|
«А тонкое художество Чехова, его творчество,
полное душевной боли, и великой разборчивости,
и осторожности в выборе средств, духовное угадание
Чехова на протяжении десятилетий стало лишь
виднее и очаровательнее, и большую, всё большую
силу благого колдования приобретает».
Константин Бальмонт.
1
Проходит время, а национально-художественная русская традиция Чехова по-прежнему находит своё выражение и свой духовный отклик в весьма неожиданных современных формах и жанрах как литературы, так и искусства. Идеи реализма, заложенные Пушкиным, Толстым, Некрасовым, Достоевским, Чеховым, продолжают волновать человеческие души, направляя к извечным истинам правды, добра, красоты, любви. Настоящий писатель обречён на поиски правды жизни и на утверждение «великой правды литературы». Неумолимая чеховская правда жизни всегда заключала в себе определённую общность задач русских писателей. Поэтому так же неумолимы к сегодняшнему уклончивому сознанию историческая память, честность, призванные сохранять великое сердце России. И, вопреки всему происходящему, крайне важен чеховский дух творчества, ведь в нём сам русский человек!
Размышляя о путях и направлениях в искусстве и литературе, о преемственности культур, мы видим, что и в третьем тысячелетии многие художники продолжают творить в русле классических отечественных традиций. Перечень авторских сближений достаточно широк, и, открывая перекрёстки различных эстетических миров, можно проследить характерную закономерность, литературное родство и стилевое разнообразие отдельных текстов. Так, мировое влияние чеховской реалистической традиции не могло не сказаться на идее преемственности славянских литератур, их взаимообогащении, что отразилось и в произведениях белорусских писателей: Я. Брыля – мастера короткой формы, И. Мележа – создателя эпических полотен народного быта, И. Шамякина – тонкого художника психологично-драматического портрета героя второй половины ХХ века, а также наших современников М. Позднякова, Н. Костюченко, Н. Советной, пишущих на двух языках. Не зря писатель М. Горецкий заметил: «У белоруса две души», – подразумевая, что одна из них обязательно смотрит на Восток.
Обозначим поле русской словесности Беларуси, относящееся к 20-м годам нынешней эпохи, очертим круг её некоторых значимых представителей, в него входят известные авторы: А. Аврутин, В. Поликанина, Т. Лейко, Е. Полеес, С. Трахимёнок. Характеризуя атмосферу существования и статуса русской литературы Беларуси, представляя её модель, профессор, литературовед, писатель А. Н. Андреев справедливо подметил, что русская словесность в Беларуси находится в изоляции. Феномен неоднозначного состояния «эмиграции без эмиграции», в котором она оказалась в условиях независимости, присущ литературам и других постсоветских стран. Приближаясь к реальной карте современной словесности, проводя смысловой параллелизм и сопоставления с произведениями А. П. Чехова, обозначим для литературно-критического исследования творчество следующих авторов: Анатолия Аврутина и Ганада Чарказяна. Общечеловеческие, вселенские мотивы, которые они затрагивают в своей поэзии и прозе, находят своеобразное отражение и в чеховских произведениях. Отметим, всех авторов объединяет похожий, специфически чеховский способ поисков художественной правды.
Правомерно ли сопоставлять подобных писателей, олицетворяющих наше время, и Чехова, великого мирового классика? Многое зависит от того, каков отбор жизненного материала в тех или иных представленных произведениях и, безусловно, ракурс его подачи. Не секрет, сказать что-то новое удаётся сегодня единицам. И всё же каждый художник индивидуален, интересен по-своему, и каждое уже кем-то и когда-то изречённое слово может звучать совершенно необычно, потому что любая традиция вбирает в себя и старое и новое. Есть давнее и верное представление, идущее в литературной традиции ещё от Пушкина, что лучшие и главные стороны личности писателя раскрываются не в поступках, не в деятельности, а именно в творчестве. Основой суждений о писателе должны являться прежде всего его тексты. Замечательный исследователь А. П. Скафтымов призывал читателя «не искать противоречий в произведениях классиков, а с доверием относиться к автору, и тогда окажется, что в подавляемом большинстве случаев мы имеем дело с продуманной и последовательной системой». Пожалуй, данное уникальное наблюдение стоит учесть, обращаясь и к творчеству современных художников слова.
2
«Пусть останется только Отчизна…»
«Только грохни ведром – отзовётся тоска мировая,
Только стукни калиткой – земля затрясётся околь.
И увидишь печаль, что шагает, забавы не зная,
И увидишь страданье, что чуть улыбнётся сквозь боль».
***
«…А друзей – только Чехов и Блок».
Анатолий Аврутин,
«Просветление»; книга поэзии. – Минск, 2016.
Истинное литературоведческое открытие и понимание Чехова произошло только в середине ХХ века. Эпоха, в которой он жил, не смогла по-настоящему распознать и оценить его значимость. Сложность в том и заключается, что каждый художник практически всегда живёт на рубеже двух веков. Чеховский феномен близок русскому поэту нашей современности Анатолию Аврутину, представляющему в своём многогранном творчестве как эпоху двадцатого столетия, так и эпоху, знаменующую начало двадцать первого, поэту-классику, который создал целую эпопею народной жизни более чем полувекового периода страны. Неслучайно в его творческом багаже имеется поэтический сборник с ёмким и лаконичным названием «Времена». Он не растворился полностью ни в одной из описанных им эпох, а смог на протяжении всей жизни сохранить лёгкую отстранённость от своего предмета и оказался, без преувеличения, одной из самых достойных фигур в литературе новейшего времени. Анатолий Юрьевич Аврутин – главный редактор литературно-художественного журнала «Новая Немига литературная», объединяющего соотечественников-литераторов близкого и дальнего зарубежья, лауреат многочисленных литературных премий, в том числе Большой литературной премии России (2019), Национальной литературной премии Беларуси за книгу поэзии «Просветление» (2017), обладатель ордена и медали им. Ф. Скорины. Его поэзия олицетворяет некий универсальный культурный архетип, присущий такому исключительно верному и надёжному направлению в литературе, как реализм, направлению, не отступающему от главного принципа – художественного изображения реального человека в реальном же мире.
В своём историческом движении художественная литература всегда стремилась приблизиться к действительности, и творческая цель Антона Чехова состояла в том, чтобы создать мир, в котором героем был бы обычный человек, сам читатель. Эту повседневную реальность подлинной жизни тонко чувствует и русский поэт Анатолий Аврутин, психологический реализм которого предельно точен и правдив, а ощущение многих моментов жизни передано им на высшей точке человеческих эмоций, на пределе оголённого нерва. В литературе порой ценна и необходима попытка взглянуть на некоторые вещи под иным, неожиданным углом зрения, что было свойственно именно А. П. Чехову. И речь в данном случае пойдёт не о конкретных типологических связях между текстами, а прежде всего о неких общих тенденциях, моделях и образах как вариантах восприятия их творчества. Какова же идея преемственности структурных составляющих этого архетипа, его элементов, мотивов?
Поэтическое творчество Анатолия Аврутина несёт в себе особое ферментирующее начало – ту внутреннюю драматургию стиха, ту пронзительность лиры, когда поэзия приобретает собственный, отличный от других, неповторимый модус. Автор интуитивно угадывает форму. Форма и поэтическое изящество слова у него связаны воедино. Он аналогично Чехову преодолевает собственную эпоху, пропуская её боль через себя.
Корчуем сад, что деды посадили, / Заросший пустоцветом…,
Пустоцвет / В борьбе с собой не требует усилий.
Его – оставим, а деревья – нет… / Корчуем сад.
Такая вот работа. / Отцам и дедам выставляем счёт.
А мальчик с видом полуидиота / Сорвавшееся яблоко грызёт.
Он им хрустит, показывая – вкусно! / А мы лишь знаем – пилами звенеть.
Корчуем сад… / Какое в том искусство?
Как яблоки без яблонь заиметь? / Корчуем сад.
В плечах – крутая сила, / Идущая от деда твоего.
Но Вечность ничего нам не простила, / И мы о ней не знаем ничего.
(«Корчуем сад…»)
Поэт словно продолжил чеховскую тему «Вишнёвого сада», продолжил уже на другом историческом рубеже и в особом художественном ключе. Символ погибающего сада заключает в себе вселенский, обобщающий смысл, смену эстетических ориентиров, острое предчувствие грядущей эпохи, мистически притягательной своей неизвестностью. И если у Чехова: «…жизнь в этом доме кончилась… больше уже не будет… <…> Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнь!..» – и Любовь Андреевна прощается с милым, нежным, прекрасным садом, питая надежды на новую, лучшую жизнь, то у А. Аврутина в отличие от этой «оптимистической трагедии» проступает ярко выраженный трагический эпос. Философско-исторический взгляд поэта более категоричен, лишён иллюзий, которые со временем вызывают разочарования. Отчасти ему уже сложнее, чем А. Чехову, – ведь приходится осмысливать гораздо больший период отечественной истории.
В стихах поэта Русь – святая и грешная, да, она разная, противоречивая, горькая до слёз и одновременно до боли родная, единственная для него. Такова родина русского человека, без которой ему нет жизни.
Не тропа, не стежка, не дорога, / Не большак и точно не стезя
То, по чем бреду себе убого, / Башмаком по наледи скользя.
Чавкают следы, скрипит осина, / Плещет в лужах звёздный кавардак…
Только филин ухает повинно: / «Всё на свете деется не так…»
И проклятье влажное вдыхая, / Болью распираем на ходу,
Помнишь – На Руси начало рая / В этом нескончаемом аду.
Где всегда не торена дорога, / Где всегда избёнка без дверей,
Где над крышей хмурого острога / Небо – не бывает голубей…
(«Не тропа, не стежка, не дорога…»)
Способен ли человек что-то изменить, или уже всё давно предначертано в таинственной книге судеб? Ведь ему нужна только эта земля, над которой «небо – не бывает голубей…», где есть высота и есть бездна, где неизменно идут рядом страдание и радость. Здесь явственно сквозит чеховская «безотчётная тревога» жизни, такой «странной, безумной и беспросветной». В рассказе А. Чехова «Убийство» мы выслушиваем внутренний монолог главного героя Якова Иваныча, убившего собственного брата и приговорённого к каторжным работам на двадцать лет на Сахалине, монолог потрясающий своим запоздалым прозрением: он задумывается, «почему жребий людей так различен», «почему эта простая вера… досталась ему так дорого…?» И невозможно объяснить человеку, как писал А. Ремизов, «почему так с ним делается, а не этак…», почему вдруг приходят несчастья? И правдивые стихи Анатолия Аврутина о той вечной Руси, где «всё на свете деется не так…», лишь в очередной раз подтверждают мысли главного героя А. Чехова, который «сквозь тысячи вёрст этой тьмы… видит родину… видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей <…> и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день». Л. Н. Толстой считал, что не поздно изменить жизнь даже в последний, смертный миг, значит, всегда во спасение души человеку даётся шанс.
Трагизм бытия, без которого сложно представить поэзию А. Аврутина, привносит в неё и социально-экзистенциальные мотивы – то уникальное проникновение в мир человеческого бытия, что отличает всех серьёзных художников.
Который день, который год, / Труд не сочтя за труд,
И в урожай, и в недород / Их сумрачно ведут.
Штыками тени удлиня, / Ведут, как на убой.
Лениво чавкает земля / От поступи больной.
Лениво падает лицом / Один – в сплошную грязь.
О нет, он не был подлецом, / Но жизнь не задалась.
Лениво обойдёт конвой / Обочиной его.
Лишь ворон взмоет по кривой, / А больше ничего…
И снова, унося в горбах / Свою святую Русь,
Идут кандальники впотьмах / И шепчут: «Я вернусь…»
И снова падает другой / На этот грязный снег.
И год иной… И век иной, / Но тот же – человек.
(«Который день, который год…»)
Подобную насыщенную ассоциациями картину, которая предстаёт в этих философских стихах, можно отнести ко всей исторической судьбе России, настолько точно они передают её судьбу, тесно сплетённую с трагической судьбой русского человека, хотя и написаны поэтом нового века. История повторяется. «Они и есть – Святая Рать, / Когда нагрянет бой», – скажет автор, сознавая закономерность происходящего во времени и понимая единственную ценность человека, которого никогда не щадили страна и власть. А. Аврутин чувствует чужую боль, вбирает её в себя, она становится его тяжким бременем поэта-гражданина. Это ли не чеховские очертания одной великой правды, всеразрушающей и всепобеждающей, никем непознанной до конца, когда важна цельность жизни и творчества?! Здесь пролегает литературная параллель с А. Чеховым, – чуткость к чужому страданию, тот Божеский дар, с которого и начинается настоящий художник.
«Письма из Сибири» и «Остров Сахалин» – человеческий подвиг Чехова, посвящённый русскому народу, её несчастным, отверженным, забытым обычным людям. В человеке живёт и добро, и зло, оно многолико. Парадоксальность этого писатель-путешественник ощутил воочию. Именно мотивация Сибири, Сахалина привнесла в его творчество необходимую зрелость и более глубокое видение социально-психологических проблем русской жизни. О себе писатель говаривал, что у него «всё просахалинино». А. П. Чехов сделал перепись всех жителей каторжного острова, затем несколько лет работал над книгой о своей жизни на Сахалине. Горький, прочитав рассказ Чехова «Припадок», назвал его редким писателем с «великолепным чутьём боли», который в совершенстве овладел столь тонким талантом, став непревзойдённым мастером слова. «…мне бесконечно жаль его», – так говорил Чехов об одном из ссыльных в своих «Письмах из Сибири». И там же: «Вот около сосен плетётся беглый с котомкой и с котелком на спине. Какими маленькими, ничтожными представляются в сравнении с громадною тайгой его злодейства, страдание и он сам! Пропадёт он здесь в тайге, и ничего в этом не будет ни мудрёного, ни ужасного, как в гибели комара». Возможно, лишь жалость и сострадание и делают нас людьми, не дают пропасть последним оставшимся в нас росткам человеческого.
«Время и расстояние дарят нам силу и – право! – объективного взгляда на самих себя суждение о себе. Именно право – масштабного и беспристрастного виденья-суждения по-новому. Однако чем длиннее расстояние и дольше время, тем суждение… непредсказуемее. Неожиданней. Ведь это суждение прошло через память», – писал Антон Павлович в походных записках, путешествуя по Сибири. Согласимся с писателем и не будем забывать, что памяти свойственно изменять нам. Неизменной остаётся лишь Россия. Значимость творческой личности заключается в мужестве выстоять, принять удары судьбы и не отступить от намеченной цели. Чеховская пора – пора кризисов, трещин, разладов. Драматическая линия излома проходит и через творчество Анатолия Аврутина. Классик – тот, кто преодолевает эпоху. «Ему выпала не самая лёгкая задача пронести классическую лиру «сквозь сумрак времён…», быть провидцем и стоиком в чуждой ему по духу стихии», – эти слова, характеризующие главную суть творческой личности А. Аврутина, принадлежат русскому поэту Светлане Сырневой.
Как тревожен пейзаж, / Как понуро вдали заоконье.
Все мы – блудные дети, / Чьи головы меч не сечёт.
Вон уселись грачи / На чернёно-серебряной кроне, –
Только б видеть и видеть, / А всё остальное – не в счёт.
Две исконных беды / На Руси – дураки и дороги.
Дураков прибывает, / А умным – дорога в острог…
Не могу, когда лгут, / Что душою терзались о Боге,
Позабыв, как недавно глумились: / «Враньё этот Бог…»
И в душе запеклась, / Будто кровь на обветренной ране,
Вековая обида / За этот забытый народ,
За того мужичка, / Что с получки ночует в бурьяне
И всё шарит бутылку…
А всё остальное – не в счёт.
<…>
Он доволен житьём, / Хоть мерцает в зрачках укоризна:
«Кто заступник народный?.. / Чего он опять не идёт?..»
Изменяется всё… / Пусть останется только Отчизна
Да смурной мужичонка… / А всё остальное – не в счёт.
(«Как тревожен пейзаж…»)
Аврутин знает, что настоящая вера не бывает напоказ. И Отчизну тоже нельзя любить напоказ, что теперь вошло в моду. Он, пожалуй, так же как и Чехов, боится декларируемой веры. Поэзия его религиозного чувства необычайно осторожна и всегда соотносится с пережитым и выстраданным. Современники обвиняли писателя в том, что он абсолютно не религиозен, а он как раз обладал тонким и чутким пониманием божественного в человеке. Ведь пронести такую вселенскую боль через всю жизнь, излить её в своих произведениях абсолютно не верующий в Бога человек не мог! И принимать Россию с её неразрешимыми противоречиями, любить её такой неприкаянной может и сегодня только поэт, потаённо хранящий веру в неё, такой как Анатолий Аврутин: «Как живём, значит, так заслужили, / Ведь цифирь не повинна, что вдруг умноженье забыл… / Можно жилу порвать, но всё держится тут на двужилье, / А сломаешь крыло – здесь от века взлетают без крыл…» – колоссальное внутреннее напряжение исходит буквально от каждого слова, и так хочется негасимого света, что продолжает жизнь, он там, где-то впереди, и он обязательно должен появиться в стихах поэта.
Судьба России, личная судьба и нравственность – едины, они составляют в жизни и творчестве поэта ключевые смыслы. Испытав боль, человек идёт к возрождению, красоте и надежде. Несмотря на потери и разочарования, на отчаяние и даже откровенный пессимизм, основной аккорд в поэзии А. Аврутина всегда жизнеутверждающий:
Я иду… / И пронзительно пахнет землею –
Растревожила землю дневная теплынь.
Вся округа укуталась синей полою,
И на бархате тьмы серебрится полынь.
Это запах земли… / В нём тепло и истома.
Подгоняемый взмахом невидимых крыл,
Он пьянит, будто двери отцовского дома
После долгой разлуки внезапно открыл.
<…>
Тихо сосны / Отбросили тени косые,
Молодая звезда замерцала вдали…
И навеки сплетаются имя Россия
И тревожный, волнующий запах земли.
(«Запах земли»)
Искреннее чувство гармонии вселяет острое желание быть частью этой земли, живой и первородной частью природы, будто воплощаясь в деревья, в листву, вдыхая её благословенную тишину. Эту поэзию простора, пространства и невероятной жажды жизни А. Аврутин находит в чеховской повести «Степь», вслед за великим писателем он так же идёт по земле за судьбой и счастьем, правда, идёт своей дорогой художника нового века. Проза Чехова в повести «Степь» достигает того совершенства, когда она становится подлинной поэзией. Удивительный ум, редкая наблюдательность и образность слова писателя придают ей неповторимый поэтический ореол. Судьба и счастье, безусловно, образуют смысловой центр художественного мира Чехова. В повести «Степь» особенно ощущается поэзия огромного пространства, величия России и человека, тоска об ушедшем детстве, богатстве поэтической фантазии юной поры жизни. Что же для человека значит Родина и люди, живущие на земле? Пожалуй, лишь в этой повести у Чехова можно увидеть такое безграничное русское раздолье, которое крайне непросто и даже практически невозможно отыскать в его последующих произведениях. Повесть «Степь» вызывает массу чудных ассоциаций, связанных с миром детства, святого времени особого присутствия красоты и счастья: «И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полёте ночной птицы, во всём, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа даёт отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей».
Судьба – вечная непостижимая тайна, которую не дано никому разгадать. Вопрос вопросов всего чеховского творчества: сам ли человек делает свою судьбу или судьба делает человека? Для Анатолия Аврутина тоже важна эта тема, она даёт возможность заглянуть за грань будущего, судьба у него никогда не бывает случайна. «Почувствовать себя лишь малой частью / Того, что есть – лишь маленькая часть / Большой судьбы… И ты отныне властен / Вздохнуть поглубже… Охнуть… И упасть», – А. Аврутин испытывает интерес не столько к общей социальной судьбе человека, сколько к её индивидуальному характеру. Хотя и социальная судьба тоже имеет значение, и он её никоим образом не исключает. Универсальные категории жизни и судьбы, конечности земного пути пронизывают всё его творчество: «Меж выдохом и ножом / Прозрение… Жизнь… Судьба…» Так и в чеховском рассказе «Гусев» мы ощущаем рок судьбы, ведущей человека к смерти. «Жизнь не повторяется, щадить её нужно», – говорит один из героев, но все они обречены и всех троих ждёт смерть, равнодушная морская стихия поглотит их жизни и мечты. «У моря нет ни смысла, ни жалости», – даже сама природа не пощадит одинокую человеческую душу, и только корабль, на котором плывут герои Чехова, может на равных противостоять разбушевавшейся стихии, что для них в этой роковой борьбе между жизнью и смертью невозможно.
В синонимическом ряду слова «судьба» Даль приводит и слово «счастье»: «участь, жребий, доля, рок, часть, счастье, предопределение, неминучее в быту земном, пути провидения, что суждено, чему суждено сбыться или быть». Как видим, данные понятия имеют тонкую связь. Нет случайного и у Аврутина. «Не бывает случайным случайное», «Значит, так надо», – убеждён он. «И жизнь течёт, струится понемногу, / Хоть благодать – совсем не благодать. / Но первый вскрик… Но первую дорогу / Не отменить и не предугадать», – конкретен поэт, и предельно напряжена упругая строка в стихах «Не верящий поверит…». Его лирический герой, подобно чеховским персонажам, несёт эту жертвенную боль бытия, он должен пройти собственный путь, такова его судьба, и таков абсолютно равнодушный к нему мир:
Поперёк судьбы, поперёк беды, / Столбовой версты поперёк,
На других не глядя, проходишь ты, / И закат над тобой высок.
А навстречу закату звезда летит, / Роковая летит звезда,
Чтоб, разбившись оземь, потечь меж плит / И во мрак сползти навсегда.
<…>
А ползёт он, дробя глагол / На невзрачном своём челе,
Позабудут люди, что ты здесь шёл / И внезапно исчез во мгле…
Автор и его лирический герой становятся как бы сторонними наблюдателями, и этот отстранённый взгляд, некий дуализм внешнего и внутреннего не нарушают единство двойственности. «Я мальчишка с того перекрёстка, / Где возница с повозкой завяз, / Где искрится в предутренних блёстках / Над канавой взметнувшийся вяз… // Я стою… Не беглец, не прохожий…» – в этом загадочном «я» будто отражается множество разных образов. Магия зеркальных отражений властвует в поэзии А. Аврутина, придавая ей таинственную недосказанность. «Как это важно! – в ком ты отражён…», или такая строфа: «Крутой овал зеркального стекла / Мой долгий взгляд вернёт, не искажая. / Нам в души молча смотрят зеркала / И нашу боль бесстрастно отражают». Зеркала вбирают в себя двоякость мира, и Анатолия Аврутина – мастера гениальной философской парадоксальности – влечёт эта тема.
Тонким психологом в ситуациях, когда человеческая суть раскрывалась в череде каких-то сплошных отражений, был и А. П. Чехов. В его прозе встречается немало произведений, построенных на контрастных, взаимоисключающих друг друга отражениях. Это и повесть «Дуэль», которая соткана из множества противоречивых ситуаций, что происходят с её героями в пространстве замкнутых отражений любви и ненависти, и рассказ «Враги», где показаны две совершенно разные судьбы и два абсолютно несовместимых несчастья – «горе и бездолье», «сытость и изящество» объединяют персонажей и замыкают единое кольцо судьбы, и «Рассказ неизвестного человека», насквозь пропитанный двойным разочарованием, итогом собственных иллюзий, без коих не дано жить русскому человеку. А вот как Лаевский, герой повести «Дуэль», размышляет о любимой женщине, которую он увёз от мужа на черноморское побережье Кавказа: «<…> изо дня в день она, как зеркало, должна была отражать в себе его праздность, порочность и ложь…» Внезапные параллели со стихами А. Аврутина возникают сами собой: «В кривых зеркалах бытия всё лживо, от первого слога». «Никто не знает настоящей правды», – справедливо считает и чеховский герой «Дуэли».
Надо признать, отдав ей должное, философию жизненного и творческого стоицизма в поэзии А. Аврутина. Разумеется, он не комик, а трагик обыденной жизни, стоически принимающий её, а боль и «обострённое чувство вины» ведут его к глобальным прозрениям.
Я случайно родился на самой смурной из планет,
Я случайно подслушал, что небо вещает народу…
И шальное перо окуная в чернёную воду,
Соловьиную душу роняю в солёный рассвет.
А в ответ лишь звезда умирает за дальним холмом
Да какая-то птица в заре обожгла себе крылья.
И душа вопрошает другую, устав от бессилья:
– И давно так живёте?.. / – Давно… Только мы не живём…
<…>
Так всегда и во всём… Тихо скрипнет сухой бересклет,
Глухо ухнет сова… Чавкнет грязь на пустом огороде.
Ты природу поёшь, а тебя уже нету в природе,
Ты всё бродишь по свету, не зная, что кончился свет.
(«Я случайно родился на самой смурной из планет…»)
Стилистическая разница не мешает проследить определённое сближение поэзии Анатолия Аврутина с чеховскими мотивами, в данном случае нити ведут к печальному рассказу «Скрипка Ротшильда». Пронзительна исповедь главного героя, слишком поздно пришло к нему прозрение... «И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь и убытков? <…> От жизни человеку – убыток, от смерти – польза. Это соображение, конечно, справедливо, но всё-таки обидно и горько: зачем на свете таков странный порядок, что жизнь, которая даётся человеку только один раз, проходит без пользы?» – сознаёт Яков Бронза парадоксальность горькой правды. Смерть простого человека у А. Чехова, как правило, трагична. Вся глубина этого подлинного трагизма близка и А. Аврутину. Убедительный пример – его небольшое стихотворение в две строфы:
Все мы из жёлтого дома, / Где без решёток окно,
Где до бесстыдства знакомо / Лобное место одно.
Мы из лучистого края, / Где так обманны слова,
Где не солгут, умирая, / Только цветы и трава.
(«Все мы из жёлтого дома…»)
Разве не чеховское чувство сострадания побуждает его задумывается над превратностью человеческой судьбы? Почему она складывается так, а не иначе? Что лежит в основе наших неудач? Случайность это или всё же некоторая закономерность? Проблематику судьбы, жизненных неудач, сопутствующих человеку на протяжении всего его нелёгкого пути, Чехов развивает в рассказе «Палата №6», психологически во многом безнадёжном и даже страшном. Утраченное прекрасное прошлое, нереализованные возможности, неспособность человека противостоять ударам судьбы, невыносимо скучное, дурное настоящее… – а вот будущее у Чехова непременно должно быть прекрасным! Собственно, писателю удалось в прозе выразить то, что возможно лишь в поэзии, – заставить читателя испытать этот пронзающий сердце удар, ужасающий и восхитительный одновременно.
Напомним, что для русской мысли ХIX века центральной становится идея личности, которая не менее актуальна сегодня, когда цифровая революция стремится поглотить человека, если вообще не уничтожить его как личность. И человек вынужден вновь приспосабливаться к “футлярному” существованию. В современной литературе растёт значимость героя-индивидуалиста с его личной свободой. Горький в своё время подчеркнул фактор чеховского «трагизма мелочей жизни». Лишний, никому не нужный «маленький человек» живёт у Чехова своей незаметной, будничной жизнью. В поэзии А. Аврутина мы открываем истинное простого, скромного, «обыкновенного» человека, величие его одухотворённого сердца и душевной чистоты. И получается так, что этот «маленький человек» вовсе не лишний в пространстве аврутинской поэзии. Когда читаешь его стихи «Конюх», вдруг осеняет, что перед тобой – своеобразная интерпретация той же чеховской «Скрипки Ротшильда»:
Три лютика на попоне, / Сапожник пиджак ушил.
Ты умер, сказав: «Не понял, / Зачем жил…»
Сосновую домовину, / Два верных твоих дружка,
Кряхтя, с передка поднимут, / А сзади возьмёт Лука.
<…>
А завтра твою хибару, / Припомнив ядрёну-мать,
Илье отдадут задаром, / Поскольку он чей-то зять.
Тот новую хату сложит, / А после уйдёт во тьму.
И так непонятно, Боже, / Зачем мы и почему?..
(«Конюх»)
Поэт создаёт и выбирает собственный вариант главного чеховского образа – труженика, обычного человека, о котором нынче писать стало не популярно. На дворе стоят совсем иные литературные времена, складываются новые ситуации, а человек прошлого столетия всё тот же, и Анатолию Аврутину удалось увековечить его в своих стихах: «В сорок пятом / Сапожнику трудно жилось. / Много в доме голодных, / И мало работы – / Рваный детский сандалик / Зашить наискось / Да подклеить разбитые / Женские боты. / А мужское / Чинил он бесплатно, / «За так», / Если редкий клиент / На верстак его старый / Ставил пахнущий порохом / Грубый башмак / Иль кирзовый сапог, / Не имеющий пары…» Внутреннее достоинство и благородство этого скромного сапожника, возможно, значительней любых наград, гораздо весомей всех мировых титулов, потому что он смог остаться человеком. Или стихи «Прохор», рассказывающие о деревенском кузнеце, одиноком в своей «дремучей тоске», что «булькала в гранёные немытые стаканы». Единственное светлое пятно в его однообразной жизни – собака, которая «цепенела возле ног, / подставив Прошке ласковое ухо». Как же безмерно было его горе, как непоправимо, когда «однажды кто-то злой из озорства / пальнул жаканом в ласковую Умку». Только он один мог с таким трагизмом ощущать всю страшную непоправимость произошедшего, всё бессердечие окружающих: «В домишке шторы били сквозняком, / Пронзительным, как стон далёкой выпи, / Знать, горе было очень велико, / Коль Прохор в первый раз с него не выпил». Жалость, сострадание не только к людям, но и к «братьям нашим меньшим», здесь проявляются с той же силой, что и в чеховских рассказах «Каштанка», «Белолобый». Причём, заметим, хорошо известный по детским впечатлениям рассказ «Каштанка» при его более внимательном и детальном прочтении приобретает абсолютно новые ракурс видения и оценки, нежели в детстве. И Анатолий Аврутин говорит нам о том же: если в человеке нет милосердия, нет чуткого движения души, он не способен никого пожалеть, и привычная ситуация с нищим в переходе тоже не тронет его сердца. Поэт не желает согласиться с равнодушными: «Подайте… И поймёте, / Что в наш сумбурный век / Не встанет в переходе / Счастливый человек».
Как ни парадоксально, но именно несчастье человека и способствует раскрытию творческих возможностей в литературе. Оказывается, и мелочи бытия позволяют находить в повседневном не только трагизм, но и высоту человеческого духа, веру в жизнь. Анатолий Аврутин в стихах «Баба Эйдля», представляя на первый взгляд незамысловатую зарисовку освобождённого от фашистов Минска, поднимается до высоты драма-эпического повествования, где белорусский национально-этнический фон обретает межнациональные культурные черты. Мы убеждаемся в очередной раз, что слово поэта обладает магической властью. Произведение нужно прочесть полностью, дабы почувствовать значимость каждого слова, его смысловую и эмоциональную силу.
Баба Эйдля уехать успела / В сорок первом… В совхоз… Под Казань…
Землю рыла… Себя не жалела, / Шла доить сквозь кромешную рань.
Воротилась домой, чуть от Минска / Откатились на запад бои.
Табурет раздобыла и миску, / Услыхала: «Погибли твои…»
Обезумела?.. Нет, оставалась / Все такой же — тишайшей всегда.
Только спину согнула усталость / Да в зрачках поселилась беда.
И порою глядела подолгу, / Как оборванный пленный капрал
Нес раствор… И кусачками щелкал… / И огрызки в карман собирал.
Просто так, молчаливо глядела, / Шла домой, не сказав ничего.
И светилось немытое тело / Сквозь прорехи в шинельке его.
Лишь однажды, ступая сутуло, / В сотый раз перерыв огород,
Две картошки ему протянула… / Немец взял и заплакал: «Майн гот!..»
А назавтра, все шмыгая носом / И украдкой дойдя до угла,
Две брикетины молча принес он, / И она, отшатнувшись, взяла.
Пусть соседи глядели с издевкой, / Бормотали, кто больше речист:
«И взяла… Ну понятно, жидовка… / И принес… Ну понятно, фашист…»
А она растопила незряче / Печку торфом, что фриц удружил…
И зашлась удушающим плачем, / А над крышами пепел кружил…
Да, это не стихи – это неостывший пепел, сконцентрировавший в себе трагедию миллионов людей, – это вся история той страшной войны, история общей и в то же время чьей-то единственной навек оборвавшейся жизни. Испытываешь настоящий катарсис – вспыхивает глубокое, истинное, – то, что исцеляет нас и очищает, – и это, несомненно, происходит под воздействием глубокой идеи подтекста. Кстати, в поэзии явление катарсизма встречается крайне редко, чаще всего оно происходит в классической драме, трагедии.
Казалось бы, совершенно различные авторские тональности, но это не мешает увидеть литературные пересечения с другим чеховским рассказом – «Студент», именно его писатель считал своим любимым творением. Герой рассказа Иван Великопольский, студент духовной академии, по дороге домой горестно размышляя о перипетиях жизни и судьбы, приходит к неутешительному выводу, что, вероятно, на земле ещё задолго до него была «точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше». Он понимает, что ему вовсе не хочется домой, где так же убого, сиро и голодно, где его не ждёт ничего радостного. Две женщины, которых студент встречает на своём пути, Василиса и её дочь Лукерья, смогли вдруг незримо коснуться его души, обменяться с ней чувствами, словно протянуть цепь из прошлого в настоящее, и эта тонкая связь человеческих душ поразила его. Не то же произошло с бабой Эйдлей, внезапно ощутившей душевную боль чужого и даже ненавистного ей человека? Все люди на земле связаны между собой невидимой нитью. Нет мрачной безысходности как в стихах, так и в рассказе, побеждает желание жить, находить понимание и крупицы радости в каждом, пусть даже унылом и грустном, дне. Случайного не бывает, как не бывает и абсолютно бессмысленного, безнадёжного. Мы, люди, очень похожи и в плохом, и в хорошем.
Нельзя не отметить и художественный момент мощного символического наполнения поэтических текстов Анатолия Аврутина. На примере его произведения «Чёрный свет», включающего в себя целый спектр общефилософской проблематики, наглядно и зримо мы можем проследить, как в читательском мировоззрении происходит трансформация созданной им картины мира, расширяются её рамки и границы во времени и пространстве. Оно требует от читателя целостного и конкретного прочтения. В стихах – и биографические страницы жизни поэта, и исторический взгляд на жизнь как отдельной личности, так и всего человечества. За внешне простыми художественными поэтическими метафорами скрываются достаточно сложные ассоциативные образы. Несмотря на смысловую двуплановость, в поэзии автора сохраняется целостная завершённость.
Под черным небом ворон черный / Все выстригает ночь из тьмы.
И черный свет над черным дерном / Окутал черные холмы.
Роняет черную иглицу / От скорби черная сосна.
И чернецу в потемках мнится / Чертог у черного окна.
И чернь, в порыве злости черной, / Благие помыслы чернит.
И черные взметают горны / Мрак в непросвеченный зенит.
А стоит в зеркало вглядеться: / Из черных глаз — холодный лед.
И чернота стучится в сердце, / И черной кровью изойдет.
Невероятное обилие чёрного! Охватывает состояние тревоги, страха, неминуемого рока судьбы. Но может ли свет быть полностью чёрным? Свет и мир – понятия всеобъемлющие, включающие в себя двойственную семантику. Что-то произошло в мире и в жизни, случилась какая-то беда – и нарушилась гармония бытия. Хаос вокруг вселяет хаос, смятение и в душу лирического героя, в которой идёт борьба света и тьмы. Есть ли настоящая жизнь, когда вокруг мрак, когда у поэта доминируют тёмные тона? Всё выстроено на символах, метафорах, полных аллегории и таинственности. Во всех 16-ти строках присутствует ключевое слово «чёрный», используемое автором в качестве неизменного эпитета. Он целенаправленно сгущает краски, ведь читатель должен сделать нравственный выбор. Картина меняется, когда появляется «чернец» – монах, которому «мнится чертог», – это по всей видимости, храм, с которым связаны ассоциации светлого мироощущения и веры в лучшее. Поэт заставляет нас вглядеться в себя, найти свет в собственной душе, ведь только свет человеческой души и может спасти мир. «Холодный лёд» должен сохранить хоть одно светлое пятно на фоне всего чёрного. Он отражается в глазах, а в них отражается и душа. Лёд должен растаять, раствориться в ней, чтобы появилась спасительная гармония. Автор хочет помочь читателю-современнику отыскать этот сокровенный свет. Приведём отрывок анализа данного произведения из монографии, посвященной творчеству поэта, профессора, лингвиста М. П. Жигаловой: «Стихотворение – и откровение, и предостережение. Мир человека – это свет внутри человека. <…> ибо спасение мира заключается в спасении человека, а спасение человека – в его духовном поиске своего «я», очищении своей души. <…> В целом же, художественное произведение у Аврутина предстаёт перед читателем как универсум, вмещающий не только материальную сферу, но и сферу духовную, постичь которую помогает читателю только его интеллект».
Философия общей человеческой судьбы, страстно ищущей божественного света, находит у Аврутина свои параллели и с рассказом Чехова «Чёрный монах», где главный герой, теряя свет души, начинает жить миражами, галлюцинациями, возвышающим его в собственных глазах обманом. В основу повествования Чехова положена антитеза: поэзия безумия и проза обычной реальности. Образ «чёрного монаха» – трагедия человеческой судьбы, само дыхание рока. Андрей Коврин одержим мнимой гениальностью, постепенно переходящей в безумие. «Неведомая сила» ощущается в странном и даже зловещем облике «чёрного монаха». Но Коврин, утратив реальную почву, вообразил себя гением, запутался в собственных заблуждениях, что в конечном итоге и привело его к трагедии. Мнимая гениальность Коврина, не имеющая чёткой основы и действительного подтверждения, приводит героя к разрушительным последствиям – он, будучи посредственностью, впадает в манию величия и теряет себя как личность, делает несчастными окружающих, лишается семьи. Гибнет сад, который всегда у Чехова символ жизни и подлинной красоты. В лице Коврина писатель показал в людях своей эпохи недостаток душевной и творческой силы, неспособность целеустремлённого, деятельного служения идее добра.
Сквозная тема, без которой трудно представить творчество А. Аврутина, – это тема любви. Обратимся к достаточно необычному лирическому стихотворению автора, сотканному из воспоминаний об ушедшей любви.
Расхристан вечер… Сумрак виноват, / Что мысленно всё прожито стократ
И на закат так быстро повернуло. <…> Ещё когда бы чеховских мужчин,
Их душами пленясь не без причин, / Тургеневские женщины любили,
То был бы смысл иной у бытия, / Был светел духом, может быть, и я…
А так… И дух, и трепет позабыли. <…> А так душа – один сплошной озноб…
(«Расхристан вечер…»)
От аврутинской тоски об утраченном чувстве перенесёмся в удивительный чеховский рассказ «Дом с мезонином», где память также возвращает героя к былой любви. «А ещё реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся… Мисусь, где ты?» – на такой пронзительной ноте заканчивается рассказ, а бесконечный зов любви, наперекор времени и судьбе, продолжает в нас звучать вечно.
У Чехова, как выдающегося писателя-реалиста, нет страха перед правдой, нет страха времени. Он обладал великим провидческим даром. Глобальное понимание философских проблем бытия, представленных и в поэзии Аврутина, заставляет нас взглянуть пристальнее не только на его творчество, но и на всю русскую словесность Беларуси. Анатолий Аврутин – единственный в Беларуси член-корреспондент Российской академии поэзии и Петровской академии наук и искусств. В числе многих престижных литературных премий, которыми он награждён, премия имени А. П. Чехова. Анатолий Аврутин – поэт-гуманист, стихи которого принадлежат в большей степени универсальным, классическим, вневременным категориям, поэтому они никогда не устаревают. Сложно сказать, счастливый ли он человек, если так тонко и трепетно чувствует чужую боль… Но поэт, безусловно, счастливый. Воистину, поэзия для него – высокое призвание.
3
«Береги себя, человек…»
«Мир изменяют только любовь,
Время, терпение, труд».
Ганад Чарказян, чаргави.
Свои неповторимые особенности видения мира и людей, свой жизненный материал и у писателя Ганада Чарказяна, для которого Беларусь стала второй Родиной, его по-настоящему счастливым домом. Ганад Бадриевич – автор многочисленных книг поэзии, прозы и книг для детей, из них самые значимые и востребованные читателем: «Прочность», «Цвет доброты», «Пространство и время», «Горький запах полыни», «Белая вежа», «Мир под крылом». Произведения прозаика и поэта прославляют непреходящие нравственные ценности: правду, справедливость, добро, совестливость, красоту, способность противостоять силам зла и тьмы. При всей мощной мифологической и притчевой составляющей, элементах фантазии и сказочности, характерных для восточной литературы, он творит в русле сугубо реалистических традиций. Литература реализма являет в себе всю смысловую вертикаль – от идеи человека до бытийной практики. Эта идея по-прежнему притягательна для всего мира – в центре её человек, личность, укореняющая память традиций.
Сегодня мы наблюдаем прорыв публицистики, её влияние на все жанры без исключения, что не может не сказаться и на новой степени авторской свободы – стилистической. Нам никуда не уйти от ига масскультуры, пораждающей далеко не лучшие образцы беллетристики, в то время как в чеховские времена превалировал избирательный критический подход: из пёстрого литературного потока читателю предлагались лишь произведения заметные, талантливо написанные. Ганад Чарказян – великолепный мастер короткой прозы, лаконичной и умной, тщательно продуманной, наполненной добром и радостью жизни, той самой жизни, которую, по словам Чехова, дано «обустроить» человеку. Г. Чарказян, обладая удивительной восточной щедростью души, и обустраивает жизнь на земле: по профессии он строитель, но не будем забывать и о высказанном в своё время Ю. Олешей суждении, что и «писатели – инженеры человеческих душ». Правда, наша эпоха понятие это активно стала отвергать, но к Ганаду Чарказяну я бы с полной уверенностью его отнесла. «Образы и мысли Чарказяна хорошо и согласно кладутся на душу, легко, без усилий доходят до современного сознания. <…> И в этом, по-моему, истинный универсализм его поэзии и прозы, основанный на определённой традиции и определённой национальной культуре», – писал о нём известный писатель Василь Быков. Ганад Чарказян, так же как и Чехов, не поражает читателя невероятным сюжетом, броским и ярким внешним рисунком. Он создаёт образы через мысли и чувства.
Ганад Чарказян ненавязчиво предлагает своему читателя жить сообразно собственному выбору. В его рассказе «Разбитый кувшин» проживший долгую и непростую жизнь, умудрённый опытом старый человек ведёт разговор с внуком. В их неприхотливой, в чём-то даже наивной беседе раскрывается простая и очевидная мудрость жизни. Старик смог сохранить в себе память детства, чистоту мыслей. Это ли не подлинное богатство? «Зависть – самое последнее чувство. Никто никому не может завидовать. У каждого всё своё», – говорит дед внуку. «Человек должен заботиться о красоте, о вечном», – постиг он и другую, не менее важную истину бытия, немало повидав на своём веку. И «богатство – только тогда богатство, когда оно служит всем людям, а не только тем, кто его собрал», – в этой истории, так похожей на сказку или притчу, высвечиваются, что не исключено, и параллели личной судьбы самого автора. А в мини-рассказе «Радуйся за человека» писатель откровенно порицает зависть, которую расценивает равносильной злу. «Радоваться за человека можно всегда, а завидовать – никогда», – уверен автор.
Здесь не менее любопытны и точки соприкосновения с чеховским рассказом «Сапожник и нечистая сила», тоже отчасти сказочном. Сапожнику Фёдору открывается эта загадка жизни, но, правда, не сразу. Мешала ему неуёмная зависть к чужому богатству, потому как страстно хотелось стать богатым. Но даже исполняясь, не всегда наши желания приносят счастье. Нечистая сила начала вершить судьбу сапожника. Смешались и явь, и сон, и быль, и небыль. Что же случилось с Фёдором, что это – наваждение, а может, реальность? Только понял сапожник одно – душу нельзя отдавать за деньги, не стоят они этого: «… Фёдор уже не завидовал и не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым и бедным одинаково дурно. <…> всех ждёт одно и то же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души». Зависть, как и богатство, которое не только благо, не приносит счастья. По сути, все люди глубоко в душе несчастны, и всем в этом мире жить сложно: и богатым, и бедным.
Тема человеческой судьбы – ведущая в творчестве Ганада Чарказяна, она постоянно его занимает, так как связана прежде всего с предназначением человека, с его земным трудом. «Ганад Чарказян пишет о главном – о том, что всегда волновало и волнует людей труда», – отмечал и белорусский народный поэт Петрусь Бровка. Каждый человек должен оставить после себя свой след на земле. И Ганад Чарказян проникновенно рассказывает нам в своих произведениях о человеческой душе, и не столько о радостях, сколько о страданиях человека, о его «хождениях по мукам», о его душевной боли, о покаянии и грехе. Так, в поучительном рассказе «Ягнёнок» ставится вполне закономерный вопрос: кто хозяин, а кто слуга своей судьбы? Весьма необычна интерпретация данного повествования, где главные действующие лица – животные, оригинально передающие словно позаимствованные у человека образы и мысли. Овечка-мать размышляет о судьбе и напутствует маленького ягнёнка, несмышлёныша-сына, решившего, вопреки законам стада, которым управляет умный пастух, себя утвердить. «Он ещё не понимал, что ничего в жизни просто так не даётся. За каждым делом стоит труд. И что каждый труд заслуживает, по меньшей мере, благодарности», – говорится в рассказе. Чтобы управлять своей судьбой, необходимо стать не только сильным и независимым, но и научиться ценить других. В рассказе логично прослеживается цепочка связей и событий, происходящих вокруг и сплетающих единый узор судьбы. «Одно событие цепляется за другое, всё связано со всем, так что надо хорошо подумать, чтобы иметь право что-то сказать», – объясняет мать сыну смысл настоящего, чтобы он уяснил для себя главное: «кто-то в жизни пастух, а кто-то ягнёнок в стаде». Автор подводит читателя к очевидным истинам, которые всегда нами усваиваются сложнее всего и не сразу. А мудрость в том, что «каждый – в стаде или вне стада – должен заниматься своим делом». Ничего другого придумывать не стоит. Надо принимать мир таким, какой он есть на самом деле, без иллюзий и претензий, не ждать милости от судьбы, а творить её самому. Именно в этом большая убедительная сила Г. Чарказяна как художника-философа. Он, подобно Чехову, не стремится к открытой сюжетности, ведь вся прелесть и ценность в скрытом подтексте.
Тайна человеческой судьбы, мир переживаний героев, чего-то ждущих от неё и считающих, что она что-то должна им, неожиданно приоткрывается и в чеховском рассказе «Ванька» (1884), малоизвестном на фоне хрестоматийного «Ваньки» (1886) о несчастном мальчике, который накануне Рождества пишет письмо дедушке, совсем не представляя, что оно никогда не дойдёт. Другой «Ванька» – рассказ о метаморфозах судьбы, этой основной темы писателя, которую он трактует всегда по-разному, постоянно раздумывая о том, что лежит в основе счастливой судьбы одного и несчастной доли другого человека. Курьёзная история – Петруха-извозчик, коих в те времена называли «ваньками», везёт из ресторана Ивана Котлова, богатого коммерции советника, совершенно не подозревая, что он и есть его родной дядя, попутно рассказывая ему свою историю. И из неё следует, что собственный дядя его разорил, украл деньги, которые причитались ему, крестьянскому сыну, в наследство и были предназначены на будущую безбедную жизнь. Именно Котлов, седок, и является виновником горя Петрухи, но он не раскрывает своего подлинного лица. Диалог извозчика звучит как монолог и повисает в воздухе. Кто же из них прав? Как вершится судьба и кто должен её вершить? Она властвует над человеком или он может всё в одночасье изменить, переиграть в своей судьбе? Котлов тоже крестьянский сын, однако смог стать богатым, успешным. Петруха же ждёт помощи от всех, и в первую очередь от судьбы, без конца сетуя на неё. И дело, по Чехову, не в происхождении, а в том, какую роль мы выбираем себе в жизни. Чехов утверждает, что человек должен бороться, трудиться, что жизнь справедливо и заслуженно расставляет всех по своим местам. Эта чеховская философия в корне отличалась от философии моралиста Л. Толстого. Чехов и сам бросил вызов судьбе, высшим силам, которые наверняка и ему, не дворянину, а бедному представителю мелких лавочников и внуку крепостного, готовили совсем иную участь. Наперекор судьбе он выучился на врача, стал писать и печататься.
Интерес к жизни «маленького человека» находит продолжение и в творчестве Ганада Чарказяна. Развитие чеховской темы судьбы, зачастую судьбы человека, одержимого мечтой о богатстве, можно проследить в его небольших лирико-прозаических произведениях, где чётко обозначается извечная дилемма: деньги – совесть, зло – нравственная чистота. «Казалось, что люди бросили все свои привычные занятия и занимались только торговлей. Торговали кто чем мог», – пишет он в рассказе «Торгаш». В другом рассказе, «Посредник», речь идёт не только о нищете и богатстве, но и о том, что значат материальные ценности в судьбе отдельного человека, какое влияние они оказывают на его душу, на окружающий мир. Автор с горечью замечает: «Нет ненависти к богатому, если он это богатство честно заработал. Сначала обмани ближнего, а если сможешь – то и дальнего. Вот сегодняшняя мораль. Всё продаётся и покупается самым бессовестным образом. Подонки жируют, а честные люди боятся сказать им, что они подонки». Чехов тоже писал о том, что «никогда не бывает абсолютного равенства и полной справедливости». Ещё более откровенные и пронзительные выводы делает Ганад Чарказян в рассказе «Взятка», призывая людей «не потерять облик человеческий». Чего же конкретно не хватает на всем? «<…> как можно создать на огромной и свободной планете условия, когда добрая половина человечества остаётся в рамках нищеты и голода, болезней и несправедливости, и ничтожные годы отпущенной Богом жизни превращает в ад… Такая короткая жизнь, и такая горькая трудная дорога… где сильный толкает на обочину слабого, бедного, больного», – сокрушается автор.
Болезни общества видел и Чехов. Как большой художник он не мог пройти мимо того множества вещей и деталей, которые и составляют судьбу человека. Разумеется, тональность авторская разная, если сравнивать рассказы Чарказяна и Чехова, а суть одна. «Очень зоркие глаза дал ему Бог», – писал об А. Чехове И. Бунин. «Чехов ничего не объяснял: смотрел и видел», – адекватно оценивал его и А. Белый. К примеру, в рассказе «Пари» Чехов находит оригинальное идейно-художественное решение темы судьбы и переносит центр тяжести повествования в русло психологических переживаний героев. Итак, банкир и юрист в итоге возникшего между ними спора, что хуже – смертная казнь или пожизненное заточение, заключают пари: утверждающий, что пожизненное заточение всё же лучше казни, должен 15 лет провести в каземате. Со стороны банкира это была прихоть, как он считал, а со стороны юриста – «простая алчность к деньгам…» Остров – флигель – тюрьма для героя, зато он в одиночестве, прочитав массу книг, познаёт мир и приходит к прозрению, что человечество идёт «не по той дороге». «Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту», – говорил добровольный узник в письме, отказываясь от обещанных ему по истечении пятнадцатилетнего срока двух миллионов, о которых когда-то так страстно мечтал, а нынче откровенно презирает и эти деньги, и само общество. Превратности судьбы и никак иначе: теперь о деньгах мечтает банкир, живя в унизительном страхе разорения, полного финансового краха в результате обещанной узнику выплаты. Он жаждет смерти юриста и почти готов пойти на преступление, что даст возможность избавиться от условий проклятого пари! Но юрист сам тайно покидает флигель накануне истёкшего срока и тем самым нарушает договор. Что же остаётся спасённому от разорения банкиру? Презрение к самому себе.
Судьба женщины описана в рассказе Чехова «Бабье царство». В повествовании всё сосредоточено вокруг денег. Может ли измениться природа человека, его натура, жаждущая богатства и власти? Авторский социально-психологический анализ человеческих отношений проходит проверку деньгами. Но Чехов только художник, он вовсе не старается быть докучливым моралистом. Анна Акимовна, хозяйка завода, не знает, кому отдать деньги, которые, по сути, ей не нужны. Если использовать их на благотворительные цели, то для кого эта неожиданная помощь? Деньги у Чехова – далеко не самая важная часть жизни, но и без них нельзя человеку. Он признаёт, что не всегда в жизни справедливость побеждает, и в подтверждение этого хозяйка завода, будучи женщиной с неустроенной судьбой, несмотря на свои богатства, отдаёт деньги тому, кто, вероятно, не особо в них и нуждается. Каприз или прихоть? Скука, стыд, мечты о счастье терзали её, а она сама, её безрадостная женская судьба были в жёсткой зависимости от денег.
Примечательно, что и в творчестве Ганада Чарказяна значительное место занимает тема формирования личности, её духовного роста, когда высвечивается нравственная позиция героя – способность изменить себя, обрести красоту души. В нём живёт генная память человеческой судьбы, и всегда звучит мотив родового очага, дома, где тебя ждут и любят. Как был убеждён Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». Но и тут велики роль и значение судьбы. У Чарказяна взгляд на судьбу отличается от взгляда Чехова, который в этом вопросе отдавал первенство самому человеку, его воле и желанию. «Ещё в стародавние времена люди знали, что человеческая судьба не зависит от его, человека, желания. Что всё, происходящее вокруг человека, каким-то таинственным образом заложено в нём и никуда от этого не спрятаться», – пишет он в рассказе «Генная память». Однако есть и противоречие: Селим, герой этого повествования, смог, вопреки судьбе, разлучившей его с семьёй, пронести память древа своего рода и сохранить в своём сердце. Значит, не всё зависит только от судьбы.
Автор не боится нести ответственность за свои поступки, равно как и за мысли, что привносят в его произведения не сиюминутное, мимолётное, а непреходящие общечеловеческие понятия. В новеллах «Соблазн» и «Три желания» он обращается к категориям добра и зла. Главный герой этих повествований – старый Карахан, обычный сельский житель, накрепко привязанный к земле. Автор не скрывает своего убеждения: нужно любить прежде всего человека слабого, обездоленного и даже оступившегося. Поражает душа Карахана, откликающаяся на всё живое: «Он воспринимал деревья как живые существа. Всегда радовался, когда они весной распускались, цвели, потом появлялись плоды». Не так ли и Чехов любил свой сад, призывал каждого облагородить хотя бы небольшой кусочек земли, чтобы она вся превратилась в цветущий огромный сад?! Поэтому «всё просто и понятно» в размеренной жизни и героя Чарказяна. Но почему для других эти самые простые вещи становятся одновременно и самыми трудновыполнимыми? Однозначного ответа нет. Главное – «не стать носителем зла…». «Лучше сделай добро. Чем больше, тем лучше», – советует мудрый старик незнакомому мужчине, который хочет после всего плохого, что он совершил, изменить свою жизнь. «Он уходил, а Карахан смотрел ему вслед и думал, что незнакомец похож на прошлогодний фрукт, который чудом сохранился на макушке дерева. Он ещё не упал и надеется на что-то… Боже, почему люди не берегут себя и легко сдаются бурному потоку соблазна и пустых надежд?..» – новелла завершается этим поистине чеховским вопросом, взывающим к воле человека, способной противостоять судьбе. Автор подходит к осмыслению действительности с тонким психологизмом, присущим и его героям. Судьба виновата или всё же сам человек? – задумывается читатель вместе с автором и героем новеллы.
Старый Карахан никогда не сосредотачивался на себе, помогал ближним, заботился о своём саде, о своих животных. К его судьбе были «привязаны и судьбы людей, птиц, которых он кормил, животных, с которыми он разговаривал в надежде, что они понимают его… Это был особый мир человека, который видел цель своей жизни в служении другим. В приумножении добра на Земле…» Автор использует традиционный элемент сказки, когда заболевшему старику, снится сон, в котором ему некий незнакомец предлагает исполнить три просьбы. Заметим, сон многое означает и в жизни чеховских персонажей. Карахан даже во сне ничего не попросил для себя лично, хотя чувствовал рядом дыхание смерти. Только у него в отличие от некоторых чеховских героев не было ни равнодушия к жизни, ни любопытства к смерти. Реальность и сон будто сливаются. Если человек не безразличен к чужой судьбе, если ему есть «дело до чужой беды и радости» – то зачем умирать?! Своеобразная цепочка человеческих связей, жизней и судеб логически вписывается в бытие Карахана, не требующего личного счастья, а творящего добро. Афористичность философской строки Чарказяна проникнута мыслью о душе человека, которая должна быть открыта миру и добру.
Вспомним, по-особенному выделял всё лучшее в людях и Чехов. Он обладал умением чувствовать за другого человека. Его привлекали мягкость и сила русского характера, причём сила, направленная не на подчинение себе чьей-то воли, а на работу над самим собой. «Русский человек обладает особенно чутким различием добра и зла, он зорко подмечает несовершенство наших поступков, нравов и учреждений, никогда не удовлетворяясь ими и не переставая искать совершенного добра», – писал в книге «Условие абсолютного добра» философ Н. Лосский. Размышляя о судьбе России, Н. Бердяев говорил о том, что русский человек ищет не счастья, а правды. Но не на поиски правды отправляются чеховские герои рассказа «Счастье» (1887). Судьба и счастье – два мифологических символа, образующих смысловой центр художественного мира Чехова. Южнорусская степь, звёздная летняя ночь, огромное овечье стадо и три человека, напряжённо размышляющие о судьбе, о непостижимости земного пути. Как же найти его, это загадочное счастье, которое никому просто так в руки не даётся? Один из героев рассказа Пантелей, слушая старика, которому мерещились заговорённые клады и зарытые в земле богатства, обобщил одной фразой весь философско-поэтический смысл рассказа: «…Есть счастье, да нет ума искать его». Чехов понимал, что нет и не может быть счастья в реальной жизни, но есть созидательная энергия труда, направленная на то, чтобы добыть это великое счастье для будущих поколений. Не надо мечтать о несбыточном, как делают герои, а надо просто делать добро.
Между тем любопытно отметить ещё одну важную сторону творчества Ганада Чарказяна: чеховскую ироничность, способность видеть смешное в серьёзном. Он, как и Чехов, рано столкнувшийся с несправедливостью жизни, в своих повествованиях использует два её крайних полюса: трагичность и комичность. «Поэзия Ганада Чарказяна привлекает оптимистическим мироощущением», – замечал белорусский поэт Петрусь Бровка. Поэтика смешного у Чарказяна рождает ряд колоритных комических персонажей. Он умеет писать понятно, предельно сокращая фразу, избегая пространных философствований. Например, всего лишь маленький образец его прозаических лаконизмов, миниатюра «Интересное занятие»: «Сторож от безделия начал считать звёзды на небе. Когда дошёл до ста, он палкой очертил круг на небе и, довольный, сказал: “Вот уже и сотня”». Подобная лапидарность стиля наверняка понравилась бы и Чехову. Ведь не нами сказано: всё гениальное просто.
Чехов, так же как Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гоголь, совершает собственную попытку изучить экзистенциальную природу смеха в литературе. В письме к Л. Авиловой он советует писательнице: «Будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще». Ведь человек порой сам усложняет жизнь. И выглядит комично, когда хочет казаться умнее, чем есть, когда берётся поучать кого-то, не понимая сути вещей, как в рассказе Чехова «Умный дворник». Иногда кажется, что герои обоих авторов чем-то похожи. Времена меняются, а нравы остаются прежними. «Посреди кухни стоял дворник Филипп и читал наставление. Его слушали лакеи, кучер, две горничные, повар, кухарка и два мальчика-поварёнка, его родные дети. Каждое утро он что-нибудь да проповедовал, в это же утро предметом речи его было просвещение», – выходит, и чеховский дворник подобно сторожу Чарказяна маялся безделием, оттого они оба смешны и нелепы, несмотря на время, которое их разделяет.
Заметим, что художественная малая проза Ганада Чарказяна имеет особое своеобразие благодаря слиянию драматического, трагического и иронического. Нередко на фоне динамичного сюжета возникают и парадоксальные ситуации, как в рассказе «Трудный день моржа», где идёт речь о «создании живых существ». Впрочем, даже сам Создатель был не в силах проследить от начала и до конца столь ответственный процесс, «случались неувязки». Автор явно иронизирует, хотя делает это снисходительно, по-доброму: «…все были довольны, кроме человека. Разум его не мог смириться с неизбежной гибелью каждого индивида. Да, многовато мозгов отхватил он при делёжке. Видно, не ему они предназначались». В стиле и манере письма Чарказяна присутствует определённая недосказанность, оставляющая читателю право для домысливания и фантазии. То же самое видим и у Чехова. Однако произведения их разные, несравнимы во многих отношениях и таланты, хотя говорят авторы очень часто об одном и том же, и оба – простым и понятным языком.
Чехов во многом парадоксален. Он никогда не навязывает своего мнения, не морализирует, он только ищет истину. «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай», – такие суждения можно найти на страницах его «Записной книжки». И вновь хочется помянуть его неиссякаемый юмор – светлый и незлой. Поэт Ю. Левитанский напишет: «Книжку выну. Не книжку чековую, / А хорошую книжку Чехова. / Чехов – мой любимый писатель. / Он весёлый очень писатель» (строфа из стихотворения «В Москве меня не прописывали…»). Сколько доброжелательной иронии, прощающей человеку все его слабости, в замечательном рассказе Чехова «Ёлка», в котором «вечно зелёная ёлка судьбы увешана благами жизни…». Умиляет и парадоксальность ситуации в рассказе «Невидимые миру слёзы», приоткрывающем тайну человеческих иллюзий и заблуждений. Не менее противоречива и история «Para avis» (редкая птица, лат.) – беседа сочинителя уголовных романов с полицейским сыщиком, убеждённым что без особого труда можно разыскать кого угодно, но только не «идеально честных людей…». Или рассказ «Радость» – о том, как коллежский регистратор Митя Кулдаров вдруг возомнил себя знаменитым: о нём напечатали в газете, и неважно, что по курьёзному поводу. А в рассказе «Месть» (1886) обманутый муж, желая отомстить сопернику, перехитрил самого себя и остался в дураках. Чеховский юмор всегда мудро утверждает истинные ценности.
Повторимся, иногда творческое сближение двух разных писателей оказывается сходным, почти родственным. Интеллектуальная лапидарность и актуальность проблематики, обозначенная Г. Чарказяном, поразительна: «Можно написать очень много книг. Можно даже напечатать их. Вопрос-то в другом: нужны ли они кому-то, кроме тебя?» – буквально в двух предложениях он поднимает тему судьбы художника и значимости его произведений, ведь у книг, как и у людей, тоже есть своя судьба.
Не зря Чехов в качестве напутствия будущим литераторам адресует им небольшой рассказ «Правила для начинающих авторов». «Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!» – запоминаются категоричные строки из него, поскольку труд этот таит определённую опасность как для самого пишущего, так и для общества, для читателя. С одной стороны, по словам Чехова, «стать писателем очень нетрудно». Действительно, писать можно, при желании, что угодно и о чём угодно. Каждому писанию найдётся и соответствующий читатель. «Стать же писателем, которого печатают и читают, очень трудно. <…> Чем короче и реже ты пишешь, тем больше и чаще тебя печатают. Краткость вообще не портит дела», – делится Чехов сокровенными заповедями и тонкостями, которые необходимы для совершенствования литературного дара. Как обычно, в шуточной, ироничной форме Чехов весьма убедительно говорит о вещах серьёзных, принципиально значимых.
Мы часто навязываем людям своё представление – в большинстве случаев убогое – о таких сложных материях, как жизнь и душа, мир и Бог, смерть и бессмертие, любовь и бесконечность. Но люди это читают и часто верят лукавому слову. Размышления о подобных материях крайне важно слышать из уст писателей совестливых, с трепетным и добрым сердцем, каким и обладает Ганад Чарказян. Его рассказ «Белая вежа» – о судьбе отдельного человека и целого народа, о свободе и мечте, о главном предназначении каждого на земле. А земля для всех одна – наш общий дом. Если бы только человек не забывал об этом! Хранил своё и уважал чужое, не гнался за крикливой модой. Впечатляет образ главного героя – красивого и сильного человека с мифологическим именем Искандер, который ради блага своего народа возводит дамбу и строит Белую башню – символ мечты и счастья, чистоты и свободы, чем и вызывает недоумение и раздражение соседей. Он видит великую цель и вселяет веру, бросает судьбе вызов, создавая свою модель мира и тем самым доказывая своё право на обретение абсолюта-максимума. «…будущее за справедливым и разумным устройством общества. Сегодня мы делаем к этому будущему только первые шаги. <…> мы построим такой светлый город, где, не обижая друг друга, будут жить люди и машины, деревья и реки, звери и птицы. В этом городе каждому будет понятна тяжкая сладость труда. Никто не будет тратить ум и талант на деньги и власть. Там не будет чужого горя, а радость каждого, усиливаясь, как эхо в горах, будет обрушиваться на нас лавиной и уносить, как волна. Там мужчины и женщины будут проходить по жизни в блеске молодости и красоты, расточая любовь, неиссякаемые запасы любви…» – настоящая поэтическая песнь, гимн торжеству жизни и любви звучит в рассказе. Этот светлый город мечты, где «широкие окна счастья» отразят весеннее солнце, будет достоин восхищения! Творить прекрасное человеку помогает любовь. «Мир должен дозреть до своей чистоты», – верит Искандер, отвергая насилие и утверждая на земле добро и справедливость.
Стремление Чарказяна и его героев построить город будущего, город счастья и мечты по законам правды и красоты, бесспорно, роднит писателя с Чеховым и его персонажами. Чехов всегда мечтал о прекрасном грядущем. Это помогало ему жить и творить. Не так ли мыслит и его герой Иван Великопольский в рассказе «Студент», уверенный что «правда и красота… всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле», что в этом и заключается смысл человеческого бытия? Верой в лучшее завтра полны сердца и персонажей «Вишнёвого сада», а в заключительном акте пьесы «Дядя Ваня» пророческим смыслом наполнены слова Сони о том, что «надо жить!». «Мы увидим небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир…» – разве сегодня человечество не мечтает о том же?!
Нити судеб таких разных персонажей Чарказяна и Чехова удивительным образом сплетаются в узел общих переживаний, мучительных и долгих, но есть и надежда, что эти страдания обернутся радостью для будущих поколений. Человек должен вырваться из заколдованного круга, найти выход и обустроить жизнь. Глубокий реализм внутреннего мира героев, драматизм судьбы, но не безнадёжность, а вера в жизнь, в человека – были и всегда останутся ключевыми и ведущими смыслами нашей отечественной литературы.
4
Как видим, проделанный анализ позволяет говорить об общей основе мировосприятия Чехова, о преемственности духовно-культурной традиции русской классики, о её роли и значении в творческом раскрытии проблем современности. Тоска по чеховским идеалам нашла своё яркое и неординарное воплощение в произведениях авторов из Беларуси. Чеховская жизнь – жизнь врача, писателя, гражданина, строившего школы, лечившего больных, – тихий и скромный подвиг писателя и человека, и в то же время великий пример служения людям, служения истине и русскому слову. Эталоном совершенной прозы служат нам сегодня и чеховские произведения, которые несут в себе русскую интеллигентность: высокую умственную и этическую культуру, независимость мысли и порядочность, стремление к социальной критике, умение сопереживать «униженным и оскорблённым», врачевать чистым и честным словом.
Исчерпывающе точно и пронзительно сказала о непрерывности литературной традиции русский поэт Татьяна Глушкова: «Традиция – это и есть сама жизнь поэзии, вечно длящаяся действительность». Весь опыт истории литературы свидетельствует: поэзия и проза не могут ограничиться только новыми темами. Анна Ахматова подчёркивала: «Традиция – это грядущее, созревшее в прошедшем». В полной мере это можно отнести и к современной литературе. Здание литературы не только ХIХ века, но и нашей эпохи, по-прежнему держится триадой правды, добра, красоты, утвержденной Пушкиным, Некрасовым, Достоевским, Чеховым, Тургеневым. Современной литературе, так часто отрицающей человека, не хватает идеалов. Наш мир активно поглощает цифровизация, рождающая жёсткое трансгуманистическое мировоззрение, которое нацелено на упразднение самого человека.
Сегодня назрела острая необходимость преодоления культурной интеграции, необходимость выявления с новой силой извечных ценностей, которые присутствуют во всех духовно-культурных традициях народов, населяющих Землю. Диалог культур и литератур – наиболее продуктивная парадигма современности, предполагающая равенство культур, взаимную информативность и открытость. Чехов именно так жил и работал – во имя человека, во имя его счастливого грядущего. «Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг, – писал он, – имеет значение для настоящей и будущей жизни».
Литература:
1. Аврутин, А. Ю. По другую сторону дыхания / Анатолий Аврутин. – Мн., 1998.
2. Аврутин, А. Ю. Времена: Избран. стихи и переводы в двух томах. – СПб, 2013.
3. Аврутин, А. Ю. Просветление: книга поэзии. – Мн., 2016. – 463 с.
4. Жигалова, М. П. «Спешите медленнее жить…». А. Ю. Аврутин: жизнь и творчество. Монография. – Брест, 2018. – 164 с.
5. Чарказян, Г. Б. Белая вежа: проза и поэзия / Ганад Чарказян. – Мн., 2010. – 463 с.
6. Саламаха, У. П. Сусвет дабрыні: эссе, артыкулы, дыялогі. – Мн., 2005.
7. Камейша, К. Цвет доброты Г. Чарказяна. Страницы жизни и творчества. – Мн., 2012.
8 Философы и историки Лосские: диалог культур и цивилизаций. – Минск: Право и экономика, 2017.
9. История русской литературы ХIХ века. Вторая половина. – М., 1987.
10. Соколов, А. Г. История русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века. – 4-е изд., доп. и перераб. – М., 2000.
11. Современная русская литература: 1990-е годы – начало ХХI века: учебн. пособие. – М., 2005.
12. Скафтымов, М. Е. Нравственные искания русских писателей. – М., 1972.
13. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества. – М., 1979. – 423 с.
14. Бахтин, М. М. Литературно-критические статьи. – М., 1986.
15. Кунильский, А. Е. «Лик земной и вечная истина»: Монография. – Петрозаводск, 2006. – 304 с.
16. Даль, В. И. Большой иллюстрированный толковый словарь русского языка. – М., 2005. – 348 с.
17. А. П. Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1986.
18. От Пушкина до Чехова. Чеховские чтения в Ялте: вып. 10. – Симферополь, 2001.
19. Чехов и Толстой. Чеховские чтения в Ялте: вып. 16. – Симферополь, 2011.
20. Шалюгин, Г. А. Ялта. В гостях у Чехова. – М., 2018. – 384 с.
21. Чехов, А. П. Полное собрание соч. и писем: в 30 т. Сочинения. / Антон Чехов. –Т. 2, 3, 4, 5, 6,7, 8, 9, 13, 14, 15. – М., 1986. |
|
