Из воспоминаний жены писателя, Анны Григорьевны Достоевской, известен факт, произведший на Федора Михайловича исключительно сильное впечатление и нашедший художественное воплощение в его романе "Идиот". В 1867 году, наслышанный о картине Ганса Гольбейна (младшего)  "Мертвый Христос", хранящейся в музее Базеля, писатель, путешествуя по Европе, специально заехал в этот город и был буквально поражен увиденным.

На картине был изображен Иисус Христос, снятый с креста. Вид его был ужасен. Нечеловеческие страдания, кровавые раны на вспухшем лице, уже тронутом следами тления, производили на зрителей исключительно  тяжелое впечатление. Обычно мёртвый Христос изображался величественным и спокойным, а у Гольбейна изображён он был  как обычный труп: кровоподтёки, раны, следы от побоев, полуоткрытые остекленелые глаза и  застывшие в мучительной  судороге  губы.  В картине нет ничего божественного, перед зрителями лежит просто труп изувеченного человека, одинокого в своей смерти.

Анна Григорьевна не в силах была смотреть на картину и отправилась в другие залы, но Федор Михайлович буквально замер перед ней. "Когда минут через пятнадцать-двадцать я вернулась, - пишет в своих воспоминаниях А.Г. Достоевская, - то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии" (Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1987. с. 186).

А в "Дневнике 1867 года" жена писателя зафиксировала такую важную деталь, касающуюся смысла потрясшей его картины: "Она страшно поразила его, и он тогда сказал мне, что "от такой картины вера может пропасть».

Надо сказать, что знакомство Достоевского с картиной немца Гольбейна произошло как нельзя кстати. Как раз в это время писатель напряженно обдумывал план романа о положительно прекрасном  человеке, который стремится внести гармонию и примирение в разрозненное и обозлённое  общество. Достоевский искал художественные "механизмы", с помощью которых можно было бы осуществить этот грандиозный замысел.

Образ Христа естественно возник у него уже на стадии замысла.

И вдруг - Спаситель, один вид которого вызывает не столько сострадание, сколько ужас от "темной, наглой и бессмысленно-вечной силы, которой все подчинено." Именно так сформулировал свое впечатление Достоевский, передав его в романе изверившемуся, разочаровавшемуся в жизни Ипполиту Терентьеву, для которого картина явилась еще одним аргументом в пользу того, что в страшном владычестве действительности вере просто не за что зацепиться. Вот почему и возникает у героя кощунственный вопрос: "И если б этот самый Учитель мог увидеть свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест и так ли бы умер, как теперь?" У Ипполита положительного ответа на эти вопросы нет. Он убежден, что темные силы действительности одолеть нельзя.

"Вера пропадает" и у другого героя романа, Парфёна Рогожина, который, впрочем,  не только повесил копию этой картины у себя дома, но и любит на нее смотреть. Именно на нее в доме Рогожина и натыкается взгляд князя Мышкина, которому всё это «было очень тяжело и хотелось поскорее из этого дома". Однако ему не удалось избежать вопроса, который ему прямо на ходу и задал  хозяин дома: "А что, Лев Николаевич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в Бога аль нет?"

Так картина Гольбейна оказалась важным смысловым центром романа. Более того, стала она тем «оппонентом», который помог Достоевскому не только додумать свою мысль до конца, но и окончательно утвердиться в своей вере.   Он понял, что "Мертвый Христос" Гольбейна потому и  вызывает такой страх и ужас, что крестные муки  Христа на картине  не были ничем побеждены и выглядят как окончательный приговор тому, кто пришел с верой и любовью к людям.

И чем талантливей такого рода работы, тем более мучительное, болезненное впечатление они производят, тем большую смуту и сомнения вносят в людские души.  Вот почему первая реакция писателя на картину - "как бы испуган": слишком не совпадал  живший в нем  образ Христа  с тем, что по-своему убедительно изобразил немецкий художник.

Сила впечатления от картины и энергия расхождения с ее творцом  в итоге позволили Достоевскому сформулировать для себя  суть русского православия и  отыскать  необходимые художественные средства  и весомую  аргументацию для  их воплощения в романе «Идиот».

Конечно, судьба Мышкина, как и судьба Христа, трагична. Пришедший в этот мир со светом и добром, он в итоге оказался погруженным во тьму безумия, не спас от беды ни Настасью Филипповну, ни Рогожина, не убедил он и тяжелобольного  Ипполита Терентьева.  И тем не менее внутренний свет  веры в романе сохраняется. Идет он от главного героя – Льва Николаевича Мышкина, Князя Христа, как называл его писатель в своих черновиках к роману.  Думается,  это было не только самым трудным, но и самым главным для Достоевского.

Начнем c Ипполита. «Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как скелет, бледно-желт, глаза его сверкали, и два красные пятна горели на щеках. Он беспрерывно кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось хрипом. Видна была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить не более двух-трех недель».

Перед скорой уже кончиной ему необходимо решить загадку своего краткосрочного бытия: был ли хоть какой-нибудь смысл в его рождении и жизни? Отсюда вытекал и другой,  еще более глобальный,  вопрос: есть ли вообще смысл в жизни? А из этого  вырастает и самая всеобъемлющая проблема, касающаяся  каждого человека на земле, проблема, давно волнующая, мучающая и  самого Достоевского: существует ли бессмертие? 

Ипполит на все эти вопросы отвечает твердо нет. Весомым аргументом для капитуляции Ипполита Терентьева перед жизнью было ощущение реальности как силы жестокой и непреклонной. Вот почему и в картине Гольбейна увидел он  подтверждение своей правоты:  природа сильнее даже того,  кто мог бы подчинить ее. А потому, - делает  вывод герой, - если бы Христос знал, что с ним произойдет, какие муки ему предстоит вынести, он не повторил бы своего пути. Так Ипполит осуществил "христианизацию" своего бунта, извратив самое сокровенное в личности Христа, в его подвиге и учении.

Но дело в том, что Учитель знал всё. Он знал и свое будущее, и неумолимость природы, и коварство людей, и страшную силу физической муки. Знал,  но... выбрал это. Именно  сам избрал свой крестный путь, потому что, изначально ведая всё, мог, конечно,  избежать самого страшного. Мог, но не захотел. Он не просто смиряется перед судьбой, но делает это по доброй воле. Свободно. И в этом - вся мощь его примера. В этом - сокровеннейший смысл христианства как религии, зиждущейся на свободной воле человека, его личном выборе.

Сын Божий, явившийся в мир в "зраке раба" и распятый на кресте, растерзанный миром, очень мало похож на Божьего Сына. Выбранный им удел предоставил каждому увидеть или не увидеть в нем Божьего посланника. Каждый свободен в своем прозрении. Конечно, нужна особая прозорливость, особый - высокий - строй души, чтобы в смиренном образе распятого Иисуса увидеть черты живого Бога, надо самому осознать, что царство, проповедуемое им, - не от мира сего, что в этом мире он так же уязвим, ибо открыт и для добра, и для зла, которые в земной жизни существуют нераздельно.

Но когда человек из глубины своего свободного духа произнесет слова апостола Петра: "Ты - Христос, Сын Бога Живого" - он не только совершит акт свободного личного откровения, он в себе самом отвергнет искушение "чудом, тайной, авторитетом" и окажется сопричастным  основной, сокровенной сути христианства -  свободе.

"Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобой, прельщенный и плененный Тобой", - говорит Великий Инквизитор Христу в другом романе Достоевского и очень точно попадает в самую суть христианства, в самый смысл  веры. Вот почему Христос, будучи жертвой, морально возвысился над своими палачами, простив их, а Ипполит в своем отчаянном своеволии  чувствует себя раздавленным и ничтожным. Он завидует любой мушке, потому что она свободней и счастливей его, она - часть этой жизни, а он ее изгой, "выкидыш". Вопрос "почему?" мучит, язвит больного юношу. Зная, что обречен, от беспомощности и гордыни он демонстрирует брезгливое пренебрежение к жизни, которая "принимает такие странные, обижающие ... формы". 

В стремлении постичь логику вечной  природы и смысл своего быстротечного бытия, пытаясь ответить на вопросы, человеческому разуму не подвластные, Ипполит бунтует против всего и вся. Умом вроде бы понимая великую силу смирения ("кротость - страшная сила"), перед лицом собственной смерти он все-таки не в силах уразуметь: "...для чего... понадобилось смирение мое, если мир  так отчаянно несправедлив,” "для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего?"

И это при том, что так много ему открылось! В первую очередь, произошло осознание истинной ценности жизни: коли человек живет, стало быть всё в его власти.  Ипполиту, приговоренному чахоткой к смерти, слишком очевидно, что "большинство слишком жизнью не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть все до единого недостойны ее!"

Он со всей определенностью уразумел, что "дело в жизни, в одной жизни,  в открывании ее, в беспрерывном и вечном,  а совсем не в открытии!" И в этом открывании особое место принадлежит единичным милостыням как "живой потребности прямого влияния одной личности на другую". И это отнюдь не микроскопический факт, даже если ты, как и тот сердобольный генерал, о котором поведал Ипполит, не можешь выделить несчастным более двадцати копеек. Не в них дело, а в живом сочувствии, в доброй воле. И никто не может знать, каковы могут быть последствия даже самой малой милостыни: "Тут  ведь целая жизнь и бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений...  Бросая ваше семя, бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями ... И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человеческих?"

И как же, владея такой высокой мудростью, решился Ипполит на самоубийство, на воплощение своего "последнего убеждения"? Конечно, виноваты юный возраст, тяжелая  болезнь и безмерная  гордыня. Не в силах вынести Ипполит то, что именно к нему, такому всё понимающему, жизнь повернулась самой своей отвратительной физической стороной, воплощаемой в ночных кошмарах то в облике отвратительного гада, то в личине мерзкого тарантула, то в галлюцинаторном рогожинском обличье. Эта “черномазая “ стихия жизни, подстегивая гордость Ипполита, окончательно подвигнула его к единственно возможному, как ему кажется,  выбору – добровольному уходу из жизни.  Он не хочет быть раздавленным неминуемой смертью, как Гольбейновский Христос, на которого просто страшно смотреть. Ипполит  хочет сам распорядиться последними крохами своего ущербного бытия. “Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и я не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно бы не принял существования на таких насмешливых условиях. Я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт... Самоубийство есть единственное дело, которое я могу успеть начать и окончить по собственной воле моей”.

Заметим, что эпизод с “Необходимым объяснением” Ипполита Терентьева Достоевский считал весьма важным,  ибо он  позволял писателю перевести сложнейшие философские и психологические проблемы, его интересовавшие,  в плоскость реальную,  горячо современную. Дело в том, что и на Западе, и в России в это время стала распространяться эпидемия  логических самоубийств. При этом сама логика их была трудно оспариваемой.

Вот, к примеру, какую смысловую цепочку выстраивает влиятельнейший А. Шопенгауэр: “Наш единственный настоящий грех - это собственно грех первородный”; “На свое бытие должны мы смотреть как на некое заблуждение, из которого вернуться было бы спасением”; “Смерть - великий урок, который получает от природы воля к жизни или, точнее, присущий ей эгоизм; и на нее можно смотреть, как на кару за наше бытие”; “Человек живет и существует либо добровольно, то есть по собственному согласию, либо помимо своей воли: в последнем случае такое существование, отравленное многоразличными и неминуемыми горестями, представляло бы собой вопиющую несправедливость” (Шопенгауэр А. Избранные произведения. М. 1993. С. 150,130, 149).

Исследуя мотивы этой распространившейся по миру  эпидемии своеволья  в многочисленных главах своего “Дневника писателя” (“Несколько заметок о простоте и упрощенности, “Приговор”, “Голословные утверждения”, “Кое-что о молодежи”, “О самоубийстве и высокомерии” и др.), Достоевский тщательно анализирует психологию современного душевно опустошенного человека. При этом наблюдаются удивительные совпадения в аргументах Ипполита Терентьева и, например,  самоубийцы от скуки, описанного в “Дневнике писателя” за 1875 год, что  может означать только то, что художнически верно прочувствованная проблема не была исчерпана и спустя почти десятилетие.

Гордыня и своеволие лежат в основании больного общества и больных душ. Стремясь жить и умирать по собственной воле, они оставляют без внимания волю чужую, другую, иную. Между тем именно понимание и полновесное воплощение  этой самой чужой  воли было чрезвычайно важно для Достоевского человека и писателя.

Его князь Мышкин никому не препятствует в его самовоплощении, даже если это поступок со знаком минус. Он противостоит злу не насилием, а любовью, пытаясь добром изменить характер волеизъявления человека. И даже предчувствуя катастрофу Ипполита, Рогожина, Настасьи Филипповны, Мышкин не настаивает, не протестует, не борется. Он от души жалеет их, сочувствует их участи и пытается помочь им.

Вот почему  Ипполит признается, что  в своей  жизни встретил только одного Человека - князя, и только с ним он и хочет проститься перед выстрелом. О том же говорят и другие герои романа.

Между тем  князь видит человека буквально в любом. Именно уважая Человека в человеке, Мышкин  и не препятствует никому поступать своеобразно с их решением, а точнее - сообразно своей духовной судьбе, не сбивая никого с его  жизненной траектории. И чем безнадежней и драматичней эта судьба, тем большую жалость вызывают в нем люди, попавшие в жизненные сети. Уж кому, как не ему, и было знать, что свершится непременно, именно и только то, что неминуемо. Что человек может лишь попытаться облегчить страдания другого, но никогда - избежать их. Что здесь действуют силы, над которыми никто не властен.

Можно, конечно, просто положиться на Божий промысел: «Да будет воля Твоя!» Но это не отменяет того факта, что у каждого человека  своя планида, своя судьба, и он сам участвует в ее творении. Вот почему  человек всегда должен быть свободен в своем выборе, ведь именно он и делает человека не игрушкой рока, а творцом судьбы, за которую он  несет ответственность перед людьми и Богом.

Достоевский приходит к мысли: человек имеет право на ошибку, даже ошибку трагическую, потому что и смерть может стать новым рождением. Грех и искупление неразрывно связаны друг с другом. И не надо лишать человека благодати страдания и наказания. Всё во благо, если человек свободен.

Вспомним разговор князя с Рогожиным в его доме на Гороховой улице: “Парфен, я тебе не враг и мешать тебе ни в чем не намерен ... Своих мыслей об этом я от тебя никогда не скрывал и всегда говорил, что за тобою ей (Настасье Филипповне – Н.Т.) непременная гибель. Тебе тоже погибель... может быть, еще  пуще, чем ей”.  И тем не менее - мешать не намерен. А намерен уговорить встревоженного Рогожина: “Я тебя успокоить пришел,  потому что и ты мне дорог”.

Не случайно князя мучают дурные предчувствия и грустная уверенность в кровавой развязке: слишком неистов, оскорблен, унижен Рогожин. Слишком надломлена  Настасья Филипповна. Нет у Парфена веры,  есть лишь ее  потребность. Вот и на картину Гольбейна Рогожин смотреть любит! Что есть, по сути, лишнее доказательство принятия им суровой необратимости жизни, ее безудержной жестокости и безысходности; силы, от которой нет спасения.

Это неподъемная для человеческой души ноша, вот почему пытается Рогожин, побратавшись с князем крестами, снять  с себя этот груз. Но даже просветлев на время сердцем, Рогожин не перестает быть пленником своего кошмара, своего  нелегкого жребия.  “Дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты человек!” - вскричал князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался: он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его обнимать”.

Князь Мышкин, пытаясь повлиять на Рогожина, потому-то и жалеет его, что в полной мере понимает, сколь могучи силы необузданной жизненной  стихии, владеющие им.  Он и сам их пленник. Выйдя от Рогожина, имея самое определенное представление о градусе его переживаний, обладая самыми отчетливыми дурными предчувствиями на его счет, князь поначалу благоразумно взял билет в Павловск, чтобы уехать от греха подальше  и лишний раз не искушать безумного страдальца. Но почему-то он  «вдруг бросил только что взятый билет на пол и вышел обратно из вокзала, смущенный и задумчивый».  Достоевский объяснил это так: ”Его что-то преследовало, и это была действительность, а не фантазия...”

Это вдруг, в полной мере отражающее всю импульсивность и непредсказуемость жизни, мы встретим не только в этом, но и во многих  других эпизодах романа: “Он вдруг как бы что-то припомнил”; “ему вдруг сознательно пришлось поймать себя на одном занятии”; “вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя” и т.д.

Как будто кто-то ведет князя к дому, где должна (?) разыграться кровавая развязка, должно произойти искушение братоубийством. И Мышкин не шел, а влекся туда “почти в тоске”, “сердце его билось от беспокойного нетерпения”, ибо он чувствовал, что какими-то могучими силами он вовлечен в чудовищный эксперимент, выйти из которого   не в его власти.

Приготовляется “высшая проба”; что пересилит: братское единение, духовная породнённость или буйная ревность, неистовая стихия жизни? Земля и небо сошлись в поединке. “Чрезвычайное, отразимое желание, почти соблазн вдруг (!) оцепенили всю его (Мышкина – Н.Т.) волю”. И даже зная почти наверняка, что Настасьи Филипповны нет дома - “иначе бы Коля оставил что-нибудь в “Весах”, по условию”, - князь тем не менее идет к ее дому “уж, конечно, не затем, чтоб ее видеть. Другое, мрачное, мучительное любопытство соблазняло его”.   Воистину

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Необъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог  
(Пушкин А.С. “Пир во время чумы”).

Не только Рогожина, но и себя испытывает князь, свое ощущение  жизни и людей: “Не преступление ли, не низость ли с моей стороны так цинически - откровенно сделать такое предположение!”  “Но...  разве  решено, что Рогожин убьет?! - вздрогнул вдруг князь”.  “Отчаяние и страдание захватили всю его душу”.

Мышкин чувствует  провокационность своего поведения и заранее ищет оправдания: “Сердце его чисто: разве он соперник Рогожину?” Но главное - “пусть все это свершится свободно и светло”. Ведь преображение Рогожина уже началось:  “Рогожин за книгой, - разве уже это не “жалость”, не начало “жалости”? Князь отгоняет свои предчувствия: “Нет, Рогожин на себя клевещет;  у него огромное сердце, которое может и  страдать и сострадать… Когда он узнает истину и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полоумная, - разве не простит он ей тогда все прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит самого  Рогожина”.

Если дела обстоят действительно так, то подозрительность князя “непростительна и бесчестна”. Он виноват перед  Парфеном. К тому же  только  слепой может  не видеть, что Рогожин не злодей, а боец: “Он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения теперь нужна...” Но и Мышкину именно так - “до мучения” - нужно убедиться в том, что он непременно встретит “давешние глаза” у дома Настасьи Филипповны, что, увы, оправдаются “ужасные предчувствия князя и  возмущающие нашептывания его демона”.

И хоть эти мысли мучили князя, хоть ощущает он их как чудовищные и унизительные, но... спор, извечный спор добра и зла, хаоса и веры уже начался. И Мышкин при всей видимости выбора (“вдруг неотразимое желание захватило князя - пойти сейчас к Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать ему всё и кончить всё разом”) уже не властен над собой, ему остается только подчиниться судьбе и ждать, когда всё  разрешится само.

И когда самые невозможные, самые страшные  предчувствия начали  сбываться, когда увидел князь  в руках Рогожина нож, над ним занесенный, последнее, что успел он выкрикнуть, прежде чем бездна разверзлась под  ним: “Парфен, не верю!..” - и забился в болезненном припадке.

Последнее мгновение перед падучей ощущал всегда  князь как высший синтез жизни, как понимание, что  “времени больше не будет”.  И вот в это, может быть и в самом деле, последнее мгновение своей  жизни,  князь кричит о главном: он не верит, что Рогожин - убийца, не верит, что чужая душа - потемки, что ничего не значат братание и духовное родство, что единственно мощным рычагом, управляющим человеком, является злоба. Не верит, что свободная “проба” в полной мере выявила крах его благоволения и прекраснодушия, что человек, ведом по жизни не Богом, если поднимается у него рука на брата. Это и многое другое вмещает в себя отчаянно-последнее “Не верю!” князя Мышкина. Очевидно, и Христос не хотел, не мог поверить в предательство, злобу и коварство людей, к которым пришел он с верой и любовью.  

Поверить в это так же трудно, как и в то, что всё в жизни предопределено заранее  и от воли человека мало что зависит. Вот и бунтуют герои Достоевского, пытаясь своим дерзким своеволием, злобной исступленностью или страстной порывистостью вмешаться в ход событий, порушить фатум, испытать свои возможности. Все они творят свой свободный выбор, даже если цена за него ужасна, несоразмерна. Они знают вкус сраженья у “бездны мрачной на краю”. Им знакомо мучительное наслажденье явиться в самый последний миг и разорвать свою и чужую судьбу, как гнилую нитку.  

Люди в горячке своеволия и гордыни перешли грань, отделяющую жизнь от смерти, попутно уничтожив и того, кого искренне почитали благороднейшим  человеком, и кто, вовлеченный в водоворот событий помимо своей воли, стремясь помочь всем, тоже оказался жертвой чудовищных обстоятельств.

Налицо трагическая диалектика свободы как мироощущения и способа жизни: с одной стороны, свобода  отторгает даже   добро,  если оно принудительно, а с другой стороны, свободно явленное зло уничтожает всё, в том числе и саму свободу.

К счастью, запутанным лабиринтом это кажется только в отвлеченных построениях. А в жизни выход есть. И даже не такой мудреный, как можно было ожидать. Впрочем, и простым он тоже только кажется. Достоевский его формулировал многократно - и в “Идиоте”, и в других романах своего “пятикнижия”, и в “Дневнике писателя”: “Без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо”. Нужна искренняя вера, ибо как только она исчезает, являются “логические самоубийства” (как у Ипполита), “невозможные преступления” (как у Рогожина), тогда торжествуют материальные силы, а значит -  ложные идеи, “чугунные понятия”.

Для Достоевского было очевидно, что “без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле  лишь одна - и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные “высшие” идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают...”

Тяпугина (Леванина) Наталия Юрьевна – прозаик, литературовед, литературный критик. Член Союза писателей России. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более двухсот научных, литературно-критических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга – XXI век», «Наш современник», «Литература в школе», «Женский мир» (США); «Крещатик» (Германия – Украина), альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Другой берег», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.
Победитель конкурса «Росписатель» в номинации «Критика» в 2019 и 2021гг. за статьи: «Жизнь, длиною в песню»: о творчестве В.М. Шукшина, «Сергей Потехин – поэт, отшельник, инопланетянин» и «Горящая головня, летящая по ветру»: о поэзии Виктора Лапшина .

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: