Людмила ВЛАДИМИРОВА, хозяйка Литературной гостиной Одесского Дома Ученых, кандидат медицинских наук, член Союза писателей России (Одесса)
Рассказы

«Край долини...»

– Не смей! Встань! Встань сейчас же! – голос мой постыдно сорвался на крик.

Взвилась с сиденья, в одной руке «клюка», что непроизвольно, в такт, вонзается в ребристый зашарканный пол салона (надо же, – салона!) Другою тяну с колен вихрастого светлоголового мальчишку лет восьми. Испуганные глазенки, голубые, безгрешные...

– Поднимись, поднимись, сыночек! Не надо! Не смей никогда, слышишь меня, никогда! – становиться на колени! Если уж так случилось – должен просить милостыню – проси. Дадут, спасибо скажи, нет – зла не держи. Господь всем судья. Но ты – человек, человек! А на коленях положено только в Храме, да перед мамой. Пред ней всегда виноваты... Есть мама-то? – уже спокойнее, придерживая его за худенькие плечики.

– Не-е-ет...

Озерца глаз переполнены. Вот-вот хлынет. Негоже...

– Ну, иди! – легонько подтолкнула, – И помни: ты – человек. Не хуже других...

 

Пошел, растерянно озираясь. Не оборачиваюсь. На душе смутно. Гадко? Больно? И за вспышку свою, и за него, и за тех, в притихшем салоне, где лишь – частый звон монет, шмыганье курносого носишка, да тихое: «Спасибо...»

И... за авторов, исполнителей красочного плаката, всю дорогу до того мозолившего глаза: «Еврейская школа "Ор Самеах", бесплатно! Бесплатная доставка из любого района города на улицу Марины Расковой! Бесплатное питание...» А после школы «Ор Самеах» колледжы, университеты Израиля, США, других стран ждут мальчика с «кейсом», огромным букетом цветов. Ухоженного, упитанного...

А тебя что ждет, нищее дитя моего народа? А того, с плаката, уж впрямь ли, гарантированно, – такой шикарный «цимес-нахес»?

И разве я не считала вас равно своими? Зачем, дети, вас так разделили? Куда, к чему ведут?..

 

...Горькие мои мысли прервала песня. Надтреснутый, простуженный, но, оттого, – еще глубже пронзающий девичий голос:

Край долини – кущ калини,
В річці чистая вода...

Не-е-ет уж, с меня на сегодня – хватит!

...Я за землю зачепилась –
Міцні корені мої,
І навіки поселилась,
Де вода і солов`ї...

Нет-нет, бежать! Что с того, что не доехала до места?.. Подав монетку, выхожу. А песня, щемящая песня, всё звучит...

Не отпускает и доныне:

Край долини – кущ калини...

Октябрь-декабрь 2002

Людмила Владимирова, к.м.н., член Союза писателей России

Зимние каникулы

Миллион лет прошло,
пока моя душа выпущена была
погулять на белый свет…

Василий Розанов

Вдруг поймала себя на мысли: «А ведь так уже было! Светло и тепло. Огоньки на елочке и снег за окном… Нечастый новогодний гость в Одессе…»

Какой же это был год? Пусть историки-синоптики подскажут, но точно – один из первой половины пятидесятых – небывало снежной зимы.

И также уютно было в скромном моем доме, и так же ласково-щемяще на сердце.

Я – одна. Зимние каникулы. Не надо рано вставать, можно навести милый сердцу порядок, «вылизав» все углы, и читать – читать! Или, вглядываясь в заснеженный дворик, – мечтать.

Гудит-потрескивает печка. И, прислонившись к ней пылающей щекой, любить ее, мой дом, мой добрый, счастье обещающий мир.

Если буду хорошей, если буду послушной, если буду трудиться честно и совестливо.

А еще – играть. О, как хочу играть! На пианино. Но… нет денег, и некуда ставить.

У Гали Смелянко – есть, а она не хочет учиться. Как странно! Но она – славная, и платья у нее такие красивые – оборочки, ленточки, кружева. И в доме, ух, богато! Они в Германии жили, отец у нее полковник.

Но – странно: я люблю Галю, а бывать у нее не люблю. Если бы не пианино! Почему-то холодно у них, все кажется: не то скажу, не так сяду-встану. И как бы чего не разбить, не задеть. И почему я – такая быстрая и ловкая дома, там становлюсь неуклюжей и глупой?

Мама у нее всегда дома, не работает. Очень красивая. Глаза такие че-е-ерные!

Как-то Галя показала мне «чижика-пыжика». Я – сумела! И так обрадовалась!

Но… мама зашла и: «У тебя руки – чистые?» А Гале: «Не надо расстраивать инстру́мент!»

Конечно, оно – пианино – о, рифма! – расстраивается от «чижиков-пыжиков». Оно хочет Галиных танца маленьких лебедей, вальсов…

Но, ничего. Нарисовала я на картонке клавиши, и вот – играю. И пою песенки. Военные. «Синенький скромный платочек…», «Бьется в тесной печурке огонь…»

Почему-то от них так сжимается сердце и плачу тайком, но как-то сладко плачу, а это, наверное, – стыдно? Но моя печурка не выдаст, вон огонек как согласно взметнулся, утешает…

Сорок с лишним лет прошло. Как один день. И нет ни мамы, ни папы, ни тети Фени. Теперь уже навсегда нет. Любили, жалели…

И нет печки с ее живым огоньком, а еле теплые радиаторы. Но в двух свитерах и войлочных сапожках «прощай молодость» – тепло.

И есть пианино. Учился брат, потом – сын, но почти 20 лет молчало оно. А сколько было мечтаний, что перестанет «огрызаться» «мой белозубый звереныш», и – заговорит, и запоет!

Но уже студенткой была, когда купили для брата. И – записная отличница, комсорг, всем все всегда должная – так и не нашла времени. Да и стыдно как-то… Присоединилась к 2-3-м урокам брата, на том и кончилось.

Наверно, очень глупо настраивать пианино, когда завтра, может быть, буквально есть будет нечего? Но ведь втайне молила о соломинке, ниточке, хоть паутинке... Конечно, въявь: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»

И послана была в одной из больниц – привычных мест пребывания последних лет – Женечка. Кто-то скажет: «психбольная», а я говорю: «блаженная». Подвигла… О, как выясняла про аккорды: что такое «до» малое, большое, в 7-ой степени! У студентов, надо же!..

Вот теперь разучиваю и напеваю:

Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…

И смешно мне, и… грустно. Но все-таки светло и тепло!

Хотя за окном – непонятный и враждебный мир.

Не для него я жила и трудилась. Совестливо и честно. И, кажется, была все же – хорошей. Послушной, правда, не всегда. Злых не слушалась.

О, этот мир за окном! Но… – «И это пройдет!» А вот надо бы попросить соседку купить хлеба: в эдакий гололед с моей, искалеченной «тойотой» ногой, – не выйти. Он опять подорожал. Наскребу после праздников от пенсии моей инвалидной?

А через день-два снова – операция. Страшно. Но… уютно и чисто в моем доме, горят огоньки на елочке, и я играю и напеваю любимые песенки:

Матушка, голубушка, солнышко мое,
Пожалей, родимая, дитятко свое!
Словно змея лютая сердце мне сосет
И целую ноченьку спать мне не дает…

 

«Моя душа выпущена была погулять…» Зимние каникулы. Кончаются. Очевидно.

Кому-то достались летние, мне вот – зимние. Но – не завидую и не жалею. О маме только, да о Родине своей. Еще жаль сына. Как он будет – талантливый, но – непробивной, к тому же – «обремененный наследственностью» и воспитанием с этими «новыми»?

А, может, не каникулы – вокзал? У Марины:

Пришла и вижу одно: вокзал.
Раскладываться не стоит.

Или – в анкете: «Жизнь – вокзал. Скоро уеду. Куда – не скажу».

Вокзал или Каникулы?
Из Тьмы – прозренье – бликами…
Одно бесспорно: временно.
Но не согнись от бремени
Сей мысли, душа- странница,
Авось, что и останется.

В лихие дни отпущена,
Не балована кущами –
Сбылась, моя крылатая,
Исплакана, с заплатами ,
На зло все ж не польстилась ты –
Да не откажет в Милости…

17 января 1996

И снова Новый год…

И снова – Новый год. И Сочельник, и Рождество… И – безмерная усталость, но и – ликование: «Все-таки смогла! Такое! – и провернуть?! Н-е-е-т! – русские не сдаются!»

Звонок! Хриплый, натужный, сродни кашлю – когда же сменю тебя, мое старичье?

– Сеем, сеем, посеваем, с Новым годом поздравляем!.. – ребятишки старательно выпевают колядки, горстями сыплют пшеницу, рис, гречку, и –

Коляд, коляд, колядниця,
Добра з медом паляниця.

А без меду не така,

Дайте, тітко, п'ятака
!

Ну как тут не дашь? Собственно, для них и покупалось: и конфеты , и печенье, и мандаринки-яблочки. И гривни разменивались. Опасалась: а вдруг не придут? В позапрошлом, помнится, норовили «проехаться на шару» – ни колядок, ни щедривок не знали, чуток пристыдила, научила, и конечно же – «оплатила».

Те ли, другие ли были ребята и в прошлом, и сейчас – Бог весть! Но как славно было спеть с ними вместе:

Радуйся!
Ой, радуйся, земле,
Син Божий народився!

Или любимого «Щедрика»:

Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка.

Стала собі щебетати,

Господаря викликати:

Вийди, вийди, господарю,
Подивися на кошару,

Там овечки покотились,

А ягнички народились.

В тебе товар весь хороший,

Будеш мати мірку грошей.

Хоч не гроші, то полова,

В тебе жінка чорноброва,

Щедрик, щедрик, щедрівочка,

Прилетіла ластівочка.

Обрадовалась родной песенке, подправила, подучила, показав «и первый, и второй голос». И так ласково-протяжно: «ла-а-а-ст івочка» зазвучала концовка!

Порадовались и они: и «аранжировке», и подаркам…

 

А я… Я перенеслась в воспоминания – что еще осталось-то? «Милое-милое, дальнее-дальнее…»

 

…В один прекрасный день вызывает меня, секретаря комитета КСМ 29-й школы, директор Федор Филимонович Смаглюк, фронтовик, очень незаурядный человек. Много вспоминается и хорошего, и забавного, смешного – хотя бы случай с «мальчиком-французом», которого с пиететом принимали, а он, забавник, оказался соседом одной из соучениц с… Молдаванки. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Так вот, вызвает меня директор и распоряжается: «После уроков никого из 8-10-х классов не выпускать, всех – в актовый зал на прослушивание, организуем хор!» Выставляю «пикет» из друзей, надежных хлопцев. Шум, гам – «геволт»! Но, «братцы-кролики», приказ есть приказ! И все родичи, что «при смерти», авось, поживут подольше: «не уйдут, не простившись с чадом голосистым»! Были, конечно, и «отпущенные с миром»: знали мы друг о дружке если не всё, то главное, все же, – знали.

Разумеется, истинно претерпевшие от «медведей, наступивших на уши» тоже «не были задержаны». Но вот «попавшиеся с поличным (наличным!)» не увернулись. А потом… Даже изгоняемые за ненароком «подпущенного петуха», они, порою, слезно просились назад: «Я больше не буду!»

А виною всему – Григорий Семенович Лиознов. Юный студент Одесской консерватории в скромной одежонке – особо огорчали девчонок коротковатые, «заштукованные» рукава пиджака. А из них – такие тонкие, такие чуткие чудо-кисти, любое, самое легкое движение которых мы ловили с упоением – с чем сравнить его?

Да, мы очень полюбили хор, нашего «Гришеньку», открывшего нам Мир Музыки! Настоящей, прекрасной музыки. И – не только! Хор научил нас… дружить ! Научил спайке, взаимной ответственности, поддержке, воспитал вкус, слух. И мы уже не могли воспринимать пошлых подделок. Не случайно, наверное, сегодня не востребованы ни уроки пения, ни повсеместные хоровые коллективы. Именно потому, что – коллективы!..

Прекрасен жизненый путь Г.С. Лиознова – преподавателя, доцента, профессора консерватории, декана вокально-хорового и теоретического факультетов Одесской консерватории, организатора и руководителя хора студентов консерватории и музыкального училища. Хора – лауреата VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов, обладателя Золотой медали и престижного Гран-при; награжденного дипломом Министра культуры и туризма Украины «За высокое творческое мастерство ». Среди его воспитанников – народный артист РСФСР А. Ворошило, народные артисты Украины И. Пономаренко и А. Дуда, лауреаты Международного конкурса имени П.И. Чайковского И. Пономаренко и Л. Шемчук и многие другие.

Но и сегодня Григорий Семенович отдает свой талант, время и силы не только профессионалам, он – создатель и руководитель хоровой капеллы Дворца культуры им. Леси Украинки.

В наступившем году заслуженному работнику культуры Украины Г.С. Лиознову исполнится 90 лет. Шальная мысль: о, если б можно было нам, семидесятилетним, исполнить для юбиляра любимого «Щедрика»! Запись его в исполнении нашего хора довелось слышать и по радио, неоднократно.

 

А был наш хор хором простой средней советской школы. И – поди ж ты! – многоголосное, акапелльное исполнение сложных вещей, участие и победы в олимпиадах детского творчества: районных, городских, областных, республиканских.

«Прошли на городскую!» – в доме праздник. Волнения перед закрытым занавесом: «Тсс!..» Тихонько выстраиваемся, стараясь ничем не шумнуть: ведь нас – около сотни! Последние минуты, сейчас поползет занавес! Сердце куда-то падает и остается там, до поры, холодной ледышкой… Настройка, нота… Поем-то без аккомпанемента!

Плывем, взлетаем на волнах мелодии, забывая все и вся, слыша лишь слова и звуки, видя лишь любимые, чуткие руки, подчиняясь безоговорочно их движениям-указаниям…

– Ох, кажется все хорошо!

Занавес! Вот сейчас – жарко и жутко, захватывающе весело! «Ну как, как?!» Обнявшись, как козы прыгаем…

Эх, милые мои, далекие девчонки-мальчишки! Скольких мы уже проводили в мир иной! Вот и Толик, «кум» мой, крестивший сына в уже далеком 88-м, наш «Ромочка» – ушел в прошедшем году…

А как он пел! Анатолий Романенко, романтик дорогой, турист, альпинист, покоритель не одной вершины. Хребет Черногора в Карпатах, его Говерлу – пять раз! Трехтысячники, четырех-, пятитысячники – сколько же он их «взял»! Трижды – Пик Коммунизма! 7495 м . над уровнем моря! Знаю, что в Одессе он, пожалуй, один такой был… Вымпел Одессы на Пике Коммунизма и его заслуга.

Пик Сталина (1932-1962) – Пик Коммунизма (1962-1998) – Пик Исмоила Сомони… Вершина, бывшая самой высокой точкой Советского Союза, на Памире, после распада СССР властями независимого Таджикистана переименована в честь основателя первого государства таджиков.

Французские Альпы – массив Монблан, его Пти-Дрю… Не все помню, увы.

1988 год. Спитак. 7 декабря город полностью разрушен землетрясением. За 30 секунд. В Ленинакан чартерным рейсом на военном грузовом самолете летят почти два десятка одесских альпинистов, Толя среди них. Восемь дней и ночей разбирают завалы, помогают пострадавшим, рискуя собственной жизнью.

– Знаешь, – сказал он мне, – я не могу рассказать всего, что видел и пережил. Но что понял, скажу: жизнь – хрупкая штука. И – бесценная. Мы так часто это забываем и грязнем в таких пошлых и подлых мелочах… Стыдно и преступно.

Наш «Ромка» не любил «разглагольствовать», тем дороже эти слова. Добрый, покладистый, миротворец – то ли Пьер Безухов, то ли Максимилиан Волошин… И – многолетний наставник альпинистов, инструктор первой категории – требовательный учитель. А уж смелости, мужества – не занимать. Он любил и умел рисовать, увлекался фотографией, музыкой. Ценил, понимал истинную поэзию, хорошую – «умную книгу». И – пел.

О, как мы пели там, в Карпатах, в нашем лыжном походе (я на лыжах – впервые!) в зимние каникулы 1965-го! С так естественно влившимися в нашу маленькую группку четверых одесситов двоих москвичей! Конечно, в основном, туристические песни: немудреные, но – светлые, чистые:

Люди идут по свету,
Им, вроде, немного надо:
Была бы прочна палатка,
Да был бы нескучен путь.
Но с дымом сливается песня,
Ребята отводят взгляды,
И шепчет во сне бродяга
Кому-то: "Не позабудь!.."

Они в городах не блещут
Манерами аристократов,
Hо в чутких концертных залах,
Где шум суеты затих,
Страдают в бродяжьих душах
Бетховенские сонаты,
И светлые песни Грига
Переполняют их…

Да, так было. А еще было – на ночевке в школе села Казаківка, куда безо всякой оплаты, по первому слову, милая и очень молоденькая завуч пустила «студентов из Москвы, идущих на скалы Довбуша, да вот ночь застала в пути…» Не только пустила, открыв класс, где можно переночевать, но и кухню с неостывшей печью, «де можна зготувати собі їжу», дровами. И – не нужно ли нам чего еще: есть хлеб, картошка? И принесла-таки! – компот из свежих вишен!

Удался ужин-обед – на славу! Суп грибной, картошка с тушонкой, компот! Разумеется, и – «горючее»…

– Ну по чуть-чуть! Для профилактики! – уговорили-таки хитрованы «врача экспедиции».

А потом – «на печке ботинки дружно греются, а у печки поют мои милые мальчишки. Звучат мягко, лирично, задумчиво голоса. И лиозновская школа чуется: на два голоса поют! В «антракте»:

Хорошо и тепло,
Как зимой у печки…-

Не успеваю закончить, как: – Почитай, Люся, Блока!

Читаю. Самое-самое! – "Когда Вы стоите на моем пути…"; " О, весна без конца и без краю… " ; " Гармоника, гармоника!.. " ; " О доблестях, о подвигах, о славе… " ; " Что же ты потупилась в смущеньи… " ; " Своими горькими слезами… " ; " В окнах, занавешенных сетью мокрой пыли… " ; " По вечерам над ресторанами… " ; " Опять, как в годы золотые… " На одном дыхании, рвется душа – читаю! Очень переполнено сердце!

" Ночь, улица, фонарь, аптека… " ; " Миры летят. Года летят. Пустая… " Наконец, – " Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы… " Нет, не могу больше!..

Ребята взволнованы. И благодарны, очень. Славные, чистые глаза Альки – удивление, восхищение, радость тихая… Взволнован, нервно курит Герман, прячут глаза мои мальчишки, мои " три мушкетера " .

И вот расстелена палатка, разложены спальные мешки, трещат дрова в печке, тихо плывут звуки старых русских романсов – умница, транзистор!..»

 

Да, так было. Ох, по́дростки, как шутила моя незабвенная сестренка, моя Танюшка, передразнивая иных грамотеев – впрочем, они сегодня зовутся тинейджеры – как же многое вы всколыхнули в уставшей, казалось, навек душе! И дневник заставили извлечь из тайников…

 

Болит душа, очень болит! Смертельно оскорбленная лежащим в грязи на тротуаре, вблизи Оперного театра, издевательским изображением Пушкина. Не могу забыть и на миг! Ну никак не допускала, что, несмотря на все усилия: выступления, статьи, письма, в том числе и в Министерство культуры Украины с сотнями подписей уважаемых одесситов, не уберут эту «тень», этот стыд и позор Одессы, хотя бы к Новому году!

Ну что же, придется писать В.Ф. Януковичу и В.В. Путину. Может быть, хоть к 9 марта – 200-летию Тараса Шевченко – уберут? Надо же хоть как-то уважить за немалую, своевременную помощь?..

 

И – надо жить! Не сдаваясь! Тем более –

…Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Все потеряв невозвратимо;
И все равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.

Все равно! Назло, вопреки! – будем жить! Щедро будем жить!

9-10 января 2014

 

«И будет Радуга...»

Радуга, оптическое явление в атмосфере, имеющее вид разноцветной дуги на небесном своде. Объясняется преломлением и отражением на поверхностях водяных капель света и разложением его в спектр.
Энциклопедический словарь

...И под ветер с незримых Ладог,
Под почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен...

Анна Ахматова

И будет радуга в облаке, и я увижу ее, и вспомню завет вечный между Богом и между всякою душою живою...
Бытие, гл. 9, ст.16

1.

– Или Вы сами не видите, мадам Волошина? Она таки странная девочка! Вот и мадам Федоренко свидетель...

– Ходыть, ходыть у дворе по кругу, як нанятая. То смеетца, то крывитца. Може загубыла шо? То-ж не шукае, а отак – догоры... Молитца, чи шо?..

Вот так впервые уличили соседки в склонности к «беспочвенной фантазии», «сочинительству». Не тогда ли безвозвратно канула в старом мраморном колодце одесского дворика тетрадка с первыми стихами, пьесой – «из пионерской жизни!» – с яростным утверждением всепобеждающей силы дружбы ? И – с началом «великосветской» повести о мытарствах выкраденной злодеями маленькой принцессы – а la Мало?..

Как отрезало: в «большом дворе» 20-го дома уже больше не маячила. Перешла на каштан – единственное дерево узенького «своего двора» дома номер 18-ть, где и был оборудован «кабинет».

Меж двух стволов – сидение из обрезка доски, третий, центральный, как по заказу «приказавший долго жить», – основание для столешницы, выпиленной собственноручно лобзиком из трехслойной фанеры.

– Не, вы только гляньте! – девка ж, ей бы на пяльцах вышивать, а она – з пылкою!

Крепилась столешница так, чтобы, при необходимости, открыть и тайник, выдолбленный в трухлявой сердцевине. Остальные ветви надежно укрывали от мира. Убежище служило чуть не до окончания института. Особенно незаменимым оказалось при визитах нежелательных поклонников:

– Куды подевалась бисова дивка, была ж толечко! И как вышла?..

А – через окно! Каштан-то – близехонько! Да, в комнате от него и темновато, и сыровато, не раз грозился отец спилить, да разве подымется рука?

Ветви нависали над самой крышей одноэтажного флигелька – очень удобно для прогулок по ней, солнечных и лунных ванн. Изумрудоглазая трехцветная Венера и та не рисковала нарушать уединение хозяйки, заявлять о своих исконных родовых правах.

Ах, знали бы соседки, обсуждая «странное поведение», а «мадам Волошина», реализовав свой «долг врача-педиатра» и доложив маме, что накануне «монотонных кругов», чертимых без устали в пространстве немощеного двора, девочка впервые видела радугу!

 

...Бурный июньский ливень затопил планету, снес города и сады, сравнял моря, каналы, реки, тысячу лет (недели две...) созидаемые неустанным трудом человечества («это – я!») на задворках Вселенной (за хранящим тайну гулким мраморным колодцем и примыкавшим к нему сарайчиком)! Самоотверженные усилия Строителя, пренебрегшего раскатами грома: «Куды тащишь клеенку со стола? Сдурела, чи шо?! Извозюкаешь, изорвешь!!» – были тщетными...

Облип худенькое тельце красный в черный горошек сарафан, чавкали вмиг почерневшие «баретки», исходя белыми ручейками…

– Во, а вчера за раз угрохала полкоробки зубного порошка!

Совсем уж тощие и жалкие пластались по выпирающим лопаткам косицы, отчего-то покраснели ненавистно-голубые глаза («ну, почему не ч-ч-черные?!»), язык, старательно помогавший когда-то созиданию, слизывал непонятно почему соленые струйки дождя...

И – вдруг! Вдруг! – во все Небо! – Дуга! Ра-Дуга! Ра-дость – Дуга! Все семь цветов! «Ах, зачем я – девочка?! И не быть мне летчиком... В войну-то можно было... Подумаешь, сердце, "порок"! Это все гланды противные, вырвать их – и все!..»

А ночью она летала. И не на самолете – на межзвездном корабле!

Никогда ни до, ни после, ни наяву, ни во сне не видала она такой глубокой, чистой Синевы, таких искрящихся Звезд и Сияния! Не испытывала такого восторга и... первозданного Ужаса! Она знала – это Космос! Хотя первый спутник, этот милый шарик с четырьма «рожками», полетит только через пять лет...

Рабочий день взыскующей «Аттестата зрелости» (!), а затем абитуриентки, несмотря на золотую медаль сдававшей все экзамены, – вечная жертва реформ! – будет заканчиваться лишь с пролетом очередного спутника. В шесть ли вечера, в два-три ночи пролетит – неважно: «Уговор дороже денег! Да и есть ли что на свете дешевле денег – этих презренных бумажек?!.»

 

...Сегодня, неотвратимо приближаясь к Порогу, она все чаще думает: а если и впрямь – летала? И зачем-то же ей показали Неисповедимое, Неизрекаемое?..

Было. Видела. А началось с радуги. Как оказалось, не так быстро и бесследно исчезающего Моста от мечтаний «странной девочки» к трудно достижимой, но безусловно существующей, прекрасной Яви. Не быта – Бытия.

 

2.

А началось с «Радуги».

Экран – простыня, натянутая меж двух деревьев, разномастные скамейки, стулья, табуретки, в считанные минуты приносимые; островки невытоптанной (несмотря и вопреки!) травы – кинозал пионерского лагеря на Большом Фонтане начала 50-х. Раз в неделю приезжает кинопередвижка. С чем сравнить ожидание, предвкушение? Ах, бедные-бедные – нынешние, пресыщенные, с их « японскими » «телеками» и «видиками»!

Но вот «после ужина, когда стемнеет» наконец настает.

Так пришел однажды фильм «Радуга». Ни один так не врезался в память двенадцатилетней девочки. Почему? Интересно бы сегодня посмотреть, оценить. Впрочем, не стоит. Каковы бы ни были «профессиональные» и прочие оценки, они не изменят, не отменят факта. И нынешнего знания: не случайно он, один из немногих, так потряс все существо ребенка. Будущей матери...

Не вспомнить сейчас ни актеров, ни, как следует, сюжета. Но – о войне, о матери-партизанке, родившей дитя свое в плену. О муках ее смертных, об убийстве фашистами новорожденного. О мужестве и беспредельной жертвенности, когда, даже во спасение собственного ребенка, мать не может предать.

О казни ее и о радуге, озарившей, осенившей последние минуты.

«Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить...», – этих слов девочка тогда не знала. Но именно эту Мысль, это Знание дал ей этот фильм.

Пройдут годы, и из многих-многих фильмов, наверное, и более художественных, сильных, глубоких, значимых – да как угодно лучших! – врежется в память юной девушки... «Убийство на улице Данте». О сыне, предавшем мать. И Родину. Смешная, с тех пор она и не смогла полюбить актера Михаила Козакова...

Из зарубежных того же времени – «Ночи Кабирии». Скажете, несопоставимы? Отчего же? Тема – одна: предательство, сущность его, явленного еще Иудой Искариотом, а, в зародыше, – Хамом... Тема верности и доверия, любви и совести. Со - Вести: согласия Вести посылаемой. И крестных мук пути верных. И – неизбежности этого пути для человека. Если он – человек.

Потом придет «Молитва» Анны Ахматовой:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

«Отыми и ребенка...» Как же страшно! И как подло время, если диктует хотя бы только мысль о таком выборе!

В конце 80-х прочла в книге Федора Нестерова «Связь времен» выдержку из «Жития протопопа Аввакума...»:

«В те же поры и сынов моих родных двоих, Ивана и Прокопья, велено же повесить; да они, бедные, оплошали и не догадались венцов победных ухватити: испужався смерти, повинились...» Помещены во вкопанный в землю деревянный сруб вместе с матерью: «Вот вам и без смерти смерть!.. А мать за то сидит с ними, чтобы впредь подкрепляла Христа ради умирать, и жила бы, не развешав уши; то баба бывало нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты и креститца и творить молитва, а детей своих и забыла покрепить, чтоб на виселицу пошли и с доброю дружиной умерли за одно Христа ради...»

Как больно: «детей своих и забыла покрепить…»

Вот так и слилось все воедино. И стучит-стучит в висок: неужели не сумела «покрепить», неужели не сумела?..

«Семья, как и личная совесть, гибнет в истории последней», – все твержу-повторяю, как заклинание, нет! – как заклятие: не случилось бы! – эти слова Василия Розанова.

Неужели настал Час?..

 

3.

Неужели настал Час?

Как в капле воды, преломляется в семье распад Отчизны.

В 1914-м Анна Ахматова напишет:

...Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат.
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат...

Но придет 1918-й, Брестский мир – «Иудин грех». Придет и слово Максимилиана Волошина, в «пламени усобиц», «из недр обугленной России» заклинавшего:

...встань, Русь, подымись,
Оживи, соберись, сростись, –
Царство к царству, племя к племени!..

И – закономерно! – придет 1922-й! Потом будут «сороковые, роковые». Подтвердят, что неглупым был заклятый враг – князь Бисмарк, учивший, что военный разгром России «даже и после самых блестящих побед лежит вне всякого вероятия», что «даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частицы разрезаемого кусочка ртути...» Да, убедились лютые вороги, что военный разгром невозможен.

Но, в конце ХХ-го века, истребив 20-ми, 32- 33-м, 37-м, сороковыми годами значительную, лучшую часть генофонда нации, упорно кромсали святыни русской души «тихой сапой». И – настали 1991-й, 1993-й.

О, в какой боли в 95-м, вспомнив слова Рильке о «границах» России! –

Оставили. Забыли впопыхах,
Как вещь, как хлам,
Мою живую душу.
– Пустяк... Тем паче,
Превратили в прах
На Крови Храм –
Одну шестую суши.

Я за нее – единую –
Молюсь,
Век доживая прыймачкой
Убогой, –
Детоубийцу и святую –
Русь,
Единственно граничащую –
С Богом!

...Семь лет метаний, рвущего душу стыда, непрощаемой себе вины: «Соблазнилась... поверила... К-о-о-му?!»

Совсем на пределе, вдруг во сне увидала дом. Тот, где – «первый звук и шаг», куда из Ленинграда «под бомбами, в огне, в кипенье Волги везла еще в себе, моя святая...» Откуда увезли четырехлеткой пятьдесят с лишним лет назад в Мурманск: «Отцу-то после плена заказан Ленинград». А потом, спасая от туберкулеза, – в Одессу.

В уездном городке Буинске, основанном ровно за 161 год до рождения, в сентябре 1780 года, из деревни Афонасово (Архангельское) указом Екатерины II . Городке Симбирской губернии, потом – Татарской АССР, ныне – Татарстана...

И думать забыла, но ворвался солнечный сон в моросящую слякоть одесской зимы. С трудом дождавшись весны, вопреки нарастающей, терзающей немощи тела, искалеченного «тойотой» «новой украинки», невзирая на фантастические коммунальные долги, заразив мечтою тех, кто захотел и смог помочь, в начале мая 1998-го – Домой!

 

Из «путевых заметок», 4 мая, вагон «Киев-Екатеринбург» :

«Итак, еду. Конечно, "авантюра", конечно – "безумие", но тяга – неодолимая! – переборола! Всегда, во всем себе отказывала... "Должна!" – главное, "хочу!" – стыдно! И вот, надо ж тебе!.. Да, безумие с точки зрения "рацио". Долой "рацио"! И без меня мир уж таким рациональным стал – тошно! А где место душе? И, может быть, и сейчас – "должна", кто знает?..

Конечно, страшновато: ведь никого не знаю, никто не встретит, где остановлюсь? А-а-а, "мир не без добрых людей!" – любила повторять мама. Неужто все, разом, – исчезли?!

Помоги, Господи! Укрой, защити! Дай силы преодолеть все, что пошлешь в пути, озариться новыми впечатлениями, встретить добрых людей, поклониться родине своей милой, отторгнутой от меня, "поливаемой" слепыми, злыми. Дай увидеть дом, где сделала первые шаги, испить водицы из Волги, Свияги. Может быть, найти знавших маму, род мой, а вдруг – и родственников!..

Мама мечтала поклониться отцовской могилке, что если найду ее – деда Андрея? Землицы родной привезу на ее могилку...»

 

Из письма брату в Киев, 6 июня :

«Ну, не чудеса ли все это? И не угодно ли было Господу мое путешествие? Ведь все-все подавалось, как на блюдце! Такое бывает единожды... Боже, как я благодарна всем, кто понял, поверил: надо! Так счастлива давно не была! Свободная, летящая, искрилась и людей привлекала, притягивала! Как опекали меня хлопцы – проводники вагона, как не только не осудили, но восхитились, когда я на их вопрос: "Куда и зачем?" все вывалила, как на духу! Як ми співали з ними українські пісні! А в Казани один из них – сам, без просьб, поднес сумку к стоянке автобуса на Буинск, и: "Как жаль, не узнаем результатов Вашего путешествия!" Видел, может быть, как я не смогла сдержать рыданий, когда предстал на холме Белокаменный Кремль Казанский, как слезы – ручьем от чуда – кирпичных кружев вокзала!

Как внимательны были и главврач райбольницы, и зампредисполкома в Буинске, и редактор газеты, и работники архива, музеев и в Буинске, и в Казани, Ульяновске, Елабуге!

А каких добрых людей встретила повсюду! Н-е-е-т, жива матушка-Русь! Нас так просто не возьмешь!..»

 

Да, счастье! Безмерное счастье встречи с родной землею, прекрасною, единственною. Верно, нужна была беда лютая, чтобы осознать...

Нашла и дом свой – «шатровый пятистенок», серо-голубой, с резными наличниками и подзорами, ставенками, украшенный белыми «кружевами». Сохранившимися – теми! – половицами и порожками. Так ясно ощутила, как сначала на четвереньках, а затем – бочком, держась за притолоку, перешагивала. Гладила их, и печку, и крепкую деревянную балку потолка со следами крюка. Для зыбки...

Отзывались и другие дома. Узнав, что там размещалось в годы войны, понимала: была с мамой! И дом детской больницы, и интерната для детей блокадного Ленинграда, которых мама с коллегами «отпаивала сывороткой из-под простокваши». И – военкомата: мама совмещала работу в мобилизационной комиссии. Вспомнила, как рассказывала она и о случаях членовредительства дезертиров, и о девушке-милиционере, чей расчленённый труп нашли по весне в колодце. О подметных угрожающих письмах и ей... О том, как, загнав коня, прискакал в дальнюю деревушку охрипший посыльный: «Татьяна-апа! Сугыш бетте!» («Война кончилась!»). И – здание санэпидемстанции. Пришлось маме и на вспышках сыпного тифа поработать: «Не поверишь, Люлинька, бросаешь полушубок в дезкамеру, а он – как живой – ползет! Столько вшей в нем было... Но на фронт сыпняк не пустили!»

Всего две недели на родной земле, и каждый день – чудо, источник силы: как не вспомнить Антея? Но вот восьмого мая...

 

Из «путевых заметок», 10 мая, Буинск :

«8-го с утра повезли меня на кладбище, поискать могилку деда Андрея. Но... "учета захоронений не велось, а если не было родственников, то возможность сохранения – минимальна". Показали, где захоронения начала 40-х годов, дед умер в 1941-м.

Ходила долго, вспоминая все, что рассказывала мама о дедушке.

Крестьянин, мастеровой, грамотный, многое знал, умел, речь – певучая, "складная", наизусть читал Некрасова. Знал чуть не все языки Поволжья, а татарский и чувашский не хуже русского. После революции одно время заведовал избой-читальней, но не понравилось: "безбожники!" Знал народную медицину. Тяжело заболев, попросил младшую дочку (маму) – "безгрешную!" принести из лесу муравейник, набрать ландышей.

"Как кусались! Плакала я, но ослушаться не смела: тятя велел!" – рассказывала мама. Потом парила отца "в кадушке с мурашами, с еловыми верхушками". Не успевала подливать воды "в крынки с ландышами": "Глянь, дочка, каки жадущи!" Потом, учась в мединституте, узнав о целебных свойствах ландыша, поняла: он сам выпивал водичку из-под ландышей, лечился.

А каким он был мастером на все руки, неутомимым, хоть и с рождения хромал: одна нога короче другой! "Ни минуты без дела, то строчит на старом "Зингере", то сапоги тачает, то на верстаке в сараюшке что-то ладит..."

Очень хотел внука и корил маму, что, вослед старшей сестре, родила девчонку. Однако, очень любил и "тетешкал голышку на своей крепкой мозолистой ладони, приговаривая, напевая про камаринского мужика..."

Смерть свою предсказал чуть не день в день, за 20 лет…

И здесь уже, буинцы, подтвердили его трудолюбие, умелость, безотказность, почитание матери: "...она поганяла, быват его! А он – хроменький, не поспеват..."

Рассказывала деду о маме, о сыне, наших бедах, просила отозваться. Читала свои стихи – его маме, моей прабабушке, посвященные:

– Эх, Советская власть!
Чем ты недовольна?
Из амбара в амбар
Ходишь добровольно! –

Ой, прабабка, повитуха Матрена!
С той частушкой у двери исполкома
Все приплясывала – удалая,
Постового в жуть и краску вгоняя.

Но повит, как пол-Буинска, руками
Ее сухонькими шепчет лишь: " Сами
Вы б пошли отдохнуть, право дело!
Неровен час, не сталось бы дела! "

А она отмахнется: " Сгинь, чадо!
Ведь сказать этим иродам надо,
Вы – молчите, видать, мне – старухе!
Бог не выдаст! Не хочешь – не слухай!

Да, за крестника выпила чарку,
Их – до черта, да всякого жалко...
Не мешай веселиться, сыночек!
.. "
Над сединами вьется платочек:

– Эх, Советская власть!
Чем ты недовольна?
Из амбара в амбар
Ходишь добровольно…

Разнесчастный – прожогом – за дедом:
" Ты, Андрей, не читальней заведуй,
А гляди получшей за мамашей,
Не то – вместе – баланду, не кашу! "

Бог помиловал, люди укрыли –
То и золота – руки! Но были,
Знать, людьми, повитые тобою,
И в 105-ть отошла ты в покое...

И смеялась, напевая его озорные частушки, и всплакнула... Благо, – одна, и дождик легонько брызгал время от времени, "слепой" дождик. Вспомнила ахматовское:

А этот дождик, солнечный и редкий,
Мне утешенье и благая весть...

Все тянуло в одну сторону, не один уж раз вглядывалась в стершиеся таблички. Нет и нет.

Чем-то привлекла одна могилка, как-будто звала, я все кружила рядом...

На ней и вовсе – никаких табличек. Почти вровень с землею, с полуистлевшим крестом, когда-то синим, зажатая меж большой березой и чужой оградкой... Что ж, решила, не судьба, видать, возьму-ка от нее землицы, чем-то же она меня тронула! Все одно – буинская земля с тех лет захоронений...

Нагнулась, чуть присела, сколько позволила из осколков собранная нога, взяла в пакетик земли. Поднимаясь, оперлась на оградку, "душащую" забытую могилку. Сердясь на нее, полюбопытствовала, чью же ограждает? И – села. Подломились ноги.

На памятнике: "Иванов Дмитрий Панфилович", даты, рядом – "Иванов Евгений Дмитриевич", "Иванов Василий Дмитриевич", двух женщин Ивановых, и – "Украинский Петр Александрович". А деда-то звали Андрей Панфилович Иванов!! Панфил – не такое частое имя!

Лихорадящая память выбросила наверх мамины сказы о "золотце и молодце": дедушкином брате, который после революции то пропадал, то объявлялся и, стуча в окошко, на вопрос "Кто там?" ответствовал: "Вам золотца, аль молодца?" – "Не надобно золотца, нам бы молодца!"

Вспомнилось, что одного из братьев деда – да-да, их было несколько! – звали Митей... Улыбнулась: и здесь "Украинские", кто бы это?

 

...В два часа дня в редакции газеты "Байрак" ("Знамя"), местному краеведу Галине Григорьевне Соболевой, захлебываясь, – о своей находке. Она: "Евгений Дмитриевич был в Буинске председателем райисполкома, очень уважаемым человеком. Я с его сыном Юрием в одном классе училась..." Выхватила из вороха привезенных фотографий ту, где 11-месячный "племяш Юрочка". Она: "Похож..."

А потом... Потом будет встреча с Клавдией Дмитриевной Украинской, в девичестве – Ивановой, 95-ти лет, дочерью Дмитрия Панфиловича! Да, мамина двоюродная сестра. Память – совершенна!

Так я узнала, что у деда Андрея было три брата и две сестры. Дети их, внуки, правнуки рассеяны "по всей Руси великой". Не хватило блокнота записывать. Уговаривала ее отдохнуть, прилечь. Ни в какую! Все хотела рассказать, все фотографии показать! Рассказала и о прадеде Панфиле Ивановом, работавшем в земской управе писарем, умершем то ли в 1905, то ли в 1906-м году; прабабушке Марии (Матрене) – бабке-повитухе: "полгорода крестников", умершей в 30-х годах.

 

…О прабабушке много и от мамы слыхала: отчаянная была, никого не боялась, сто пять лет прожила.Вот и стихи о ней написала в тяжком 92-м… И в Буинске уже Лидия Алексеевна Торговенкова успела рассказать: "П-а-ачетной женщиной была! Из районов за ней приезжали! Тогда-то ребятишек много рожали. И татарки, и чувайки, и у наших, русских, – полон дом, как опят в кузовке, а все рожали! "Бог дал!" – ино грех, в жизнь не пущать-то! Ну, и в ночь-полночь – к ним, в шатер, в оконце: "Баб Матрен, а баб Матрен! Поехали, ажно началось!" А она – за узелок, да – в телегу, аль – сани, по зиме-то... Шустрая така, махонька, но боева – жуть!.."

Сама Клавдия Дмитриевна десятерых родила, первых принимала "баушка".

Чего-чего только не рассказала тетушка! Прощаясь, просила ее поберечь себя, поцеловались крест-накрест трижды, перекрестили друг друга. "Наша!" – сказала она твердо, и – "Может, чтоб с тобою свидеться, и зажилась я?.."

Но это будет 9 мая, после парада, когда шла (за маму!) в колонне ветеранов и, запевая "Катюшу", не смогла сдержать слез...

А восьмого везли вконец обессилевшую от впечатлений под кратким, но бурным ливнем в редакционном газике "домой". Спешили. Хозяюшка – медсестра райбольницы Галина Чигарина обещалась истопить баньку. Настоящую, русскую, от дедов-прадедов доставшуюся, бревенчатую, что на задах подворья приютилась...

И тут – забыла и о баньке! – во всю ширь небесного купола встала Радуга! Невиданная, огромная, ярчайшая! – Знамение?!.

Обняла привольно раскинувшиеся одноэтажные деревянные домики, сияющие кружевом резьбы, такими благородными, тонкими оттенками цвета! И красно-белые, кирпичные, чудной узорной кладки! – "Как же талантлив Ты, Народ мой!"

И светящийся Храм, и новую мечеть, пронзающую высь.

И – куда ни глянь! – стройные березки в нежно-зеленой дымке, белую кипень черемухи. А вдали – темнеющий корабельный лес, могучие сосны, чуть зеленеющие поля с черно-серыми, желтыми проплешинами, серебристые озерца.

И – где-то там – "засечную линию, идущую от Свияги по южному берегу реки Карлы до Сурского леса" – "Карлинский вал", его рвы и насыпи для укрытия стрельцов – сторо́жи Земли Русской! Вспомнила: чуть не утонула в Карле, увязавшись с салазками за старшими девочками, лед уж тонкий был...

И – "насыпи для батарей" близ села Кияти, где, по преданию, "было сражение войск царя Иоанна Васильевича Грозного с войсками хана Казанского". Как славно накануне рассказывала 86-летняя Лидия Алексеевна Торговенкова о "походе" с прабабушкой Матреной на ярмарку в Киять! – "Роса еще, ан вышли, и где лужком, где тропкою, посуху да по топкому и дошли!"»

 

И – поняла я, так крепко, так до донышка поняла! –

«12. И сказал Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами, и между всякою душою живою, которая с вами, в роды навсегда,

13. Я полагаю радугу мою, в облаке, чтоб она была знамением завета между мною и между землею.

14. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке...» (Бытие, гл. 9).

 

А еще – у Марины Цветаевой: «Я знаю, что за облаком – боги». И – «Встреча должна быть аркой, еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад».

Поистине – клад: встреча с родной землею, родными людьми! Бесценный Клад!

 

…Да, сегодня не просто облака – тучи! – затянули небо над землей моею.

Но в них – Радуга! Прольются тучи, пусть бурным и грозным, но – животворящим! – ливнем, и – воссияет Радуга! Воссияет Русь моя! Она – единая, единственная! – «в роды – навсегда».

Ноябрь-декабрь 1998

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную