| |
* * *
По аллеям Битцевского леса
проходя, душой воспринимай
зябликов ликующую мессу
перехода из апреля в май.
Справа хоровод ведут деревья,
как и должно, против часовой,
напрягая под землёй коренья,
упираясь в небо головой.
Слева тоже хоровод ведётся
в том же темпе, но по часовой;
то берёза робко проберётся,
то сосна пройдёт сама собой.
Сверху временами солнце светит,
достаёт местами до земли.
Спросишь, как живётся – не ответит.
Точно не ответит, хоть умри.
Снизу в танце барышень подседа
(каждая отдельный изумруд)
чувствуется тихая беседа:
то зашевелятся, то замрут.
* * *
Не в августе, Уильям – в октябре
свет набирает силу, в крайних датах,
когда не грех подумать об утратах
и о земле в сыпучем серебре.
Спит осокорь. Набрякли капли ртути
на голых ветках, а шершавый ствол
так глубоко зарылся, что дошёл –
молчит поэтому – до самой сути.
Синицы чувствуют: вселенский холод
по тёплым лапкам пробует ползти.
Поскольку им совсем не по пути,
они на зиму улетают в город.
Так жизнь идёт, и никому нет дела,
и правильно, и так тому и быть:
была листва, была и облетела,
зато опята – вкусные грибы.
* * *
По горбатой тропинке в Колумбус идти,
если утро – в июне, а солнце – не в дымке,
мимо парня какого-то лет тридцати
на бордовой скамейке со сном в поединке –
и свежо, и приятно – причины просты –
и, как будто в отпор возраженьям возникшим,
под кустом на траве раскричались дрозды,
истоптала газон стайка маленьких Ницше.
Мурава, подорожник, осока-трава...
Так и тянет разуться, пройтись босиком и
поваляться под кайф: подо мною Москва!
Жаль, кузнечиков нет и других насекомых.
Солнца луч сквозь листву не пробьётся никак.
Забирают деревья все люксы и ватты.
Пью-вдыхаю пьянящую взвесь родника –
по колено моря, жемчуга мелковаты!
* * *
Кастрюльку с кашей газ пытает.
Я одобряю палача.
Мой сын трехмесячный, крича,
О сладкой каше помышляет.
На алюминиевые стены
Кипящим облаком ползет
Шальная каша, брызжет пеной
И на колени не встает.
Блестящей ложкой провожу я
По осаждаемой стене.
Пар обжигает руку мне.
На пальцы я свирепо дую.
А ложка падает звеня...
Года пройдут... тогда отсюда
Что будет ценным для меня?
Что никогда я не забуду?
1977
ПРОЕКТИРОВЩИК
Мне хорошо – работа развлеченьем
Становится. Я бог. Мне нет оков.
Небесным водам дал я отклоненье
От стен кирпичных. Царство ручейков
На кальке возникает, мир бумажный,
Чреватый кленом и карагачом.
Всем тварям каменным, древесной каждой
Дарую жизнь простым карандашом.
Мир в тысячном масштабе. Я всесилен.
Я с птичьего полета огляжу
Свои владенья, зачеркну все, или
На штампе подпись властно наложу.
1980
* * *
«Начни раскачивать качели», –
Велел мне Гена Хомутов.
И вот, спустя две – три недели,
Я натворил пять этих строф.
Они торчали обнаженно,
Как прутья клена без коры,
Не ведая определенно
Совсем о правилах игры.
Я вспомнил майскую рыбалку,
(Ее не позабуду впредь)
Воткнул я ивовую палку,
Чтоб удилище подпереть.
Рогулька ивовая эта,
Не принимая жребий свой,
Еще до наступленья лета
Покрылась новою листвой.
Быть может, это ей приятно,
И поучительно, и.., что ж,
По крайней мере, мне понятно,
На что я стал теперь похож.
1998
* * *
Во влажных оврагах, где джунгли плетет ежевика,
и звон комариный сливается в пенье, и зной,
и темно-зеленое царство июля, и ника-
кого намека разбавить его желтизной;
где ждут спотыканий в засаде лежащие бревна,
и переползают, как змеи, и снова лежат;
где лучше не падать, дышать нужно тихо и ровно,
а те, кто упал, возврату не подлежат;
где гроздья черемухи, не утоляющей жажды,
а лишь превращающей в чурку саднящий язык –
в оврагах, где восемь часов проблуждал я однажды,
я жизнь оценил, от которой, казалось, отвык.
2007
ВИДИТ ОКО
(Из дневника Сережи Тетери)
3.
Соединяя землю с небесами,
как свойственно ему, наискосок,
он явно не спешит на встречу с нами,
зачёркивая пойменный лесок.
Ощупает он чуткими перстами,
чтоб дольше помнить, каждый бугорок,
её благоговейными устами
коснётся он. Не низок, не высок
он, делая такое, он же – с неба!
Мы не участники паденья снега.
Грехопаденье это или нет –
не нам решать. Мы – лишние. Мы – те,
что склонны доверяться лишь мечте,
но вряд ли так устроен белый свет.
2011
5.
Жизнь без тебя пуста. Смысла в ней ни на грош.
Градусник спирт всосал, словно в запое Цельсий.
Этот мороз таков, что не поможет дрожь,
и не смутит его траурных вид процессий.
Птицы на юг ушли. Где вы, мои юга?
Нет у меня югов. Точно, видать, тетеря.
Было б совсем черно, если бы не снега,
если б не холода, если бы не метели;
блеклый от холодов если б не солнца шар
не набекрень висел, как у Дали глазунья.
Некуда уходить. Так ли нехороша?
Долго ли навалить кучу благоразумья?
2011
6.
Клубится мрак, но если видит око,
то есть и свет, что в первый день, до звезд,
не сверху просиявший, не с востока,
а из других, совсем не здешних мест,
и, отделенный от тебя жестоко,
несется, ослепляя все окрест,
во все концы, все дальше от истока,
не указуя, но один, как перст.
А позади, бездомный, как собака,
клубится мрак, не зная кроме мрака
ни проблеска, и возвращенья ждет
по признакам, но заврались пророки,
последние уже проходят сроки,
проходит жизнь и, все-таки, идет.
2011
10.
На что она похожа, на глоток
для алчущего, на мираж в пустыне,
на ежевики цепкий коготок,
царапающий кожу, на отныне
утраченную волю, холодок
под ложечкой – аргентум тускло стынет,
как рядом (было) острый локоток
нечаянно, но все же пододвинет
так близко! но не тронь! (Клас Геда!) но,
проснувшись в сон, где, как в немом кино,
ходить, дышать, не издавать ни звука –
и вдруг понять – так вот моя страна! –
она во мне, безвыходна она
со злым и звучным именем – разлука.
2011
17.
И.Л.
Все падает, лишь та, которой нет –
взлетает – та, которая в опале –
душа; потрогать – нет, слыхать – слыхали,
и правильно: не оставляет след
при взлете; шкаф открой, протри скелет
и, как бы больно не было вначале,
запри его опять на пару лет –
забвенье есть лекарство от печали;
смычок там или флейта, или то,
когда в тоске заламывают руки,
и стыд, и страх умножить боль разлуки…
погашен свет, мерцанье разлито,
и первый снег ложится в переулке,
и прикрывает ржавые окурки.
19.11.2011
ОБ ЭКОНОМИИ
Хвост сёмги дешевле в два раза
из оной же стейка (заметь!).
Но так же вкусна (вот зараза!)
в духовке печёная снедь.
От рынка по Кировоградской
на юг (или юго-восток?)
мне надо домой добираться
и хвост донести, и восторг.
Я двести рублей сэкономил,
но мне непривычно копить.
Не худо бы выкинуть номер,
зайти, что ль, и водки купить?
В Пятёрке знакомого встретил,
и песня пошла не о том.
Опять оказался я третьим,
и сёмга вильнула хвостом.
* * *
Стать нелюбимым, как оказалось, просто.
Май, расцветая, в этом ни в зуб ногой.
Сохнет смоковница. Необитаем остров.
Рыцарь печальный брошен своим слугой…
Рано ли, поздно (лучше, конечно, поздно)
хлеба горбушка и рюкзачок простой,
чистое поле и раскалённый воздух,
марево леса дальнею полосой…
* * *
Сестре Людмиле
К окну подойду и кусок городского пейзажа,
как масло на хлеб, на правый, на левый намажу,
моргну и привыкну, подумаешь, тонкая плёнка,
копытце, водица, отпил – превратился в козлёнка…
Сестрёнка! Алёнка! Спаси непутёвого братца
и жить научи, или, может, не стоило браться,
коль сразу не вышло: всё муторно, криво и косо –
и нету ответа, коль нету прямого вопроса…
У омута чёрного берег. У омута злого,
у кромки воды поднялось непонятное слово.
На берег оно лепестки направляет резные,
под ветром склоняясь, поклоны кладёт поясные,
и сыплет созревшее, но непривычное семя,
и вот уж нависло над берегом и надо всеми,
что камень тяжёл и змеёю на шею повязан,
и сердце на дне высасывается не сразу…,
к Иванушке-братцу, к нему бы, под сосны и ели,
и жить-поживать, чтобы вместе и пили, и ели…
Тут царь ли, не царь ли, но надобен кто-то толковый,
подслушать козлёнка, понять непонятное слово.
2014 г.
* * *
Моей Л.
Песочные часы – обида и любовь.
Безжалостный песок хрустит перетекая.
Низвергнет в бездну он, где стынет в жилах кровь,
иль душу вознесёт ко всем блаженствам рая?
Давай поверим в рай и будем жить играя!
Иль доживем всерьёз? (ему не прекословь –
напрасные дела) Минутку, дорогая!
Тут грабли. Наступать на них не нужно вновь.
К тому же босиком. На пяточки твои
глядеть достаточно и любоваться можно…
Душе не испытать обиду без любви...
Вот почему порой тоскливо и тревожно...
Учитель ни к чему, и не нужна наука,
коль выбор не богат – забвенье иль разлука!
2015
* * *
Собака хозяина ждёт. Белый свет
померк. В магазине знакомого встретил.
Пятнадцать минут пообщался с ним. Нет
печальней истории этой на свете.
«О, бог мой единственный! Ждать и сидеть
приказано. Входят, выходят чужие.
И запах твой тает. Сквозь слёзы глядеть
и в горле натягивать горькие жилы.
Скулить не позволено, дрожью унять
пытаюсь желанье воскликнуть: «О боже,
хозяин мой! Как ты не можешь понять,
что мы не умом, но страданьями схожи?!» –
Страданья – не вещь – не продать, не купить.
Сочувствия жду – неплохая отмычка.
Да, я – нараспашку! – лизаться, скулить –
паршивая, как ты считаешь, привычка.
Что делать? Могу лишь хвостом повилять,
полаять могу, оправдания нету,
могу на земле дурака повалять,
живот демонстрируя белому свету,
который померк, и чужие вокруг.
Один наклонился: «Не швед? Ну, с победой!» –
в дыму разомкнулся круг… что ж, милый друг –
моих челюстей, (да, не швед я!), отведай!»
2015
* * *
Лето кончается. Несколько дней
августа – и начинается осень.
Вместе с зубцами вращаются оси,
не успевая, похоже, за ней.
Впрочем, уверен, она подождет.
Мне, отстающему, преданно влечься
в радость. И чтоб от вращенья отвлечься;
клены в округе она подожжет.
Явно на юг проплывут облака,
синью затягивая, как воронкой.
Так и затянет на ниточке тонкой
перелетающего паука.
И заморочивая синевой,
(той, что ни пить, ни дышать – захлебнуться!)
шанса не даст, не позволит вернуться
взгляд ее обморочный, теневой.
И погибая, отмечу в конце,
сини глотну и утрусь Анжелюсом,
с минусом (разницы нет) или с плюсом:
Вот и предстала ты в третьем лице!
* * *
Пешеходный переход. Красный свет на светофоре.
Если я потороплюсь, то приду как раз на зелень...
Годы минули, когда был достаточно проворен,
а теперь я навсегда чужестранен, иноземен.
С кандибобером мои костыли. Усмешку ловит
взгляд во взглядах: проходи, но не смейся надо мною!..
Уши тоже хороши: яд находят в каждом слове…
Даже если ни души. Даже если за спиною.
Чёрный глянцевый пакет, изгибаясь, как пантера,
то бросается вослед проезжающим машинам,
то прижмётся, затаясь, чтобы оценить потерю.
Он проблемы, тёмный князь, мерит собственным аршином.
Я, конечно, не успел, подошел на долгий красный
и на князя посмотрел. Он старался не напрасно.
Кто-то лихо тормознул. Только дверка приоткрылась,
чёрный фрак его мелькнул, и, взревев, тойота скрылась.
К публикации рекомендовал Иван Ерпылёв
|
|
Александр Борисович Трубенок родился 12 августа 1954 года в пос. Банк Азербайджанской ССР. Поэт и прозаик. В Оренбурге с 1957 года. Закончил среднюю школу № 22 в 1971 году и Оренбургский политехнический институт в 1976 году. Работал инженером-проектировщиком в проектных институтах «Южуралгипросельхозстрой» и «Оренбургагропромпроект», в проектно-сметном отделе ОАО «Оренбургоблгаз» (ныне ОАО «Газпром газораспределение Оренбург»). Литобъединение им. Мусы Джалиля посещал с 1971 по 1984 год. Печатался в областной молодежной газете «Комсомольское племя», в газете «Вечерний Оренбург», в журнале «Оренбугская заря», в сборниках «И дым Отечества» (Челябинск, Южно-Уральское книжное издательство, 1983), «И с песней молодость вернется» (Калуга, «Золотая аллея», 1999), альманахе «Гостиный Двор», в трехтомнике к юбилею Оренбургского областного литобъединения «Внуки вещего Бояна». Член Союза писателей России.