Летней полуночью она вдруг пробудилась от непонятного и яркого, как днём, света, казалось, заполнившего всю избу от самого подполья и до верхушки крыши. С трудом поднялась с кровати и, держась за деревянную переборку, добралась до передней комнаты к окошку.

Даже сквозь тюлевую, пообтрёпанную от времени занавеску её едва не оттолкнуло этим световым пучком, точно захотевшим проникнуть в саму человеческую душу. Но, несмотря на преклонный возраст, она   

по-прежнему была не из робкого десятка и, торопливо перекрестясь, вгляделась через шторку в это диковинное ослепляющее свечение.

Прямиком издалека, от самого Иткольского, над всем бескрайним лесом, всё равно что вживую, пекло, – настолько беспощадно светило там от зависшего в темени месяца, выглядевшего каким-то болезненно зримым и совсем жёлтым, насквозь прозрачным.

Причём вел себя месяц странно: постоянно двигаясь то влево, то вправо, он внезапно срывался вперёд, играя светом, и вновь также стремительно возвращался на своё неприкаянное место.

«Месяц-то как разошёлся, – опахнуло её, когда она вернулась обратно на ещё купленную вместе с покойным мужем кровать. – Вовсю пе­кёт: может, холодно будет».

И сразу неведомым образом её унесло туда, во времена самого настоящего, лютого холода, когда ещё с тремя малолетними сыновьями- погодками им зачастую доводилось даже полуодетыми спасаться зимними вечерами на морозных задворках собственного дома от вечно пребывающего во хмелю хозяина, способного запросто отправить любую человеческую душу на вечный покой.

 Может, потому самый младший как-то настолько крепко простудился, что вскоре незаметно и свернулся, а остальные ребятки, лишь встали на свои ноги, сразу и покинули эти края; и с тех пор о них ни слуху, ни духу, даже об отцовской кончине ничего не ведают.

И только мать в родимой до последнего травяного проулка Славянке продолжала неустанно охранять для них свой дом, теперь оставшийся единственно жилым в этой когда-то большой и весёлой деревне.

Между тем, сейчас который день вгустую парило: воздух в избе был пугающе тяжёл и не давал толком раздышаться, и в этом смоге всё кругом чудилось сырым и неясным, зыбким. Даже и это бы не сравнилось с той тяже­стью, что опять в который раз и обрушилась на неё, накрывая удушающим пологом прошедшего, но никогда не забываемого… 

Тогда она здесь же в спальне, лишь на полу, на старых фуфайках, решительно закрыла своих спящих крошек от взмахнувшего над ними топором своего незабвенного хозяина; и с той минуты, внезапно став белее белого снега, её цыганисто-вьющиеся волосы навсегда сделались длинными и неряшливыми нитями.     

«Окстись с Богом», – только и сказала она, так посмотрев ему прямо в глаза, что он, беспамятно уже друживший с горькой, опустил смертельное железо, и, наверное, впервые для себя отшагнул назад. 

Но с некоторых пор, и давно не первый год, это самое железо, правда, изрядно поржавевшее, неизменным спутником пребывает у её одинокого изголовья: нынче, куда ни ткнись, везде не до покоя, – повсюду случаются лихие люди, такие настали времена.

И больше уже никогда не взыграет на всю округу знаменитая кирилловская трёхрядка в зарастающих без разбора бурьяном и непобедимо-дикой крапивой, этих некогда светоносных краях.

И незамедлительно, будто в подтверждение этого, из обычного вневременного состояния её чутко вернул обратно сюда какой-то сторожкий и одновременно отчётливо-заоконный звук, и это уже было не забытьём, а самой обычной явью.

Сейчас там, на избных задворках, что-то безотрывно и осторожно копошилось: может, кто-то чужой и в самом деле задумал сотворить что-нибудь неладное с её жилищем? А тогда с какой стати не один раз кряду и приносила сюда нелёгкая чужих мужиков с какими-то бумагами, пока она, осерчав, и не пригрозила начальству пожаловаться?..

И ныне, вновь поднявшись с кровати, ей пришлось нашарить в изголовье ту самую поржавевшую, когда-то разрушительную железягу.

После чего медленно, шаг за шагом, она и двинулась по избе, к выходу на крылечко, не выпуская из рук расхлябанного, отполированного годами топорища.

А заоконно-серебристое свечение уже успокоенно, с лунным равнодушием разлилось на всём окружающем, безрадостно показывая  скудное комнатное убранство вовсе безликим и тусклым, безжизненным.

Даже случайный отсвет, блескуче скользнувший с улицы в прихожую, где она разнимала литой ржавый крючок с запираемых на ночь дверей, только мимолётно, ровно нехотя коснулся седой негнущейся женщины в исподнем и с широко расставленными, немигающими глазами.

Зато крупная, лопаткой, завёртка в крытом тесном крыльце отмыкалась запросто и свободно, выказывая взору летнюю улицу, – глухую, давно безлюдную.

Здесь, на воле, во всеохватной темени слегка шелестели берёзовые листья в палисаднике, а еле угадываемая деревенская дорога была, как всегда, на все стороны тиха и пустынна.

Привычно, для отпугивания всякого лиха, она сначала обстукала обухом передний угол избы и шагнула, было, к отводку с покосившимся штакетником, туда, к задворкам дома, но невольно замерла на месте. 

Перед глазами разом, едва не въяве, и встала эта самая улица, кажется, ещё вчера со всей округи заполненная гостями, от души гулявшими от одного края и до другого, век не забудется. Веселее выборов, даже самих октябрьских праздников отмечалось лишь главное деревенское торжество – Девятая, – девятая пятница после Пасхи.

 И до самого утра, до первых заполошных петухов гуляющий люд старательно обмахивался пьянящими, сводившими с ума своим запахом густыми ветками сирени, тогда еще дружно разросшимися до самого князька их дома, по-хозяйски расположившегося посреди деревни.

В бледно-серой крепдешиновой юбке и ситцевой, во всю расшитой голубыми листочками кофте, и она неожиданно для самой себя в одночасье вылетела на перепляс с закадычными подружками, поначалу долго не решаясь. А дошло до дела: и в новых, из парусины, синеньких туфлях, гордо вскинувшись и всплеснув руками, она лихо пошла дробить возле своего цветущего огорода по вытоптанной добела тропке.

А в теперешнюю пору один Святой Дух и остался тут; и по их дороге с двумя десятками нежилых домов заедет сюда в горку разве что продуктовая автолавка, да ещё раз в неделю сельсоветская «помогалка» покажется: наскоро подсобить немощной женщине по её немудрёному хозяйству.

И она, беззвучно шепча родные, спасительные для всякого крещёного слова, открыла заскрипевший отводок и в обход, шажками направилась на задворки, хотя с той стороны, похоже, подозрительное копошение и подзатихло, уже не слышалось.

И при дневном свете было бы нелегко двигаться этим огородом: недолго запнуться не по-хорошему, либо и вовсе растянуться, моргнуть не успеешь. Захваченный в полон вездесущим сорняком и розовыми, в полный рост, кустами иван-чая, он был наподобие ловушки из-за прожорливо вылезших из-под земли многочисленных корней, что повсюду расползлись заматеревшими и длинными щупальцами.

Но она, держась самой стены, обшивки дома, опять же неторопливо  обошла громоздкую тёмную избу и оказалась у хлева на задворках, откуда тотчас и обдало лёгкой свежестью, с пустых деревенских полей нанесло.

 А ещё под горушкой, в самой низине их огорода, одинёшенько притулилась баня, кособокая и никому не нужная, отрезанная от большой дороги полусгнившим забором из ольхового и берёзового колья.

Бог знает, когда и каким ветром были занесены сюда, на задворки дома, летучие семена вишни, рябины и черёмухи с яблонями, но нынче они волшебным образом превратились в небольшой, сказочно живой сад, не только радуя глаз, но и надёжно закрывая дом от любой непогоды.

А рядом, вплотную к самой стене, присоединилась и ладно вытесанная широкая  лавка: еле успел хозяин до своего ухода управиться, еще и кустик красной калины подсадил, долго возился. И потом, до последнего дня, его самого отчего-то неудержимо тянуло в это нелюдное и покойное место, где из знаемой лишь им молчаливой жизни всё одно, что насквозь, была хорошенько видна вся округа.  

А обнесённая сверху и с боков тёсаными досками, эта лавка была еще уютно обита войлоком и заботливо обустроена для подзголовья диванной спинкой, лучшего места для отдыха и не найти.

 «А как у нас дювья-то стало, – даже с какой-то забытой радостью в душе и подумалось ей тогда. – Ведь стойно в раю: только бы жить да жить».

И именно с этой вольной райской стороны она однажды в многолетней давности и увидала будущего суженого, разве такое забудется?.. После своей демобилизации он сразу и появился у них на гулянке, подпало как раз к девятой пятнице после Пасхи.

Из-за реки, со своих неблизких иткольских краёв, как в той знаменитой песне, он тоже в защитной гимнастёрке и «спустился с горочки»: невысокий и ловкий, в фартовых хромовых сапогах и лихо заломленной военной фуражке на черноволосой голове.

А когда ещё с шутками и прибаутками очутился с переплясом в их круге, так взглянув на неё, разом вспыхнувшую в своей ситцевой расшитой кофте, что подружки и сами быстренько уступили место этой не по-деревенски баской паре.

С того самого дня для неё больше и не было никого дороже: этому лучшему на свете улыбчивому иткольскому парню она и отдала на всю жизнь весь жар своего молодого и верного девичьего сердца. 

В это время сюда к ней, на окрайку дома, и заглянула с другого боку неугомонно-прозрачная луна и, наскоро облив всё вокруг холодным светом, вдруг наткнулась на подготовленный костерок: в двух шагах от остановившейся хозяйки был, такой с ходу и прозеваешь в темени.

 Оставалось только поднести огонь к умело собранному стожку из нажористого сушняка и прочего дворового мусора, и тогда тут в два счета  осталось бы одно пустое место. Всё говорило о том, что кому-то совсем уже невмоготу понадобилось на сегодняшний день нарушить это жилище, сравнять его с землей.

Придя в себя от увиденного, она мёртвой хваткой сжала надёжное длинное топорище и, осмотревшись, изо всех сил прислушалась к любому маломальскому шороху. Но долгая, не нарушаемая даже птичьим посвистом тишина этой зыбкой летней ночи подтвердила, что если кто-то и был в их заулке, то успел быстро и незаметно раствориться в неизвестном направлении, вспугнутый бесстрашной хранительницей дома.

И тогда она, потихоньку отдышавшись, решила, что никуда больше отсюда не денется: несмотря ни на что будет обязательно находиться в своём огороде хоть до утра, до самого рассвета, сколько понадобится.

И, продолжая всё так же нашёптывать спасительные, столь нужные каждому крещёному слова, она решительно села на хозяйскую лавку, сжимая крепко-накрепко, как солдат оружие, своё поржавевшее железо на длинном и тяжёлом топорище.

 В последнее время и без того больно уж много развелось желающих поживиться не за свой счет; так, сама того не ведая, она, может, и насовсем сумела в этот день отвести неминучую беду от их осиротевшей Славянки.

А на недосягаемой высоте загадочно спящего в этот предрассветный час мироздания, не иначе, как ей в помощь, на смену уже бойко не пёкшей луне, внезапно светло и ясно распахнулось бездонное небесное покрывало. И торжественно запереливалось во всю свою ширь серебристо вспыхивающими праздничными иголками. 

И где-то далеко внизу, в самой благодатной глубине этого неповторимо-светящегося мира, на одной маленькой и вгустую переполненной земле, отныне увиделся осиянный уголочек и для одинокой женщины в белом одеянии, что с ангельской жертвенностью была готова беззаветно стеречь свой кров от каких бы то ни было несчастий столько дней и ночей, сколько жизненных сил ей было отмерено свыше.

Сентябрь 2014