Рубрика "Спроси у классика"

Наталия ТЯПУГИНА, критик, литературовед, доктор филологических наук (Саратов)

ЗРЕЛЫЙ ЧЕХОВ
или
Право быть услышанным

Умей нести свой крест и веруй.
А. П. Чехов. «Чайка»

Путь в классики у русских писателей  всегда лежит через личную Голгофу. Так сложилось. У одних крестный путь – это суровое моральное распятие (Н. В. Гоголь), у других – отречение от своего сословия (Л. Н. Толстой), у третьих – ужасы Мертвого дома (Ф. М. Достоевский). У А. П. Чехова это Сахалин. Каторжный остров, откуда он вернулся другим.

Крестный путь у каждого свой. Неизменно одно: личный выбор. Морального перерождения взыскуют сами художники. Серьезный поступок, который перекраивает ландшафт писательской души, вызревает в художнике как глубокая внутренняя потребность, как шаг, который нельзя не сделать. Даже если результат поначалу не очевиден, а способы реализации слишком дороги.

Не за карьерой устремляются наши классики на свою Голгофу, это слишком ничтожная забота для них. К опасному краю их влечет ощущение – так надо. Получив свой писательский дар, ты обязан отработать его, совершить нечто значительное для людей, заплатить реальными поступками за свои художества. Возможно, ничего не получится и ты просто погибнешь под тяжестью взваленного на плечи креста, не рассчитав свои слабые силы. Но может быть, ты, наконец, превратишься из словесного фигляра в серьезного художника, чьи слова люди (и не только современники, но и потомки) будут воспринимать всерьёз. Другого пути нет. Только одолев свою Голгофу, ты можешь стать и другим человеком, и другим писателем. Только преодолев себя, найдёшь  нужную интонацию, встретишь новых героев. Если тебе это надо, конечно. Если по-другому не можешь.

Чехов не мог.

К концу 1880-х годов  писатель выходит на новую орбиту жизни и творчества. Переход этот сопровождался мучительными размышлениями о смысле сущего и поиском новых художественных решений. Обострилась внутренняя потребность крупных форм (повести, романа, пьесы), но главное – мучил личный и общественный дефицит фундаментальных целей и поступков. Чехов “вырос” не только из юмористики. Он вырос из себя, вчерашнего.

В этом смысле особую нагрузку несут 1888-89 годы, когда было отчасти реализовано, отчасти обозначено основное направление - то русло, по которому устремится жизнь писателя, приведшая его в 1890 году на каторжный остров и пробудившая новые идеи и интонации в его постсахалинском периоде.

А пока душа Чехова полнится неосознанным до конца стремлением к переменам: выходу на общероссийский простор, желанием ощутить себя частью истории – её былинной древности и сложного настоящего, стать деятельным творцом будущего.

Как всегда лучший способ разобраться в себе – написать об этом. Так рождается «Степь» (1888).

Роль этой повести исключительно велика в духовной биографии писателя. Она окончательно помогла Чехову понять своё призвание и почувствовать весь драматизм открывающихся горизонтов.

27 октября 1888 года, закончив произведение, Чехов признается А.С. Суворину: «…всё, что теперь пишется, не нравится мне и нагоняет скуку, всё же, что сидит у меня в голове, интересует меня, трогает и волнует – и из этого я вывожу, что все делают не то, что нужно, а я один только знаю секрет, что надо делать».

Что же надо делать?

В письме к Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888 года Чехов это сформулировал так: «Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа». Причем, в русском варианте эта связка обретает глобальный характер. Писатель продолжает: «С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой – необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей; татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. … Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить просторно… Простора так много, что… нет сил ориентироваться».

Ориентироваться же нужно. Причем, лучше с самого детства. Надо уже в детстве ощутить себя частью людского сообщества, напитаться поэзией народной жизни, приобщиться к “степному царству”. Надо пройти дорогой пращуров, закрепившись душой в родной природе и культуре.

Путешествие Егорушки через степь, его встречи с самыми разными людьми, его детская открытость и впечатлительность возвращала читателей к собственным забытым переживаниям, очищая напластования житейской суеты.

Чехов заново открывал русскому читателю «нечто древнее, родовое, о чем, может быть, допустимо забыть на какое-то время, но что не должно и не может быть утрачено навсегда».

В «Степи», этой художественной летописи русской жизни, Чехов соединил прозу реального бытия, с его сделками и торговлей, хлопотами и деньгами, и поэтическую мифологию древней Руси, где оживают и поют травы, где великанами высятся деревья, где молчаливый старик-курган будит в людях легенды и где, отправленный в незнакомую, взрослую жизнь мальчик своей чистотой и незащищенностью пробуждает сострадание и чувство вины перед всем на свете.

Картины жизни, открывающиеся перед читателем, будучи преломленными через свежее восприятие Егорушки, обретают свойство первозданной поэтичности. Вот, к примеру, как описывает Чехов грозу в степи: «Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула огнем…Черные лохмотья слева уже понимались кверху, и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне… Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками… Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы  причинить вред, но всё-таки в их близости было что-то ужасное…»

Вот оно, слияние детского воображения, его свежей метафоричности с прозой обыденной жизни, в которой великаны с длинными пиками оказываются… просто мужиками, у которых на плечах обыкновенные вилы.

Окончательно стряхнув с себя «осколки» одноразовой литературы, в конце 80-х выходит Чехов на степные просторы большого искусства, где так просто потеряться и исчезнуть, где всё зависит от меры отпущенного тебе Богом таланта, где – и это главное! – рождаются и ждут воплощения такие важные, такие необходимые мысли и чувства.

«Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким и всё то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цели. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной…»

Общение с вечностью требует жертв. Одиночество как плата за избранничество.

Да, человек страдает от одиночества и непонимания. Он может в жизненном море упустить руль и оказаться за бортом жизни. Оказаться лишним. И Чехов пытается понять, что это значит - быть лишним сейчас, в конце 80-х годов XIX века?

Об этом его пьеса “Иванов”, над которой автор работал много и напряженно, и где главным нервом стал мучительный русский разлад «между желанным и действительным» (А.П. Скафтымов). Герой не выдерживает испытания жизнью и выносит себе реальный приговор, который в финале пьесы и приводит в исполнение.

Пьеса, действительно, рождает много вопросов. Современная Чехову критика связала разгадку характера Иванова со «Скучной историей» - произведением, появившимся вслед «Иванову».

 

«Скучная история» (1889)

Положение, в котором оказался Иванов, можно назвать заколдованным кругом. Именно так писатель определяет и ситуацию, которая сложилась в конце жизни у героя его “Скучной истории”- ученого Николая Степановича. Во всяком случае, в письме к А.С. Суворину Чехов выбирает именно эти слова для обозначения того тупика, в котором оказался его герой. Есть некоторые черты, что роднят автора и его героя (болезнь, постоянное уклонение от консилиума, равнодушие к перемене мест и т.д.). Николая Степановича отличают нравственные принципы, несомненно, ценимые в жизни и самим Чеховым: доброта, снисходительность к людям и их недостаткам. Герой близок автору и в желании того, чтобы и «наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей».

Николай Степанович умен, образован, за его плечами прекрасная научная карьера. Но наступает момент истины, которым любят испытывать своих героев авторы и которым, действительно, испытывает каждого жизнь. Имя испытанию – смерть, вернее, скорое её предчувствие (помним у Л.Н. Толстого “Смерть Ивана Ильича”, у Гаршина – “Припадок”).

Что же происходит с душой чеховского героя? – Сам он вдруг понимает, что бездарно проживает финал своей жизни. Что стал он злее, мельче, раздражительнее. Между тем как «самое лучшее и самое святое право королей – это право помилования. И я всегда чувствовал себя королем, так как безгранично пользовался этим правом. Я никогда не судил, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево. Где другие протестовали и возмущались, там я только советовал и убеждал… Но теперь уже я не король во мне происходит нечто такое, что прилично только рабам: в голове моей день и ночь бродят злые мысли, а в душе свили себе гнездо чувства, каких я не знал раньше. Я и ненавижу, и презираю, и негодую, и возмущаюсь, и боюсь».

Он не может не задавать себе вопроса: «Разве мир стал хуже, а я лучше, или раньше я был слеп и равнодушен?» - И понимает, что именно теперь, под влиянием болезни, глаза его обрели особую зоркость. Он стал улавливать то, что прежде воспринимал по касательной: герой теперь чутко ощущает ложь и фальшь и остро реагирует на них. Он вдруг замечает, что жена и дочь живут своими, отдельными от него жизнями. Что они – чужие. А ведь он всегда был образцовым отцом и мужем!

Но больше всего тревожит профессора то, что вслед за прозрением пришли злые мысли и овладели им, ослабевшим. Чехов, действительно, злобу считал проявлением душевной слабости. Ведь «таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои, может только узкий или озлобленный человек». Профессор это понимает, но ничего не может с собой поделать. Его подстерегает крушение жизненных принципов, сменяемых бесплодным критицизмом.

Не страшно, что предстоит умереть, - с этой мыслью Николай Степанович как-то смирился. - Мучительно то, что нет жизненного итога, нет некой формулы, оставленной тобой людям, нет той самой “общей идеи”, без которой жизнь твоя распадается на фрагменты и части фрагментов и предстает в обескураживающе нелепом виде. Для чего ты жил? Что понял? Чем откликнулось твое пребывание на земле? Что означали твои занятия наукой? – Герой Чехова вынужден признать: «…во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в единое целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или Богом живого человека» (выделено нами – Н.Т.).

Вот почему  не в силах он помочь Кате (вместо ответа на ее отчаянный вопрос: «Что мне делать?» – чисто чеховское: «Давай, Катя, завтракать…»)

А в самом деле, можно ли спокойно жить, если нет в твоем существовании внутреннего стержня, если более не обнаруживается в нем смысла? Как и где его искать? Ведь не может же человек довольствоваться растительной безмятежностью! Или может?

«Кто искренне думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях “вся наше беда”, тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить об угол сундука». Чехов высказывался вполне определенно: «…эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их».

Что он, собственно, и сделал, отправляясь 21 апреля 1890 года на остров Сахалин. Это был поход за “общей идеей”, за смыслом жизни, а значит – за самим собой.

 

Сахалин и его результаты

Напомним некоторые обстоятельства этого поступка писателя, казавшегося даже его родным и знакомым “случайным” и “неожиданным”. В конце 80-х годов Чехов – общепризнанный талант, получивший от Академии наук Пушкинскую премию. Регулярно выходят его книги, а в Александринке состоялась премьера «Иванова». Вместе со славой росла требовательность к себе: «Сам я от своей работы благодаря её мизерности… удовлетворения не чувствую… рано мне жаловаться, но никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь или пустяками» (из письма к А.С. Суворину от 26 декабря 1888г.).

Чехов будто озадачен незаслуженностью успеха, он ищет и не находит в себе ответов на главные вопросы: что означает его литературный дар? Правильно ли он им распоряжается? Жизнь проходит, а в душе ощущение, что настоящей литературной деятельностью он ещё и не занимался. Как-то всё легко и несерьезно. А ведь в русской литературе, как мы уже говорили, сложилось непременное условие, даже закон: слово настоящего художника должно быть оплачено по самому высокому счету. Надо заслужить право быть услышанным. Надо самому стать личностью значительной. Ведь всё, написанное тобой, несет отпечаток твоей личности. Чтобы стать крупным писателем, надо быть значительным человеком. Как любил повторять Чехов, «нужно дрессировать себя».

Чтобы со страниц своих книг призывать к осмысленной деятельности, надо на это иметь моральное право. Косвенным объяснением Сахалина является чеховский некролог о великом путешественнике Н.М. Пржевальском: «В наше больное время… подвижники нужны, как солнце… Их личности – это живые документы, указывающие отечеству, что… есть ещё люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели».

Такая же цель была и у Чехова – возбудить в обществе интерес к проблемам, которые вопиют о своем решении. Клубком самых застарелых и болезненных проблем писатель считает каторжный остров Сахалин. Вот как он это объяснил в письме к Суворину от 9 марта 1980 года: «Сахалин может быть не нужным и не интересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов… Сахалин – это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный…  Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку».

«Конно-лошадиное странствие» по «убийственным дорогам» в течение почти двух месяцев, плюс ещё почти месяц – передвижение по железной дороге и пароходом; напряженная работа, которую три месяца кряду вел писатель на Сахалине,  заставили его на многое посмотреть другими  глазами.

Чтобы познакомиться с островом и его обитателями, Чехов единолично произвел перепись сахалинского населения, заполнив десять тысяч статистических карточек. «Я объездил все поселения, заходил во все избы, - писал он Суворину, - вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое не сделано» (из письма от 11 сентября 1890г.).

Итоги этой напряженной работы были велики: книга “Остров Сахалин”; реальная помощь – моральная и материальная, которую Чехов оказывал нуждающимся и за которую люди были ему искренне благодарны. Но главное – Чеховым был по-настоящему возбужден общественный интерес к Сахалину, после чего последовали некоторые реальные улучшения в положении каторжных и ссыльных в России.

Сам же он, как человек и писатель, сильно изменился после Сахалина. Чехов возмужал, появилась желанная определенность: «Если я литератор, то мне нужно жить среди народа… Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества… это не жизнь» (из письма к А.С. Суворину от 19 октября 1891г.).

Чехов выступил в роли того человека с молоточком (“Крыжовник”), которому удалось достучаться до совести своих сограждан: « Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно».

В письме к А.Ф. Кони Чехов по возвращении признавался: «Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз кажется, что я говорю не то, что нужно».

То, что нужно он сказал в своих повестях и рассказах 1890-х, густо просахалиненных ценнейшим личным  опытом. За них было дорого заплачено, потому и название им – классика.

 

“Палата №6” (1892)

Суровая определенность вопросов и ответов, право говорить о самом важном, больном и тяжелом, ощущается теперь  в позиции автора.

С пределами, отведенными человеку природой, что и говорить, спорить трудно. А вот как быть с пределами, которые устанавливает для человека общество? Можно ли  и нужно  совершенствовать работу судов, больниц и всех, так называемых, казенных заведений? Какую позицию при взгляде на безобразную российскую действительность, где жизнь человеческая ни во что не ценится, где из года в год, из десятилетие в десятилетие копится дурная инерция грязи, лени и воровства, - так вот, какую же позицию должен занимать интеллигентный человек, считающий себя человеком образованным и порядочным? Должен ли он действовать, стремясь, пусть к малым, но реальным результатам на пользу общества, или его задача – наблюдать и осмысливать происходящее в кругу философствующих приятелей?

Рассказ этот об отдаленных и ближайших целях, которые стоят перед Россией; о средствах, которые эти цели для своего воплощения потребуют. Рассказ о смысле жизни и тайне смерти, о том, что граница между ними, так же, как и граница между здоровьем и болезнью, - подчас трудноуловима и размыта. А ещё это повествование о том, что все люди на земле связаны друг с другом, что чужого горя не бывает. Что жизнь одного обязательно откликнется в судьбе другого. И человеку надо помнить об этом и стараться участвовать в судьбе нуждающихся в тебе людей. Надо помнить также, что век человеческий короток, что можно и не успеть.

Итак, в больничном дворе, заросшем репейником и крапивой, окруженном серым забором с гвоздями остриями кверху (помните подобный забор в городе С., где жила “дама с собачкой”?) стоит Богом и людьми забытый флигель, в котором располагается палата №6, в которой содержатся душевнобольные люди.

“Содержатся”, пожалуй, не то слово. Там они гниют заживо изо дня в день, из года в год - больные, лишенные свежего воздуха, нормального ухода и элементарной свободы. Охраняет их как опасных преступников сторож Никита, который бьет их «по лицу, по груди, по спине, по чём попало и уверен, что без этого не было бы здесь порядка».

Кто же обитает в этой палате, от кого столь сурово оградило себя, так называемое, нормальное общество?

Один – худощавый, чахоточный мещанин, который день и ночь грустит, уставясь в невидимую точку. Ни с кем не общается.

Второй – безвредный дурачок Моисейка, имеющий «детскую веселость и живой характер», лишившийся разума от огорчения – лет 20 назад у него сгорела шапочная мастерская.

Третий – оплывший жиром неподвижный мужик – «обжорливое и нечистоплотное животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать».

Четвертый – мещанин, служивший на почте и дослужившийся… до мании величия. Он всегда находился в приятном оживлении по поводу получения очередной награды.

Есть ещё один, не проименованный, полностью парализованный человек.

И, наконец, Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, заболевший манией преследования. Человек образованный и интеллигентный, чья душа измучена борьбой и продолжительным страхом.

Изо всех только Моисейка может выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Потому что в городе к нему привыкли и подают милостыню, которую, по его возвращении, грубо, с побоями отбирает сторож Никита. Все другие такой привилегии не имеют.

Кормят их дурно, содержат грязно, лекарств не дают никаких. А главное – держат взаперти и относятся ко всем одинаково – как к отбросам общества, не имеющим права ни на что, кроме смерти, пожалуй. И тогда появятся в палате санитары и за руки – за ноги стащат бедолагу в подвал, где и будет он лежать, пока не заберут его те, кто ещё помнит о его существовании, и не предадут его, наконец, вечному покою.

Но вернемся к обитателям этой грустной палаты. Почему же так строго отгородилось от них общество? Ведь не буйные они, не социально опасные, а напротив, чересчур даже тихие, забитые и запуганные. Просто они не такие как все. Они – другие. Их болезнь, как увеличительной линзой, укрупнила черты и проблемы, от которых в будничной жизни обыватель склонен отмахиваться.

Палата №6 – это отстойник, куда общество сплавляет тех, кто перешел границу общепринятой нормы: слишком инертен, чересчур грустен или странен. Но главное, убираются с глаз те, кто своей болезнью невольно шаржирует обычаи государственной жизни.

Ведь что такое мания величия, которой страдает один из обитателей палаты, мечтающий о шведской “Полярной звезде”? Чем он отличается, например, от Модеста Алексеевича (“Анна на шее”), этакого столпа отечества, имеющего орден Станислава, получившего, наконец, долгожданный орден Анны II степени и мечтающий о Владимире IV степени? Разница лишь в том, что больной безобиден в своей тихой радости. А чиновный Модест Алексеевич для получения желаемого, по сути, торгует своей молодой женой.

Мания преследования, развившаяся у совестливого Ивана Дмитрича Громова, есть не столько психическая, сколько социальная болезнь: ему казалось, что “насилие всего мира копится за его спиной и гонится за ним”. Он испугался общества, в котором насилие расценивается как разумная и целесообразная необходимость, а всякий акт милосердия рождает взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства. И чем логичней он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась его душевная тревога.

Для таких, не вписывающихся в рамки общепринятых норм,  и изобретена была людьми палата №6.

Незрелому обществу вообще свойственно отмахиваться от проблем, а не решать их. Не исправлять оступившихся людей, а гноить их десятками тысяч на том же отдаленном Сахалине; не бороться с чиновничьим воровством, а попустительствовать ему; не искоренять невежество и произвол, а закрывать на него глаза. И делается всё это при участии людей образованных и даже культурных. Интеллигенции отведена здесь роль, пожалуй, самая гнусная: именно она подводит под все эти безобразия благообразную философскую базу.

…Про доктора Андрея Ефимыча Рагина Чехов сообщает нам, что это был «замечательный человек в своем роде». В молодости он был очень набожен и даже готовил себя к духовной карьере, но этому помешал его медик-отец, который настоял на том, чтобы сын пошел по его стопам. Призвания к медицине Рагин не испытывал, тем не менее, получив медицинское образование, приехал в город и вступил в должность доктора. Больше всего он любит “ум и честность”, любит читать и разговаривать на важные философские темы. А больница, которую он принял, между тем буквально взывает о помощи: в палатах и коридорах тяжело дышать от смрада, нет житья от тараканов, клопов и мышей. На всю больницу только 2 скальпеля и ни одного термометра, в ваннах держат картофель. Его подчиненные занимаются поборами с больных. И т.д.

А что же городские власти, которые, конечно же, знали, что творится в “богоугодном заведении” этого маленького города?

Одни оправдывали беспорядки тем, что в больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице; не рябчиками же их кормить!

Другие же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу содержать хорошую больницу; слава Богу, что хоть плохая, да есть. А молодое земство не открывало лечебницу ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что «город уже имеет свою больницу».

Вот такой порочный круг. И не Рагину было его разомкнуть. Вместо того чтобы навести чистоту и вентиляцию, добиться необходимого оборудования и уволить казнокрадов, - милейший Андрей Ефимыч воспарил в такие теоретические выси, с которых его больница – заведение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей, - приобрело характер отвлечённой проблемы, - у которой нет и не может быть реального, практического решения. Он полагает: действовать бесполезно, потому что, «если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится». К тому же, - рассудил этот философ в белом халате, - если больница со всеми её вопиющими проблемами до сих пор существует, значит это кому-нибудь нужно? Воистину, всё действительное – разумно. Разумны и нужны все предрассудки и житейские гадости, потому что со временем они переработаются во что-то путное, как навоз в чернозём. И как результат – глобальное обобщение: «На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости».

Всей “гадости” своей “хорошей” мысли доктор Рагин, видимо, не ощущал. Потому что почти два десятка лет своим личным неучастием провоцировал разложение и упадок во вверенном ему заведении. И при этом наслаждался умными книгами, вкупе с водочкой и соленым огурцом.

Многое открылось в многочасовых думах этому философствующему Гиппократу. Ну, например это: «К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?»

Зачем облегчать больному страдания? Ведь они ведут человека к совершенству. И вообще – «Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессознательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амёбы, если бы не страдания?»

После такой «теоретической базы» остается только опустить руки и вообще не ходить на службу. Что и было Рагиным исполнено. Он весь переключился на чтение, размышление и беседы с не чуждым рефлексии почтмейстером Михаилом Аверьянычем. Перед ним он и развил однажды мысль, оказавшуюся для доктора пророческой: «Жизнь есть досадная ловушка. <¼> И вот, как в тюрьме люди, связанные общим несчастьем, чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и проводят время в обсуждении гордых, свободных идей».

Вот уж точно: не буди лиха, пока спит тихо! Именно то, что было так складно  доктором сформулировано, но уже не в переносном, метафорическом смысле, а в смысле реальной «ловушки» - палаты №6 с зубодробительным Никитой у входа, – и случилось вскоре с Андреем Ефимычем. Он получил возможность на практике, а точнее – на собственной шкуре,  проверить свои изящные идеи и про безмятежную удовлетворенность, и про родство образованных душ.

Жизнь – лучший экзаменатор для тех, кто не видит разницы между прогрессом и убожеством; кто, находясь на должности, склонен все проблемы списывать на время, считая себя только частицей необходимого социального зла; кто с холодным сердцем может рассуждать о том, что между доктором и душевнобольным, как между судьей и каторжником, нет никакой разницы. Всё – сплошная случайность. «Кого посадили, тот и сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и всё».

Только собственная жизнь, только свой реальный опыт помогут установить истинную цену этой, на самом деле, удобной для “российского лежебока” философии: «И делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь».

Вот почему возмущен этой философией страдающий Иван Дмитрич Громов, вот почему считает её ленью, факирством и сонной одурью. А самого доктора, который впервые за долгие годы появился в палате №6, гневно клеймит: «Проклятая гадина!», «Вор!», «Шарлатан! Палач!»

Но кто же принимает их всерьез, этих ненормальных? Кто будет прислушиваться к тому, что они там вещают? Ну, хоть бы тот же больной Громов, сумасшествие которого проявляется в том, что время от времени страстно и искренне (по-другому не умеет!) говорит он «о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников». Вот уж точно - ненормальный!

Никак не может он понять очевидную истину, которую старается донести до него доктор Рагин: «Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них». А потому – не надо роптать. Надо брать пример… с Диогена, который в своей бочке был абсолютно счастлив. Ведь «свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек». И решетки тут, право, ни при чём! Они не в состоянии лишить человека его внутренней гармонии. Нужно только понимать это.

Вот такую разъяснительную работу ведет с больными доктор в палате, где стены вымазаны многолетней грязно-голубой краской, где угарно, как в курной избе, пол сер и занозист, а запах зверинца способен свалить с ног человека нового, не привыкшего к тому, что дышат здесь смесью аммиака, фитильной гари, тухлой капусты и раздавленного клопа.

От всего этого абстрагируется  поначалу Андрей Ефимыч точно так же, как не принимает в расчет страстную мольбу Громова: «Ужасно хочу жить, ужасно!»

Доктор настойчиво пытается доказать беспокойному больному, что между теплым, уютным кабинетом и больничной палатой нет никакой разницы. Что покой и удовольствие человека не вне его, а в нем самом.

Больной, однако, не соглашается: «Я знаю, что Бог создал меня из теплой крови и нервов…  А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью».

Критерием истины, как известно, является практика. Слова Громова «оплачены» многолетним безысходным страданием. Рагин же привычно словоблудит. Впрочем, и ему вскоре представится страшная возможность отыскать истину в философском споре: что есть страдания и как должно на них реагировать умному человеку? Чего-чего, а страданий в российской жизни всегда избыток.

Неловкое движение – и ты уже выбит из седла более нахрапистым ездоком и, раздавленный, отправлен с глаз подальше, куда-нибудь… в палату №6, чтобы не нарушать общественной гармонии. И тогда уже тебе решать, как ты будешь относиться к насилию над тобой: с пониманием и смирением или с возмущением и протестом? Вот тогда-то ты в полной мере и познакомишься с той самой действительностью, которую мог, но не захотел изменить.

Вызвав у окружающих подозрение тем, что слишком повадился он ходить на беседы к умалишенным, Рагин был наскоро освидетельствован шарлатанами от медицины и облачен в рубище душевнобольного.

И вот уже перед ним лично встала страшная перспектива сгнить заживо на положении бесправной скотины. Когда, протестуя, бывший доктор сам получил от Никиты оглушающие побои и почувствовал нестерпимую физическую и моральную боль, - он, наконец, в полной мере осознал, что должны были испытывать годами, изо дня в день, эти обитатели скорбной палаты, для которых он мог сделать многое, но не сделал ничего. Наконец, теперь, когда было уже слишком поздно, в нем проснулась совесть, которая заставила его похолодеть от затылка до пят.

Теперь он знал подлинную цену всей этой “философствующей мелюзги”, к которой, без сомнения, принадлежал и сам. Ему, впрочем, повезло – он недолго был узником палаты №6. Смерть выручила его.

 

Рассказ этот – знаковый в творчестве Чехова. Важный по кругу затрагиваемых и решаемых вопросов, по суровой авторской интонации, по тому отчетливому итогу, который навсегда продолжает жить в сознании прочитавших его.
 «Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира - вот два блага, выше которых никогда не знал человек». После Сахалина Чехов это знал точно.

 

Тяпугина (Леванина) Наталия Юрьевна – прозаик, литературовед, литературный критик. Член Союза писателей России. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более двухсот научных, литературно-критических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга – XXI век», «Наш современник», «Литература в школе», «Женский мир» (США); «Крещатик» (Германия – Украина), альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Другой берег», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.
Победитель конкурса «Росписатель» в номинации «Критика» в 2019 и 2021гг. за статьи: «Жизнь, длиною в песню»: о творчестве В.М. Шукшина, «Сергей Потехин – поэт, отшельник, инопланетянин» и «Горящая головня, летящая по ветру»: о поэзии Виктора Лапшина. Лауреат «Российского писателя» за 2022 год в  номинации «КЛАССИКА И МЫ»
за публикации в авторской рубрике "Спроси у классика".  А также в номинации "Критика" 
за  статьи о поэте Е.Л. Балашовой и о галичском сборнике стихов и прозы "Лети, "Чайка", лети!"

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Наш канал
на
Яндекс-
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную