Иван ЗИБОРОВ (Курск)
«ПРО ДЕНЬ БОРОДИНА»

Глава из документальной повести

Иван Федотович Зиборов, уроженец с. Нижнее Гурово Советского р-на Курской обл. – член Союза писателей России, автор 14 книг прозы и поэзии. Поэт, прозаик, журналист, член Союза журналистов СССР с 1965, писатель, член Союза писателей СССР с 1985 г.
19 июня Ивану Зиборову исполнилось 75 лет!
Секретариат Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно поздравляют Ивана Федотовича!
Желаем крепкого здоровья, благополучия, радости, вдохоновения!

Повесть Ивана Зиборова «Про день Бородина» посвящена интересному событию, в котором автору пришлось участвовать во время службы в армии. На съёмках бородинских эпизодов фильма «Война и мир» режиссёру Сергею Фёдоровичу Бондарчуку требовалась большая массовка для батальных сцен. Роли и французских и русских солдат играли солдаты военной части в городе Дорогобуже. Повесть рассказывает об особенностях подготовки личного состава части к их необычным ролям, о солдатской дружбе и о связи времён, когда солдат советский органично преображался в русского гренадера или улана.
Предлагаем читателям одну из глав этой повести.

Пусть беснуется
Метель,
Там, где тонко —
Рвётся.
Впереди у нас апрель,
Много, много солнца!

Я зря паниковал. После стрижки в военкомате волосы росли не по дням, а по часам, закручивались в колечки, стали гуще, и не так просто было спрятать их под кивер. Командиры уже не требовали от нас стрижки, смотрели сквозь пальцы на нарушения уставных требований, чем мы и пользовались.

Пышными шевелюрами обзавелись и французы.

Я нежно поглаживал локоны, вытягивал их в трубочки и они слегка пружинили, словно в них были вставлены резинки. Теперь смело и без опаски можно было показаться Клаве, но мечта была несбыточной, нас разделяла не одна сотня километров. На краткосрочный отпуск рассчитывать не приходилось, на первом году службы он не положен. Приходилось довольствоваться письмами, которых за время прохождения службы накопилось много.

«Я теперь одна хожу на берег нашего с тобой пруда, бросаю в него три камешка, но никто не отзывается. Перейду на новое место, снова брошу — то же самое. Ты не забыл наш пароль? — писала мне Клава в Дорогобуж. — За лето я здорово загорела. Сильно скучаю по тебе...»

Перед глазами встал её образ. По-деревенски крепко сбитая, с каштановыми волосами, в которые аккуратно вплетён луговой василёк, мелькая тугими мячиками коленей, идёт Клава по берегу пруда, бросая в воду камешки. Остро пахнет крапивой и кубышками — задохнуться можно. И в душе рождались стихи...

«Как проходит твоя служба? — читал я далее. — Я купила себе карманный календарик и каждый день вычёркиваю из него числа и даже наперёд, а потом считаю, сколько недель и месяцев осталось тебе до конца службы. Отбавляются они очень медленно».

Мы с Виктором Перьковым тоже обзавелись такими же карманными календариками. Каждый день считаем, сколько осталось съесть порций каши и масла, выпить стаканов чая, износить комплектов обмундирования, сапог и портянок, сколько раз сходить в баню. Однако время тянулось медленно. Дни по-прежнему стояли горячие, безразмерные, наполненные криками «ура-а», наступлениями и отступлениями.

Письмам её я был безмерно рад. Почерк у Клавы красивый, не ученический, получше, чем у иного полкового писаря. Не сравнять с моим. В промежутках между боями я перечитывал её письма и в благодарном ответном порыве учащённо билось сердце. Хотелось бежать к Днепру и бросать в него камешки...

Письма я хранил в кармане гимнастёрки. Они, как добрые друзья, сопровождали меня на поле боя и обратно, в столовую, к бабушке Антоновне, которую продолжали навещать. Бывало, в разгар боя цапнешь за карман гимнастёрки, светло улыбнёшься: тут они, милые, никуда не делись. Не представляю, как бы дальше проходила моя служба, не будь их со мной.

Писал я ей не каждый день. Иногда полезно и поскучать, поволноваться, ведь только в разлуке проверяется настоящая любовь. Честно признаться, не всегда удавалось выкроить время, чтобы написать. Иной раз так наглотаешься пыли и дыма, так набегаешься, исходя потом, что замертво валишься в постель, стреляй из шуваловского единорога — вряд ли услышишь. Ночь коротка, а день долог.

Ребята мне завидовали: счастливчик! А когда узнали, что я пишу ещё и стихи, веду дневниковые записи, стали просить, чтобы я написал что-нибудь для их любимых. И я старался. Как не уважить, быть может, от меня зависит судьба человека.

Каждый день под сердцем нож.
Писем нет, хоть тресни.
Как, любимая, живёшь,
И поёшь ли песни?

Это четверостишье было предназначено для любимой Петра Душкина, крепко сбитого красивого парня, который долго ждал письмо от своей Каролины.

— Давно ли писала? — спросил я пригорюнившегося Петра.

— Дней десять назад.

— Стоит ли расстраиваться? У тебя нет пока оснований для унынья. Напишет, обязательно напишет.

— Ладно, подожду.

— Моя Светлана поступила в педагогический, — поделился как-то своей радостью Перьков. — Будь другом, напиши для неё что-нибудь.

Улеглись тревоги и волнения,
Все тебя студенткою зовут.
Шлём и мы от взвода поздравления:
Света!
С поступленьем в институт!

Хотя стихи были слабенькими, Перьков ликовал:

— Складно получилось.

Виктор написал на обратной стороне конверта по кромке язычка: «Лети с приветом, вернись с ответом» и отправил на почту.

Перьков до блеска начистил сапоги и вместе с Кашкадёровым, выпятив грудь колесом, гоголем ходил по лагерю. Кашкадёров напевал частушку собственного сочинения:

Вот побьём французов, Муся,
На тебе тогда женюся.

Я влюблялся и переживал за своих друзей, писал их любимым, какие они расхорошие и замечательные, или, наоборот, отчитывал за долгое молчание, делал нагоняй за измену. Иногда подшучивал над Петром Душкиным в стихотворной форме, а он в ответ добродушно улыбался.

Заказы на стихи иной раз были срочными, сочинять приходилось на маршах, и тогда ребята отбирали у меня винтовку, чтобы мне легче думалось. Удовлетворить всех желающих я, естественно, не мог, не хватало таланта и времени, и тогда меня выручала Клава. По душе пришлись ребятам её стихи, словно бы они писались специально для них.

Ты всё в моей шальной
Судьбе:
Любовь, печаль и грусть.
И потерять в одном тебе
Я это всё боюсь.

Они заменяли на «в одной», и в таком виде отправляли любимым девушкам.

Я радовался: мои вирши-пожелания кому-то из девчат трогали душу и сердце.

— Почитай, что пишет моя Светлана, — подмигнул мне Перьков, отводя в сторону:

«Очень была рада получить от тебя весточку и стихи-поздравления. Так складно получилось. Честно признаться, не думала, что ты ещё и поэт».

Перьков вынул из кармана гимнастёрки аккуратно завёрнутую в бумагу фотографию, развернул ее.

— Вот она какая! Отслужу срочную, сразу женюсь, — сообщил мне друг, пряча в карман снимок. — Такая рукодельница, — не говорил, а пел Виктор. — Платье сошьёт — залюбуешься. Свитера вяжет, носки. Подожди, она и тебе свяжет.

— Хорошая будет хозяйка, — порадовался я за друга. — А моя Клава на аккордеоне играет.

— Здорово! Ты стихи будешь писать, а она музыку к ним.

Перьков ломал голову, чем меня отблагодарить:

— Забирай пайковые сахар и масло.

— А как же ты? Голодным останешься, голова.

— Обойдусь. К Антоновне схожу на хутор. Вон у неё сколько яблок. Сам наемся, вас угощу.

— Так дело не пойдёт. Не по-товарищески.

— Тогда забирай мои гренадёрские усы.

На усы я не позарился, нужно будет, свои отпущу. Платы я с Виктора и не взял бы, я был рад уже тому, что у парня всё складывалось со Светланой, а, главное, она оценила мои поэтические способности.

После обеда на съёмки мы не пошли. «Главнокомандующий» дал нам отдых, за что мы ему были очень благодарны. Мы в палатке занимались кто чем. Кто писал домой письма, кто-то приводил в порядок панталоны, а я читал свежие газеты и журналы. Завтра политинформация, надо как следует подготовиться. Да и вообще, я со школьной скамьи взял в привычку ни дня не обходиться без газет и журналов. Их чтение приносило мне большое удовлетворение, я всегда был в курсе международных событий, знал почти всех президентов, премьер-министров и королей и даже кое-кого из министров. Кто из них собирался в гости в Советский Союз, а кто с позиции силы смотрел на нашу страну. Радовался успехам кубинцев, разгромивших контрреволюционеров в заливе Кочинос, подбивал старшего сержанта Виноградова махнуть на Кубу всем отделением.

— Не храбрись, надо сначала разбить французов.

Я полистал газеты, выбрал всё то, что в последних номерах писалось о Кубе и Фиделе Кастро. События в этой латиноамериканской стране, нашего стратегического союзника, особенно интересовали ребят.

Иные из них поначалу проверяли меня, действительно ли я помню имена иностранных деятелей, начинали меня пытать:

— Кто король Непала? — задал вопрос Кашкадёров.

— Если покажешь на географической карте этот Непал, — говорю, — тогда назову имя короля.

Я вынул из тумбочки карту.

Парень растерялся. Где только ни искал он: в Латинской Америке и в Азии, на Дальнем и Ближнем Востоке, на тихоокеанских островах, но не находил.

— Вот он, нехристь, — указал я на небольшой участок суши, зажатый меж хребтами Гималайских гор. — А короля Непала зовут Махендра Бир Бикрам Шах Дева.

— Точно, — раскрыл рот Кашкадёров, сверившись с бумажкой.

— А супругу его королевского величества величают Ратна Раджа Лакшми Деви Шах. Это в сокращённом варианте. Если полностью написать фамилии, имена и отчества их величеств, то для этого потребуется лист бумаги.

Кашкадёров от удивления даже присвистнул:

— На голодный желудок не выговоришь.

— Да и на сытый намучаешься, — сделал вывод Виноградов.

С тех пор меня зауважали. Интересовались, что пишут в газетах и журналах, без этого в армии нельзя.

Я свернул карту и оглянулся. На пороге палатки стоял незнакомый солдат в гусарском обмундировании. Парень вынул из кармана чёрный пакет, из которого торчали фотографии, вытрусил их на тумбочку.

Мы окружили гусара, разбирало любопытство. Снимки были большого формата и совсем маленькие. На любой вкус. Нa фотографиях были изображены то батальные сцены сражения русских с французами, то отдельно кавалеристы и гренадёры, егери и пионеры. Были фотографии Багратиона, Барклая, князя Кутузова. На их лицах фотомастер запечатлел державное величие и довольство, весь их внешний вид как бы говорил, вот, мол, какие молодцы, француза разбили.

Тут и красные французские рейтузы, и медвежьи шапки, шляпы с перьями и без них, кавалергардские фуражки, лихо заломленные на бочок, офицерские и генеральские мундиры, украшенные золотым шитьём погоны и аксельбанты. В россыпи фотографий мелькали снимки Наполеона и нашего главнокомандующего Бондарчука. Да этим снимкам цены нет, покажи их на гражданке — с руками оторвут.

— И Наташа Ростова тут. Ишь, раскрасавица. — Душкин прилип глазами к портрету девушки, послал ей воздушный поцелуй.

— Кто желает, могу сфотографировать, — предложил услуги гусар, заметив блеск в глазах ребят. — Но, сами понимаете, расход большой. Фотобумаги днём с огнём не сыщешь.

Гусара мы поняли с полуслова:

— И много будут стоить?

— Смотря какой снимок. Вот этот гренадёр с усами — двадцать копеек. Без усов — пятнадцать. Если в офицерской форме — восемьдесят копеек. Ну а в генеральской, — гусар сделал многозначительную паузу, — полтора рублика. Каптенармус упрётся и ничего не поделаешь. Форму начальства приходится клянчить у него.

— За главнокомандующих сколько? — поинтересовался Перьков, всматриваясь в лик Кутузова.

— По два рубля, — не моргнул глазом гусар. — За Наполеона два с полтиной.

— Дороговато.

— Так император же.

Фотография Наполеона пошла по рукам.

— А в его форме можно сфотографироваться? — сделал я робкий запрос.

Гусар замотал головой:

— Император свою форму каптенармусу не сдаёт.

Мы учинили ревизию карманам. На учёт брались каждый пятак, каждая копейка. Понятное дело, не у всех нашлись деньги, солдату платят негусто, на три рубля восемьдесят копеек не разгуляешься, впору на папиросы да на зубной порошок, если через день зубы чистить.

И полетели домой письма и телеграммы: высылайте деньги.

Я не увлекался куревом, лишек денег всегда был при мне. С мелочёвкой набралось почти пятнадцать рублей. Кроме того, я ожидал гонорар за стихи, опубликованные в газете «Красный воин». Рубля три-четыре должны были ещё прислать.

Поделился с Перьковым трояком. И на эти деньги можно было закупить снимков, если, конечно, не зариться на главнокомандующих. Я приобрёл несколько общих фотографий. На них были запечатлены сцены батальных сражений стоимостью по двадцать копеек. Купил Барклая и Наполеона за четыре с половиной рубля. Покажи это богатство Клаве — обомлеет.

Конечно, неплохо бы сняться в генеральской форме, да что поделаешь, уж выбирай одно из двух. Ничего страшного, уговаривал я себя, и гренадёром сойдёт, хотя, если прикинуть, денег должно бы хватить и на снимок в генеральской форме.

Не откладывая (чего доброго, фотограф найдёт клиентов побогаче), поспешили за гусаром к каптёрке.

— Ты бы в какой хотел форме? — спросил Кашкадёров шагавшего рядом с ним гренадёра.

— Только в гусарской. Как она красит! Горбатого одень — и то залюбуешься.

— Чего мелочиться, — одобрил тот. — Я тоже в гусарскую оденусь и обязательно на коне.

— А коня подадут?

— Этот всё может, — указал взглядом Кашкадёров на фотографа, выходившего из каптёрки с кипой обмундирования на плече.

Фотографировались поодиночке и группами. Моё пожелание сфотографироваться в гусарской форме не встретило отказа. Я насадил на голову кивер, подёргал за козырёк, поправил полы мyндиpa и стал позировать. Хорошо бы через плечо бутафорскую андреевскую голубую ленту, нацепить орденов, да как на грех, у каптенармуса их не оказалось.

А когда подвели коня под малиновой попоной, от желающих сфотографироваться на нём не было отбоя. Конь беспокойно перебирал ногами, косил сливовым глазом на неумелых седоков.

— Стой смирно, для истории фотографируюсь, — Кашкадёров ласково потрепал вороного по холке.

— А вот я для невесты, — Перьков поддёрнул рейтузы. — Дай-ка уздечку.

Виктор приосанился, покашлял, выхватил из ножен шашку и на всю ивановскую заорал «Ура-а-а!», должно быть, представляя, как врезается в гущу французов. Таким грозным рубакой и запечатлел его фотограф.

Снимки были мастерские. Недовольных и обиженных не оказалось. И полетели в города, посёлки и села солдатские письма с пометками: «Осторожно, фото».

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную