Александр БОБРОВ, секретарь Союза писателей России
О САМОМ СУЩЕСТВЕННОМ

«Писать дневник, или, по крайней мере, делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам»
Александр БЛОК

<<< предыдущее    следующее>>>

22.10.2014 г.

ПЕСЕННОЕ ЧУДО ЭПОХИ

Юбилей – всегда дело святое. А тут 100-летие Виктора Фёдоровича Бокова. Он был явно обделён наградами при жизни, но мы даже и после смерти просто не можем понять, КТО был нашим современником. Это – песенное чудо эпохи. Это – вызов всему мёртвому и железнобетонному.

Самый городской, самый практичный, самый… (не хочу подбирать третий эпитет) Александр Межиров написал:

По Москве соскучился, по Бокову,
По его измученному лбу
И по взгляду – ясному, глубокому,
Пред которым никогда не лгу.
Семечки на полустанке лузгаю,
Голову клоню, как во хмелю,
И в слезах целую землю русскую,
Потому что Бокова люблю.

Еврей написал такое! Это признание надо было на обложку вынести, но в «Художественной литературе» поправили: «…потому что Родину люблю». Вот пример не цензуры, а наплевательского отношения к русской поэзии. Спасибо Вам, Александр Петрович, за великие и самые точные строки!

А сколько ему стихов посвящено, сколько воспоминаний! Я вношу свой посильный вклад и всех призываю – откликнитесь!

Зам. председателя по творческому наследию В.Ф. Бокова
БОБРОВ А.А.

 

РУССКИЙ ЛЕЛЬ
                К 100-летию Виктора Бокова

Деревня Язвицы за Сергиевым-Посадом упоминается в писцовых книгах с 1510 года. Сколько же поколений тружеников и песельников сменилось на этой северной подмосковной земле, чтобы в 1914 году, сразу после  начала Первой мировой войны (вдумайтесь!), в золотую пору бабьего лета, появился на свет в большой семье самородок, будущий поэт от Бога и родной земли - Виктор Боков. Его дом, который ещё при жизни Виктора Федоровича стал Домом-музеем, стоит на берегу речушки Гордынь. Но сын крестьянина без всякой гордыни, по-свойски заходил в любую избу:

Пойду на посиделки к девушкам,
Едва-едва открою дверь,
Никто не скажет: — Здравствуй, дедушка!
Все встанут, крикнут: — Здравствуй, Лель!

Для того чтобы по праву называться сказочным Лелем, надо обладать особым песенным даром, который фольклористы объясняют так: поющий поёт о себе, а слушающий - о себе же слушает. Но этой слиянности и душевной отзывчивости достигают редкие избранники. Многие читатели «Русского Дома», а прежде и телезрители не раз внимали рассказам о песнях Бокова – от разудалой «На побывку едет молодой моряк!» до пронзительной предсмертной «Падают листья… Что это значит?», но сегодня хочется сказать о моих встречах с незабвенным Учителем и старшим другом.

  *  *  *
В тёплом августе 1974 года, ровно 40 лет назад, стоял с палаткой на восточном, ненаселённом берегу валдайского озера Велье –  простор плёса и безлюдье. Жену с сыном  перевёз на лодке в Пабережье, куда приходит автобус из Валдая, и проводил в Москву. Догрёб до своей стоянки, проверил снасти,  и как-то грустно стало. Сел на огромный пенёк у кострища, достал блокнот с записями и вспомнил, что в сентябре – юбилейный вечер Виктора Бокова в ЦДЛ. На одном дыхании написалось стихотворение:

Шестьдесят…
А за плечами –
И разруха, и война,
И такое, брат, что нами
Не испытано сполна…

Но при всем при оптимизме
Понимаю все равно,
Что такое чувство жизни
С боем взято – не дано.

В сентябре пришёл в ЦДЛ на вечер всего-то 60-летнего,  молодого и  неуёмного Виктора Бокова, который был в расцвете сил, в зените славы: уже были созданы многие  песни, ушедшие в народ, книга выходила за книгой, записные пародисты не уставали обыгрывать самоцветные строки.  На сцене был как никогда - огромный президиум, все поэты и артисты рвались выступить. Помню, что дольше всех говорил и читал Евгений Евтушенко, который эгоистично никогда не умел понять, что вечер – не его, не авторский. Мог, например, на вечере в честь очередного выхода «Дня поэзии», на котором многочисленные поэты читали по одному стихотворению, закатать поэму на полчаса. Вечер шёл часа четыре, в конце вышел Виктор Фёдорович и сказал: «Сегодня звучало много моих стихов, песен, добрых слов в мой адрес. Я спою только одну великую песню». И проголосно запел в притихший зал: «Не шуми, мати-зелёная дубравушка». Это стало для меня потрясением и уроком: не обязательно долго мучить зал стихами или даже пронимать песнями: ты соберись, выдай такое, чтобы зал замер и запомнил! Я прочитал тогда «от молодых» стихотворение, написанное на Валдае, на пеньке возле палатки.

Виктору Фёдоровичу стихи понравились: «Ты понял мою суть. Читай их всегда на совместных выступлениях, только цифру убери, сделай просто в начале: «Он поёт, а за плечами...». Понял?». Я так и сделал.

В 1976  году он написал в квартире возле метро «Аэропорт» предисловие к моей книге «Дань», в следующем году она вышла в издательстве «Современник» и по ней я был единогласно (что было тогда редкостью в многослойной приёмной комиссии) принят в Союз писателей. Боковское благословение…

*  *  *
Через десятилетия знакомства и совместной работы в редколлегии «Литературной России», после сотни совместных дорог и выступлений,  праздничных застолий и будничных общений хочу вспомнить, когда я впервые увидел Бокова вживую. Это было в самолёте Москва - Краснодар. В 1972 году я выступил с большим успехом на вечере студентов Литературного института в ЦДЛ, вышел с гитарой, напел свои стихи на бис. Через несколько  дней позвонил легендарный директор Бюро пропаганды советской литературы Дмитрий Ефимович Ляшкевич и пригласил меня во флигель Союза писателей СССР. Сказал, что ему рекомендовали взять меня участником Дней литературы на Кубани. В самолёте со мной рядом сидела Лариса Васильева с голубой лентой в пышных волосах. Она по праву более старшей, но тоже молодой поэтессы, если сравнить с зубрами литературы, стала тихо рассказывать грудным голосом, кто есть кто: вот Вадим Кожевников с дочкой, вот директор Литфонда кабардинец Алим Кешоков. «Ну, а этого удивительного человека ты должен знать – гениальный Виктор Боков!». Он сидел близко от нас, рядом с молоденькой девушкой, что-то ей говорил. Прислушался: «Так Вы студентка? Замечательно! А я пасечник с Алтая, вот лечу на Кубань изучать, как  чувствуют себя наши пчёлы в условиях юга». Девушка смотрела недоверчиво: не узнавала, но чувствовала подвох, угадывала  творческую личность. Так с безобидного розыгрыша, с неожиданного зигзага боковской фантазии началось моё знакомство с поэтом.

Кстати, Лариса Васильева стала председателем комиссии по творческому наследию Виктора Бокова, ответственный секретарь – вдова Алевтина Ивановна.

*  *  *
В каждой поездке Боков был неистощим на выдумки и жаден до людей, до новых знакомств. Летом прилетели на Дни литературы в Тюменской области, выступали в Тобольском кремле перед огромным количеством людей, стоявших на ногах часа четыре! Потом поплыли от Тобольска по Оби в молодые города нефтяников – Нефтеюганск, Сургут. Боков глядел на разлив коричневатой воды до горизонта и озорно восклицал: «Люблю, Обь, твою муть!». Каламбурил постоянно:

Лагунов объявил «Сургут!».
Я ответил ему: «Зер гут!».

Константин Лагунов, возглавлявший Тюменскую писательскую организацию, рассказывал нам, как вся страна, её лучшие геологи, нефтяники, строители осваивали, покоряли эти нефтеносные болота, которые тогда служили всему народу, а сегодня – избранным олигархам.  Помню, на одном из выступлений Боков припозднился войти в зал: оказывается, он, заядлый садовод, увидел, как у ДК кто-то продавал яблоки – зелёные, неказистые. Виктор Фёдорович вошёл в зал с большим газетным кульком, шёл по центральному проходу и раздавал женщинам яблоки, приговаривая: «Какие есть – не юг ведь…». Потом мы читали стихи, а к выступлению Бокова в зале появилась немолодая женщина в фиолетовом забрызганном дождевике и с огромным букетом полевых цветков. Она добирались в городок из дальнего села, чтобы увидеть автора любимых песен. Вот истинная народность поэта – и в поэтике, и в содержании, и в сердцебиении…

*  *  *
Виктор Фёдорович звонит мне с утра и спрашивает вдруг: «Третьим будешь?». Я недоумеваю и не знаю, что ответить. Он смеётся: «Позвонили из ЦДРИ, попросили провести вечер «Поэты трёх поколений». Ну, старшее поколение – это я,  второе – среднее будет представлять Володя Костров, а ты – третье, молодое». Тогда я смеюсь в ответ. Однажды Виктор Фёдорович позвонил, как всегда, рано и говорит: «У меня отличное настроение» - «Отчего»» - «Оттого, что я вижу сны на уровне Петрарки!».

Его звонок всегда таил подарки,
При всяком положении светил
-Я вижу сны на уровне Петрарки.-
Однажды Боков в трубку пошутил.

А я хочу, как ни было б сурово,
Так сохраниться до конца пути,
Чтоб видеть сны на уровне Толстого,
Ну, может быть, Владимира Кострова,
Но только уж не Дмитрия Пригова
Иль Губермана, господи прости…

   *  *  *
Виктор Боков всегда являл собой пример для нас, более молодых,  образец отношения к поэзии, песне, женщине. К жизни! Помню, мы приехали выступать в Ленинград, прибыли ранним утром в гостиницу, а там - вечная пересменка. Час сидим в вестибюле, второй. Татьяна Реброва нервно закурила и вскричала: «Сколько можно тут сидеть!». На что Боков вкрадчиво сказал: «Танюша, все равно здесь сидеть лучше, чем в тюрьме». И заливисто засмеялся, будто не прошел тюрьму и Сиблаг. И сразу усталость и напряженность - как рукой.

Ко мне в Переделкино приехал из Киева друг. Мы решили пожарить шашлык за рядком деревьев прямо напротив ворот Дома творчества. Идем по аллее с красивой теледикторшей Наташей Андрееевой, навстречу - Боков. «Виктор Федорович, пойдемте с нами!». «С удовольствием». Выпили по глотку горилки на грецких орехах, стали есть шашлык. Боков засмеялся:
- Как прекрасна и неожиданна жизнь: шел позвонить, а попал на пир с Сашкой, да еще с такой женщиной!
Мы все, его ученики, младшие друзья, учились у него этому вечному восторгу и вкусу жизни, выстраданному оптимизму и святому отношению к поэзии, разлитой в самом воздухе Русской равнины. Этот неиссякаемый источник бил в нем с юности, потому и получил он признание и простых слушателей бесхитростных вроде песен, и самых взыскательных читателей:

Меня признали - Пастернак и Пришвин,
Андрей Платонов, а еще - народ.
Под веткой наклоненной старой вишни
Ко мне стучится слава у ворот.

Бывало, идешь от станции Переделкино в сентябрьских сумерках, видишь с моста через загубленную речку Сетунь, как светится окно боковского дома, слышишь легкий стук заслуженной славы у его ворот в Писательском проезде и, даже если не заглянешь на огонек, на чай приветливой Алевтины Ивановны, на сердце становилось теплей от ощущения близости родного, искреннего поэта.

*  *  *
После торжественного вечера во Дворце культуры имени Гагарина в Сергиевом-Посаде, на банкете в честь 90-летнего юбиляра я спел частушку:

Где течет река Кунья?
Ведь не знал я ни… чего.
Ныне - радую друзей:
Там, где Боковский музей.

Этот музей довелось открывать, снимать для телеканалов «Московия» и «Мир» - замечательный подарок поэту от земляков. Боков в своих органичных и мелодичных стихах, песнях, частушках – сама народная стихия. Но стихийный талант он огранил глубоким изучением фольклора, той же частушки. В Пушкинском доме хранятся письма Бокова песельнику с Ладоги – Александру Прокофьеву, который при меньшем, я считаю, таланте, стал и лауреатом Ленинской премии, и Героем Социалистического Труда. Вот что пишет Боков старшему собрату:  «Я уже просмотрел и повертел с боку на бок до 15000 часту­шек... А вообще о частушке надо писать целую книгу открытий эстетическо-художественного порядка. Я такие вещи встречаю, что меня пот прошибает. Буквально гениальные произведения ли­рической поэзии, например:

Лягу грудью на ограду,
Позову свово отраду,
Серый камень отвалю,
Встать на ноженьки велю!

Саша, плакать хочется от восторга, что это создано простой девкой; гордишься за народ...
Ведь вот интересно, читаешь тысячу, другую, все повторяется, варьируется, сам знаю тысячи и вдруг вот сегодня подцепил кни­жечку «Частушки Переславль-Залесского уезда», изд. управле­нием железных дорог (!!) в 1921 г., и в этой книжечке вдруг на­хожу жемчужину:

Капуста, капуста,
 Капустница,
Подымется, подымется,
 Опустится.
(Плясовая)

Так просто!.. Вот ведь рядом лежали эти слова, а не сделал же, не выдумал этой диковины, этой чудесной, полной такта, юмора погудки, с намеком, не оскорбляющим слуха, что всегда испытываешь от сюсюкающей эротики».
Ныне интернет забит матерными куплетами, а не виртуозными частушками. Грань между солёным словцом и грязным ругательством, здоровой эротикой и пошлой порнографией всегда тонко чувствует истинный талант.

   *  *  *
Мне посчастливилось очень много выступать вместе с Виктором Боковым от красных уголков на ферме в Ивановской области или завода шарикоподшипников в Вологде до Малой арены Лужников и парадного зала им. Чайковского, ездить с ним по стране, делить ночлег в двухместных носерах. В Ленинграде он даже написал стихи, посвящённого мне спящему, где была строчка: «И, согрешив, поэт как ангел спит». Вот два памятных эпизода.

Выступаем  на военном корабле одного из наших краснозна­менных флотов. Кто-то из присутствующих вслух вспоминает эпиграмму, в которой говорится, что «в стихах у Бокова — ничего глубокого». «Ладно, — суровеет лицом поэт. — Балалайка  найдется?» Начинает   читать   самое сокровенное,    самое  ударное,  самое пронимающее до глубин души. Аудитория сидит не дыша. Потом взвинченный вниманием берет балалайку и начинает:

Эх, раз, что ли,
 Ехали матросы.
Всех зовут Иванами,
Все курят папиросы.

И пошло-поехало! Частушки сыплются, как из рога изобилия. Аудитория накаляется, чуть ли в пляс не рвется. Двое с края вскочили, подхлопывая. Длинная скамейка — типа «козел» — резко накре­нилась, и соседи посыпались с грохотом на пол. Смех, аплодис­менты.

— Вот так вот! — ничего глубокого, — удовлетворенно произнес раскрасневшийся Боков.
Однажды сидим в Вологде в номере обкомовской гостиницы, за окном трескучий мороз, идти никуда не хочется. Перебрасываемся лениво фразами. Скучно. И вдруг Боков вспоминает: «Я ведь из этого города од­нажды письмо от школьника получил. Он пишет: «Я хочу, как и Вы — заниматься фолькормом». Хорошее слово придумал!— фолькорм...»
И сразу скуку как рукой сняло. Но во времена попсы и гламура фольклор, народная песня – плохо кормят.

*  *  *
Все в стихах Бокова - по-нашему и по-молодому звонко. Можно цитировать до бесконечности, но я хочу остановить внимание читателе лишь на одном феномене: на жизнелюбии и естественном патриотизме Бокова. Ведь этому балагуру, балалаечнику, шутнику пришлось хлебнуть лиха - через край. Но ни лагеря, ни семейные передряги не очерствили его певчую душу, хотя и научили мужеству. Согласитесь, ведь это не простой шаг - написать такое «Письмо в Нью-Йорк»:

Оставил ты свои березы
И кроны трепетных осин.
Американские морозы
Тебе не нравятся, мой сын.

Твоя душа теперь во мраке,
В объятиях чужой зимы,
А я бы предпочел бараки
И дальний холод Колымы.

Он не считает свою молодость загубленной несправедливостью сталинских лет - он ее продолжал и в нынешние, как он считал, самые трудные годы России.

*  *  *
Вспоминаю, как в газете, претендовавшей стать рупором созданных федеральных округов, меня начали охотно печатать, но к 80-летнему юбилею народного любимца Виктора Бокова я написал статью, в которой поражался не только образной свежести и неиссякаемой энергии мастера, но и тому, как  напряжённо он осмысливает историю и современность, как диалектически осмысливает их. Вот неожиданные стихи о Сталине:

Сталинский след с мавзолея не смыт
Ни дождями, ни градом снарядным…
Он с рукой зашинельной стоит
И незыблемым, и громадным.

Что теперь со мной – не пойму:
От ненависти перешёл я к лояльности.
Тянет и тянет меня к нему,
К его кавказской национальности! 

Сократи журналист, готовивший материал в номер, просто это место в статье, я бы поругался, но стерпел: может, места не было, а, может, спонсоры газеты думают по-другому, но молодой выпускающий номера вписал в текст моей статьи дурацкий абзац примитивного содержания: мол, просто поэт Боков не знал про то, как ужасен был ГУЛАГ, сколько жизней унесла тоталитарная система. И, выходит, это говорю я, словно не помня, что мой учитель сам прошёл оговор, тюрьму и СибЛАГ, что он написал и опубликовал в годы гласности яростный цикл «Моё сибирское сидение», в котором проклинал Сталина – «чёрта рябого». Но времена менялись, Россия несла новые неисчислимые  жертвы, появлялись культы куда более мелких личностей, и поэт поднялся выше личных обид, признался в сложных чувствах, выразив, по сути, народное мнение (ведь в проекте «Имя Россия», Сталин занял, несмотря на манипуляции,  одно из первых мест, а, вернее всего, что и первое), но мне вписали: «поэт – не знал». Такую статью, которую нельзя показать самому Бокову, профанацию текста терпеть было нельзя, и я направил главному редактору гневную отповедь с просьбой больше не беспокоить меня как автора. А платили неплохие гонорары.

     *  *  *
У Виктора Бокова очень много стихов о зиме, о ярких и звонких праздниках в белом безмолвье, в книге избранных произведений целый раздел есть – «Снега России». Когда работал еще в “Литературной России”, звоню ему, бывало: «Есть, Виктор Федорович, что-нибудь тепло-снежное, новогоднее?». «Диктую, только на днях написал». Просто и не знаешь, что процитировать... Эти заметки-воспоминания мне хотелось бы закончить глубочайшими лирическими стихами, посвященными Алевтине Ивановне - музе и первому читателю Бокова:

Нега белого снега,
Тихих январских полей.
Нежное прикосновенье
Рученьки белой твоей.

Саночками скатились
Пальцы твои по плечу.
Мне они объяснились,
Понял я и молчу...

Дай Бог каждому человеку такой нежности и понимания близких! Мать-Россия, не забывай своего звонкого снегиря!

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную