«Иногда мне стыдно жить в этом мире. Мне стыдно чувствовать себя современником некоторых моих знакомых… иногда даже стыдно чувствовать себя современником самого себя…» – эти пронзительные слова принадлежат большому русскому и удинскому писателю Яше Удину. Яша Геранович так определял свою национальность в мире слова: «Моё удинское село – мне мать. Мой русский город – мне отец. Стало быть – я метис в духовном смысле».

9 января 2024 года Яши Удина не стало – современная литература потеряла блестящего, остро мыслящего прозаика, мудреца, умеющего всегда говорить о главном.  А ещё большого ребёнка, до последнего дня удивляющегося красоте Божьего мира. Если учесть, сколь заповедно-редко сегодня безупречное владение словом, как мелка и, скорее даже, мелочна проза в абсолютном своём большинстве, как много появляется скорописок-симулякров, то очевидно станет, насколько масштабна и невосполнима потеря. Удин – не из ряда, не из списка, он – абсолютно единичен, неповторен. Особенно в интонации, в этом бесценном умении выразить себя и время.

Яшу Удина знал я давно, с детства почти. И потому не стану говорить далее дежурных в таких скорбных случаях фраз. Яша не одобрил бы вящего официоза. Просто вспомню, что вспомнится.

*   *   *
Приходит домой отец, после редколлегии в редакции журнала «Волга» приходит. «Ваня, – говорит, – настоящий писатель в Саратове у нас появился. С ним о чём угодно можно говорить – всё читал, всё помнит и знает. И пишет хорошо! В следующем номере публикуем!» От папы я таких похвал в адрес пишущих не слыхал до тех пор почти никогда, так что сразу навострил уши. Это правда ведь событие – писатель появился. Настоящий.
А чуть позже, уж после, верно, того, как вышла в свет прекрасная книжка Яши «Это нелёгкое начало», которую прочитал от корки до корки, я впервые увидал и самого Яшу. Он был в жюри литературного конкурса для школьников, я читал стихи, а Удин был по прозе. И я искоса всё поглядывал в его сторону – большой, добрый, с усами, с понимающим всё взглядом, в котором едва-едва заметна лукавая улыбочка. А уж как Яша заговорил, я и вовсе принял его за родню: неспешно речь повёл, глубоко, с каждым словцом в сговоре. Такой всё объяснит, всё растолкует – вот ведь человек понимающий толк в деле! Одно слово – настоящий писатель.
И руки. Не знаю даже, как объяснить. Большие сильные руки, горячие ладони. В них весь мир, казалось мне, мог уместиться.
Я подошёл поздороваться.
– О, тот самый Васильцов, – заулыбался Яша, – читал-читал твои стихи! Вот эта строчка удалась. А здесь бы я…
И он принялся давать мне прямо на ходу небольшой такой мастер-класс, и отец его не перебивал, тоже слушал! И никогда потом я не забывал и никогда уж не забуду теперь его советов, произнесённых мягким и добрым голосом.
Когда я пожал напоследок руку Яше, когда подошёл, значит, к нему поближе, то почувствовал, как по-писательски разит табачищем от его грубоватого свитера.   

*  *  *
Осень. Поздняя уж совсем. Год ну девяноста там какой-то. Идём с Яшой и замечательным поэтом Владимиром Бойко мимо Крытого рынка. Крытый, что могучая птица в ненастье, сложил свои огромные крылья. Пирамидальные наши саратовские тополя гнутся на октябрьском ветру, удерживая из последних сил листы на своих ветвях. Идём, стало быть. У Бойко авоська-сетка с кочаном капусты да несколькими картофелинами, у Яши в кармане мятого плаща бутылка, у меня тоже какая-то снедь наипростецкая. А откуда мы шли-то? С писательского собрания? Из редакции журнала? От художников знакомых? И что-то прикупили на Крытом? Не вспомнить уже. Так вот, Бойко – мастер толкануть судьбоносную фразу, поэт-энциклопедист, так сказать – вдруг останавливается прям посреди улицы, у Крытого, у рядов уличных, где торговцы раскладываются, и произносит патетически, после паузы: 
– Мужики, а знаете, что мы с вами богатые, мужики?
Мы с Яшой переводим недоуменные взгляды на Бойко. («Богатые, типа? Это с чего это вдруг?»)
А Бойко такой:
– Да-да, мы с вами богатые, ведь у нас есть Пушкин и Лермонтов!
Я молчу и, признаться, жду от Яши в ответку шуточку какую-нибудь прибауточку. А он молчит, молчит… Гляжу на него выжидающе, кошусь, и тут замечаю, что слёзы на глазах-то. Я тогда подумал ещё, дурак, что от ветра осеннего, злого…

Яша Удин, Иван Васильцов

*   *   *
Планёрка в редакции журнала «Волга XXI век». Год, скажем, 2005-ый. По небольшой комнате прохаживается взад-вперёд наш главред Николай Васильевич Болкунов. По-нашему, по-редакционному – Шеф. Он, чудесный прозаик, понаходившийся по чиновным кабинетам в отстаивании журнала, невольно перенимает бумажный язык, с расстановкой вещая нам, маленько пришипившимся:
– С тем, чтобы… С тем, чтобы… С тем, чтобы представить в следующем номере достойную прозу, вы что подготовили, что нашли, чем порадуете меня?
Мы молим-молчим. Потом слово берёт поэт Алексей Бусс, зам. главного.
– Порадуем вас… Удиным. Отличная проза.
– Да я знаю, что отличная, – снимает очки Шеф. – Но это повесть? Или опять затравки?
Тут надо объясниться. Яша Удин, как сказалось уж, писал совершенно уникально. И по языку, и по стилю, и по интонации, и по глубине мысли. По откровенности – яростной откровенности, граничащей с беззащитностью. Ведь чем писатель себя самоотверженнее раскрывает, тем он, получается, беззащитнее, ранимее. Не знаю писателя ранимее Удина. Так вот. А жанр удинской прозы определить сложно. Повести-не повести, рассказы-не рассказы, миниатюры-не миниатюры… Сам Яша называл свои вещи то «затравками», то «записками», то «раздумьями» и как-то ещё. К тому же, понимаете какая штука, настоящий писатель, то есть прежде всего сверхсамокритичный человек, не всегда решится после Шукшина или Юрия Казакова сказать громко о написанном – «рассказ». Или там «повесть». Вот отсюда, полагаю, из творческой неудовлетворённости, из предельной самотребовательности и родилось жанровое удинское полушутливое-полусерьёзное определение его работ – «затравки».
Ну а пишущие, сами знаете, люди же злые, но по-доброму злые, и, после того как вышла в свет книга Удина «Запах айвы», стали мы меж собой называть все удинские рассказы «затравками». Это, кстати, очень дорогого стоит, когда твоя самость в литературе получает название, когда читатели-писатели признают твоё уникальное право на какую-то сферу деятельности в слове. Как прозвище в школе – чаще яркие и любимые детьми учителя удостаиваются их. А про айву, кстати, про сладостно-терпкую печёную айву из далёкого детства так никто никогда не писал, как Яша Удин.
И никто никогда не напишет…

*   *   *
Лето. Июль плавится и ликует. В торговых рядах нахваливают свой товарец зеленщики. Пора огурчики малосолить, пора веники укропно-вишнёво-хреново-смородинные закупать! Мы с милой моей Таточкой, женой моей, писательницей Наталией Кочелаевой, идём по душным укропно-огуречным рядам, и встречаем – Яшу! Он ничего не продаёт и ничего не покупает. Он говорит со своими, скорее всего, земляками. Он священнодействует. Он не то чтобы общается – он поёт на удинском! А красивый язык, загадочный, древний! С напластованиями культур. И вот Яша говорит-поёт, жестикулирует. И видать, как он рад встрече со своими, и как ему рады – ещё как! Мы даже подходить не стали, чтобы не прервать невольно это пиршество родной речи, не нарушить разговора-песни.
Знаете, я подумал сейчас: если и можно сказать о писателе «народный», то Яша Удин – был именно народным удинским писателем. Был и есть. Это счастье для народа, у которого есть такой голос, такое мощное представительство в культуре. И счастье, и надежда! 
«Я пишу не о своём народе, – всегда повторял Яша Удин, – не о своей малой родине. Нет. Я пишу свой народ и свою родину, что малой никогда не бывает». Как это верно, как глубоко и как благородно: пишу свою родину…

*   *   *
Как-то Яша рассказывал: приехал-де в Саратов, молодой ещё, надо на работу устраиваться, деньгу помаленьку зарабатывать, обживаться. А писать уж начал. Вовсю. Но на писательство – во все времена – не проживёшь. Ну и приходит в Горсвет. Начальник, как типа на собеседовании, спрашивает: «Расскажите про самые ваши важные увлечения, чем увлекаетесь?»
– Как то есть чем, – удивляется Яша слишком простому вопросу. – Не чем, а кем. Девчонками, конечно же!
Так Удин стал работать в Горсвете.

*   *   *
Кстати, о девчонках. Упомянутый выше Болкунов решился устроить мою и Таточкину судьбу. Пригласил нас одновременно работать в редакцию и загадочно намекнул обоим, что есть отличная партия. И всё вышло по-болкуновски! Вот ведь сваха. Но прежде меня Таточка увидела в редакции двух других писателей – Ивана Шульпина и Яшу Удина. Они так и ввалились вместе в редакцию – несколько, как бы сказать, веселые. У Шульпина была авоська с пивком, а из кармана удинской куртки весело выглядывал хвост вяленого волжского леща. «Это что же, и есть женихи?» – поинтересовалась у Шефа Таточка. «Нет, это совсем не то…» – начал оправдываться Болкунов. «Со-о-овсем не то!..» – подтвердил Яша, будучи, вероятно, в курсе болкуновского плана.  
Так что, можно сказать, родной для нашей семьи человек, Яша Геранович-то!
«Ивану и Наташе с любовью и нежностью – Я. Удин». Так в последний раз, сосем недавно, подписал Яша нам свою новую книгу.
Ах, Яша, Яша…

*   *   *
Не знаю, как вам, но мне всё реже и реже встречаются среди писателей – читатели. Да-да, не удивляйтесь. Времени, душевных сил, внутренней работоспособности – всего этого пишущим не хватает. И мы всё меньше читаем. Но ведь быть читателем важно и нужно. Иначе не двинешься вперёд, не будет такой возможности. Яша Удин был не просто начитанным человеком, то есть не просто имел фундамент знаний. Он читал постоянно, и постоянно обновлял списки книг. Тут и зарубежная литература, и русская классика вплоть до мельчайших мегазаписей в толстовских дневниках, и современная поэзия, и драматургия. Яша осмысливал прочитанное, щедро делился своими мыслями, советовался, выдвигал гипотезы. Вот уж действительно живой ум! Поговоришь, бывает, с Яшой по телефону, и коришь себя после за инертность мысли, нелюбознательность.  И ещё думаешь грустно – поговорить-то больше почти не с кем, пожалуй. Нет Болкунова, нет Бойко, нет Шульпина, и папы нет давно уж…
Вот и Яши теперь тоже…
Яша Удин – это школа мысли, школа познания, это интеллект в литературе. Но не искусственный интеллект, не нарочитый, а самый что ни на есть природный, подлинный. Кстати, обратите внимание, как точен в письме Яша Удин, как он счастливо обходится без искусственных спаек-склеек. Пишет как говорит. Как дышит. Но сколько же за этой «простотой» самоотверженной, изнуряющей внутренней работы, сколько бессонных ночей, сколько света! Удин – светлый писатель. Потому что честный. Он не лукавит. Не прячется в тень от самого себя.
Если только, может быть, это не тень родного сада из детства…
Возвращает мне Яша прочитанную какую-то книгу – а она вся в карандашных пометках, восклицаниях и вопросах на полях…

*   *   *
В последний раз мы с Таточкой видели Яшу Удина в библиотеке.
Он позвонил нам, и пригласил прийти на творческую встречу, и сказал, что надо бы обсудить многое, и голос его был чуть уставшим, подсевшим что ли, но всё таким же добрым и мягким.
После встречи я подошёл к Яше и, как всегда, обнял его. И почувствовал что-то тревожное, слишком в этот раз беззащитное.
Впрочем, от грубоватого его свитера всё так же разило табачищем.
По-настоящему, по-писательски.
По-отцовски.

Яша УДИН (1951-2024)

УДИВЛЁННЫЙ ЧЕЛОВЕК

*
Я есть малая удинская капля в океане русского бытия и русской словесности. Признают ли меня когда-нибудь как отдельную субстанцию в этой безбрежности всего – кто знает. Одно мне известно: я почти доволен, что моя судьба сложилась именно так – как сложилась. А мое «почти» относится скорее к материальной стороне жизни: здесь я совершенно заброшен и беспомощен.

*
Самый талантливый человек – это удивленный человек. Ему все внове в этом мире, все как в первый раз!..

*
Моя нередкая запредельная откровенность – открытость – распахнутость – не есть ли обратная сторона моей замкнутости – моей недоверчивости – моей робости?..
Самое трудное и самое важное – видеть себя со стороны. Как бы чужими глазами. Удивительное ощущение – совсем не узнаешь себя. Сам на себя не похож, и уйма такого – что в других людях презираешь, даже ненавидишь. А в себе – терпишь: потому-то, наверно, не так охотно и не все смотрят на себя чужими глазами.
Обычно многие люди даже не подозревают, какие они есть на самом деле, они всегда играют какую-то роль – каким-то определенным образом ведут себя, то есть они всегда ведомы кем-то или чем-то, каким-то обстоятельством.

*
В литературе, как ни изощряйся, главное – старая боль за человека. Боль за человека, сочувствие, сопереживание – двигает людей друг к другу, очень разных субъектов стягивает в единое человечество. Интересно – чья эта мысль. Убежден, что не моя.

*
Я сказал, рассуждая о слишком ретивых наших стихокропателях:
– Я не поэт, даже не филолог и стихов, пожалуй, не люблю. Я всего лишь люблю поэзию, братцы. А она так редко случается.
Разумеется, наши стихотворцы обиделись. Да и вообще со многими, почти со всеми, писателями и издателями, я не в ладах. Вроде перед всеми виноват. Этого обидел резким суждением. Тому не уделил должного внимания. Третьему нахамил, как ему кажется, без видимой причины. Часто меня гложет сплошное чувство вины и раскаянья. Странно, откуда столько вины у совершенно бездеятельного человека?..
Между тем многие люди – гораздо хуже относящиеся к бездарному окружению – умеют держать себя в руках. Я не знаю, сдержанность и скрытность достоинство или порок. Иногда мучаюсь, переживаю, что я не умею ладить с людьми, порчу отношения, тем самым осложняя себе жизнь. А с другой стороны: это мой путь, наверное, мое поведение в литературе. Ничего с этим не поделаешь.
Да и вряд ли мало-мальски талантливый человек может быть скромным. Он может всего лишь скромно вести себя, если хорошо воспитан и крепок норовом. А так – все выпячивается из него и невольно задевает окружающих, – какая уж тут скромность!..

*
Я сегодня язычник. У меня есть Бог моей старой матери. Бог маленькой дочери. Бог утраченной малой родины. Бог малого литературного дара. Но ни общей веры – ни надежды.

*
Снег шел всю ночь. Шел неслышно и густо, и к утру выпал в таком непривычном обилии, таким нетронутым, чистейшим слоем лежал, что дух захватывало. Наскоро позавтракав, вы, дети, шумливой гурьбой взорвав настоявшуюся за ночь тишь, высыпаете во двор в снежки поиграть, снеговика слепить, просто порезвиться… потом, помнится, всласть наигравшись, набарахтавшись в мягко похрустывающем, легко сминающемся девственном покрове, раскрасневшиеся от счастливой усталости, мокрые, расхристанные, забегаете в уют и тепло родного дома, где весело потрескивает печка, забегаете и останавливаетесь в мгновенной оторопи: матери дома нет, а на столе, покрытом белой скатертью, прямо посередке, на белой же тарелочке, красуется крупный, коричневый в светлую крапинку плод мушмулы, отдающий изнутри темью спелой мякоти, неизвестно как оказавшийся на семейном столе. Стало быть, стоите вы тесной кучкой, загнанно дышите и каждый из вас, наверное, готов ринуться, схватить этот удивительный плод, что чуть больше грецкого ореха, схватить и съесть, но вы стоите в неловком оцепененье, никто не решается шагнуть вперед, потому что мушмула одна и ее не разделишь даже на две дольки, мал и хрупок он, плод этот желанный, рушится от малейшего прикосновения, только один кто-нибудь может взять его и отправить в рот, а вас, к сожалению, к счастью ли, четверо, и что делать, как поступить, не знаете, и так в тяжком напряжении проходит минута, и все вы, видимо, всяк про себя смирившись, разбредаетесь по дому. А одинокая мушмула навечно остается островком чистоты и чуткости в твоей с годами изрядно захламленной памяти.

*
Мне жалко солдат, погибающих в Чечне. Мне жалко мирных чеченцев, погибающих незнамо за что. Всех, всех жалко на этой войне. Мне только не жалко людей, не жалеющих ни тех, ни других. Их я, пожалуй, презираю.

*
Люди, самая страшная трагедия – это когда ты живешь не у себя на малой родине – среди своего народа. Еще страшнее – когда ты и среди своего рода-племени жить не можешь. Это-то и происходит со мной последние времена.

*
Кругом – пустота. Много людей – но нет человека. Нет личности. Личность сегодня задвинута на задворки жизни. Место личности занял прохиндей из толпы.

*
Я знаю, что не всегда люблю писать. Иногда противна сама мысль о писании. Но я все же пишу – иначе сойду с ума. Это тоже знаю наверняка.
Страшно оглянуться назад – такая жуткая жизнь осталась там. Да и хорошо написанное другими подвигает. Восхищает и подвигает.
К тому же очень важно такое извечное: я ведь был! Был! Был на этой земле! Вот отчего, точнее, во имя чего все пишут. Желание как-то зацепиться… закрепиться… зафиксировать свое присутствие. Я был – это все!.. Только это и движет человечеством. Иначе все – тлен, труха, сор. Иначе – жизнь не имеет смысла.

*
В безликом углядеть лицо – вот что важно и неимоверно трудно для каждого художника.

*
Мама всех военных без разбора называет военкомами. Да и то: она ведь, кроме военкома, и не видела никаких военных: одиннадцатилетней девочкой провожала отца своего на фронт, после молоденькой женой снаряжала мужа в армию, затем деверей, двоюродных братьев, наконец, сыновей одного за другим, и еще многих, многих близких мужчин…

*
Главное – хорошо делать свое дело, и если у тебя что-то путное выходит, если ты успел хоть сколько-то воплотить из того, на что замахивался, что намечал, то в любом возрасте, будь тебе 30, 50 или 70, можешь спокойно и без сожаления умереть. Только мелочные люди хватаются за жизнь из последних сил, мелочные и не совсем уверенные в себе.

*
Самую высокую оценку за свою прозу я получил десять лет назад, когда вышла моя книга «Запах айвы». Я поехал в типографию «Новый ветер» получать тираж. Подписал необходимые бумаги, тем временем какие-то люди загрузили пачки с книгами в машину. Я собрался уже уходить, когда ко мне подошли две молодые работницы и попросили оставить им автографы на моей книжке.
– Могу надписать только один экземпляр, девушки, – сказал я. – Просто за тираж заплатил другой человек. Не знаю, как он к этому отнесется, надо с ним переговорить.
– Да нет же, вы не так нас поняли, – возразили мне девушки. – Нам из вашего тиража ничего не нужно. Мы для себя допечатали отдельную пачку. Столько лет издаем книжки, и вот впервые нам захотелось иметь вашу книгу у себя дома.
Я немного смутился, но согласно кивнул и семь или восемь женщин по очереди подходили ко мне. Я спрашивал имя-отчество и подписывал, подбирая какие-то простые и тёплые слова для каждой.

*
Я вырос без отца, и мне в детстве родня и соседи постоянно напоминали, каким он был, отец мой, как ходил, какой походкой, какие у него были шутки-прибаутки, как смеялся или гневался, и, главное, как работал – в те времена о человеке судили по его умению и желанию работать, потому что многие жили праведным трудом.

*
Меня, бывает, обвиняют: в своей прозе, мол, ты не такой – какой в жизни. В прозе ты лучше. Но ведь так и должно быть, милые. Я вам не житейские реалии переписываю. Я наново создаю свой мир. Маленький – но свой. Это очень важно. Пожалуй – важнее всего, коль ты взялся за перо: создавать свое – ни на что не похожее. Как ни парадоксально – это-то и сближает тебя с совершенно разными людьми. Ты становишься понятным и близким, если не всем, то многим.

*
Всегда следует помнить – я удин. Я – один. Я – пишу. Я много читал. Я много пережил. Но нужно только помнить обо всем этом, а поведение мое должно быть несколько иное.
Страшная вещь – поведение. Я не умею вести себя. Точнее, я не умею вести себя как должно слишком долго. За какой-то чертой моя беспокойная внутренняя сущность ведет меня.

*
Детство моё прошло вроде в безбожные в нашей стране времена. Но в моём родном селе в застольях любой тост все как один воспринимали с Божьим словом: Аминь. Впрочем, на нашем наречье говорили: Аммен. Женщины ложились спать с именем Иисуса Христа. Пекли хлеб, обязательно нанося на серёдку каждой раскатанной лепёшки крестик. Хлеб преломляли тоже непременно с именем Господа и многое, очень многое свершали с именем Спасителя.
Когда большевики отменили религию и закрыли храмы (кстати, в нашем селе не снесли ни одной церкви, просто на входные двери навесили увесистые амбарные замки), мои соплеменники удины всё равно не отвернулись от Бога, они просто вернулись к языческим своим верованиям, с тем же именем Иисуса Христа и с пучком тонких восковых свечек шли к древним молельным камням, святым деревьям и родникам. Выходит, никаким указом или запретом из народа не вытравишь Бога.
Помню также из детства, как бабушка исполосовала мою спину ореховым прутом, когда я из любопытства убил из рогатки ласточку. При этом никто из взрослых не заступился за меня, и мне было до слёз обидно, что из-за какой-то ничтожной пташки так сурово наказан, и ни одна живая душа в нашем большом доме даже не пожалела меня. Ведь из той же рогатки я ежедневно сшибал воробьёв, дроздов, и никто мне ни слова упрека не высказывал. Более того, как-то метким выстрелом в глаз насмерть уложил молодецкого бабушкиного петуха, оставив два десятка несушек без хозяина, но тоже отделался незначительной трёпкой. А тут пустяшная ласточка – и такая нешуточная расправа. Это было странно и непонятно. Только спустя многие и многие годы в какой-то книге я вычитал: «…ласточки божьи птицы: их Христос благословил за то, что они у Римлян украли гвозди».

*
В начале третьего тысячелетия если и существует реальная угроза современной цивилизации, то она таится во взаимоотношениях между народами. Это вроде ясно всем. Но ясно как-то умозрительно. На уровне застывшего факта. Да и откуда взяться живому интересу к коренным вопросам мироустройства, когда почти в каждом из граждан нашей страны так или иначе поругано его достоинство. Кем и во имя чего – теперь уже не столь важно. Уточнение – лишь озлобленности прибавит. Чаще всего представитель одного народа не любит представителя другого народа только потому, что он чужой, вернее, не чужой даже – а не свой. Он не любит, не вникая, не думая, не сопоставляя. Уж так устроена человеческая психика, что в первую очередь в чужом он замечает самое худшее.

*
Мне кажется, иногда я испытываю то же самое, что испытывает семя, почка или злак какой, лопаясь, с муками прорывается к свету, к продолжению жизни. Или как из яйца вылупляется цыплёнок, пробиваясь к первому глотку воздуха и, пробившись, мгновенно начинает взмахивать ещё мокрыми слизистыми младенческими крылышками, торжествуя, что оказался в это прекрасном мире…

Я. Удин (Яшá Геранович Манджиян), 1951-2024. Родился в 1951 году в селе Нидж Азербайджанской ССР. По национальности удин. Учился в Саратовском государственном университете. Автор нескольких книг прозы, изданных в Москве и Саратове, публикаций в журналах «Волга», «Подъём», «Волга–ХХI век», «Сура», «Литературный Саратов», «Аргамак», «Великороссъ», в альманахах «Волжские зори», «Истоки», «Саратов литературный», «Московский Парнас», «Стрежень», «Впечатления» и других периодических изданиях. Мастер короткого рассказа, выдающийся прозаик. Член Союза писателей СССР и Союза писателей России. Умер в Саратове, 9 января 2024 года.

Вверх

Комментариев: