|
* * *
Преклоняюсь пред машинистами,
Пред укладчиками и обходчиками,
И диспетчерскими, неистовыми,
Раскалёнными колокольчиками.
Кладь вопроса везу тревожную,
Груз решительного сомнения:
Широту не зря ль придорожную
Полосой зовут отчуждения?
Да, кропили горюче-смазочными –
Не родная будто – землицу.
Нет, любили! И тропками сказочными
Шли искать родню-земляницу.
Людям станции, любо ли нелюбо,
Надлежало владеть тут наделом.
Содрогалась здешняя нелупка
Прикипевшим к мундиру телом.
Однорукого победителя
Здесь коса кипрей полоняла.
На закате внучка смотрителя
Тенью скорый перегоняла.
Каюсь, дело не унаследовал,
Хоть в висок стучали составы.
Паровозом прадед мой ведывал,
Знал полуночные уставы.
Ну а бабушка нить небесную
С полотном железным увязывала –
Не про туфельку расчудесную,
Про башмак чугунный мне сказывала.
Нынче даты такие же чёрные,
Вдов подседины – молодые,
Подстаканники – золочёные
И подсолнухи золотые.
Возвращается, возвращается
Всё на круги своя – по шпалам.
Проводница-метель качается,
Круг обводит взглядом усталым.
Кругозор мой сужен до малости,
Сквозь оконный вижу отталочек
Среди гари, боли и жалости
На снегу полоску от саночек.
Говорю сейчас как на исповеди
Вслед буранному полустану:
Преклоняюсь пред машинистами,
Но помощником их не стану.
* * *
Надоела война.
И миры надоели.
Ты родился едва,
А тебя уже съели.
Увядает цветок
Красоты Нефертити.
Умирает белок
На холодной орбите.
Починили реле,
Подсветили эпоху…
– Есть ли жизнь на земле?
Крикнешь чертополоху.
Но колюче молчит
Тень травы окаянной.
В небе осень влачит
Свой хрусталик стеклянный.
* * *
В подземном переходе
Эпохи переходят.
Ступнями со ступенью
Народы говорят.
В подземном переходе,
Как будто в небосводе,
Шумят ветра и птицы,
И ангелы парят.
В подземном небосводе
Своих планет плеяда,
Своих светил система,
Своих созвездий хмель.
Среди шагов и лестниц
Поёт беззубый месяц,
Горюет серым солнцем
Солдатская шинель…
В подземном пароходе
По водам безымянным
Плывут куда-то люди,
Забыв, что есть предел.
Вращает мутным оком,
Кто в будущем глубоком
Серебряному руслу
Доверить жизнь хотел.
В подземном огороде
Всё те же лук и мята,
В лесу – всё тот же голос
Полянный, плачевой.
Ладонь владеет дикой,
Стаканной земляникой,
Фактурой бархатистой,
Тревогой кучевой.
…Заплачь слезой тяжёлой
О метрополитенах.
Безвременье почувствуй,
От времени устав.
Блестит подземный пояс,
Бежит подземный поиск,
Дрожит подземный поезд –
Твоей вины состав.
* * *
В покое, данном не судьбой,
Часов благополучен бой.
Здесь не услышит сердце вдруг
Иного боя дальний звук.
Не бойся, страх. Слеза, не вой.
Я сам теперь глухонемой.
Сама собой оглушена
Фарфоровая тишина.
Но в душах непослушных книг –
Крик.
Иконы молчаливой лик –
Крик.
Страданий вечных лишний миг –
Крик.
* * *
До десяти считайте.
Мир спрятался от вас.
От городов остались перекрёстки,
Рентгеновские затененья окон.
И светофора одичалый глаз
Пытается остановить – кого?
Ведь больше нет машин и пешеходов,
И поезда в неведомых полях
Остановились все до одного.
И ночь – не ночь,
А странный пепел книг,
Который был когда-то облаками,
Цветами, снами,
Женскими руками,
Он, словно приговор, завис над нами,
Готовый опуститься каждый миг.
Ищите мир, как в давней той игре
Искали в тёмной комнате друг друга,
Как птица ищет хлеба в январе
И поздняя пчела – дыханье луга.
……………………………………………
Но мир уже исчез.
Остался только глобус. Или карта.
Уроки детства. Крашеная парта.
И на доске родное слово «лес».
И запах кулича зовёт домой,
Домой вернуться через столько лет.
Стирается письмо твоё, ладонь.
Очнитесь, люди, мира больше нет!
* * *
Милой моей Таточке
В электричке, где место всегда есть тревогам,
Я подумал, на солнечный глядя редут:
Почему одуванчики жмутся к дорогам?
И куда по дорогам железным бегут?
Интересное дело: а в мире четвёртом,
Там, где всё воедино навек сведено,
Там, где буду когда-то живым или мёртвым,
Одуванчикам – тоже цвести суждено?
Если так – хорошо… Потому что резная
Мне давно уж по сердцу оправа листа,
А ещё потому, что с тобою, родная,
Одуванчики встретились нам неспроста.
Приглядимся поближе к растеньям крылатым:
Посмотри, как легко им средь майской травы,
Этим вечно спешащим цветам-циферблатам,
Этим маленьким всадникам без головы…
Паровозный гудок перекликнулся с ветром,
И с ладоней платформы – лови не лови! –
Полетели по дальним своим километрам
Дети ветреной самой на свете любви.
Помню, в детстве… Но разве теперь я не мальчик,
Не мальчишка седой, что поверил судьбе?..
Я всего лишь, любимая, твой одуванчик,
Через земли и зимы растущий к тебе.
* * *
Поэзия в стогах ночует,
Наводит на дороги страх,
Кочует ветром, волком чует,
Цветет на гибельных местах.
Она соединяет небо
И вещий вкус земных пород,
Когда корявой коркой хлеба
Ласкает чей-то бедный рот.
Ей не понять того, что «свято»,
Она сама – для жизни риск.
Она уклончива, как мята,
Пронзительна, как обелиск.
О ней – легенды рудокопов,
Сны угольщиков, слёзы вдов,
Тревоги будущих окопов,
Печали бывших городов.
Груба, черна её работа:
Крушить киркой, лопатой рыть…
Напряжена её аорта –
Поэзия стремится быть
Лишь иногда любви порывом,
Тюльпаном утренним в степи.
Всегда – отмщением, прорывом,
Слабеющим звеном цепи.
Она таится за плечами
Навек поставленных постов.
В неё нацелены ночами
Зенитки разводных мостов.
Живи. Терпи. Мечтой спасайся.
Расти детей. Седлай коня.
Но даже в мыслях не касайся
Её свободного огня.
Она твой дом предупреждает,
Творит в душе переполох.
Она тебя освобождает,
Как лагерный чертополох.
* * *
Пошёл по рельсам
– люди засмеялись.
Но он услышать это не успел.
В его глазах
вагоны отражались.
Он так увидеть родину хотел…
* * *
Ожесточилась старая подушка:
Не пух, конечно, белых лебедей,
Не одуванчиковая опушка,
Не синтетическая дребедень.
Взобьёшь её, как мать, бывало, тесто,
Подержишь, как ребёнка, на руках.
Живого что там! Мёртвого-то места
На ней не сыщешь… Это ж сущий прах!
Ах, петушки да курочки! Не вас ли
Двадцатый век расстреливал в висок?
Не в той ли золотой вы жили сказке,
Где високосный каждый колосок?
Да и теперь – крылатых побратимов,
Вас предаёт бескрылая родня.
Горите вы в кострах необратимых,
Которые пылают без огня.
А дым-то есть…
И в том дымочке горьком,
Как в сторону глаза ни отводи,
Прикованных увидишь к место-койкам,
С крылами, скрещенными на груди.
И вот о чём подумалось невольно,
И как он страшен, этой думы круг:
Болеть должно – а капельки не больно,
Кричать должно – а тишина вокруг!
Ведь даже эмбриону небо снится,
Но ради снов каких из года в век
Собою нас кормила – кто не птица,
Собой рожала – кто не человек?
Я не один ищу в родном родное,
Я не один, хоть многим не понять,
Увижу если пёрышко рябое,
Тянусь к земле сырой – себя поднять.
Давно уж нету подати подушной,
А может есть, как и в былые дни?
Ожесточилась старая подушка.
…Предгрозовой проснёшься ночью душной:
– Ах, петушки да курочки мои…
* * *
На коне-велосипеде
Почтальон ликует местный.
Ветер строит дом небесный.
Ветер рушит дом небесный.
Развернулся пыльный вихрь.
И камыш к воде пригнулся.
И как будто чуя лихо,
Чёрный ворон встрепенулся.
После бури в лужах нежно
Листья сорванные спали.
…Он всё жал и жал небрежно
На холодные педали.
* * *
Пощады не проси у площадей.
Держи топор и крылья за плечами
В стране краеугольных журавлей,
Окопника, цветущего ночами.
Ночами здесь часам не до часов.
Здесь даже небывалое – бывает.
Перед тобой закрывшийся засов
Твои слепые очи открывает.
Смотри на небо – и увидишь дом,
Слезой нарушишь сумрачное вето.
Своим тебя осветят чередом
Все стороны несолнечного света.
На севере – предупрежденье вьюг,
Морошки, мора и мечты слиянье;
Зимует запад, и ютится юг,
Вот-вот сверкнет восточное сиянье.
Тебя найдут прожектора машин
На самом запредельном переезде.
Далекий блеск неоновых вершин
Перерастет в мерцание созвездий.
Ты будешь электричкою владеть,
Как печкою владел мужик Емеля.
Привыкнешь прямо в темноту глядеть,
Но не зажмуришься в конце тоннеля.
Тебе с бегущим суждено бежать,
Изнанкой быть мостов, сползать в кюветы,
Седеющим затылком отражать
Прозренье ослепительной ракеты.
Безвестным городищам и крестам
Ты всё отдашь за радости былые.
С тобой простятся очаги крестьян,
Уже разбитые, ещё живые.
Тебя зацепят пальцы рыбаков,
Которых бакен, вспыхивая, кличет.
Ты вдруг почуешь, что в конце веков
Беду лишь бесконечность ограничит.
Пощады не проси у площадей,
Держи топор и крылья за плечами.
Не ночи, а ночных пугайся дней
И света, не светившего в начале.
|
* * *
Белого траура чёрные зимы…
Мы – через ветошь – иное узрели:
Дел-то – доглянешь в сенях апельсины,
Те, что с небес к Рождеству подоспели.
Знались им дети царя Соломона,
Воском их яростным брызгала Троя.
Царственный цитрус покрыла солома,
Здесь не бывает укромней покроя.
В сне цитадельном барачные крыши,
Не докричишься до глаз бабы Ольги.
Где-то замгнуло весло дяди Гриши,
Помните, был перевозчик на Волге?
Помните говор, что нынче размолвлен?
Сказку он кажет, и хочется плакать.
…Из переспелых один лишь разломлен –
Точно взрывается сочная мякоть.
С ночи за ними хозяин приходит,
Он их не любит: лелеять, мол, надо,
Проще и прибыльней, вроде, выходит,
В ящиках яхонт когда винограда.
Но снарядив золотую тележку,
Детство вдруг вспомнит, базарчик родимый…
И вековую колымскую вешку,
Ветер – иными плодами сладимый.
В ранний не веруя протуберанец,
Не доверяя январским плакушам,
Чтоб не померк померанцевый глянец,
Свечку поставит тропическим душам.
Тулится к притолке малый лесочек:
Дрёма, да одурь, да чьё-нибудь ушко…
Только опустишь ресницы – песочек,
Лунного плотника рунная стружка.
Вот и последнее дозолотилось,
Цедра – крамольного воздуха колче.
Ты до чего ж по снежку докатилось,
Вечно для нас незакатное, волчье?
Взрос над оврагом оранжевый всполох,
Горькая доля горит, оказалось.
В корочных порах – как будто бы порох.
Слышите порох?
Да нет, показалось…
* * *
Хоронясь от проверок, наездов,
Тихо спали как раз под Покров
Короли обветшалых подъездов,
Императоры тёмных дворов.
Им вчерашняя снилась похлёбка,
Хриплый шёпот: «Ещё, брат, налей!»
Снилась самая дальняя тётка.
Снилось просто – тепло батарей.
Снились звёзды – не окрик всегдашний.
Снились звёзды – не лагерный строй.
И одна другой ярче и краше.
И одна равнодушней другой.
* * *
Раньше было сопротивление,
Сопротивления больше не стало.
Но осталось непротивление,
Непротивление не устало.
Дети Цветов постарели и выцвели,
Сохнут в гербариях и в могилах.
Непротивление всё ещё мыслимо,
Непротивление в наших силах.
Против клетки, и против стремления,
Против клерка, и против кумира…
Непротивление – противление
Против войны и такого мира.
Нам говорят, не скрывая презрения:
«Зло и Добро противились вечно».
Мы отвечаем: «Непротивление –
Наша вера и наше вече!»
Противоречат нам тем не менее:
«Жизнью живете слишком вольготной».
Предупреждаем: «Непротивление –
Вышки опасней высоковольтной!»
Сопротивлялось сопротивление,
Сопротивление – полетело…
Мы напрягаем непротивление
До предела.
До беспредела.
* * *
Утро нежное,
Речь тиха.
– Что не весела,
Друг-ольха?
– Осень близится,
Смерти злей.
Сыновей мне жаль,
Сыновей…
* * *
В пути и сорочье крыло пригодится.
Работает насыпь. Пульсирует грунт.
Рождён фоторобот – знакомая птица:
Опасный преступник. Пер Гюнт.
Обеденным, пригородно-грибниковым
Он мчит под конвоем денного луча.
И жизнь продолжает путям тупиковым.
И узел снимает с плеча.
Осина-берёза, кора-бересточка…
Живой не живой, да краюшку жуёт.
Пропащего Марьи с Иваном сыночка
Окрайный в нём люд признаёт.
И Сольвейг, в клеймёной спецовке рабочей,
Глаза не уводит с магнитных полей.
Ведь очи дерзнули на ней
Замкнуться – любых замыканий короче…
Когда поизводишься, гюнтово племя?
Крушит преткновение сила колёс.
В посадках бежит отраженье оленя
По чашам невидимых слёз.
Давай-ка допросим твой лик, человече.
Лоб в лоб столбовые вопросы встречай,
Потешь напоследок вагонное вече,
Чай, не стукачам, отвечай!
О тайном не поздно жалеешь насесте?
И с кем одолеешь зимы ураган?
Иль с табором русских цыган?
С опавшими листьями в тамбуре вместе?
Иные, плавильному праву кивая,
Забудут кривящий ухмылку мираж.
Но каждое отчество помнит Кривая.
Развилочек скоро и наш.
Всё реже берёза, смиренней осина.
Всё ближе конечная наша юдоль.
А беглого, блудного, Божьего сына
Ищи, электрический тролль!
* * *
Луна молчала, бледная от боли.
Ласкала ночь усталую кугу.
Свинец сказал: «Пусти меня на волю,
Я жить в темнице больше не могу!»
И облаков воздушная отара
Была незрима и несла мечту.
Летела дробь, модель земного шара,
В холодную, как рыба, пустоту.
Летел, летел свинец, отлитый в пули,
Из ненавистных тюрем нарезных.
Как будто бы какой-то чёрный улей
Лишался разом демонов своих.
…Жаль, всем убитым – правым и неправым! –
Не встрепенуться взглядом из-под век.
Звенел февраль серебряной октавой.
И март стонал, как Снежный человек.
* * *
В трущобах, в подвалах,
В рабочих кварталах.
В чаду коммунальных углов.
В последних дорогах,
В дубовых острогах,
В провалах бедовых голов,
В погонях, в погонах,
В забытых вагонах,
В домах – где хозяин свинец,
В отзывчивых штольнях,
В живых колокольнях,
В усталости старых сердец –
Пределы… Пределы…
Они – наши деды.
Мы сами – потомки границ.
С тоской оловянной,
С ногой деревянной,
С глазами декабрьских птиц.
Живущие свалкой,
Бредущие с палкой,
Зовущие счастье в полях,
Летящие в шаттлах,
Лежащие в шахтах,
Плывущие в шатких морях…
Как тени, свободны,
Как войны, голодны,
Согласны со всем, как прибой.
Сорвать бы рубаху,
Позвать бы рубаку…
Но в каждом из нас – часовой.
Мы все на прицеле,
Хоть вечно у цели,
Мы в будущем чувствуем нощь.
Мы смотрим на осень,
Но видим не просинь,
А самосожжение рощ.
* * *
Васильками белыми
И дождями смелыми…
Голубыми окнами,
Мокрыми, мокрыми…
Листьями зелёными,
Ивами ли, клёнами…
Ставнями скрипучими,
Грозовыми тучами…
И зарёю алою,
И мишенью старою…
Лёгкою уздечкою,
Горлинкой над речкою…
* * *
Всё потеряй –
Лопату найди.
Выкопай яму,
Да только гляди,
Чтоб эта яма,
Яма была
Прямо у яра
У Белого.
Глину лопата
Полюбит едва ль.
Тучи к земле
Прижимает февраль.
Стынет ворона,
Не чует крыла.
В яме корона
Звякнула.
Да не корона –
Старинный сосуд,
Чаша, которую боги несут.
Чашу хотят
Опрокинуть они,
Землю покинуть
Свободными.
Это не чаша,
А череп войны.
Дыры глазниц
Не признали вины.
Трудно решать,
Чья же вина,
В том, что душа
Заминирована.
Хватит работать. Глубок твой приют.
Слушай, как зимние ветры поют.
* * *
И мёртвые спят, и живые
В пределах великой страны.
И пьют тополя молодые
Полынную горечь луны.
Иголочка громоотвода,
Скамья в ожиданье, крыльцо,
И старенького огорода
Почти оспяное лицо.
Живём, как на вечном перроне:
Прощанья, отчаянье, злость…
Но вот в полусломанном доме
Как будто окошко зажглось.
И стало понятно, что лето,
Что ноги боятся росы,
Что в небе, дрожа от рассвета,
Хранят равновесье весы.
Без страха и без укора
Комар свою песню поёт.
Живым просыпаться уж скоро,
А мёртвым – ещё не черёд.
* * *
В мире надлунном, в мире ночном,
В мире не солнечном
Из-под развалин, сутулясь, бочком
Вышел подсолнечник.
Вышел он – видом своим волновать
Сумеречь здешнюю.
Вышел, салага он, солоновать
В темень кромешную.
Видно, в не наших родился краях,
Яром не буденных.
В марсовых, видно, оставил полях
Братьев полуденных.
Иначь, зачем он стоит на посту
Вместо солдатика?
Иначь, зачем он крадётся к мосту –
Вроде лунатика?
Так ли уж плохо, как все было жить –
Просто растением?
Нет, ему светочем надобно быть,
Лунным сплетением.
Что ты, одумайся, ночь впереди
Грозная, главная!
Выжмет она из тебя, погоди,
Масло фонарное.
Вытащит, вытянет мозг лучевой,
Вылущит темечко.
Вычернит черноточащей чумой
Дерзкое семечко.
…Ты продержись дольше века, сынок,
Светом таинственным.
Ты одиночка, но не одинок
В мире единственном.
|
