Книга обнаружилась случайно, во время затеянной им перестановки мебели, хотя искал он ее давно, с год, наверное, и уже потерял надежду найти. Он с чувством радости и странной теплоты в сердце погладил запылившийся переплет. От прикосновения этого в пылевом слое образовалась полынья с мелкими катышками и обрывочком какой-то розовой нитки, которая вздрагивала от дыхания и словно плавала над проявившейся желтизной переплета.

Решив, что уборке конец, он с наслаждением снял рабочий халат, успев тщательно обтереть его полой книгу, аккуратно расставил кресла и, выйдя из комнаты с находкой в руках, сбежал вниз по лестнице. В ванной, положив книгу на радиатор, долго мылся, отфыркиваясь и чувствуя себя школьником, смотавшимся с последнего урока. Прямо перед ним в зеркале отражалось окно ванной комнаты и за ним - ветки бузины, ее мелкие листья, ягоды. Потом в окне все задвигалось от ветра и он, выбегая, крикнул в коридоре:

-  Я в саду!

Никто не ответил, только в столовой хлопнула дверца шкафа.

В прихожей навстречу ему поднялась длинная собака по кличке Гитара. Он любил ее и однажды, когда в отделе все накинулись на тесты, как-то что-то там объясняющие, именно Гитару он имел в виду, ответив на вопрос: «Какие собаки Вам нравятся?» - коротко и сухо: «Беспородные трехцветные суки».

-  Но почему? – удивленно раскрыла свои прозрачные глаза вечная выдумщица,

устроительница и этого тестирования Майя.

-  Потому что у меня такая есть, - ответил он вяло и сухо и сразу потерял

интерес к «мероприятию». Они не видали его собаку, что ж тут объяснять!

Сейчас Гитара ждала щенков и очертания ее длинного тела действительно напоминало гитару. Она только и смогла, что встать навстречу хозяину, медленно проследовать за ним до входной двери и выглянуть на крыльцо. Спускаться по ступенькам она не решалась и так и застыла на крыльце, в раздумьи глядя ему вслед. А он бодро в два прыжка преодолел крыльцо. Так, как привык, каждое утро в восемь тридцать, торопясь к своему мотору: один прыжок через две ступеньки и другой через две с половиной – крыльцо врастало в землю. Сегодня, когда впереди три свободных дня, – как же чертовски он устал за эти недели! – можно было двигаться и степеннее. И он приостановился и уже медленно ступил с дорожки на газон. Дальше, дальше, все замедляя шаг, он прошел по двору мимо клумбочки, мимо сарайчика, где у стенки высилась небольшая поленница, к поляне с сочной густой травой и пробивающимися кое-где полевыми цветами, латинское название которых он забыл. «На дворе трава, на траве дрова», вспомнилась ему вместо этого давняя скороговорка и он лег ничком в траву, положив перед собой книгу.

Он открыл ее наугад, прочел первую попавшуюся фразу и мгновенно узнал место. Пробежал глазами диалог, перевернул еще несколько страницу Происходило совершенное волшебство: текст ожил, и чужие много лет назад на слова переложенные чувства, мысли, взмахи рук, походка и поступки становились поразительно понятны, ясно видны взору, и он радовался самому процессу этого воскрешения…

На страницы вбегали муравьи, панически носились, перечеркивая строки, и он, не прерывая чтения, сдувал муравьев.

Потом, переворачивая страницу, он нашел на листке с грифом пражского отеля записку, написанную его собственной рукой: « Для улучшения этой статьи желательно идентифицировать некоторые различия в последовательности нуклеотидов ДНК при помощи полиморфизма длин рестрикционных фрагментов», с усмешкой подумал, что не помнит, кому и когда это писано и, все еще вертя листок в руке, вернулся к книге. Однако листок отвлекал, он отправил его между последними страницами, туда, поближе к оглавлению, и вздохнул с облегчением, продолжая чтение.

Но текст постепенно начал мешаться с воспоминаниями, сперва неясными, потом все более отчетливыми. И он поймал себя на том, что в далеком субтропическом саду, на последних днях постановки эксперимента он, без пяти минут кандидат биологических наук, идет по тропинке среди диковинных цветов, листьев, игл и обламывает в пальцах, по кусочку, сухую веточку какого-то смолистого дерева. И думает, что вот через семнадцать дней у него начнется настоящая жизнь: любимая работа, семья, потом, наверное, дети. И представляет себе, какой хочет видеть эту счастливую жизнь.

С каким недоумением и даже презрением отнесся бы он к перспективе жить вот так, в пригороде, в сорока минутах езды от столицы электричкой или машиной. Ему нужны были тысячи километров удаленности, заповедник, необъятные лесные массивы, лаборатория в сотни и сотни гектаров. Мальчишка! Почему он был так уверен, что все у него получится?!

И еще была Оля, Оленька… И были определенные обязательства, связанные с ней.

Конечно, она поедет тоже, ведь это давно решено! Она только спросила, что они будут делать, если ожидаемые роды начнутся вдали от квалифицированной помощи. «Да, да, я понимаю», - смешался он. Стал говорить, что в таком случае ей лучше приехать к нему позже. Или можно отложить их отъезд до появления ребенка.

-А как мы будем там вообще жить с ним, с таким маленьким? – спросила она. Ни поликлиники, ни детской кухни…

И он решил уйти на год-два в Управление. В то самое, в котором – черт знает, как это случилось! – работает уже одиннадцатый год. Одиннадцатый? Нет, не может быть… Семь, восемь… девять… двенадцатый! И он ужаснулся.

Тогда, перед самой свадьбой, врачи сказали, что в принципе ей лучше

прервать беременность из-за сердца. Она отказалась наотрез, и он не нашел в себе мужества переубеждать ее. Приготовился ко всему… Каждый день, тайком любуясь ее лицом, ее ловкими руками, так быстро и целеустремленно хлопотавшими по дому, он временами весь холодел от мысли, что может вдруг не увидеть этого завтра… Бегал к врачу, узнавал результаты очередной кардиограммы.

Когда ему сказали, что родился мальчик и что все в относительном порядке, он не поверил и еще часа два бессмысленно сидел в вестибюле клиники, не в силах оставить их обоих и уйти, наконец, отсыпаться. От этого сидения в памяти остался гигантский втиснутый в угол фикус, развесистые ветки которого были подвязаны в нескольких местах аккуратными беленькими бинтиками, да поручень деревянного дивана, испещренный надписями, порой даже врезанными в дерево руками нетерпеливых пап.

Выходила дежурная сестра, говорила все те же успокоительные слова, пожимала плечами, снова и снова звонила по его просьбе наверх в отделение. Отвечали одно и то же. И одно и то же с терпеливой улыбкой она передавала ему и ободряюще касалась его локтя, а он все не уходил. Наконец седая нянечка, откуда-то появившаяся с ведром воды, крепко отдающей хлорамином и с тряпкой на швабре, просто-напросто выпроводила его, как она приговаривала, «на покой», и заперла за ним дверь на ключ.

Он остановился тогда на крыльце в ночном заснеженном дворе клиники и удивился тому, как ярко горят над городом звезды. Подумалось, что, может быть, это оттого, что огни во всех корпусах погашены или притушены, и он снова вспомнил о жене и появившемся сыне и зачем-то обошел корпус вокруг, глядя на окна, кое-где еще слабо светившиеся.

Домой он шел пешком, прислушиваясь к разговорам, просто к человеческим голосам. Все готовились к Новому году, и в голове почему-то вертелась фраза «С новым счастьем!». А ему не нужно было нового счастья – он рад был, что старое счастье остается с ним.

Через два дня ему сказали, что у Темки все-таки была при рождении асфиксия, он закричал не сразу, и что жена после родов помещена в отделение реанимации, но «кажется, все обошлось на этот раз». Потом…

Потом она так и не вошла в норму. Эти вечные клиники, санатории, запах валидола и кардиамина… Предложение операции одними светилами и отклонение операции другими. Только пять-шесть месяцев в году она проводит дома. И тогда теща поселяется у них, потому что в его отсутствие всякое может случиться, да и случалось…

Он уже давно не читал. Лежал в траве, опираясь подбородком на кулаки, поставленные один на другой, и потрясенно думал о том, что уже двенадцать лет проживает совсем не нужный ему вариант жизни и что этот вариант никогда нельзя будет посчитать заменяющим другой – для него, наверное, единственный, наполненный истинным смыслом.

За все годы он ни разу с такой отчетливостью – так, что леденеет душа, - не чувствовал этого. Жил себе… Думал еще вернуться…

-  На дворе трава… - пробормотал он и лег щекой на книгу.

Борис занимается водорослями, пропадает на своих подводных плантациях, стал даже разрядником по подводному плаванью. Илюшка на Украине, возится с какими-то там необыкновенными сортами овощей. Вывел помидоры, которые созревают одновременно по всему полю и кожица у них более толстая. Такие можно убирать без помощи человека или почти без помощи – особыми комбайнами. На обложке своей брошюры об этих сортах он наискось написал дружеское четверостишье:

И чуть ниже: «Спасибо, товарищ начальник, за помощь и поддержку!» Ребята работают... А он? Он теперь выбивает для них деньги, ведет бесконечные переговоры, утверждает их перспективные планы, иногда в качестве начальства участвует в семинарах и конференциях. Они теперь так и обращаются нему:

- Привет, начальство!

Но кто из однокашников принимает его всерьез!

Он хорошо помнит, как однажды летом, во время двухнедельного пребывания в Гейдельберге, прогуливаясь в перерыве между заседаниями по набережной Неккара и любуясь очертаниями поднимающегося над противоположным берегом сказочного замка, услышал, как кто-то окликает его по имени, и, обернувшись, увидел Бориса, который спешил к нему по знаменитой Философской аллее.

-  Послушай, - слегка запыхавшись начал Борис, когда они поравнялись. – Не откажи, пойдем со мной. Ты мне сейчас позарез нужен для представительства. Понимаешь, я хочу для Спрута и его английских коллег организовать одну экскурсию, чрезвычайно полезную в свете наших будущих дискуссий. Итак, старик, - непроницаемые лица, мы с тобой прогуливаемся и дружески беседуем. Все остальное происходит случайно…

Борис крепко взял его под руку, навязывая темп неторопливой прогулки, и начал тихо и торжественно:

-  Не приходилось ли тебе замечать, как удивляет здесь приезжих то, что в это теплое время года, в сущности, в начале лета, по Неккару кое-где плывут небольшие льдины? Люди несведущие приписывают подобный феномен неожиданным капризам климата, но мы-то с тобой, да и Спрут, конечно, тоже, мы знаем, что это детергенты…

Борис поймал напряженно-вопросительный взгляд собеседника и быстро, пока они еще не подошли к группе Спрута, чья лысина, очертаниями своими действительно напоминающая голову спрута, поблескивала впереди по аллее, пояснил, паясничая:

- Ну, это те самые синтетические моющие средства, которыми твоя жена, например, стирает тебе штаны. Детергенты, видишь ли, обладают способностью уменьшать поверхностное натяжение жидкости и значит – растворять грязь из самых мельчайших пор. Но – и это для нас очень существенно! – они отличаются от обычного мыла еще и тем, что, в большинстве своем, не поддаются биологическому разложению и таким образом накапливаются в водных бассейнах… Впрочем, тебе это известно, - дипломатически заключил Борис, как бы извиняясь за вульгарно-популяризаторский тон. Но ведь, тем не менее, он посчитал свое объяснение необходимым!

Размышляя с горечью над этим, он не заметил, как произошло общее знакомство, как они группой дошли до берега. Он потом стоял там вместе со всеми, внутренне совершенно отсутствуя, и с трудом заставил себя вникнуть в суть разговора лишь тогда, когда англичанин обратился непосредственно к нему. О чем его спросили, он не успел осознать, да и Борис перебил:

- Конечно, в древние века отбросы не представляли такой опасности ни по своему химическому составу, ни по количеству. Однако в Вавилоне, например, тех, кто бросал мусор в реку, просто-напросто казнили.

- Узнаю русских в споре – воскликнул Спрут, вращая своими , сквозь очки огромными, как бы бездонными глазами. – Когда дело касается идеи, вы, русские, становитесь удивительно агрессивны. Это правда, что ваш император Петр Великий за загрязнение Невы ссылал в Сибирь?

- Мы отвлекаемся, коллега, - мягко перебил его Борис, и потом, расставшись с иностранцами, упрямо мотнул головой:

- Ничего-ничего… В следующий раз, в Нью-Йорке – ты будешь? – я их еще на Золотой пляж свожу. Непременно после отлива. Пусть посмотрят, как там огнеметами сжигают вынесенную морем нефть. Каждый день. Поэтому любой из дней годится.

Уже тогда он начал понимать, что обиделся на слова «для представительства» напрасно. Борис был прав – ему оставалось теперь только представительствовать. Но окончательно в правоте этого он убедился, когда однажды, поднявшись в библиотеку, попросил кое-какие новинки по популяционной генетике, полистал и понял, что безнадежно отстал.

…Все к черту! Проходит жизнь! Моей темой впрямую никто не занимается! Я должен ее продолжать! Должен все наверстать и работать!

Но он тут же представил, как без него в очередной раз жена долгие недели будет лежать в клинике на специально оборудованной кровати, и он не увидит, как радость вдруг начнут излучать ее глаза при взгляде на него, входящего в палату. Потом представил Темку, всегда раскрывающегося во сне, которого, чтобы не беспокоить ночью жену, он укладывал спать у себя в комнате. Вспомнил, как сын ждет его вечером у школы за железнодорожным полотном, как мешковато бежит он, на ходу скидывая ранец с плеч, и, юркнув в машину, сопит носом, который у него краснеет даже летом.

Потом снова на память пришли друзья и то, что все эти годы, пока он был их администратором, их «толкачом», они обгоняли его во всем – в науке, в званиях…

Он же обогнал их лишь однажды. Был такой смешной случай, когда они поздней осенью на трех машинах возвращались из Москвы, вернее ехали к нему в гости после выхода новой Илюшкиной работы, кажется об этих самых помидорах. Тогда он, шедший впереди на своем темно-сером « VOLVO », вдруг свернул с дороги на утрамбованное, грунтовое импровизированное футбольное поле, пустующее в это время года, дождался их, сразу понявших, что он затевает, и три машины ринулись на перегонки, спеша достичь продолжения шоссе, делавшего здесь петлю. Ребята отстали, а он, коснувшись колесами асфальта, оглянулся и, рассмотрев огорчение на лице Илюшки, еще пылавшем воодушевлением борьбы, возликовал. И потом, вечером, и еще потом, прощаясь с друзьями, все шутил на эту тему, с удовольствием вспоминая свою победу.

Теперь от одного воспоминания об этом жалком реванше, он почувствовал, как лицо и шея неодолимо начали краснеть.

- А вот кому пирожки с черемухой, чьи-то любимые, - неожиданно раздался над ним голос жены.

Он поднял голову. В траве прямо перед собой увидел бархатные черные домашние туфли жены с большими нежно-голубыми помпонами. Она весело улыбнулась, присела, коснувшись округлым коленом белых соцветий кашки, и поставила тарелку с пирожками на траву рядом с книгой.

Он взглянул на этот натюрморт и вдруг ощутил, как в сердце его входит безмерная нежность, жалость и такое отчаяние, что на глазах выступили слезы, и жена, глядящая в этот момент в его лицо, испуганно протянула к нему руки. Он неловко, плечом как бы втиснулся в овал, образованный ее руками, и зарыдал, не стесняясь и ничего не объясняя. Ему казалось, что руки эти одновременно и ограждали его и благодарно обнимали. И тогда щемяще-бездонное отчаяние его перестало быть бездонным, а там, глубоко-глубоко в душе родилось и все более росло ощущение, похожее на счастье.

Она молча гладила его по спине. А он плакал, затихая постепенно и медленно, и когда выплакал все слезы, что скопились в нем, судорожно вздохнул и открыл глаза.

Сначала, будто в тумане, а потом все отчетливей перед ним проступили деревья до неба и само небо, и дорожка, и крыльцо, и его дом, и дым из трубы, нежный и прозрачный.

Рядом с ними на поляне, тяжело раздувая бока, стояла Гитара, и взгляд ее темных глаз был внимателен и строг.