Иван ВАСИЛЬЦОВ (Саратов)

ВЫСВЕТЛИТЬ ЧЕЛОВЕКА

К 175-летию со времени создания «Выбранных мест из переписки с друзьями»


Ф. А. Москвитин. Н. В. Гоголь. Холст, масло. 2007 год

* * *

В Доме Гоголя на Никитском нет света. Это надо ж застать такой благословенный час! Никакого тебе электричества, никакого баловства. После подсвеченного осенней листвой московского полдня, после шумного Арбата, попадаешь в иное световое измерение – свечи горят как в церкви. Словно бы кто-то или что-то высвечивает в полумраке эту и ту сторону бытия. И цифра III, на которую вечно теперь указует часовая стрелка, обретает иной – вне времени – смысл и вес, и почти даже не сомневаешься уж, что вот-вот займётся огонь в самом главном для всей русской словесности камине…

 

* * *

– Объясни мне, для чего он нужен? Скажи чётко и ясно!

Девочка-школьница, класса из четвёртого примерно, никак не может найти правильный ответ. А мама, переживающая из-за грядущего какого-то мероприятия (не то олимпиады по литературе, не то квеста или какого-то подобного ужаса), спрашивает всё настойчивей.

– Для чего в этом доме, как и в любом другом, нужен камин?

– Камин нужен для… для…

– Ты что, и на олимпиаде будешь так мямлить? От тебя нужны чёткие и правильные ответы!
– Он нужен… – ребёнок оглядывается, будто надеясь увидеть подсказку, – он нужен для… красоты.
Девочка выдыхает, точно гору с плеч сбросила. Мать, наоборот, вбирает в грудь воздуху, растерявшись от такого вопиюще неправильного заключения.

– Раз так, – сотрясает она рукой угрожающе, – раз ты не понимаешь и не хочешь понять, мы спросим сейчас у папы! Сергей!

– А? Что? – поблёскивает очками откуда-то из едва видимого угла аскетично-скромной гоголевской комнаты глава семейства, на пару минуток отлынивший от воспитания и просвещения дочери. – Уже началось?

– Ничего ещё не началось, – негодует мать. – И не начнётся! Твоя дочь не знает, зачем здесь нужен камин! Объясни ей, она же все ответы провалит!

– А это просто, Оленька – мягко улыбается отец. – Он необходим, чтобы… чтобы…
Под всё более суровеющим взглядом жены, мужчина находит верное объяснение.

– Он необходим, чтобы топить комнату.

Женщина меняется в лице. Складки тревоги разглаживаются, и теперь становится видно, что она красива. Особенно когда не злится.

– Совсем другое дело. Запомни, доченька: камин – чтобы топить помещение. Повтори!

– … чтобы топить помещение, – машинально повторяет Оленька. – Мам, а теперь телефон можно?

* * *

Гоголь – единственный, пожалуй, русский писатель, чьё несохранившееся слово надёжно хранит фундамент нашей культуры, бережёт и предостерегает нас. И не только во «Втором томе» дело. Да, конечно, энергийные поля второго, а то и третьего тома великой поэмы, предполагающие возможность нравственного очищения, катарсиса таких даже типажей, как Плюшкин, рисующие Чичикова чуть ли не на пути в сибирские рудники, намечающие этапы, по-чиновному говоря, национально-культурного восхождения, – подобны силе великого магнита, который сильнее и действеннее на поверку многого, многого из того, что написано, воспето, утверждено, напечатано, хрестоматизировано. Сгоревшие страницы Гоголя так же сказались и сказываются ещё на жизни нашей, как шедевры Пушкина, Гончарова, Толстого. Изучать отечественную литературу, не апеллируя к продолжению гоголевской поэмы, вообще бессмысленно, поскольку сам замысел художника и его непростые художнические решения говорят о литературной истории, кровно породнённой и нераздельной, конечно, с историей России, больше любых – самых подробнейших – объяснений и изысканий. 

Всё это так. Но есть повод спросить: прочтена ли нами такая заветная гоголевская исповедь-проповедь, как «Выбранные места из переписки с друзьями»? Сердцем, как писал Игорь Золотусский, «до сих пор не прочли». А ведь сам Николай Васильевич прямо говорил, что это его «единственная дельная книга».

Художнику привычно ошибаться.

Художник и состоит, по большому счёту, из ошибок. Особенно при оценке своих книг.

И тогда тем более интересна и значима сердечная выборка писателя. Однако «Выбранные места…» до сего дня, то есть до середины почти двадцать первого века, спустя 175 лет после их создания, для абсолютного большинства читателей, особенно молодых, остаются всё равно что пеплом. Они сгорели ровно так же, как и «Второй том…», только в ином огне, незримом, нематериальном – огне самохвальства, равнодушия, пустословия, идеологического примитива. Гоголь ошибался, недопонимал, ударился в религию, позволил повлиять на себя реакционеру-Шевырёву, стал фанатиком, изменил себе самому… Как всё просто у нас, как всё удобно объясняется… Белинский-то заплатил ледяную цену за жар и пламень своего великого письма к Гоголю, Достоевского приговорили к «казни расстрелянием» за распространение этого самого письма – вот каковы истинные – без и вне цены – ценники в нашей исконной письменности!

Как там говаривал отец Чичикова, последний раз видя сына: «Смотри же, Павлуша... береги копейку: эта вещь надёжнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Всё сделаешь и всё прошибёшь на свете копейкой». Столь же пронзительно-горькие, сколь и мудрые слова. Впрочем, до них ли нам! Мы же с вами богачи, что нам тусклый свет когда-то реакционных, а нынче просто скучных измышлений, что нам медные грошики, если под рукой охапки цветных ассигнаций или же вовсе золотые слитки. Сокровища, которые не счесть, не сметить! Так создаётся опасная иллюзия: не читая классику, мы внушаем себе, что знаем её. Проходит несколько времени, и всё становится хуже: мы убеждаем себя, что классика нам вот прямо сейчас не нужна, что в любой момент можем открыть нужную книгу, кликнуть электронный ресурс. Проходит жизнь, а мы так и не кликаем. Решаем, что можно обойтись…

Без «Выбранных мест из переписки с друзьями» – уж точно.  И это при том, что не только, скажем, Лев Толстой увидел в гоголевском откровении чудо («Очень меня заняла последнее время ещё Гоголя переписка с друзьями. Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль»), но и Пётр Чаадаев признал за «Выбранными местами…» силу небывалую: «При некоторых страницах слабых, а иногда даже и грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правдой беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся… На меня находит невыразимая грусть, когда вижу всю эту злобу, возникшую на любимого писателя, доставившего нам столько слёзных радостей, за то только, что перестал нас тешить и, с чувством скорби и убеждения, исповедуется перед нами…»

* * *

Что же это за книга такая удивительная – столько чувств породившая в русском обществе, столько загадок оставившая? Давайте возьмём и просто почитаем вместе.

* * *


… «Уже крики на бесчинства, неправды и взятки – не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжёлое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и всё сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви ещё не слышно ни в ком, – её нет также и у вас. Вы ещё не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всём дурном, что в ней ни делается, в вас всё это производит только одну чёрствую досаду да уныние. Нет, это ещё не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком ещё отдалённое её предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадёт тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно всё сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдёте, – последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмёте, предпочитая одну крупицу деятельности на нём всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни».

… «Вы должны ради меня начать вновь рассмотрение вашего губернского города. Во-первых, вы мне должны назвать все главные лица в городе по именам, отчествам и фамилиям, всех чиновников до единого. Мне это нужно. Я должен быть им так же другом, как вы сами должны быть другом им всем без исключенья. Во-вторых, вы должны мне написать, в чём именно должность каждого. Все это вы должны узнать лично от них самих, а не кого-либо другого. Разговорившись со всяким, вы должны спросить его, в чём состоит его должность, чтобы он назвал вам все её предметы и означил её пределы. Это будет первый вопрос. Потом попросите его, чтобы он изъяснил вам, чем именно и сколько в этой должности, под условием нынешних обстоятельств, можно сделать добра. Это будет второй вопрос. Потом, что именно и сколько в этой же самой должности можно наделать зла. Это будет третий вопрос. Узнавши, отправляйтесь к себе в комнату и тот же час все это на бумагу для меня».

… «Нет, кто решился исполнить своё дело честно, того не могут поколебать никакие обстоятельства, тот протянет руку и попросит милостыню, если уж до того дойдёт дело, тот не посмотрит ни на какие временные нарекания, ниже пустые приличия света. Кто из пустых приличий света портит дело, нужное своей земле, тот её не любит. Я почувствовал презренную слабость моего характера, моё подлое малодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрёк себе во всём, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те же пустынные пространства, нанёсшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращенье к России: "В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?" Оно было сказано не для картины или похвальбы: я это чувствовал; я это чувствую и теперь. В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырём. Всякое званье и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего званья и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту».

… «Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, несклонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, одним только простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смысла были установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни от отца к сыну, – одним только простым исполнением этих обычаев дошёл до того, что приобрёл какую-то стройность и даже красоту поступков, так что всё в нём сделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже до складки платья, и кажется, как бы действительно слышишь в нём богоподобное происхождение человека? А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, – со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему ещё в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем».

... «Друг мой! считай себя не иначе, как школьником и учеником. Не думай, чтобы ты уже был стар для того, чтобы учиться, что силы твои достигнули настоящей зрелости и развития и что характер и душа твоя получили уже настоящую форму и не могут быть лучшими. Для христианина нет оконченного курса; он вечно ученик и до самого гроба ученик».

… «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!»

… «Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них – Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, всё становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты: после их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России – слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России. Одна простая любовь к отечеству не дала бы сил не только Державину, но даже и Языкову выражаться так широко и торжественно всякий раз, где ни коснется он России».

… «И теперь больше всего благодарю Бога за то, что сподобил Он меня, хотя отчасти, узнать мерзости как мои собственные, так и бедных моих собратьев. И если есть во мне какая-нибудь капля ума, свойственного не всем людям, так и то оттого, что всматривался я побольше в эти мерзости. И если мне удалось оказать помощь душевную некоторым близким моему сердцу, а в том числе и вам, так это оттого, что всматривался я побольше в эти мерзости. И если я приобрёл наконец любовь к людям не мечтательную, но существенную, так это всё же наконец от того же самого, что всматривался я побольше во всякие мерзости. Не пугайтесь же и вы мерзостей и особенно не отвращайтесь от тех людей, которые вам кажутся почему-либо мерзки. Уверяю вас, что придёт время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо своё, именно оттого, что считали себя слишком чистыми, что хвалились чистотой своей и всякими возвышенными стремленьями куда-то, считая себя чрез это лучшими других».

… «Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесёт его – и только не снесёт названье дурака. Над всем он позволит посмеяться – и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него – святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идёт назад, когда не возвышаются нравственные силы… Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей – нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие… и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, – дорогой ума… Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке – уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума. И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку?»

… «Мы повторяем теперь ещё бессмысленно слово "просвещение". Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах…»

* * *

О «человеке века» говорит Гоголь. Но какого века – девятнадцатого? двадцатого? двадцать первого, быть может? О вчерашнем ли, ушедшем давно и померкшем пишет художник, или о завтрашнем, ещё только набирающем силу? «Выбранные места…» не просто современны – скорбь их и свет их опережают само время. И не безвестным-знаменитым личностям адресуется гоголевская книга, нет – она личности и лику страны адресуется. Всем нам и каждому из нас. Без «Выбранных мест…» нечего и браться за «Мёртвые души», «Ревизора», «Петербургские повести»… Ничего не поймёшь, не свяжешь, не уложишь в голове. И как всё точно, и как к месту, и как узнаваемо-современно! Нам, не поспевающим духовно и нравственно за темпом технических новшеств, как нужны сегодня «Выбранные места из переписки с друзьями»! Как воздух нужны, как ободряющий душу свет…

* * *

Светло в Доме Гоголя! Без всякого электричества. А комнаты и скромны, малы. Всё как будто уменьшено здесь историей, сжато до космической плотности. Пройти последнее земное пристанище писателя – и пары минут хватит, несколько шагов всего-то. А не пройдёшь и в целую жизнь. Тут надобно по сантиметру двигаться, по секунде – в день ли, в год ли… Прихожая тесна, дорожный сундук – символ странничества – невелик, плащ и цилиндр словно игрушечные… И кровать за ширмой – как мала она, как узка! На такой не получится возлежать, а только, может, прикорнуть полулёжа-полусидя… И тут ком подкатывает к горлу. Всё остальное в мире, там, за стенами гоголевского дома, становится дальше и дальше от тебя. Там – земное, бренное, проходящее, а – здесь?

* * *

Но вот моргнули, загорелись лампы. Мгновением раньше из светотени сплетался на стенах и потолке причудливый узор «Арабесок», проступали чудо-буквицы «Пропавшей грамоты», угадывались знакомые лица – Хомы ли Брута, капитана ли Копейкина, Добчинского и Бобчинского, Селифана, добрых Афанасия Ивановича и Пульхерьи Ивановны… Или того интересней – Тентетникова и Костанжогло. А то и вовсе Кувшинного рыла… И в миг все они исчезли.

И подумалось: кем были бы мы, да и были бы ещё теперь, когда бы остались без Гоголя? Подумалось и другое: а верно ли то, что помним и знаем мы Гоголя?

* * *

Возобновилась экскурсия, продолжились школьные соревнования «по знанию классики», вновь приблизился и ожил и зашумел многоголосый мир за окошками. И только там, в камине, на грани света и тьмы, всё ещё виделось незримое, всё ещё раскрывалось таинственное. И раскрываться всегда будет!

«Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе».

Васильцов (Пырков) Иван Владимирович родился в 1972 г. в Ульяновске.
В 1995 окончил филфак Саратовского педагогического института, в 1998 – аспирантуру, а в 2006 защитил кандидатскую диссертацию, посвященную жизни и творчеству Гончарова.
Печатался в журналах «Смена», «Наш современник», «Волга», «Волга XXI век», «Сура», «Вестник славянских культур», в газете «Российский писатель». Автор двух поэтических сборников («Дубовый меч», «Ищите мир»). Опубликовал ряд литературно-критических статей по истории русской литературы и современному литературному процессу.
Доктор филологических наук, профессор Саратовской государственной юридической академии. Автор двух книг поэзии, книги очерков о саратовских писателях и монографии, посвященной русской усадебной литературе XIX в. Член Союза писателей России, лауреат Международной премии им. И. А. Гончарова.
Живет в Саратове.

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную