1. Серебряное стружие

Преобладающая «историческая», а не художественная, не духовная традиция прочтения и изучения «Слова о полку Игореве» оказалась для нас довольно коварной. В том смысле, что исключала понимание поэмы с точки зрения самого автора, прибегая в толкованиях к более поздним представлениям. Творение невероятной высоты духа, художественной, образной силы осталось, по сути, не постигнутым, что ничем не извинительно.

Позитивистское, материалистическое представление о жизни человеческой вне духовной природы человека оказалось преобладающим и, по сути, повсеместным. А погоня за семантикой, значением отдельно взятых слов, вне контекста поэмы, не позволяет различить действительный смысл изображаемого в ней. Хотя хорошо известно, что в художественном произведении каждое слово имеет свой специфический смысл, отличный от его словарного значения и от любых иных его применений.

Рассмотрение же исторических событий самих по себе, вне их духовного содержания и смысла,  остаётся набором фактов и не более того, ибо оно обходит мотивацию этих событий, их причины. А причины эти всегда находятся в области сознания и духовной сущности человека. Но здесь мы находимся практически в том же состоянии, о котором писал в предисловии к «Герою нашего времени» М.Ю. Лермонтов, что публика наша столь простодушна, «что не понимает басни, если в конце её не находит нравоучения» и что «самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегает упрёка в покушении на оскорбление личности». Иными словами, заметно какое-то катастрофическое падение художественной культуры, образного мышления, без которого деградируют и другие формы сознания.

А в случае с прочтением «Слова о полку Игореве», кроме того на читателя давит такая мощная махина «научных» толкований, перед которой, как правило, не может устоять никакой «благонамеренный читатель». Целые торосы этимологических толкований слов к прояснению текста поэмы отношения не имеющие, когда исследователи пытаются установить не значение слова в тексте поэмы, а его происхождение, его словарное значение. Особенно это относится к авторским словам, к тем, которые нигде кроме «Слова о полку Игореве» не встречаются.

Между тем, как верное понимание только одного слова может не то что уточнить, но представить изображаемое в прямо противоположном общепринятому его пониманию. Это особенно наглядно видно на примере толкования слова стружие, то есть – копья.

Слово стружие в тексте поэмы встречается дважды. Причём, в очень сходных, даже аналогичных по смыслу изображаемых ситуациях. В описании первой битвы с половцами, казалось, такой лёгкой и удачной, с богатыми трофеями среди несомненных символов княжеской славы вдруг называется «серебряное стружие», что таким же символом славы не является. Но, как известно, эта первая лёгкая победа оказалась ловушкой, в которую половцы заманили русичей.

Перед описанием этой битвы Автор отмечает, что русичи перегородили червлеными щитами поля, «ищучи себе чти, а князю славы», то есть – себе чести, а князю славы. И далее изображается что было в этом столкновении с половцами честью, а что княжеской славой:

С зарания в пяток (в пятницу) потопташа поганыя полки половецкия, и рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя,
а с ними злато,
и паволокы,
и драгыя оксамиты.
Ортьмами,
и япончицами,
и кожухы
начаша мосты мостити по болотам
и грязевым местам,
и всякыми узорочья половецкыми.

Чрлен стяг,
бела хоругвь,
чрлена голка,
сребрено стружие –
Храброму Святославлию!

Первые издатели «Слова» смутили последующих исследователей, посчитав, что атрибуты княжеской славы в данном случае – это половецкие трофеи, доставшиеся Игорю Святославличу: «Багряное знамя, белая хоругвь, багряная чёлка и серебряное древко достались отважному Святославичу». Но как «белая хоругвь», знамя с ликом Христа может быть у половцев, преемников хазар, если они называются в поэме «погаными», то есть иноверными и даже «детьми бесовыми»?.. Не поняли первые издатели и значения «серебряного стружия», полагая что это древко копья. Так и перевели «стружие» в обеих случаях – древко копья. Многие последующие исследователи, вослед за первыми издателями, полагали, что символы княжеской славы в данном случае, это – половецкие трофеи. Хотя текст поэмы не даёт оснований для такого прочтения.

Следует отметить, что все слова, символизирующие в данном случае княжескую власть и славу, были хорошо известны современникам Автора. Хоругвь – знамя с ликом Христа: «Половцем стреляющим и руси противу им, ту же Марцел хоругве своее отбеже и русь взят ю» (Ипатьевская летопись»).

Стяг – боевое знамя. В «Слове» стяги «стоят», «глаголят». Выражение «стяги глаголют» было расхожим. По положению стяга определялась победа. Падение стяга означало поражение: «Падоша стязи Игоревы»: «Яко знаменье на холме, знаменье глаголет стяг, им же знаменуют воеводы победу». Челка – бунчук, кисть на древке знамени; «И бысть сеча зла, и потяша и стяговника нашего, и челку стяговую сторгша стяга» (Ипатьевская летопись).

Нельзя не заметить, что только «серебряное стружие» в этом перечислении несомненных атрибутов княжеской славы, – знамя, хоругвь, челка – явно выбивается и даже кажется неуместным. Почему в этом ряду вдруг названо копьё стружием? Хотя копьё необычное – серебряное. У автора поэмы слово серебряный имеет значение предельной возвышенности: «Серебряные струны», «серебряная седина», «серебряные берега», «серебряное стружие». Справедливо отмечал Г.Ф. Одинцов, что «оружие употребляется в окружении явных церковнославянизмов, является «архаично возвышенным» и «архаично-торжественным» («Стружие», Альманах библиофила, выпуск 21, М., «Книга», 1986).

Исследователи уже давно обнаружили упоминание слова стружие в других памятниках письменности. Примеры из «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия приводил ещё В.Н. Перетц в 1926 году. Встречается это слово также и в «Хождении Даниила Игумена» («Житие и хождение Данила Руськыя земли игумена 1106-1108»). (См. «Словарь-справочник «Слова о полку Игореви» В.Л. Виноградовой, Л. «Наука», 1978, выпуск 5).

В своём Хождении Даниил описывал место распятия Христа. И упоминал стружие, копье, которым пробивали рёбра умирающего Христа: «Есть же распятие Господне к востоку лиц, есть же на камени высоко было, яко стружия выше».

В данном контексте Даниил «не случайно – употребил «стружие» именно как название копья. Продолжая описывать «Распятие», Даниил, как всегда, вспомнил евангельский рассказ, связанный с этим местом: он указал на «разселину на камени», куда «снизе кровь и вода из ребр владычень», когда один из воинов копьем пробил ребра умершего Христа» (В.П. Адрианова-Перетц).

Слово «стружие» имеет только этот евангельский смысл, и «ни в каких других, в том числе более поздних, чем упомянутых здесь древнерусских текстах, это слово не встречается» (Г.Ф. Одинцов). И далее исследователь уточнял: «Других упоминаний слова стружие в древнерусских текстах словарные картотеки Института русского языка АН СССР (г. Москва) не фиксируют». Следовательно, и в «Слове о полку Игореве» стружие несомненно имеет именно этот евангельский смысл, а вовсе не является характеристикой реального оружия или типа копья.

Да, стружие это копье. Но копья бывают разными. В тексте поэмы есть и копья, и сулицы – метательные копья. Но почему здесь в описании первой удачной битвы с половцами и, вроде бы, победы копье названо серебряным оружием? Именно в евангельском значении. Причём, среди атрибутов княжеской славы Игоря.

Тем самым Автор образно, а не декларативно говорит, что у князя Игоря теперь две славы:  несомненная, связанная со стягом, хоругвью и челкой; и – слава, связанная с серебряным стружием, антихристианская.

Этим Автор характеризует и эту, вроде бы удачную битву, что она явилась делом не Божеским, не христианским. Слава ведь бывает разной – доброй и недоброй, что сохраняется в пословице: добрая слава лежит, а худая – бежит. Да и в тексте «Слова» говорится о двух половинах славы: «Свивая славы оба полы сего времени». Вот о чем сообщал Автор «Слова», упоминая о стружии. Происшедшую здесь битву, он уподобляет распятию Христа. Это подтверждается и тем, что битва произошла в пятницу, то есть в день распятия Христа: «День тот был пьятница» (Евангелие от Луки, 24; 54). «Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестой» (Евангелие от Иоанна, 19:14). Даже если битва действительно произошла в пятницу, в контексте изображаемого в поэме, это имеет уже не только историческое, хронологическое, но евангельское значение.

Наиболее проницательные исследователи верно поняли, что такое «серебряное  стружие». Ссылаясь на примеры употребления этого слова в других памятниках, исследователи пришли к выводу, что стружие в «Слове о полку Игореве», это то копьё, которым проткнули ребра Христа при его кончине. Однако не соотнести это с тем, что изображено в поэме. С тем, почему в изображении первой битвы Игоревых воев Автор употребляет именно это слово – стружие.

Употребляя слово стружие, «серебряное строжие», Автор поэмы жестоко осуждает Игоря за эту первую удачную битву.  Но делает это не с помощью декларативного обличения, но образно, называя копье стружием, то есть тем копьем, которым поражали Христа. Тем самым он уподоблял князя Игоря тем воинам, которые это сделали, а потом делили Его ризы, Его одежды: «Воины же когда распяли Иисуса, взяли одежды Его, и разделили на четыре части…» (Евангелие от Иоанна, 19: 23); «Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять» (Евангелие от Марка, 15:24). Впрочем, образно говоря, люди и позже, и до сих пор делят Его ризы, одежды. То есть, клянутся в верности Ему без достаточной веры в Него… Такой смысл тоже присутствует в поэме через употребление слова стружие.

Второе упоминание слова «стружие» в поэме связано с буйством обесившегося князя Всеслава, который «дочтеся стружиём злата стола киевского». То есть только дотронулся стола киевского. Восставшие киевляне на короткий срок посадили его на великокняжеский стол: «Глагол «дотчеся» достаточно хорошо передаёт непрочность временный характер победы Всеслава» (Г.Ф. Одинцов). Автор осуждает Всеслава, так как он Христу «путь прерыскивал», то есть бунтовал против Бога. Стремился до ветхозаветных кумиров и болванов Тмутараканя, к чужим богам.

Как видим, оба упоминания о стружии имеют не то, что сходное, но аналогичное значение. Уподобление же всяческого небожеского дела распятию Христа является обыкновенным. Ведь и в мутном сне Святослава его не только хоронят, но – распинают на кровати тисовой. Дают ему «синее вино с трудом смешено». Так же, как Христу на Голгофе: «И дали ему пить вино со смурною, но Он не принял» (Евангелие от Луки, 15:23). А в Евангелии от Матфея: «Дали ему пить уксуса, смешанного с желчью; и отведав, не хотел пить» (27;34).

Уже только само упоминание в поэме слова стружие свидетельствует о том, насколько Автор был образованным человеком, насколько был начитан и пропитан книжной мудростью, насколько  созданное ранее было и оставалось для него живой реальностью.

А то, что после первой победы русичи якобы стали мосты мостить по болотам и грязевым местам ортьмами, япончицами, кожухами и всяким узоречьем половецким, как уже сказано, вовсе не значит, что они именно так расточительно и опрометчиво поступали. Это – образное выражение, говорящее о богатстве и масштабах трофеев: добыча, мол, была такая большая, что ею можно было мостить мосты по болотам и грязевым местам. Как видим, и княжеская «слава», и воинская «честь» в данном эпизоде поэмы имеет не только прямой, но и иносказательный, и потаённый смысл, характеризующий значение происходящего, изображаемого в поэме.

Летописцы и певцы были ранее «книжниками и постниками». Это уже в более поздние, «просвещённые» времена книжность стала почитаться не источником мудрости, а порицанием, осуждением в оторванности от «самой жизни». Отсюда – начало порчи всего – языка, образного мышления, нравственности.

Слово стружие в «Слове о полку Игореве» убедительно свидетельствует о том, что певец, художник во все времена изображает жизнь, исторические события такими, какие они есть. Нередко во всей их неприглядности. Но у истинного поэта в его описании непременно присутствует, светится идеал той жизни, какой она должна быть по Божьему устроению.

2. Где ковались мечи харалужные?

Как уже сказано, в изучении «Слова о полку Игореве» сложилась прямо-таки порочная «традиция», когда исследователи прилагают неимоверные усилия для толкования отдельно взятых слов, их семантики и этимологии, но при этом никак не соотносят их с тем, о чём говорится в «Слове», какое значение они имеют в тексте поэмы. И это делает такой труд, интересный сам по себе, необязательным и, по сути, ненужным для постижения «Слова».

Видимо, это вытекает из изначального отношения к «Слову о полку Игореве», от его первых издателей. То есть исследователи чувствовали неимоверную духовную мощь, глубину и  красоту поэмы, её значение для самосознания народа, но объяснить её в должной мере не могли.

Даже талантливый Валериан Майков в своё время разделял достоинства поэмы и её значение  в литературе и народном самосознании: «Слово о полку Игоря» составляет без сомнения, один из самых замечательных памятников древней русской письменности, впрочем, не только по внутреннему своему достоинству, сколько по той роли, которую играет он в истории нашей новейшей литературы» («Сочинения В.Н. Майкова в двух томах», т.1, Киев, 1901). Невольно возникает вопрос: а может ли иметь «Слово» такое значение для литературы без его «внутренних достоинств»? Разумеется, нет.

Что же касается переложений и переводов поэмы, которые зачастую подменяли её постижение, то на это можно сказать словами В. Белинского: «Нам так нравится «Слово о полку Игоревом» в его настоящем виде, что мы не можем без неприятного чувства смотреть на его переделки».

Последующие же исследователи, поражённые материалистическими и позитивистскими воззрениями с их требованием от творения духа немедленной и зримой пользы, во многой мере увязли в реально-бытовых и «исторических» толкованиях. В духе «веления времени».

Одним из таких в должной мере не понятых, не прояснённых слов является харалуг, харалужный. Это –  одно из самых излюбленных слов Автора, встречающееся в поэме шесть раз. Хотя, казалось, никакой загадки для его прояснения не было. Ведь этим словом характеризовалось оружие русских воинов, которое было у них харалужным: харалужные мечи, копья, боевые цепи. В конце концов установилось мнение, что харалужный значит стальной (санкр. Саралога). Харалужный значит крепкий, надёжный, особого рода выделки. Но при этом преобладало мнение, что «происхождение слова «харалуга», «харалужный» остаётся до сих пор неясным» («Злато слово», М., «Молодая гвардия», 1986).

Казалось, что никакой загадки в том, что оружие русских воинов было харалужным не должно было быть. Ведь оружие обычно называлось по месту его изготовления. Это подтвердилось и в данном случае.

Как известно, первые издатели «Слова о полку Игореве» в 1800 году обращались к так называемым «благонамеренным читателям» с просьбой сообщать свои соображения, так как многие места поэмы остались невразумительными. Эти сообщения «благонамеренных читателей»  потом, со временем, превратились в целое народное движение по изучению древнерусской поэмы. Хотя сообщать свои соображения «благонамеренным читателям» было некуда, так как музея «Слова о полку Игореве» как научного центра по изучению поэмы у нас до сих пор нет. Это было во многой мере самодеятельное, но далеко не бесполезное движение.

Среди таких благонамеренных читателей, коих по стране у меня немало, был Владимир Иванович Свитящук из Донецка. Простой рабочий, сварщик, но человек мыслящий и увлечённый, он задался вопросом: где ковались мечи харалужные? И в конце концов выяснил, где ковалось оружие русских воинов, упоминаемое в «Слове о полку Игореве» – в Харалуге.

В свои отпуска и, разумеется, за свой счёт он отправлялся из Донецка за тысячу километров в Ровенскую область, в Корецком районе которой находится село Харалуг. Там он нашёл следы крупного центра по добыче руды и изготовлению оружия, целые залежи шлаков – остатков металлургического производства (см. В. Свитящук, «Где ковались мечи харалужные». «Рабочая газета», Донецк, 19 апреля 1987). И естественно предположил, что название оружия харалужным связано именно с этим местом его изготовления.

Правда, это предположение он высказал не первым. Оно было выдвинуто в заметке. М. Савка и Я. Тимчишина в «Украiньском iсторичном журналi» (№ 10, 1965). Он же своими исследованиями подтвердил эту версию. В том же номере «Рабочей газеты» были опубликованы заключения на его версию таких корифеев древнерусской литературы, как академик Д.С. Лихачёв и сотрудник Института русской литературы (Пушкинского дома) О.В. Творогов. Они с интересом отнеслись к версии В.И. Свитящука, отметив, что она не исключает того, что понятие «харалужный» обретает конкретную географическую привязку.

Это научно-краеведческое обсуждение имело одну примечательную особенность, которую осознавали, кажется, все его участники, что это «проблема не только и не столько лингвистическая»: «Если удастся доказать, что и в ХII веке в этих местах находился такой крупный железолитейный центр, как Харалуг, слава которого была столь общеизвестна, это станет ещё одним свидетельством высокого уровня производства в Древней Руси, культуры её экономики, культуры вообще. Ибо ничего удивительного в том нет, что у народа, где водились такие славные мастера, родилась и такая славная песня, как «Слово» («Рабочая газета»).

В.И. Свитящук писал мне: «Хочу доказать, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что мечи, сабли и цепи харалужные, упоминаемые в «Слове», ковались на древнерусской земле, а не на Западе; в селе, которое и до сегодняшнего дня носит такое название в Ровенской  области». Он мечтал найти древнерусский меч, выкованный в Харалуге. И, зная химический состав микроэлементов руды из Харалуга, сравнить его с известными мечами того времени, находящимися в музеях. И таким образом определить место их изготовления.

Другой «благонамеренный читатель» из г. Ровно, восьмидесятитрёхлетний Голуб Георгий Самойлович, человек не пишущий, но влюблённый в «Слово», писал мне, что он хотел подвигнуть местных исследователей и власть на проведение научных археологических исследований в Харалуге. Но столкнулся с неожиданным препятствием: «Что можно ожидать от такого как зам. директора Ровенского краеведческого музея Никольченко, который занимаясь вопросом археологических исследований, сам является убеждённым норманистом. В беседе со мной он утверждал, что это Харалуг не тот. А тот, мол, находится в Западной Германии. А потому археологические исследования в Харалуге даже не планируются». Почему подлинный Харалуг находился в Германии, неведомо. Скорее всего, там находилось его сердце и душа, а не Харалуг.

Это всё то же, о чём писал А.Н. Кирпичников: «Известно, что в работах западноевропейских историков прошлого столетия часто встречается мысль о полной противоположности исторических судеб России и Европы, об азиатских корнях русской культуры и государственности. Представление о России как об азиатской державе, якобы угрожающей всей европейской цивилизации, служило, да и по сей день служит воинственно настроенным западным политикам одним из «идейных обоснований» враждебности к нашей стране» («Злато слово», «Молодая гвардия», 1986).

Вот «классический» образец такого вульгарно-социологического представления: «Начиная с норманского периода русской истории в русском ратном быту основным оружием дружины является западноевропейский меч…» (В.В. Арендт, 1934 г.).

Но этимология слова харалужный уже не столь важна для определения оружия в поэме. Оно названо по месту его изготовления – в Харалуге. Так же, как у половцев оружие названо по принадлежности к тому или иному народу, у которого оно приобреталось, так как своего производства у них не было; шеломы – «латинские», «литовские», «аварские», сулицы (копья) – «ляцкие», мечи – «литовские»… Оружие русских воинов названо по месту его  изготовления, что предполагало и его высокое качество.

Этимология слова харалужный, может быть, что-то и добавляет к нашему представлению о давно миновавших временах, но она уже не столь существенна для характеристики оружия, упоминаемого в «Слове о полку Игореве». Топонимист, большой знаток своего родного края, доцент Ровенского пединститута Ярослав Пура в названии Харалуг видел символику взгляда на местность. На это указывают существующие или утраченные созвучные слова: харлуга, халуга, харалуга – дебри, кустарник, заболоченный лес. Но именно из болотной руды в Харалуге добывали металл, как во времена «Слова», так и позже. Это подтверждается и какой-то исключительно «металлической» топонимикой: Рудка, Зализныця, Харалуг, Топча, Корец, Самострелы…

Таким образом, на вопрос о том, где изготовлялось оружие русских воинов, где ковались мечи харалужные теперь можно уже ответить однозначно – в Харалуге.

Но в «Слове» харалужным названо не только оружие, но и сердца. Понятно, что это иносказание и образ. А значит харалуг и харалужные сердца не одно и то же. Понятие харалужные сердца, принадлежащее сфере духовной и мировоззренческой, невозможно объяснить этимологией слова харалуг, принадлежащим сфере реально-бытовой и исторической. Но именно этим были заняты большинство исследователей. Такие  этимологические поиски создавали все внешние признаки научности, ничего не объясняя по существу, то есть ничего не объясняя в «Слове о полку Игореве». Но они имели одну странную особенность – происхождение слова харалужный они выводили откуда угодно – из тюркского, германского, французского – но только не из славянского, не из русского. А это, как понятно, не столь безобидно, ибо должно было свидетельствовать, что на Руси якобы не было и не могло быть масштабного, на высоком уровне производства оружия.

Великий князь Святослав в «златом слове» со слезами смешанном, упрекает молодых князей братьев Игоря и Всеволода, отправившихся «поискати града Тмутараканя», с его иноверным болваном и ветхозаветными кумирами, вослед за своим предшественником обесившимся полоцким князем Всеславом: «Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована, а в буесте закалена», то есть,  ваши храбрые сердца в жестоком харалуге скованы, а в буйстве закалены. Святослав упрекает молодых князей в жестокосердечии, так же, как мы говорим сегодня о каменных сердцах, то есть бесчувственных.

Жестокосердечие же, согласно книге пророка Даниила, является признаком отпадения от своей веры. Жестокосердечие царя Навуходоносора стало результатом его отпадения от истинного живого Бога и поклонения кумирам. «Это ли створили моей серебряной седине», – убивался князь Святослав,  тем самым говоря о том, что произошла самая страшная беда, какая только может быть.

И более конкретное значение жестокосердечия Игоря и Всеволода, их «харалужных сердец» открывается в связи с целью их похода поискать хазарскую Тмутаракань. Есть и иное понимание слова харалужный: «Ф.И. Эрдман отрицал возможность тюркского или арабского происхождения, находя здесь отражение еврейского глагола, означавшего «разрезать», «разрубать», и видел в «Слове» вторичное значение, харалужный – «истребительный» (Энциклопедия «Слова о полку Игореве», Санкт-Петербург, 1995, т.5).

Но уже само упоминание в «Слове» о «харалужных сердцах» свидетельствовало о том, что понимание слова харалужный не может быть сведено только к реально-бытовым и историческим аспектам. Справедливо отмечается в Энциклопедии «Слова»: «В этом контексте становятся неприемлемыми многие толкования, предложенные для прилагательного «харалужный».

Таким образом, толкование слова харалужный свелось только к реально-бытовому и воинскому аспектам. Но и на этом уровне, как видим, оно осталось и «до сих пор неясным». А его символическое, образное, духовное значение – сердца харалужные – оказалось вообще за пределами рассмотрения, изучения и понимания…

Удивительно то, с какой последовательностью, издавна и до сих пор, толкуется этимология слова харалужный: Кара – (почему-то видоизменённое от хара) – чёрный. С обязательной пометкой – из тюркского. И лужный, покрытие, лужение. То есть харалужное оружие, значит воронённое. Но неужто внешний вид оружия – его воронение – имело для воинов такое большое значение, что по нему оно определялось и называлось? Хотя в славянских языках слово кара имеет иное значение – ссора, спор. Отсюда – нынешнее слово карать. В древнерусском языке карити – плакать. Видимо, отсюда в «Слове» – карна.

Исследования «Слова» изначально и до сих пор имеют поразительную особенность. Многие слова поэмы непременно выводятся из тюркского, даже тогда, когда для этого нет никаких оснований. Это носит явно тенденциозный и ненаучный характер. За этим угадывается некая уловка, которая стойко сохраняется не только в популярной, но и в научной литературе.

Да, Хазарская держава первоначально состояла из тюрков, пришедших с Востока. Поселение тюркских народов в Северном Причерноморье относится к древнейшим временам: «Хазарский каганат был агломератом тюркских народов, главным образом выходцев из Алтая». (В.А. Алексеев). Но мы говорим о более поздних временах, когда слово хазары стало единым, собирательным для всех жителей империи: «С общим именем хазар вошло в историю объединение тюркских народов» (А.И. Полканов, «Крымские караимы», Париж, 1995 г.).

Половцы стали преемниками хазар, наследниками хазарской культуры, в своей значительной части исповедовавших библейскую религию Ветхого Завета: «Часть половцев подобно хазарам, исповедовала Закон Моисеев» (А.И. Полканов). Следы этого сохранились в языке. Хазарское слово «кара-хазар – название части хазарского народа» («Караимская народная энциклопедия», М., 1995 г.); «кара – простолюдин» (А.И. Полканов).

В тексте поэмы «жестокий харалуг» – это иносказание, образ. Если мечи ковались в Харалуге, то сердца ковались в «жестоком харалуге». То есть в чуждой, иноверной и враждебной среде. Великий князь Святослав упрекает молодых князей Игоря и Всеволода в том, что отправившись поискать хазарского града  Тмутараканя, они отпали от своей веры и остались с верой хазарской. То есть переменили веру. В этом и состояла суть крамолы. «Невесёлая година встала» потому, что князья отпали от своей праведной веры. Отказались от самих себя, что, говоря современным языком, нарушилась система человеческих ценностей, без чего невозможна и победа военная:

         Сказал брат брату:
         «Это мое, а то мое же».
         И стали князья про малое
         «Это великое» говорить,
         а сами на себя крамолу ковать,
         а поганые со всех стран
         приходили с победами
         на землю Русскую.

Это ослабление веры, а значит и нарушение системы ценностей, является самой большой бедой, самим большим злом. Великий князь Святослав говорит в своём златом слове, что это зло больше, чем разобщённость князей: «Не се зло – княже ми непособие: наниче ся годины обратиша». Вот зло – время вывернулось наизнанку, когда отринута вера и порушена система ценностей. Это и есть крамола, которая тоже, как и сердца, ковалась… «Причина разобщённости и творимого беззакония – забвение Бога и Его заповедей, забвение своего высокого Божественного предназначения. Об этом, призывая к единению, напоминает князьям Святослав. Об этом печалится Автор, напоминая о благодати первых лет Крещения Руси при Владимире святом». (Виктор Кожевников, «Игореви князю Бог путь кажет» («Москва», № 12, 2001).

Как и всегда, как в ХII веке, так и в веке ХХI-ом. Как-то даже не верится, что в ХII веке нашим предкам было ясно то, что остаётся пока не уяснённым многим из нас почти восемь с половиной веков спустя… А без этого – крепости веры и нерушимости человеческих ценностей и военной победы не бывает. Потому молодые князья Игорь и Всеволод и потерпели поражение.

Но сердца молодых князей, дерзнувших поискать града Тмутараканя, не только в жестоком харалуге скованы, но и «в буесте закалены». Причём, «кование»  и «закалка» противопоставлены, с союзом «а»: «А в буесте закалены». То есть закалены в буйстве, что не является осуждением, но высшей похвалой воину. Князья называются буями. Брат Игоря Всеволод, выступивший с ним в поход, – буй тур. Такая характеристика воинской доблести была обыкновением. В летописи: «Храбр бе яко тур». Буесть, буйство – это боевое качество воина, степень его подготовленности, а вовсе не безрассудство. Противопоставление же «кования» сердец и их «закалки» свидетельствует о том, что воинская доблесть как бы выводится из духовно-нравственной оценки. Это – сила, которая может быть как во благо, так и во зло, так как она свойственна как русским воинам, так и их противникам.  Молодые князья упрекаются в том, что они пробудили это самое буйство в своих противниках: «Великое буйство подаста хинови». Хинови – одно из названий, одна из характеристик половцев, так же, как они называются детьми бесовыми.

Отсюда – сравнение воинов со зверьми, с волками – является положительной оценкой их подготовленности, их доблести. Примечательна в этом смысле характеристика братом Всеволодом своих воинов, курян:

         …А мои ти куряне сведомы кмети:
       под трубами повити,
       под шеломы взлееяни,
       конец копья вскормлени,
       пути им ведоми,
       яругы им знаеми
       луци у них напряжени,
       тули отворени,
       сабли изострени;
        Сами скачут, акы серыи волци в поле,
        Ищущи себе чти, а князю славе».

Воины рождены под трубами, то есть в воинской среде, «под трубами повити», воспитаны в воинском духе, «под шеломы взлееяны». Но этого для воина оказывается мало. Они должны быть кроме того злы и беспощадны, как звери. Отсюда их сравнение с волками, «акы серыи волци». Злы до такой степени, что их надо кормить с копья, как зверей, в целях безопасности. Поэтому они – с конца копья вскормлены. Без этой звериной злости, без этого буйства воин – ещё не воин, даже при его воинском воспитании. Причём, сравнение воинов со зверьми, с серыми волками в равной мере применимо как к русским воинам, так и к их противникам, половцам: «Гзак бежит серым волком».

За таким сравнением и уподоблением человека зверю угадывается то, что война пробуждает в нём такие потаённые свойства его натуры, которые трудно назвать человеческими. А трагизм человеческого бытия в том и состоит, что войны, пожалуй, неизбежны, но при этом оказывают на человеческую натуру именно такое воздействие… Война, убийство – дело безбожное. Хотя и неизбежное, но безбожное. Господь взыскивает за пролитую кровь: «Взыщу со всякого зверя, взыщу так же душу человека от руки человека, от руки брата его» (Бытие, 9: 5); «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека; ибо человек создан по образу Божию» (9:6). Рукою человека, а не Господа… Да что там, даже убийство братоубийцы Каина должно быть отмщено: «И сказал Господь: за то всякому, кто убьёт Каина, отмстится всемеро» (4: 15). То есть убийство человека,  ближнего своего в любом случае безбожно, хотя, кажется, неизбежно. Никакая «цивилизация» и «гуманизм» этого устранить не могут. В этом – суть трагедии человеческого бытия.

Это представление отражается в языке и сохраняется стойко – с древнейших времён до сегодняшнего дня. Казалось бы, почему женщины – лётчицы во время Великой Отечественной войны назывались «ночными ведьмами», что в общественном сознании имело значение положительной оценки их смелости и храбрости? Или – «красные дьяволята»… И разве не об этом свидетельствует тот факт, что в боевых действиях на Украине на боевую машину, на вертолёт наносится надпись: Z верь! Опять-таки, в значении положительной оценки. Это – та самая буесть, буйство, в котором закалялись сердца князей в «Слове о полку Игореве», без которого настоящего воина не бывает.

Но князь Игорь пройдя искушение, попав в плен реальный и духовный, спасается, остаётся «в Русской земле»,  в христианской вере. Сохраняя буйство, преодолевает жестокосердечие харалуга, возвращается к святой Богородице Пирогощей. Об этом и рассказывал Автор «Слова о полку Игореве».

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: