с большой и малой буквы —
как два неравно близких нам лица.
Мы на словах не делим их как будто,
но часто делим их в своих сердцах.

Есть Родина — бескрайние просторы,
границы и парадный блеск столиц.
Есть родина — деревня, средь которой
избушка наша отчая стоит.

Есть Родина — она зовет в бои нас,
ей наша жизнь и смерть принадлежит.
Есть родина — зеленая наивность,
которая дает нам жизнь.
1967

АВГУСТ
Я — в деревне Боровая.
Летний зной покамест крут.
Август яблоки срывает
и кидает их на грунт.
А земля, сухая с лета,
и не то чтоб к ним груба —
принимая их с полета,
прогудит, как барабан.

Я хожу по саду в джинсах,
витаминами хрустя, —
но душа моя о жизни
завелась не на пустяк.
Тоже зрелость станет в тягость...
Не жалея, не кляня,
пресыщенья полный август
снимет с ветки и меня.

Снимет с ветки, кинет в землю,
всю в сорвавшихся плодах, —
ни уменье,
ни везенье
не поможет мне тогда.

Не поможет — ни на йоту,
стоек август на посту.
Разбудил бы хоть кого-то
моего паденья стук...

Полночь. Ветер.
Сад умылся
предосеннею росой.
Я гоню дневные мысли —
нужно быть самим собой.

Спать.
Забыть о дне вчерашнем.
Нам — не скоро.
Так-то, брат.
Надо утром
                 встать пораньше,
чтобы яблоки собрать.
1968

МУРМАНСКИЕ СТРАНИЦЫ
Мой город, мне не спится по ночам,
но замечаю – и тебе не спится.
Ты – как боец. Прилёг вздремнуть на час,
а сам сторожко смотришь сквозь ресницы.
Ты чуешь близость северной границы…

Ты вспоминаешь сорок первый год,
когда горели сопки и лощины,
и шли юнцы безусые в поход,
минуя юность, мальчики – в мужчины.
И умирать героями учились…

И потому горит твой вечный глаз –
свет Вечного огня на склоне сопки,
огня, что и в могилах не погас.

Он выше всех огней – но всех весомей.
Он выше всех – но он не выше вас,
герои лет, жестоких и бессонных.
1966

МАЧТОВЫЙ ГОРОД
Немало
по России
мест, где шумят леса.
Сосны стоят, как мачты, ветки гудят, как ванты,
и в парусах роса.

Сосны мечтают о мачтах.
Мачты мечтают о море.
А мальчики всей России
мечтают увидеть тебя.
Стоишь ты в конце лукоморья,
мой Мурманск, мой мачтовый город,
и ветры, посланцы Гольфстрима,
про море тебе трубят.

Мой город
без окраин,
без городских садов.
Мачтовый лес России
вышел в края морские,
в моря отплыть готов.

Сосны мечтают о мачтах.
Мачты мечтают о море.
А мальчики всей России
мечтают увидеть тебя.
Стоишь ты в конце лукоморья,
мой Мурманск, мой мачтовый город,
и ветры, посланцы Гольфстрима,
о новых разлуках трубят.

Мой город,
из разлуки
вновь корабли придут.
Словно леса России
встретит их в дымке синей
мачтовый лес в порту.

Сосны мечтают о мачтах.
Мачты мечтают о море.
А мальчики всей России
мечтают увидеть тебя.
Стоишь ты в конце лукоморья,
мой Мурманск, мой мачтовый город,
и ветры, посланцы Гольфстрима,
о встречах с тобой трубят.
1972

ВАЛЬС ДО ВЕСНЫ
Над Мурманском,
над Мурманском
опять октябрь нахмурился.
Отсюда поезда
развозят холода.
Меж сопками, озёрами
они путями скорыми
гудят, гудят, гудят…

Над Мурманском,
над Мурманском
опять октябрь нахмурился.
Опять суда не спят,
машинами сипят,
и трубы океанские,
как трубки капитанские,
дымят, дымят, дымят…

Но знаю я заранее –
растает ночь полярная,
На смену зимним снам,
туманам и штормам
оттаявшими рельсами,
составами апрельскими
тепло прибудет к нам…

Опустят крылья ветры все,
и мы с тобою встретимся
послушать этот вальс…

***
Чайка бродит по песку —
моряку сулит тоску.
Морская поговорка

Беломорский Терский берег.
Избы в возрасте поверий.
На ветру стреляют двери.
Пашни брошенный лоскут...
          Чайка бродит по песку.

Доживают бабка с дедкой
да с горюхою-соседкой,
скорбноликой трескоедкой —
грех людской извел треску...
          Чайка бродит по песку.

Бывший край обетованный,
духу вольному желанный.
Крест надскальный деревянный
пять столетий на посту...
          Чайка бродит по песку.
Лукоморье-трескоморье...
Как же ты нетороплив,
человеческого моря
задержавшийся прилив!
1975

СКАЧКИ
Пятерка кентавров, кидая копыта —
три рыжие, серый и темно-гнедой, —
рванулась,
                  как вихря
                                  летучая
                                                свита,
и скачет
              сквозь свист,
                                   улюлюканье,
                                                          вой.

Вперед вырывается рыжее пламя,
и сзади — за пламенем мчащийся дым, —
блестя разогретыми гонкой телами,
молотят копытами серый с гнедым.

Красавица рыжая, ахалтекинка,
порозовело лицо у судьи,
трибуны хрипят, захлебнувшись от крикаг
ты — нынче!
Восторги и ставки — твои!

Все. Кажется, нету сомненья в победе.
Но средний, но серый выходит вперед —
почти невесом, по-небесному бледен,
он облаком серым по кругу плывет.

Ну, серый! Уважил. Ведь был предпоследним!
Отличный галоп у тебя, середняк!
Последние метры.
                               Победа!
                                            По-бе-да!!!
Поздравьте же, кони и люди, меня!

Я верю в неброских, я ставлю на средних,
в ком мощь и азарт — не всегда напрямик,
они подпирают любимцев,
                                             передних,
пружина движенья, по-моему, — в них!
Вперед! —
                  пусть бессилья чудовищна тяжесть,
вперед! —
                  пусть весь мир волоча на горбу, —
летите,
             взрывайтесь!
А время покажет,
чем были
                 кумиры орущих трибун.

***
Когда нас окружат воспоминаний тени
и будем мы считать разбитые горшки —
забудутся все дни, что прожиты без денег,
но вспомнятся все дни,
                                       что  без любви прошли.
И как счета удач своих ни сберегаем,
как ни хотели б мы порой схитрить с собой —
забудутся все дни, что прожиты с деньгами,
но вспомнятся все дни,
                                       что видели любовь.
1977

ДОЛГАЯ ПАШНЯ
В стрелецких корнях поселений
по южной границе Руси
праотчих моих поколений
следы —
где-то на небеси!

Они по Донцу и по Дону
вставали цепочкой слобод.
Их кони пахали подолгу,
иным — и не снился поход!

На рубке, на скачках потешных,
на выучке ратных коней —
воитель рабатывал реже,
чем в бороздах хлебных полей.

Раскопками даже не вскроешь
приметы их житной страды:
размыли Оскол и Воронеж
степных порубежий следы...

Я выйду к степному кургану.
Но так он беспомощно стар.
Готов бормотать беспрестанно,
но что? — про хазар, про татар...

Курган — васильковые очи
повыцвели, пеплу под стать.
Совсем уж невнятно бормочет:
оратаи... рати... пахать...

Заветного слова не знаю.
Гнездовий не знаю былых.
Со склона кургана шагаю
в беспамятья горечь-полынь.

Вот здесь, под моими ногами,
в объятьях родимой земли
молчат вековыми пластами
оратаи, предки мои.

Гнетет меня предков молчанье.
Имен не смогли сохранить!..

И не было б им оправданья,
когда б
не пахали они!
1982-1987

ГРАНИТНЫЕ СОЛДАТЫ
Одесса. Мурманск. Сталинград.
Брест. Ленинград. Карпаты...
Стоят без званий и наград
гранитные солдаты.
Приказ Победы прям и прост:
отныне и навечно —
взять автомат и стать на пост,
мир водрузив на плечи.

Хоть беспробудно роты спят —
не дремлют часовые.
Они столетья простоят,
бессменно молодые.
Уже друзья их — старики,
и сыновья в сединах,
уже их внуки — мужики,
но им — одна година.

Их брови скорбью сведены.
Уста печалью сжаты.
Огнем набухшие с войны,
не стынут автоматы.
Любовь и ненависть в глазах —
солдатские поминки.
И только дождь или роса —
но ни одной слезинки.

«ЗДРАВСТВУЙ!»
Я родом из доверья, из поверий.
Стеснителен и робок, слаб и хил,
я, выйдя за ворота, без примерок
всем проходящим «здравствуй!» говорил.
И встречный люд, поныне незнакомый, —
то молодица, то белесый дед,
то нищенка с холщовою котомкой —
мне тоже «здравствуй!» говорил в ответ.

Я, может, жизнь свою еще не понял.
Я, может, ничего и не пойму.
Возможно, я всего-то и запомнил
вот это «здравствуй!» —
                    сразу ко всему!

Но как зарубки в сердце —
с ледоходом,
с косьбой в жару, когда косцы хрипят,—
мне не забыть,
                             что я оттуда родом,
где всем прохожим
«здравствуй!» говорят.
1974

***
Сквозь холод, боль и немоту,
сквозь подлости…
                                Но не изверюсь.
Я только радости учту
и радостями жизнь измерю.

Всё остальное – зачеркну,
из сердца вырву силой жаркой.
А радости сомкну в одну,
Короткой выйдет жизнь,
                                           но яркой.
1978

ЖЕНЩИНА И МОРЕ
1.
Выходит женщина из моря,
и море тянется за нею,
хватает за ноги, играя.
И женщина к нему присядет,
отшлепает его безгневно,
светясь задумчивой улыбкой,
и долго на краю прибоя
сидит как статуя живая.
А море вскакивает, пляшет
вокруг нее в восторге пенном,
а после вновь к ногам ложится
и голову к ней на колени
кладет, устало и счастливо
прижавшись к ним щекой прохладной.
И женщина его ласкает —
то пальцы в волосы запустит,
то гладит влажный лоб высокий.

Так посидит— и как пружина,
всем крепкогрудым звонким телом,
нагим загаром шоколадным
кидается к нему в объятья.

2.
Выходит женщина из моря —
как созданная им, выходит...
О самоказнь творца! Создав из пены
свою богиню жизни, Афродиту,
он поделился с нею — и душою!
Теперь его душа зияет раной,
кровоточит тоской неутолимой
о части, отторженной невозвратно.
Невосполнима гения потеря.
Он чувствует: и сам не повторит он
свое творенье. Творчества удача
была возможна при начальной мере
его души, теперь уже ущербной.

А женщина идет с улыбкой.
Клинок разящий — женская улыбка.
Знать всю ее, любой участок тела,
всех ее линий помнить совершенство,
хранить в зрачках — как держат в фильмотеке —
изящество и пластику движений
и видеть, как идет она с улыбкой —
да пусть она ни в чем не виновата! —
путь этот: из тебя — в глаза чужие...

И горько вслед протягивать ладони —
так нищий подаянья кроху просит, —
и радостноуслышать обещанье,
что снова — завтра утром.
Вместе с солнцем

3.
А если б никогда не расставаться...
Ведь звезды никогда не расстаются,
сойдясь в узор магнитного созвездья;
и листья никогда не расстаются,
пока живут в зеленом своде сада;
и горы никогда не расстаются,
охваченные общей гордой думой;
и струны никогда не расстаются,
пока звучит и мучит сердце песня...

О, если б никогда не расставаться,
и вечно плыть под снежно-белым небом
по синему волшебному простору,
и вместе видеть берега и страны,
наполнясь необъятной мерой жизни,
мелодией пейзажей и наречий!
И вместе молча радоваться солнцу
иль слушать перезвон ночных созвездий.
Потом, поддавшись древним ритмам крови,
лететь в змеиной гонке ураганной
и, вместе восстанавливая силы,
испить вино ветров — напиток жизни...

О, если б никогда не расставаться,
навечно слиться — без границ, без граней,
нет «я» и «ты» — единое дыханье,
и все — душа, сознанье — все едино...
1976

ЛЮБОВЬ МОРЕЙ — ТРАЛФЛОТ
-поэма-

Я снова и снова
      вас вижу
в лиловых туманах,
скользящих,
летящих,
             спешащих растаять скорей,
блистающих сталью
в объятьях
шальных ураганов,
штормов пилигримы,
скитальцы
бескрайних морей.
Над вами
       сверкают
полярные мерзлые звезды,
разливы
   пьянящих сияний
над вами штормят,
а вы —
все быстрей и все дальше —
                                     в кипящую роздымь,
под тайные знаки
                         неведомых
координат.
Вы — были!
Звенела в штормах
колокольная слава,
гремели цепями
     литые тела
становых якорей.
Вам —
молнии флагов
дарила морская держава,
державшая гордо
    упряжку
                  в пятнадцать
морей.
Вы — были ...
И цифрами планов...
И жизнями вроссыпь...
И судьбами — слитно —
                       по гулким ступеням —
                                             годов.
Матросы Тралфлота!
                   Матросы!
                                Матросы!
                                           Матросы!
На этих причалах
                  мильоны
                            матросских следов.
Вы — были.
Кто жизнь неделимо —
                              вручил океанам,
Кто меньше на суше
стоял,
             чем скользил по воде
О, Мурманск!
                 Да помнит ли он
                                      всех своих капитанов,
Сгоревших
     в разлуках, в тревогах,
                 в бессонном авральном труде?
Исчезли?
               Истаяли?
                             Вижу вас!
                                               Все-таки вижу!
Летящих
               над гребнями волн
                                   к тайной цели своей,
Стремительно всплывших, .
парящих
                  почти неподвижно,
штормов пилигримы,
               скитальцы бескрайних морей.
Горжусь, что в симфонии ветра,
                                 лебедок и тралов,
средь тысячи тысяч
            извергнутых бурями нот,
тралов,
  и мой есть аккорд,
                                             небольшой, да удалый!
Он там навсегда.
                            И никто его не отберёт.
Быть может, он —
         в громе пробежки
                            по скользкому трапу,
а может,
              в отчаянном крике тралмейстера:
                                             — Эй! Берегись!
Да мало ли всяких деталей
                          всплывают
                                      внезапно,

когда выверяется палубой —
                                высшею мерою! — жизнь.
И что бы, и как бы
                 на флот ни скатилось,
                                          напало,
я верю,
            он выплывет,
                                  он возродится опять,
чтоб прочностью
                штевней и мачт,
                                   переборок и палуб
соленое счастье
           у моря, у шторма —
                               пытать.
Пэтому — снова и снова —
                                    вас вижу
                                             в тумунах,
на стыках
      земных и небесных
                                сигнальных огней
припавших навечно
к штурвалам, биноклям, секстанам,
штормов пилигримы,
                       скитальцы
                                  полярных морей.
Летите сквозь время,
                     валы океана
                                        тараньте,
вздымаясь, врезаясь,
                   врубаясь и волны круша
и если исчезнете
                      вы
                      насовсем —
                                 это будет
                                       не раньше,
чем я
          все исполнив, навек
                                   перестану дышать.
Вы — были.
Вы — есть.
             И вы будете, вспенив Россию
по всем океанам
              рассыпанный
                           русский тралфлот,
Поднявшийся в Мурманске,
                     тралы и крылья
                                    раскинув
от северных льдов
и до южных
ледовых
широт.

АРКТИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
На нашу жизнь работы станет.
В морях  не высохнет вода,
а в Ледовитом океане
опять намерзнут глыбы льда.

На нашу жизнь работы хватит.
Один циклон замрет вдали -
другой циклон  волну накатит,
туман погонит вдоль земли.

На нашу жизнь  - работы вдосталь.
Помимо флотских передряг -
торосов мерзлая короста
в земных делах, в людских морях.

К глазам циклон души подкатит.
Дружище! Чаем подкрепись!
На нашу жизнь работы хватит!
Хватило б нас на нашу жизнь!

РЕКВИЕМ
Участок фронта
был так приметен,
что был он назван
Долиной Смерти.

Но эта площадь
боёв несметных
была
        долиной
                      фашистской
                                          смерти.

А в русских землях,
в морозных скалах,
в долинах многих
их смерть встречала.

Когда растаял
                       туман кровавый
и реки сплыли
                         водою ржавой,
«Долина Смерти» -
                                 «Долиной Славы»
вошла в скрижали,
вошла в скрижали.

***
Что я видел? Всё я видел!
Всё я ел и всё я пил,
Пел, смеялся, ненавидел,
Верил, мучился, любил.
Жизнь…
                 Взойдя уже на крышу,
Не черню и не белю…
Но – всё меньше ненавижу,
И – всё более люблю.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную