Из промороженной глубины хребтов надвигалась буря. Деревья зашевелились, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяные. Ветер, задирая юбки елей, сбрасывал снег, завывал голодным зверем в сухих дуплистых стволах. Тайга грозно рокотала. Даже кряжистый кедр заскрипел узловатыми суставами.

Не выдержав очередного яростного натиска, подкреплённого мощным снежным зарядом, он затрещал и со стоном стал крениться к земле. Пытаясь устоять, судорожно цеплялся ветвями за обступавшую его молодёжь. Но кто удержит такую махину? Круша всё на своём пути, старец с горестным стоном рухнул на пухлую перину и затих, наполовину утонув в ней.

Много ветровалов и гроз пережил лесной великан и вот распластался с надломленной вершиной у ног молодых собратьев. Не успела снежная пыль осесть, как из бурелома вынырнул и покатился к скалам, похожий на маленького медвежонка, мохнатый, пышный шар – росомаха Пышка. Ночная охота у неё не задалась. Пробегав до утра, она так и не встретила ни одного свежего следа, не выловила в струях ветра ни единого запаха. А грянувшая непогодь делала продолжение поисков и вовсе бессмысленными.

Росомаха спешила к логову, устроенному в расщелине скалы, среди каменных плит, неподалёку от горного ключа: пора было кормить детёнышей. На прогалине её чуткий нос уловил соблазнительный аромат рябчика.

Хищница перешла на мягкий, вкрадчивый шаг и, вычислив по сочащемуся из-под снега запаху местоположение ближайшей спаленки, прыгнула. Придавленная лапами курочка не успела даже взмахнуть крыльями. Вокруг тут же вздыбились белоснежные фонтаны от выпархивавших из соседних спален рябчиков.

Через несколько минут от неё осталась лишь кучка перьев. Случайный завтрак так взбодрил Пышку, что она несколько раз перекувыркнулась на бегу через голову.

Вот и приметная расщелина. Тут тихо: отвесные стены надёжно ограждают от снежной круговерти. Раскидав широкой лапой нападавший перед лазом снег, Пышка проползла по длинному каналу в логово и, призывно урча, легла на тощую подстилку из полуистлевших листьев и мелких веток. Она так устала, что только в первые минуты чувствовала, как заелозили по её животу, лихорадочно работая лапками, оголодавшие малыши. Когда они, наконец, припали к соскам, её окатила волна блаженства, и мамаша задремала…

Проснувшись, Пышка осторожно освободилась от зарывшейся в густую материнскую шубу ребятни и выбралась из логова. Жмурясь от слепящего света, росомаха осмотрелась. Белая лента речушки в лучах солнца искрилась мириадами крохотных бриллиантов. Тайгу после бури было не узнать. Повсюду валялись обломки веток; во впадинках и ямках желтели груды непонятно откуда взявшихся сухих листьев.

Над головой протрещала, здороваясь, сойка. По извилистому руслу тянулась вверх по течению строчка из округлых следов длинноногого самца рыси. Росомаха вспомнила, как она, ещё брюхатая, отняла вместе со своим косматым кавалером у этого кота зайца. Поначалу крапчатый сосед грозно шипел и щерился, но стоило её угрюмому спутнику обдать его мускусной струёй, как тот, морщась от едкой, перехватывающей дыхание вони, отскочил и, делая вид, что вовсе и не голоден, удалился.

Но сегодня иная ситуация: Косматый уже неделю как пропал. Теперь она охотится и смотрит за детёнышами одна. Интуиция подсказывала, что в исчезновении супруга повинны прямоходящие с Большой реки – оттуда несколько раз доносился несущий смерть гром. Пышка однажды даже видела, как с помощью такого грома люди издали остановили громадного лося.

Может пойти за крапчатым? Вдруг опять что-нибудь перепадёт. За скальным прижимом след рыси свернул в круто взлетающий боковой распадок. Пышка зашла было в него, как сзади раздался непонятный гул. Хищница остановилась. Гул усиливался. Выскочив из-за прижима, она увидела, что с гребня отрога катится, вскипая белыми бурунами, ломая как спички деревья, снежный вал.

– Малыши!!!

Высоко вскидывая зад, росомаха кинулась к логову. Но вал уже накрыл долину многометровой толщей снега. Местность так изменилась, что Пышка только по торчащим макушкам скал, обрамляющим расщелину, определила, где находится её логово. Росомаха забегала по бугристой мешанине, пытаясь уловить запах или услышать писк детёнышей. Единственное, что удалось ей вынюхать и раскопать, работая не только когтистыми лапами, но и зубами – это измочаленного зайца.

К утру были сломаны о впрессованные в снег камни и сучья несколько когтей, разодрана до крови кожа на лапах. Но больше она ничего не нашла. Обессиленная мать задремала в одном из раскопов.

Разбудило её бьющее в глаза солнце. С трудом поднявшись на кровоточащие лапы, Пышка оглядела снежную кашу, покрытую оспинами вырытых ям. Где-то под этой толщей её малыши! Глаза росомахи наполнились тоской: она понимала – их уже не спасти. Тем не менее, всё ещё надеясь на чудо, несколько раз кругами обошла полузасыпанные скалы, и, ничего не вынюхав и не услышав, побрела прочь, оставляя на снегу алые капельки.

От нервного потрясения росомаха бездумно шла и шла, наращивая скорость, словно куда-то опаздывала. Широкие, покрытые жёстким волосом лапы были идеальными снегоступами. Молочные соски распирало от прибывающего молока. (Эти болезненные ощущения продолжались ещё пару дней: пока молоко, наконец, «не перегорело».)

Крутые склоны очередного ущелья сходились всё тесней и тесней. Соединившись, в конце концов, они вывели росомаху на водораздельный гребень. Ветер срывал с него снежную пыль. Искрясь на солнце, она тянулась в воздухе полупрозрачным шлейфом. Перед Пышкой открылась широкая лесистая падь, упирающаяся в смазанные дымкой хребты. Самый ближний, изрезанный мазками каменистых обнажений и осыпей, выделялся массивной, похожей на гигантскую нахохлившуюся куропатку, горой.

Местность малознакомая, но тёмные, посеребрённые снегом склоны, витиеватые змейки речушек, торчащие там и сям скалы, напомнили ей прежний участок. Пышка понеслась равномерными махами вниз, взбивая снег и наслаждаясь скоростью.

Впереди с дерева посыпалась снежная кухта. Росомаха остановилась. Всё в ней замерло кроме глаз, прощупывающих кроны. Ах вон оно что – в ветвях мелькали белочки в тёмно-серых шубках с чёрными пушистыми хвостами. Хищница стала наблюдать за весёлой компанией в надежде, что кто-нибудь спустится на снег. Проворные зверьки долго и беспорядочно носились по ветвям кедра, играя друг с другом.

Но, вот они, наконец, прервали беготню и, закинув на спину хвосты, разбежались по кудрявым вершинам с темнеющими кое-где пучками шишек и принялись деловито шелушить их. Расправившись с одной, принимались за следующую шишку. На снегу валялось множество голых стерженьков и ещё больше чешуек. Неугомонные хлопотуньи и не думали спускаться. Временами они поворачивались друг к другу и начинали «беседовать»: звонко цокали, цвиркали.

Разочарованная Пышка побежала к речке. Под обрывистым берегом, на быстротечье, густо парила полынья. Подойдя к дрожащей от напора воды закраине, стала всматриваться в прозрачную черноту. Заметив тёмную спинку хариуса, напружинилась и, как спринтер на старте, подалась вперёд. Молниеносное движение когтистой пятерни и хариус с веерообразным спинным плавником, сияющим всеми цветами радуги, забился на снегу. Отталкиваясь хвостом, он чуть было не соскользнул обратно в полынью: росомаха едва успела накрыть его лапой...

Подкрепившись, она продолжила рыбалку. Однако стайка была уже настороже, и Пышке удалось выхватить ещё лишь одну беспечную рыбёшку. Хрумкая её, боковым зрением засекла промелькнувшего на белом фоне тёмного, с длинным туловищем, зверя. Повернула голову: «А! Выдра! Это не интересно».

«Родственница» подбежала ныряющими прыжками к противоположному краю полыньи и бесшумно соскользнула в воду. Пышка же продолжила знакомство с новым участком. На пологом склоне она наткнулась на непрерывно тянущуюся парную борозду. Росомаха знала, что такие следы оставляют только люди и они таят опасность, но поскольку бежать по ним значительно легче, она перескочила на лыжню.

***

Дед Ермил неторопко обходил на окамусованных* лыжах Дальний путик**. Как и подобает промысловику, одет он был легко, тепло и удобно: ничего не висит, ничего не задевает. На ногах – кожаные олочи, похожие на лапти, сшитые из прочной шкуры сохатого. Поверх штанин суконная «труба», привязанная полосками сыромятины к поясному ремню. Куртка – обрезанная солдатская шинель. Сзади трусила на поводке рыжеватая лайка.

Охотник то и дело с грустью поглядывал из-под седых, сурово сдвинутых бровей на забрызганный солнцем лес, сопки, распадки, безлесый купол горы, которую в деревне из-за не тающей даже летом снежной шапки, именовали Сахарной головой. Через неделю закончится промысловый сезон, и он покинет эти места до осени. А может, и навсегда: как-никак разменял восьмой десяток.

Из-за болей в спине и прострелов в левую ногу он в эту зиму большую часть сезона провалялся в зимушке. Порой было так худо, что за дровами на карачках выползал. Оттого и пушнины кот наплакал: четыре соболя и две норки – харчи не окупишь.

Одно утешало старого промысловика: на лабазе почти сотня тушек беляков. Слава богу, зайцев нынче прорва. (Лето выдалось благоприятным и во всех трёх помётах большинство зайчат выжило.) Снег вокруг иных поваленных осин – заячьих столовых, до того истоптан, что по нему можно было шагать не проваливаясь. Старик, ставя петли на тропах и сбежках, каждый день по два-четыре беляка снимал. Ружьишко пускал в дело лишь тогда, когда сами набегали.

Доставшийся от отца участок он за пятьдесят с гаком лет исходил вдоль и поперёк. Здесь ему знакомо каждое дерево и каждый камень. Сызмальства повадился: как выдастся свободный день, так с отцом в тайгу. Такова уж натура. А что поделаешь с натурой-то? На промысле он не только не тосковал о семейном уюте и удобствах жилухи, а даже, наоборот, отдаваясь всем сердцем во власть древнейшей страсти – охоте, забывал и о жене, и о доме.

– Эх! Было времечко, по сорок вёрст за день по целине хаживал, ещё капканы успевал ставить! Как же я буду без этих сопок, распадков, ручьев?! – сокрушался Ермил Фёдорович.

От грустных раздумий его отвлекла большая синица. Радуясь первому теплу, пичуга неутомимо звенела серебряным колокольчиком. Её поддержали бойкой трескотнёй белобокие сплетницы-сороки. Эти звуки отвлекли старика от невесёлых дум.

– Чего это они сказать пытаются?

И тут же получил ответ – лыжню пересекли свежие собольи следы.

Чтобы Динка не порушила их, Ермил не стал отпускать её с поводка.

«А соболь-то бывалый – следы путает мастерски!»

Вот он спрыгнул с ели на снег, нарыскал, напетлял, прошёлся по бурелому, сдвоил следы, сделал полутораметровый прыжок на пень, с него – на кучу хвороста, затем взобрался на берёзу и ушёл верхом, перемахивая с ветки на ветку.

Теперь только по осыпавшейся хвое да мелким сухим веточкам можно было определить направление его хода. На свежей пороше эти посорки были хорошо заметны. Вскоре следы опять вернулись на лыжню. Между стволов мелькнула и тут же исчезла в ложбине коричневатая шубка. Промысловик мгновенно превратился в зрение и слух: «Неужто нагнал?! Да крупный какой!»

Из-за взгорка показалась «прыгающая» вверх-вниз тёмная спина и прямо на Ермила выбежал косматый зверь размером с собаку. Охотник опешил:

– Ба-а-а-тюшки! Росомаха!

Внешне зверь напоминал медвежонка: приземистое, плотно сбитое туловище, короткая шея, толстые ноги с широкими ступнями. Но, в отличие от топтыжки, шерсть намного длинней и лохматей, а по бокам хорошо заметная золотистая полоса – шлея, дугой окаймляющая тёмно-коричневое поле спины.

– Вот это удача! – возликовал, забыв даже про соболя, старик.

Ещё бы! Мех росомахи обладает чрезвычайно полезным для шапок таёжников качеством – на нём не оседает иней от дыхания. Последний раз Ермил Фёдорович встречал следы росомахи лет пять назад. В прежние годы этот зверь был в их краях завсегдатаем: иные охотники за сезон до трёх брали. Но и тогда ему попадались лишь следы, а тут – живьём!

– Надо же! Впервой на погляд подпустила.

Промысловику и в самом деле выпала большая удача: увидеть росомаху так близко мало кому удаётся: острый слух вкупе с тонким обонянием помогают этому зверю избегать нежелательных встреч с человеком.

***

Бежала росомаха несколько боком, плавными скачками. В пышном зимнем наряде она казалась массивной. Более длинные задние ноги делали её фигуру сгорбленной. И трудно было представить, что под внешней неуклюжестью и неповоротливостью, скрывается гибкое и сильное тело.

Из-за бокового ветра росомаха слишком поздно уловила тягучую едкость табака. Эта вонь заставила её поднять голову. Увидев впереди двуногого и оскалившуюся собаку рыжей масти, она нырнула под согнувшиеся, от тяжести скопившегося снега, еловые лапы.

Ермил спустил Динку с поводка. Вскоре та забрехала зло, настырно: похоже, загнала на дерево! Точно, вон в развилке чернеет.

Увидев приближающегося человека, росомаха заметалась: то на него зыркнет, то на яростно лающего рыжего пса. Понимая, что двуногий, с тускло блестящей палкой опасней, Пышка спрыгнула с ветки на снежную перину. Динка успела подскочить и хватануть её за ляжку, но тут же отчаянно запричитав, закрутилась на снегу будто юла. А росомаха побежала ровным галопом, почти не проваливаясь, дальше. Иногда она оглядывалась и, как казалось Ермилу, злорадно улыбалась.

Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:

– Чего спужалась?! Нагоняй давай!

Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха не только не прибавила ходу, а, напротив, остановилась, и, повернувшись к лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка сходу набросилась, но тут же отпрянула. Мотая головой, подняла визг. Вроде как заплакала от обиды, и, тыкаясь, будто слепая в обступавшие стволы, отскочила. Тошнотворная струя мускусной железы угодила ей прямо в морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх. Пышка же тем временем исчезла в чаще.

– Вот бестия! – ругнулся расстроенный Ермил, – Умеет постоять за себя.
_________________
* К а м у с – шкура с голени северных оленей, лосей, маралов, изюбрей, лошадей, приклеиваемая к поверхности лыж, чтобы они не проскальзывали обратно при подъёме в гору.
** П у т и к – охотничья тропа, на которой устанавливаются капканы и ловушки. Обычно имеют форму замкнутого овала.

О КАМИЛЕ ЗИГАНШИНЕ И ЕГО ПРОЗЕ

Проза Камиля Зиганшина подробна, натуральна и вместе с тем высокодуховна. Звери, птицы, деревья, скалы, реки присутствуют в ней не в качестве фона, на котором разворачиваются действия, а, наполненные добротой и талантом художника, живут, дышат и разговаривают, пытаясь донести до читателя простую мысль: человек не царь Природы, а лишь ее часть и, если честно, не лучшая.

Его повести покоряют и очаровывают сочностью, красочностью языка; живописными картинами природы, прекрасным знанием повадок зверей и, что немаловажно, увлекательным сюжетом. Их с удовольствием читают люди любого возраста.

Прожив несколько лет в дебрях Уссурийского края, Камиль Зиганшин научился и думать, и чувствовать «по-звериному». Смотреть на всё глазами своих героев. Благодаря такому глубокому подходу, и мы – читатели – проникаемся любовью, уважением к ним, нашим "меньшим братьям", как говорил Сергей Есенин.

К сожалению, в обществе укоренилось упрощённое представление о жизни животных. Их поведение упорно и эгоистично трактуется как совокупность рефлексов и инстинктов. Мол, нет у них рассудочной деятельности, что она присуща только человеку! Но, если внимательно приглядеться, действия и поступки многих животных, как домашних, так и диких, каждодневно доказывают: не всё в их поведении объясняется инстинктами. Они… мыслят! Примитивней, упрощённей, чем люди, но мыслят! У каждого из них, как и у людей, свой характер, свои привычки, свои цели. А жизнь иных сообществ организована до того гармонично и целесообразно, что впору и нам поучиться.

Обо всём этом и новая повесть Камиля Зиганшина о росомахах – редких и, пожалуй, самых загадочных обитателях тайги, про которых ходят невероятные легенды.

Николай Николаевич ДРОЗДОВ,
Профессор МГУ им. М.В. Ломоносова,
автор и ведущий телепередачи «В мире животных»

Вверх

Комментариев: