|
* * *
Лунная дева, мечты моей пава,
вышла ко мне из небесной калитки
с ангельской свитой, как будто с открытки
грёз, обрамлённой терновой оправой.
Иней алмазный сверкал на дорогах,
странное озеро странно мерцало,
и со звездою звезда танцевала
в зримых владеньях незримого Бога.
И умиляли до слёз Мирозданье
благостных помыслов листья и ветви,
и распустившихся взглядов соцветья,
гроздья стихов и травинки касаний.
Двое – нашлись! И нам было неважно,
что окружало нас – ночь или утро;
свет серебристый – свет среброкудрой –
грешных пугал, но мне было не страшно.
И не казалось, что, в розовых тучах
сбившись с тропы, заблудившись в минутах,
с пасынком счастья меня перепутал
любвеобильный услужливый случай.
Сны так не сладки и сливки не липки!
В небе весеннем над зимней округой
мы целовали улыбки друг друга,
и ублажали нас арфы и скрипки...
То ли в раю разразилась вдруг осень,
то ли святым мы пришлись не по нраву,
но поперхнулась ты мной, как отравой,
и очутился я в уличной прозе.
Мокрой фиалкой пропахшая слякоть
плавала в дебрях хрустального сада
между ресниц – я подумал, что надо
мне умереть, а сумел лишь заплакать.
Фосфоресцируя, меркнущий иней
стаял, следы поглотив, но доныне
вижу я в небе жемчужинки чуда,
в женщине здешней – гостью оттуда.
* * *
Звезда, висевшая над крышей,
взыграла яркостью двойною
и как бы опустилась ниже,
придя, как понял я, за мною.
В лучах сиянья золотого
стоял я, сладостно встревожен;
душа взлететь была готова,
но путь наверх был загорожен.
Пробился шёпот Мирозданья
сквозь шелест бархатной сирени:
– Не все ты выполнил заданья,
тебе т у д а ещё не время.
* * *
Милая, я больше не могу!
Болен я заплаканною далью,
где заледенели на снегу
слёзы звёзд под лунною печалью.
Милая, я больше не могу...
Давит грудь душевная усталость.
На моём родимом берегу
ничего родного не осталось.
Кроме обмороженных берёз
да ещё тебя, наверно, кроме,
да вот этих выдуманных звёзд,
разрыдавшихся в мои ладони.
* * *
Киркой затмений мир расколот,
вцепился в горло лету лёд,
и обезумевшие пчёлы
с полыни собирают мёд.
И, проступивший, как у пьяниц,
как на щеках больных в конце,
зари чахоточный румянец
горит у неба на лице.
Змеится в стёклах ртуть неона,
и под дикарский пляшет визг
стриптизный свет во мраке стона,
и лишь немного раз за жизнь
нам дарят умиротворенье,
когда стихают гвалт и лай,
просветы редких сновидений,
в которых нам блазнúтся рай,
где мы сквозь чащи роз и чая
идём, как вброд, на Божий глас,
всё то желанное встречая,
что в жизни миновало нас...
* * *
Ты Ангела просила нам помочь,
и я просил, и Ангел не помог ли!
Я всю тебя в подаренную ночь
занежу – до последней блёстки ногтя.
Я обцелую свитки волосков
твоей жасмином пахнущей причёски,
и налитые вишенки сосков,
и глянец ног, замешанный на лоске.
И, за дрожаньем век твоих следя,
я обцелую сладких плеч уступы,
на шею с губ сквозь стон переходя
и с шеи вновь переходя на губы.
И, зная то, что вместе нам не быть,
что от судьбы ничем не откупиться,
друг друга так возьмёмся мы любить,
как на всю жизнь берутся налюбиться!
Но в памяти я тайной окружу
твой обморок на пике буйства крови,
и никому про нас не расскажу,
храня тебя от сплетен и злословий.
* * *
На древний снег у зябнущей ольхи
кровавым сгустком сплюнул я стихи.
Но на стихи, тем более на кровь
вокруг ничья не шевельнулась бровь.
Ночь. Я один. Округа с храпом спит,
залив в себя свой ежедневный спирт,
который в людях заглушает страх,
бродящий здесь в скрипучих сапогах.
Но, впрочем, он бывает и босой,
что не спасает от карги с косой.
Кому, зачем, и что я здесь ору?
Опохмелюсь я тоже поутру,
поскольку завтра будет вдруг война
иль вообще не будет ни хрена!
Давным-давно известно на Руси,
что не вокруг невидимой оси -
вокруг осины вертится Земля:
коль шея есть, найдётся и петля.
* * *
В запущенной заснеженной стране,
где только сам мороз не замерзает,
в разводах льда звездой свечи в окне
сквозь зимы ожидание мерцает.
Взор из-за штор на белом полотне
двора меня как молнией срезает.
В запущенной заснеженной стране
есть слово "милый", слово как из рая.
Моё лицо застенчивости ром
зальёт волной пунцовою и тошной,
но, с Вашего согласья, осторожно,
едва касаясь кожицы пером,
я напишу Вам нежные стихи
на Вашем кротком, крохотном мизинце
иль на ожившем листике ольхи,
прожив минуту эту Вашим принцем.
На дивной шее чудный завиток,
весь золотящийся благословеньем,
я поцелую сна благоговейней,
и озарит нас блоковский цветок,
пылающий в есенинском портвейне!
* * *
К спине туман подкрался воровато,
бездонный мрак открылся впереди;
как девственница посреди разврата,
душа застыла мира посреди.
К ногам припала сдёрнутая скатерть,
к очам приник кусающийся дым,
и прожитого пепел на закате
неверно отливает золотым.
И лес, кровавой харкая калиной,
обрубки рук возносит к небесам –
скорей бессильным, чем неумолимым
по части благ и людям, и лесам.
Вблизи часы споткнутся и собьются,
и в мерный стук вплетётся дробный стон;
непримиримые, пересекутся
на точке лжи апокриф и канон.
Весло вдали, как напоследок, хлюпнет,
но, всхлипнув, скажет гибнущий в гульбе,
что всё равно нас кто-нибудь полюбит,
успев живыми выделить в толпе.
|
* * *
Третьим лишним, отошедшим за кусты,
месяц в дымке фиолетовой желтел,
и стоял я в полушаге от звезды,
но полшага сделать так и не посмел.
Мне б зарыться в её волосы лицом,
мне бы бёдра стиснуть ей до синяков,
переехать её страсти колесом
на поляне, голубой от васильков.
До беспамятства её я обожал,
но до обморока робок был и юн;
как под пальцами арфистки я дрожал
каждой жилкою моих душевных струн.
Третьим лишним, отошедшим за кусты,
месяц искоса сквозь синий смог смотрел,
как стоял я в полушаге от звезды,
но полшага сделать так и не посмел...
* * *
Я не ведал про погост,
в свите Музы пел о лете,
о любви людей и звезд…
Слишком поздно я заметил,
что над жизнью молодой
распластался в небе мглистом
месяц — коршун золотой,
месяц — ястреб серебристый.
На глазах у журавлей,
почему-то безразличных,
из возможных всех ролей
мне досталась роль добычи.
Но, отчаянной гурьбой
тополей покинув кроны
и закрыв меня собой,
жизнь мою спасли вороны.
Эти птицы — как секрет,
сфинксы в черном оперенье,
из которых льется свет,
не фиксируемый зреньем.
Полагаюсь на одних,
относясь к другим с опаской,
мы нередко тех других
опасаемся напрасно.
Те ж, кто клятвы нам дают,
часто нас в беде бросают;
нас не черти предают
и не ангелы спасают.
* * *
Назвать твою любовь великой —
никак, по сути, не назвать.
Узнать тебя в иконных ликах —
по сути, вовсе не узнать.
Стеля себя, себя роняя,
как Бог Отец, и Сын, и Дух
меня повсюду охраняет
твоей любви лебяжий пух.
Когда мне жизнь в степи устроят
полночной вьюги соловьи,
меня спасительно накроет
лебяжий пух твоей любви.
Когда судьба меня накажет,
столкнув на камни с облаков,
я упаду на пух лебяжий —
на вездесущую любовь.
Когда на взрыде или всхлипе
я испущу уставший дух,
взамен земли меня засыпет
твоей любви лебяжий дух.
* * *
Прости меня, Господь,
за всё, в чём был не прав.
Отправь меня в расход,
но душу не отправь.
Непостижим ты для
ума земных людей,
но держится Земля
лишь на Любви Твоей.
Мой срок истёк уже,
но просьба есть одна:
шепни моей душе,
что не умрёт она.
Что упорхнёт туда,
где вечная краса,
и меньше слёз тогда
прольют мои глаза.
* * *
Мой читатель дорогой
(может быть, вас даже двое),
припади к земле щекой —
здесь двойник твой упокоен.
Могший этот мир воспеть,
с миром так я не поладил,
что всю жизнь мою на смерть —
на стихи про смерть — потратил.
Исполненья детских слов
не дождавшись в мирозданье,
я при помощи стихов
упражнялся в умиранье.
Различались вирши те
меж собой, как сор и мусор,
и могли прийтись по вкусу
лишь первичной темноте.
Нарифмованное мной,
как наполненная урна,
не имеет никакой
ценности литературной.
То, что сталь сильней, чем кость,
дальним ведомо и ближним.
Зла торчит огромный гвоздь
в тверди, созданной Всевышним.
Мой читатель, тень моя,
на погосте все похожи:
ты, как ныне счастлив я,
завтра счастлив будешь тоже.
РОССИЯ
Разросшейся в Царство от корня Москвы
по звёздной, земной ли причуде,
тебе не сносить бы в веках головы,
когда быне русские люди,
что, духом и телом в тех самых веках
сминая захватчиков орды,
не раз выносили тебя на руках
почти из обители мёртвых.
Покрытая тайной, ты кроме неё
снегами подолгу покрыта.
Загадочно доброе сердце твоё
на пару с душой знаменитой.
Лишь ты сохранишь человеческий род.
Страна за страной, прозревая,
запросятся скоро к тебе в хоровод,
на свет над тобой уповая.
И близко совсем, а не где-то вдали,
по имени названной Богом,
тобою спасутся народы земли,
раскаявшись вместе во многом.
* * *
Прощай, поэзия! Прощай, перо, бумага!
Всё, что хотел и мог, я, в общем, написал.
В стихосложении немалую отвагу
я проявил. И вот я всё сказал.
Я всё сказал. Не стоит повторяться.
Поэтому я более стихов
писать не стану. Жаль, нельзя обняться
прощально с Музой среди белых облаков.
Моё литературное наследство
останется таким, какое есть
на нынешнее время. Ну, а вместо
писания я буду спать и есть.
Прощай, поэзия! Прощай, перо, бумага!
Сии стихи — расписка, что поэт
спуск произвёл лирического флага
в год двадцать третий третьей тыщи лет.
* * *
Когда я в мире оборвусь,
струною лопну пресловутой,
простоволосой, необутой
не побежит за гробом Русь.
Звезда на холм не упадёт
для не стихающих стенаний,
и обо мне упоминаний
нигде потомок не найдёт.
На мной заплаканном песке
меня забудут незабудки,
и пёс, тревожно спящий в будке,
не вспомнит хлеб в моей руке.
Как забывают жар костра
им порождаемые искры,
мои стихи забудут быстро
их породившие уста.
И только женщина одна,
чьи очи списаны с иконы,
под ветровые перезвоны
меня припомнит иногда. |
«ЗИЯЕТ ВЕЧНАЯ ОБИТЕЛЬ…»
Неопровержимо бесценная и, как оказалось, итоговая, последняя книга Анатолия Змиевского «Зона обитаемости» встала на полку вечности – там, где струится звездная колыбель. Не случайно и вполне закономерно, что поэт такого масштаба, как Анатолий Змиевский осознавал своё место и в мире, и литературном космосе, когда был в полушаге от своей звезды.
Вот и завершающее книгу стихотворение опять о ней же: о мистической и животворящей звезде:
Моя чудесная звезда,
лик за сиреневою мглою
скрывая, ты вертела мною,
предполагаемой красою
дразня и взор мой, и уста.
Не говоря ни «да», ни «нет»,
суля златые горы света,
играла в прятки ты с поэтом,
в иных мирах резвясь при этом,
и тщетно свет искал поэт.
И в конце, как последнее предчувствие:
…Уже обрезаны все нити,
зияет вечная обитель
передо мной… Звезда моя,
зажгись хотя б в конце пути
и озари его остаток
за всё, в чём ты не виновата!
Уход не терпит провожатых,
но ты меня всё ж проводи.
И у черты, где все огни
во мраке тонут, за мгновенье
до моего исчезновенья
и полного потом забвенья
слезой прощальной проблесни.
Со стихами Анатолия Змиевского я познакомился в 1991 году на очередной областной конференции «Молодость. Творчество. Современность», лауреатом которой он стал. Для литературы, в особенности, для поэзии, уже тогда наступили тяжкие времена, и встреча читателей с первой книгой молодого талантливого поэта всё время откладывалась. Прошло пять лет. И вот, наконец-то, в 1996 году Восточно-Сибирское книжное издательство всё-таки сумело выпустить книгу стихов Анатолия Змиевского «Среди божественного хлама», после которой поэт был признан читателями и критикой, и безоговорочно принят в Союз писателей России. Хочется процитировать несколько строк из этой книги:
…Мне русская заря - иконостас,
иконы - женщины с Россиею во взгляде!
И если это всё меня предаст,
я не предам из этого ни пяди…
……………………
Всё яснее становится мне,
что я жизнь не свою проживаю.
Льну и ластюсь к родимой стране,
а в ответ - лёд и сталь ножевая…
………………………
…Мы шумно танцевали
в глухом углу ненастья,
и мы не уставали -
нельзя устать от счастья…
Утвердившись и найдя своё, единственно ему принадлежащее место в сибирской поэзии, Анатолий Змиевский не остановился на достигнутом и в 1998 году выпустил второй сборник стихов «Лагерная Русь», в которой кроме выстраданных стихов о России, опубликовал сердечную поэму «Сергей Есенин»:
Светлый мальчик скоро уедет…
Оттого и заплакал дождь,
что на милом, единственном свете
будет он ненадолго гость.
В 2001 году Анатолий Змиевский выпускает новый небольшой сборник стихов «Звезда Вифлеема», а в 2005 - книгу под названием «Я пришёл из осени», где в подзаголовке указывает, что в неё вошли стихи периода 1974 - 1994 года, этакого творческого десятилетия, куда не вошли стихи следующего десятилетия 1995 - 2005 год. Такова была задумка автора: показать себя более раннего.
В 2010 году была издана книга «Любовные письма», в которой автор предстал поэтом, насквозь пронизанным любовными чувствами и светоносной силой любви. Не случайно известный композитор Ольга Горбовская написала большой цикл романсов «Драгоценные слёзы», которые в своё время прозвучали на его юбилее в Гуманитарном центре-библиотеке семьи Полевых, и где ему по поручению редколлегии журнала «Юность» передали один из последних номеров этого знаменитого издания с его публикацией.
Но уже в то время у автора «Любовных писем» созревала следующая книга, которую поэт решил назвать «В полушаге от звезды», выпущенная в свет в 2012 году.
Эта книга написана с особой остротой восприятия окружающего мира, с неповторимой, космически яркой образностью, с той внутренней экспрессией и глубиной, которая вообще присуща перу этого автора. Перед нами предстаёт обнажённая до донышка душа поэта: то разухабисто-широкая, то горько-похмельная, то восторженно-светлая, то нежноранимая.
Нам является муза поэта во всём своём многообразии, где высветляется своенравный и загадочный русский характер. Вполне закономерно, что Анатолий Змиевский предстал перед нами, как опытный мастер слова. Талант Змиевского - это талант, который поведал миру свои нежные тайны, полоснул наши души своей кровоточащей болью, окунул в тёмную бездну человеческого бытия, удивил горним полётом мысли, вовлёк в водоворот то лаконично-точных, то развёрнутых метафор.
Сохраняя русские традиции на поэтическом поприще, поэт шёл своей, одному ему вéдомой дорогой.
В этой книге Анатолия Змиевского нашлось место душе и Вселенскому Разуму, терпению и гневу, свету земному и свету небесному, которым освещена земля. А, может быть, это свет той самой звезды - ЗВЕЗДЫ ПОЭТА, которая всегда горит в неодолимой Вселенной и которая всегда рядом с его душой - всего лишь в полушаге.
Мне пришлось по возможности помогать Анатолию Борисовичу и когда, через восемь лет, была подготовлена и фактически готова к изданию самая большая книга Змиевского «Зона обитаемости», было не просто добиться её выхода в свет, поскольку, чем дальше устремлялось наше жадное до несчастий и неурядиц время, тем тяжелее продвигались в жизнь культурные проекты и книги писателей.
Но слава Богу, что пришёл к руководству области понимающий и успевающий не забыть писателей губернатор Игорь Иванович Кобзев. Мне, как его советнику, приходилось часто обращаться к нему с чрезвычайно важными, требующими внимательного подхода, предложениями и их реализации.
Одним из таких предложений было издание книги Анатолия Змиевского, которая в 2020 году вышла в свет и стала заметным культурным явлением в сибирской и русской литературе, хотя открывает её, вроде бы, не свойственное его бойцовскому духу и характеру четверостишие:
Есть люди, которые бьются с судьбою,
но я пораженец, я сдался без боя.
По мне всё слышнее в плену у судьбы
рыдают осины и плачут столбы.
В этих строчках видится боль не простой жизни и борьбы за своё существование выдающегося поэта и человека. Анатолий Змиевский, талант которого оказался в наше тяжелейшее для поэзии время – недооценённым, несомненно войдёт в непоколебимые чертоги русской поэзии и верится, что его «стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Он – Большой русский поэт – это чувствовал и понимал даже тогда, когда с жестокой горечью написал:
Когда я в мире оборвусь,
струною лопну пресловутой,
простоволосой, необутой
не побежит за гробом Русь.
Звезда на холм не упадёт
для не стихающих стенаний,
и обо мне упоминаний
нигде потомок не найдёт.
На мной заплаканном песке
меня забудут незабудки,
и пёс, тревожно спящий в будке,
не вспомнит хлеб в моей руке.
Здесь наши обыкновенные слова излишни, поскольку с нами и в нас остаётся живой и невредимой его ПОЭЗИЯ!
Я, всякий раз, с непередаваемым чувством огромной потери, открываю его последнюю книгу и на меня смотрит его живой почерк и несмываемый временем автограф: «Владимиру Скифу, много хорошего сделавшего для автора этой книги! С благодарностью А. Змиевский».
Владимир СКИФ |