Соловьи, соловьи…

Ближе к маю начинают петь соловьи.

Эта серая, величиной с палец птаха удивительно постоянна. Каждый год, как по расписанию, соловьи прилетают к человеческому жилью. Обживаются в терновнике, в кустах черемухи, в тальнике у воды, в городских парках.

Среди зеленой свежести и терпких ароматов нежной клейкой листвы, в теплом парном воздухе, как только сядет солнце, чисто и высоко пробует голос соловей. «Пуль-пуль-пуль-пуль...» — серебряным колокольцем резко и сильно разносится окрест мягкий чарующий свист.

В детстве довелось увидеть соловушку на расстоянии вытянутой руки. На заре, на рассвете мы с отцом пробирались через заросли орешника к пруду на рыбалку. Кругом исступленно и самозабвенно неистовствовали соловьи. Вдруг отец остановился и подал знак молчать. Минуту-другую стояли, не шевелясь. Прямо пред нами, в полуметре, трепетала маленькая серая птаха. Она распахнула дрожащие крылья, нервно дергала головкой, пощелкивала клювом и сверлила тишину: фью — ить... фьюи... фью... Тии-вить... тии-вить... Тррррр...

Тургенев в очерке «О соловьях» говорит о десяти коленах, которые предварительно берет соловей. Но это редкие курские виртуозы, они не сбиваются ни в одной ноте. У наших, донских, я насчитывал пять-шесть колен. Они легко различаются, если внимательно слушать.

Пульканье — пуль, пуль, пуль...; клыканье — клы, клы, клы, клы...; дробь — звук, как дробь по земле просыпать; раскат — тррррр...; пленьканье — плень, плень, плень...; дудка — го-го-го ... ту!

...В самозабвении соловушка не замечал, не слышал людей, он весь был во власти пения. Рука невольно потянулась к птахе, но отец остановил. Через минуту соловушка умолк, вспорхнул невесомо и исчез в кустах.

Больше никогда не доводилось видеть так близко поющего соловья. Это одно из самых сильных моих впечатлений.

В наши дни, слава Богу, соловьи еще доступны и селянину, и горожанину. Если вам грустно, если растревожена душа или гнетет усталость — встаньте пораньше, на заре. В городском парке, в зарослях тальника, у речки или в кустах сирени вы обязательно найдете своего соловья. Послушайте, подумайте, почувствуйте.

Многое напомнит вам поющая серая птаха. И детство, и родные звуки и запахи, и первую любовь, и лучшие порывы души.

Вся жизнь далеким эхом откликнется в соловьиной песне.

Послушайте соловушку.

Ландыши

Утренние мокрые от росы кусты еще полны ночных звуков. В трех шагах от меня вдруг чистой и сильной трелью заставляет вздрогнуть от неожиданности соловей. Едва уловимые шорохи в траве, всплески играющей рыбы в лесном озерце, зуд комаров отвлекают от главного, зачем я пришел в такую рань с удочками. Сырой, отстоявшийся в низине за ночь дух мощной молодой зелени пропитал, кажется, все складки одежды.

Но вот ноздри улавливают едва слышный, но единственный в своем роде тончайший кисловатый запах. Оставляю удочки и иду наугад. Запах сильнее, резче, ближе... будто вьется из травы невидимая струйка. Вот он! Два широких с прожилками листа как в ладонях держат хрупкий тонкий стебелек с белыми горошинами. Свежий кисловатый аромат остается на руках...

Нюхаю, закрыв глаза, и немею от сладкой истомы, — нет на земле такого запаха и нет слов, чтобы объяснить его. И околдованный, иду дальше. Про рыбалку забыл, забыл, что на пруду меня ждут.

Только через два часа, продираясь сквозь заросли ежевики, насилу вышел из лесу, мокрый от росы, искусанный комарами, с букетом ландышей.

Теперь уж не до рыбалки!

Ровесник

Весной, в день, когда я появился на свет, отец принес из лесу несколько саженцев. Среди нежных синеватых ясеней затерялся маленький слабый стебелек с тремя дубовыми листками. Ясени отец прикопал в холодке за сараем, а стебелек дуба решил посадить сразу. Выбрал место на меже возле колодца, бросил в лунку горсть перегноя, вылил кружку воды, расправил бледные листики...

С тех пор прошло много лет. Давно уже я не живу на родине. Лишь изредка вспоминаю тихое село с маленькой речкой Серебрянкой, ребятишек, которые разъехались теперь по всему свету, сельскую школу возле старой белой церквушки да своего ровесника на меже возле колодца.

Умер отец. Что-то изменилось во мне. Часами думал о родине, о детстве. Дуб, посаженный отцом, не давал мне покоя. Он что-то оставил, сохранил мне от отца. Я собрался в дорогу.

...В родном доме жили теперь новые хозяева, молодожены, из тех коренных, которые обживают усадьбу раз навсегда, до старости. Они пристроили вместо старенького крылечка длинную веранду, перекрыли шифером крышу. Вместо плетней белели теперь низкие дощатые заборчики. Остальное все по-прежнему: густые вишни, вербы вдоль межи до самого луга, колодец с покосившимся низким срубом. За колодцем широкими кронами шелестели на ветру несколько ясеней — те, наверно, что когда-то принес из лесу отец. Ясени уже вошли в пору зрелости. Ни одной сухой веточки не было на деревьях, а стволы — гладкие, толстые — крепко сидели в поросшем высоким пыреем черноземе.

Дубок на меже не бросался в глаза. Против ясеней он казался подростком. Но уже угадывалась скрытая сила в тугих и гибких ветвях, в темно-зеленой глянцевой листве, ровной и свежей, как огурец, коре. Невысокий, в два человеческих роста, молодой дубок прямо тянулся к солнцу и готовился под своей кроной укрыть и колодец, и близлежащие кусты вишняка, и два больших ясеня, подступивших к самой меже...

Я позавидовал упрямой жадности этого крепкого зеленого красавца, запустившего свои сильные корни в вековую толщу чернозема и медленно, но уверенно разраставшегося вширь и ввысь.

И уже не так одиноко мне показалось на родной усадьбе, и явственнее почувствовал я связь с человеком, чья рука дала жизнь этому дереву.

Родина

Над хутором высокий холм в меловых промоинах, в мелких зарослях шиповника и лоха.На самом верху лысый курган, вылизанный ветрами. Отсюда, с самой макушки, с высоты птичьего полета, как на ладони открывается хутор в окружении тополей и верб, аквамариновой зелени вишен, сирени, яблоневых и грушевых садов. Прямо по огородам, опушенная камышом , голубеет извилистая прожилка  реки. Беленые хаты, плетневые околицы, сеновалы, колодцы с журавлями, голубятни, вытоптанная плешина выгона. В сиреневой дымке плавится воздух, зыбко дрожит золотистое марево.

На кургане девушка из хутора. Поднялась в самую рань, на восходе солнца. На ней соломенная шляпка, белая рубашка, схваченная узлом, шорты. Она стоит у раскрытого мольберта с кисточкой в руках, напряженно вглядывается в горизонт. На ватмане панорама хутора, высокое небо с  облаками, подсвеченными  восходящим солнцем.

К девушке подходит старик пастух. Опирается подбородком на палку, смотрит на девушку, на ватман. Здоровается.

– Ты чья же будешь?

Девушка улыбнулась неожиданной встрече.

– Я нездешняя, из города.

– Городские спать любят. Рисуешь, значит?

– Рисую, дедушка.

– Брат у меня в городе, в депутатах. А я из большой жизни выпал. С мальству тут, на бугру, с коровами. Да оно и лучше. На душе, как в затишке. Что мне надо? Кусок  хлебушка, соли и водицы. Тут родник хороший, вода сладкая. Живности видимо-невидимо. Зайцы, еноты, лисовины, бабаки, суслики. Вот тут прямо я лося из руки кормил. Прибился к стаду, с коровами ходил. В последнее время много беспокойства от охотников. Бьют что ни попадя. Недавно еще дудаки были, стрепеты, орланы. Теперь нету. А ты, значит, из художников?

-Учусь.

- Большое дело. Я сам рисовал бы, только краски подбирать не могу. Мысленно этот бугор тыщу раз рисовал, а краски не даются. Вот тебе могу мысленно картину подарить….

Девушка внимательно смотрела на старичка. Он отбросил в сторону палку, выпрямил спину и строго, как учитель посмотрел на девушку.                       

– Бери бугор, где  стоим, поближе к себе,– голос его обрел силу, рука  дирижировала у ватмана.—Прямо с цветами бери. С шалфеем, с ковылем,  с полынком, бессмертник не забудь. Шиповник отодвинь подальше. Теперь бери кладбище,  уголок с крестами. Чуть ниже  луговину с моими коровами. Вербы старые, горбатые. За ними речка виляет в камышах цвета лисий хвост. Дальше трасса в ниточку, тополя строчечкой, озимка глаз веселит. На горизонте, на самом конце хмарь, дымок. Теперь облака бери, пониже, покучней. Чисто кремль над головой. С золотым подбоем. И тень от них прозрачная. Коров и  вербы клади  потемнее. Пониже облаков, над  кладбищем,  орёлик завис. Теперь самое главное хутор наш. Хаты нарисуй так, чтобы печаль за душу брала. Чтобы покоем от красок сквозило.

– У Левитана картина есть «Над вечным покоем».

– Вечный упокой я знаю, там природа другая, не наша. Нарисуй так, чтобы наш хутор был лучше Левитана. Теперь назови эту картину «Моя родина». Хорошо будет?

Девушка засмеялась и погладила старичка по руке.

– Да вы настоящий художник!

Дедок уважительно посмотрел на нее, тяжело вздохнул.

 – Жизнь быстро прошла. На этом бугру вырос,  с коровами. При Сталине начинал. Всех вождей помню. При  Сталине лучше всего было. В армию не взяли по инвалидности. На лошади колхозный гурт пас. Потом провинился – на овец послали. Бестолковые, а вот коровы по мне, понятливые. И от людей подальше, мне с коровами интереснее. И курган люблю. Красоту у нас никто не понимает, не восчувствует. Приедут молодые, веселые, грамотные. И шашлык жарят. Радио на всю громкость. Бабаки прячутся, суслики разбегаются, жаворонка не услышишь. Тут воронки от блиндажей остались. Наша батарея стояла. Били с кургана по немецким колоннам, которые на Сталинград шли. Теперь в воронках шашлыки жарят. Песок тут розовый, белый, сиреневый, охристый – какой хочешь. Такого места нигде больше на свете нету. Лет десять назад скульптуры, бабы скифские стояли, штук двадцать. Учителя  ребят приводили, рассказывали про скифов. Потом каменных баб стали вывозить. В школьном дворе две стоят, зеленой краской покрасили. Одна при детском садике. Три штуки военкомат на фундамент взял, под общественный туалет. И мода пошла, богатые люди в палисадниках этих баб ставят… Ну, прощай, милая, коровы мои на стойло потянулись.

Дедок по-старинному поклонился девушке, весело подмигнул и поковылял вниз по склону вслед за коровами.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: