Александр ЦЫГАНОВ (Вологда)
ЕРПЫЛЬ

Рассказ

Он пришел сюда каленым зимним полднем под больное вьюжное завывание. Кругом было стыло, бесприютно мерзло, и пусто отсвечивали дорожные наледи под промороженным огрызком небесного светила, красновато вжатого к самой земле низким и глухим небом.

А всеохватные снежные космы, в свою очередь, будто на привязи, серебристо-прозрачными извивами плавали под крышами задубелых домов, поддерживаемые трубно гудящим заунывным ветровеем. И где-то головокружительно высоко, из космической мрачной теми, как в какое-то наказание, изредка вбрасывало к нам сюда немеряными гулкими ударами, по-хозяйски вгонявшими в самое нутро земной тверди всё, находящееся под суровой небесной опекой.

Но, перекрывая это вселенское неистовство, и совсем уже неведомо из какой и где уживаемой бездны нет-нет, да и пронзало оловянное пространство надмирным и сиротским плачем незримого малютки, вековечно и одиноко страдаемого по обычному, никогда неизбывному участию, нашему теплу.

И вот посреди такого бесчинства, поперек середки этой жизни, он долго вглядывался то в одну, то в другую  беспросветную сторону, стараясь угадать – определить нахождение того самого фонарного столба с самодельным алюминиевым абажуром, всегда брякотавшим, – с утра и до вечера задиристо настукивающим от любого неказистого ветерка.

И на новенькую сосновую верхотуру которого он еще с мальчишеским бесстрашием единственный из деревенских и взбирался тогда на проволочных ненадежных креплениях, вообразив себя монтажником-высотником. И откуда однажды, осветив насовсем, ему вдруг и открылся во всей красе, казалось, весь мир, - недосягаемо небесный и одновременно ублажаемый, с нескончаемым лучистым днем.

Но было похоже, что его нынче окружило, не с той стороны и вывело куда надо: рядом с его детской абажурной памятью всегда бок о бок – надежно и защищаемо – как впаянный, стоял еще и вросший в землю родовой бабкин дом, с места не стронешь. А теперь вместо всего этого перед глазами, залепляемыми снегом, лишь не сдвигаемой юлой  крутило что-то белесое, неосязаемо стремительное, как будто  нарочно не давая хода туда, куда его так неудержимо тянуло.

Только он вскоре хоть неуверенно, но опознал свое безлюдное местопребывание и, пригибаясь, двинулся  насквозь продуваемой улицей, краем павловского огорода с его островерхим, алебастрово отполированным сугробом, и держась малозаметной заячьей тропы в сторону самого Пятницкого озера.

А оттуда, из-под голой горушки, ракетной стеной и взмывали в  вышину  свистяще-снеговые густые потоки, либо уже замерзавшие на лету, а может, и на раз поглощаемые кем-то невидимо-яростным, заполонившим всё снизу и доверху на этом лобном деревенском юру, словно на последнем жизненном круге.

Неужели и вправду было, что когда-то одним летним вечером ему довелось идти отсюда с ночного костра, в ту пору еще скликавшего со всей округи позубоскалить на пару-другую часов устосавшуюся – за день до одури наработавшуюся  молодяжку, - знаемо ли теперь кому-нибудь это время?.. Тогда еще тусклые искры пожога светлячками перемигивались у озера в густом соловьином воздухе, и в береговых сырых кустах без устали кричала какая-то ночная птица, или, потерявшись, а может, и совсем накликая кому-то неминуемую беду?..

Только близ его широкого плеча на провожаемой тропинке была та самая приезжая ферапонтовская гостья в голубенькой кофточке, рядом с которой он, известный всей округе своей зимогористой непоседливостью, сразу стал настолько другим, что не только не осмелился на нее взглянуть, даже не в силах был связать двух самых обычных слов…

А она, отчего-то зябко кутаясь в свою душистую кофточку, всю дорогу  как-то виновато молчала, думая о своем,  ровно никого и не было рядом. Но потом тихонько, точь-в-точь говоря себе самой, то ли напела, то ли просто нашептала, еле угадываемое слухом: «А ты всё спрашиваешь меня: люблю ли тебя?..».

Неизвестно, к кому относились тем, уже никогда незабываемым вечером произнесенные наподобие молитвы слова: то была их первая и последняя встреча. Наутро она неожиданно исчезла обратно в свои городские края, даже ни с кем не попрощавшись. И до сих дней необъяснимо, какая тайна заставила тогда раз и навсегда умчаться отсюда эту совсем странную, говорившую саму с собой городскую гостью?..  

Но зато его самого, в поисках лучшей доли жившего в северном и промороженном шахтерском месте, с тех пор еще настырней и безудержней манило сюда в слабой надежде, хотя бы  однажды встретиться взглядом с той, не приснившейся ему молчаливой спутницей на соловьиной тропинке их далекой и необратной юности.

С годами это чувство стало глуше и реже напоминать об удивительной жизни в бабкином доме, заменившем  родительский, и какого еще нигде не бывало  и никогда больше  не будет. Хотя сам он уже давно, немало времени и не переступал его порог, незаметно  выросший из вчерашнего школьника в молодого и разворотистого представителя сегодняшнего дня с натуристым, почти немигающим взглядом. И, не дотянув еще с целый десяток лет до христова возраста, умудрился с головой  окунуться в иные, одному ему знаемые земные радости, и отвернувшие его принудительно надолго даже от мысли о спасительной дороге к самому светлому на свете уголку.

Только одно он всегда знал твердо: если допустить, что случится в этой жизни невозможное, и небеса сами собой разверзнутся, следом еще земля уйдет из-под ног, а всё окружающее и вовсе валом  провалится в преисподнюю, - кто высшую волю переволит?.. Но и тогда – успей он чудодейственным образом оказаться здесь, - и в любое время дня и ночи на дощатом кухонном столе его обязательно будут ждать прикрытые газетной бумагой воздушные умопомрачительные тоболки, – пышные ноздреватые  пироги, в добавку с горячим душистым чаем, настоянном на лесных травах его вечно родной и улыбчивой, всё понимающей  бабкой…

А крытая простым тесом бабкина изба и на самом деле через какие-то сотни шагов словно бы его уже дожидалась, будто внезапно и возникнув у самой дороги, хоть рукой дотрагивайся. Вгустую, чуть не по самые окна, занесенная  искристо-подсиненным обледенелым крошевом, стояла она, только и выказав на всегдашнюю особицу  высокое и крутое крыльцо с покосившимися сосновыми перилами.

Гологоловый, укрывшийся от неистово бесящейся круговерти под капюшонистым воротником новомодно-красной куртки,  он поначалу даже и не поверил своим глазам, неожиданно обнаружив, что ее входные двери были как бы показательно, внахлест  перекрыты парой длинных березовых палок, а на медной дверной ручке висьма висел, - основательно пристроился амбарный черный замок.

 Из нутра линялых и стылых оконных рам, фигурно облепленных  мерзло неживыми узорами, веяло леденящей пустотой, а сами они чудились привнесенными из какой-то одинокой и страшной, уже непоправимой сказки, а отныне и чудовищно обратившейся в непредсказуемую жуткую действительность. И только тогда все увиденное сошлось – окончательно стало в нем той самой правдой, от какой никому и никогда  не удастся  и  в землю уйти, и на небо не взлезть, никуда больше не деться.

А  столетняя стынь, между тем, вытягивая живую душу на волю, настолько недвижимо сковала его самого, точно единично и решаемо уже определяя ему те последние уготованные минуты, что означены любому и каждому лишь по особой разнарядке свыше.

В это время мимо его, едва не задев, еще не попускаемо и пронеслось дорогой подобием шаровой молнии нечто снежно непонятное, адски ухнувшее внутри вьюжного, спрессовано-злого клубка и, вильнув, скрылось в конце деревенской улицы.

А  разве когда-то не оттуда, не со стороны ли того самого  заулка дядиного дома с резным забором, было и выбегано бессчётно раз этой дорогой сюда на купанье к травяному теплому берегу, для тогдашней ребятни еще самого синего на свете их Пятницкого озера?.. И видел ли потом кто-нибудь его уже таким нынешним, - безнадежно заснеженным и от края до края горбато сравнявшимся с мутным невидимым горизонтом, с неизменной беспощадностью и завершающим во время оное всякие земные пути?

И  откуда в таком случае не в шутя, а взаболь и взялось  на ум, что наглухо закрещенные входные бабкины двери и являются уже отныне определением последней человеческой дороги на этом свете? А если перед ней, и без того вечно страдавшей глазами, скажем, однажды и распахнулись двери дядькиного дома с этим резным забором, - ведь без веры любая жизнь мертва. Сколько помнится, всю дорогу ее, несговорчивую, и так  постоянно  звали сюда  к своим да нашим перебраться, чем у себя в одиночку маяться: и всего-то было через две избы в этом ряду перейти. А по-другому тут и не могло бы статься: даже ему, бабкиному гостю, разве тогда тоже не были, как родному, всегда рады?..

Кажется, ничего с той поры и не изменилось в этом доме: также  в щелевато продуваемом с улицы коридоре поблескивающе мерцали на настенной полке стеклянные банки, и резко отдавало слежалостью от старой конской упряжи, приткнувшейся на полу возле рукодельного громоздкого шкафа. И, торопливо прошагнув коридорным затхлым входом он, безотчетно запнувшись, затем и отворил без стука обитую войлоком, тяжелую филенчатую дверину.

А хозяева как и совсем не отходили от своего порога: стояли друг подле друга  в полутемной прихожей и, молча глядя на вошедшего, спокойно ждали, когда тот заговорит, – какое-то слово скажет. Но первой не выдержала хозяйка: тетка уже хорошенько состарилась и была,  обхватисто перевитая в пояснице полушалком, неповоротливо низка, подслеповато щурившаяся широким добрым лицом в изведенных глубоких морщинах.

- Ой, ты, батюшко рожоный, - угадываемо повглядевшись, нараспев и завыводила она, покачивая головой. – Да откуда Господь-то тебя в наши края сподобил, ведь кругом и белого света не видать!..

- Вышло так: по пути было, - глухим и простуженно хриплым голосом неопределенно  отозвался гость и, не обращая ни на что внимания, только неотрывно глядел вперед. – Надо, чтоб сразу сюда и обратно было, - невразумительно повторил он, продолжая напряженно выжидаемо, не моргая, смотреть на дверной проем в большую комнату.    

Но сам хозяин – дядька оказался еще бодр и скор на ногу, уже вовсю шуродил: без лишних слов вызволил из русской печки утрешнее варево, а на кухонном столе рядом с горкой хлеба в цветастой тарелке появился и внушительно граненый стакан с пакетным, свежезаваренным чаем. Сквозь оконную застиранную занавеску блекло пробивало уличным светом, по-домашнему отражаясь на электрическом блескучем самоварчике с дутыми боками и уютно выказывая гнутый стул с желтой полированной спинкой.

- Соловья баснями не кормят, - по сохранившейся еще крикливой привычке с работы на скотном дворе, ершисто громко  и вразумил дядька на кухонном кутке подоспевшую хозяйку. И в том же голосистом духе без всякого передыха уже досталось  и самому гостю, отчего-то так и оставшемуся на месте: - Прошу к нашему шалашу: в ногах правды нет!

Но он сразу  и осекся,  недоуменно повернувшись к хозяйке, только что руками по привычке не развел. Хоть все глаза прогляди, но с перворазку  и не признавался  на свету в этом смуглом бровастом парне в рубашке с оторванной верхней пуговицей тот, знаемый с детских лет их сегодняшний гость, в пригибку и шагнувший под низкой притолокой на крохотную кухоньку с подкапывающим в углу умывальником.

Вдобавок еще у него на руке между указательным и средним пальцем было изображено – нашлось место пяти заметно выколотым фиолетовым точкам, угадываемо и означающим чье-то пребывание в местах не столь отдаленных: кому-то еще у нас нынче по-другому думается? А от виска к щеке у него ломано скользнул – оказался еще свежий шрам, невольно и подталкивающий к безрадостной уважительности при виде коротковолосого обладателя этой буйной головушки на крепких развернутых плечах.

- Было дело, - понимающе усмехнулся он, перехватив невольный взгляд домашних, а потом с неосторожной размашистостью оказался на гнутом, угрожающе скрипнувшем стуле и еще для чего-то разделительно выговорил: – Было дело под Полтавой. – И после уже медленно, неторопливо обглядев тесное комнатное пространство, он даже с каким-то негромким удивлением, немногословно заключил: - Надо же, и правда, как тогда было: всё по-прежнему. – И, словно бы удостоверяясь в правоте сказанного, вновь осмотрелся кругом, но уже наскоро, с цепкой запоминаемостью.

И вдруг его взгляд, казалось, остекленел: временно сделался безжизненно-отрешенным, уткнувшимся прямо перед собой. Среди старых выцветших  карточек, давно прикрепленных по всей стене, с самого края была заботливо вставлена еще одна: с простенькой деревянной рамки, светло и ясно улыбаясь из какой-то другой солнечной жизни, на него в пестрой летней кофте и смотрела во все глаза его навсегда молодая бабка в своем любимом, ловко повязанном  ситцевом платке.

Но он все равно еще раз, не веря, обернулся – вскинулся сгоряча в сторону жилой комнаты: там, сколько помнится, рядом с хозяйской половиной всегда соседствовал домашний закуток, ожидаемо и представлявшийся местом заслуженного бабкиного отдыха, лучшего бы и не придумать. А хозяйка, лишь вздохнув, поправила на столе клеенку с выстывшей едой и понимающе покивала:

- Который уже год, батюшко, на иткольском кладбище определили, чего теперь. - И, помолчав, тихо досказала. – В Крещенье как раз, горемычная, и представилась у нас в передней: хоть не намучилась, и то слава Богу…

- Хотя бы дома тогда оглядеться, - после этого выдавил из себя заметно побледневший гость и, не притронувшись к угощению, лишь наскоро сделал несколько чайных глотков, все еще ищуще тревожно оглядываясь по сторонам. А после, выпрямившись во весь рост, он размашисто шагнул опять в прихожую и уже оттуда в наспех накинутой  капюшонистой куртке решенно-просительно договорил: - Мне бы там все увидеть надо.

- Что и есть, да не про нашу честь, – скороговористо и отмахнулся тогда  молчавший до этого дядька, едва поспев за ним следом. – Больше и ноги нашей там не бывать: давно уже чужим людям продано, и ворота на все засовы заперты, - говорливо сверлил он снизу вверх своего безмолвного слушателя еще зорко глядящими глазами-буравчиками из-под лохмато-треугольных стоячих бровей. Но его обычная разгонистость  была прервана теткой, успевшей позади беззвучно, одними губами и отчитать того за лишнюю языкастость, пока она следом семенила за вовсе уже сменившимся  с лица  и  лишь  кивком головы  простившимся  гостем.

А напоследок еще и входная дверь, настежь распахнутая от неудержимого ветрового рывка, пружинисто и захлопнулась обратно, оставив ее, простоволосую, на вьюжном крыльце в одной домашней безрукавке. И тогда, захлебываясь  от сносимой с ног непогоды и боясь, что не доскажется самое важное, она и захваталась из последних сил за рукав ухнувшего - ступившего в снеговину путника:

- Не небо уж ли с землей смешалось, господи, – задыхалась тетка, не успевая, как следует, выговорить. – Батюшко, ведь ждала она тебя, слышишь, - качала она головой с путающимися на гудящем ветре седыми длинными волосами. - До последнего дня, рожоный мой, одного тебя и звала…

Только ее слова, летуче подхваченные  разгулявшимся не на шутку уличным смерчем, думалось, уже совсем решительно поглотили и все остальное, а заодно еще походя, играючи смахнули поземкой и остатние следы недавнего гостя, буквально растворившегося за пилеными зубцами их огорода.     

А для него сейчас, закалившегося в знаменитом на всю страну шахтерском поселке с названием, что у  металла серебристо-белого цвета, не тускневшего на воздухе, разве могло еще быть какое-то препятствие на пути к самому дорогому и невозвратному, чуемому им в последнее время как во сне, так и наяву.

И ему, вскоре безоглядно оказавшемуся за деревней на дороге в сторону последнего бабкиного упокоения, где только ангелы ходят рядом с невидимыми людьми, не могло уже быть важным, почему это ветер, небось, почище самого демона и бьет сегодня в лицо, а вчера он дул в спину. Кровь из носу, но ему нужно было теперь хоть по воздуху, да преодолеть это невзъемное трехверстное расстояние от пятницкого озерного берега и до иткольского места с останками кладбищенской часовни, прямо к неприметному родимому бугорку, где ночь и звезды, птицы и травы, насекомые и деревья – это все соседи и друзья, постоянные спутники и собеседники, и где уже никому не следует искать понимания.

Но где у вечного молитвенного креста  можно просто броситься в ноги, в искренней надежде услышать ответной душой чье-то тихое прощение, милосердно и даруемое дивно-благодатный покой, пусть даже на один сердечный стук, хоть ненадолго.

Неизвестно, как  и сталось дальше  с его неприкаянной душой, но после этого никто уже не видал его в этих краях: может, человеку и вовсе  обрыдло, -  не захотелось больше  показываться во враз и ставшим для него навсегда чужим месте. Только одному лишь его ангелу-хранителю было ведомо, что загнанный в пятый угол ерпыль – так здесь издавна прозывали любую непоседливую  натуру,  потому и сунулся сюда, что больше уже нигде и никогда его так не любили на всем свете.

6 июня 2015

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную