|
01. 06. 2012 г.
1 июня!
Как можно было забыть! Только мы с женой, ощетинившись тяпками, вылезли на затянутый зелёным бархатцем сорняков огород, - как зазвонил мобильник... Наши друзья-маячники, осевшие в Гатчинском районе под Петербургом, поздравляют с сороковой годовщиной совместной высадки на остров Карагинский.
Да, сорок лет назад один молодой человек с неопределимыми устремлениями в жизни, в компании с молодой четой Горницких решил освоить новые горизонты бытия. Многое произошло на маяке острова Карагинского, в тягучие дни нелёгких зимовок, в тесном - через стену - кругу общения, и с горечью неизбежных в той тесноте размолвок. Спустя три года совместной жизни я вернул им рубль, символически ссуженный этими людьми на какие-то мои неодолимые начальные нужды, но и в смутном ожидании будущих перемен отдал должное их великодушию, их терпимости, и их деликатному обращению с молодым нахалом, которым в те годы я имел несчастие временами бысть...
И теперь дивуюсь путям промысла, который свёл нас, и с каждым разом вспоминаю о прожитом словами французского католического писателя Пьера Шоню: «...Я благодарен тем, кто делился со мной всем, что у них было, за теплоту чувств, которая дороже всего золота мира».
В моём романе-одиссее «Хорошая пристань», размещённом на сайте «Российского писателя» в разделе «Современная русская литература. Избранное», первая главка «Куколка, выброшенная морем» из главы «Кароэкада» посвящена как раз этим людям - отсылаю к ней и своего читателя.
...Ходил на кладбище обкосить родительские могилки. Оно находится по другую сторону Кочановского лога. От дома Карапета к нему идёт вниз крутая натоптанная тропа, которую прокашивали ещё и в тот день, когда с нашей половины деревни несли кого-нибудь к месту последнего покоя. На другом, пологом берегу лога тропа уже не видна, пришлось буквально продираться сквозь густой заматерелый травостой. Под домом Карапета обратил внимание на прорастающий по тропе татарник. Именно на топтанной людьми дороге, на убитой человеческими ногами за десятилетия земле, - а не где-то сбоку.
 Татарник - «злое» растение. Колючий, язвящий кустарник, от него доставалось и коровам, и овцам, у кого те водились... Сколько мы в детстве от него настрадались-наплакались! Засыхающие к концу лета ветви и опавшие на землю узкие длинные листки таят в себе безжалостные побуревшие жала, которые, кажется, напитаны долго действующим ядом. Сидим, со слезами выковыриваем из подошв друг друга иголками эти шипы, «скабки» по-деревенски, места уколов начинают потом гноиться, опухают. Нет от татарника радости никому.
Летом он цветёт томно-пахучими, тёмно-синими бархатистыми бутонами, над которыми гудят рои пчёл. И удивительно бывает, как это бесчувственное к живому растение, ощетинившееся тысячей шил, может расцвести такими прекрасными медовыми розанами... Однако не о том разговор.
Почему-то этот «злой» куст попирает именно следы человека. Чем меньше людей начинает ходить по тропе, тем угрожающе наглее лезет на неё татарник. Будто стремиться забить шипами следы человеческого бытования, уничтожить и саму память о человеке.
А людей ходит по тропам всё меньше. Должно быть, скоро настанет время, когда татарник на всех дорожках - и на центральной деревенской улице тоже - станет стеной: бороться с ним станет уже некому.
Невольно обращаешься в прошлое, чтобы связать впечатления давние, детские - с наблюдениями и мыслями человека нынешнего, подмудревшего...
Там, в детстве, на родной земле, заключены истоки личности, начало всего . И главное начало - начало любви...
С женой недавно ходили по деревенским окрестностям, забрели в Глиницу попить воды из колонки напротив того места, где стоял когда-то наш первый дом. Под окном росла старая уже в то время, 62 года назад - берёза. Под ней ребёнком пяти-шести лет зимой рыл окопы в грузном сугробе и «воевал» в гражданскую войну, в войну с фашистами. Нас готовили к войне и учили воевать, кажется, с самого рождения.
Вода была вкуснее кочановской, поскольку водопровод в деревне пролагался не из чугунных труб, как в Кочановке, а из асбоцементных, - из материала, инертного к воде. Не могли водой напиться.
Обернулся - а на месте зелёной, как ожидалось, берёзы стоит сухой ствол с голыми ветками. Может, пару лет назад некоторые ветки на ней ещё зеленели.
Сидела на лавочке и хозяйка нового дома Зоя Ивановна. Узнала, поздоровалась. О берёзе сказала, что засохла в прошлом году, и теперь она боится, что подгнивший ствол может рухнуть на дом. А вызывать из Льгова машину с люлькой и пильщиками ей теперь придётся за свой счёт.
Век березы сочтён. Что ж, - подумалось со смиренным спокойствием, - рано или поздно это должно было произойти. Но какая-то часть души отзывается печалью: вот и не стало ещё одного живого свидетеля младых лет, первых пламенных впечатлений, пылких надежд. Осталась лишь сухая источившаяся древесная жила, которая непонятно какой силой держит ствол в стоячем положении.
Под гладью прудка в логу исчез и тот колодезь, из которого мы пили воду, пока не построили водопровод. В детстве я таскал вёдра с колодезной водой из-под горы на коромысле несколько раз в день. Этот колодезь вспоминается иногда, как проклятие. Ещё мне было года три, как я прибежал из-под горы и жестами и звуками (ещё не умел толком говорить), пытался рассказать матери о чём-то опасном, а мать, недослушав, кинулась вниз к старшему сыну Юрке, который сидел на шатком срубе колодезя, болтая ногами. «Сиди, сиди, сынок», - ласково уговаривала его мать, подкрадываясь сверху с тропы. С замиранием сердца она приблизилась к разомлевшему от ласки сыну, а когда тот зазевался, подхватила его со сруба и задала трёпку. Помнит, должно быть, до сего дня...
Под водой прудка исчезли и копани, в которых деревенские замачивали коноплю: ямы глубиной метра полтора, которые запитывались отводком от логового ручья. Это сейчас конопле придали опасное значение, а в старой деревне из неё плели коврики, пряли одежду, после отбеливания пускали на производство постельного белья. В жаркое летнее время детишки использовали копани как купальни.
...Однажды ранней весной меня выловил из того ручья Боря Селезнёв. Он был старше меня лишь на год, но рос высоким, долгоруким. А когда я в тяжёлом, сшитом матерью из английского сукна пальто оскользнулся на ледяном закрайке берега и ушёл с головой во вздувшийся полой водой поток, он наклонился над шумной бездной и одним рывком выдернул меня за воротник на спасительный берег...
Вода вообще была в деревне большим врагом - после огня. Люди тонули по неосторожности в новых, больших прудах, их засасывало в переливную трубу, они погибали от переохлаждения или от инфарктов... Как это произошло с одним из односельчан, который кинулся в воду, когда ему показалось, что его малолетняя дочь стала тонуть.
...Деревня - и начало дружества. С четырёхлетним соседом через две хаты Лёней Залозных мы вместе раскурочили в логу уведённый из нашего дома будильник, но так и не выяснили, отчего он тикает, а потом звонит. На допросы родителей, куда делись главная шестерёнка от будильника и звонкий колоколец, мы в унисон тупо повторяли договорённое: «Ам!», в результате чего нас даже решили везти во Льгов на рентген, - но в конце оставили в покое.
С сыном директора Глиницкой школы Сашей Матюхиным мы осваивали премудрости диодов, по схемам паяли приставки к ламповым радиоприёмникам, через которые могли на расстоянии трёх километров бесконтрольно общаться в режиме радиопередатчика. Уже тогда мы знали преимущества ников-позывных и друг друга вызывали: «Я «Итальянец из Баку»», (имея в виду певца Муслима Магомаева), и - ««Индиана» - отвечает». Теперь-то ник в Инете обычное дело...
Наш сосед Толя Галманов, старше меня года на два, любил путешествовать на велосипеде, а на рамку сажал меня. При том, что с его родителями и его сёстрами мы семейно враждовали... Уже в пяти-шестилетнем возрасте где я только ни побывал. Заворачивали даже во Льгов... Спустя время я узнал, что он замёрз зимой в состоянии подпития.
А уже в Кочановке дружил с Витей (Виталием) Германовым, кареглазым, плотного, круглого сложения пареньком. Свела нас фотография. Вместе разводили химикаты, проявляли плёнки, вместе в свете красного фонаря печатали фотокарточки, пропитываясь запахами фиксажа и проявителя. А потом началось увлечение цветной фотографией...
Продолжу потом...
ЗАПИСИ 1976-2012
НОЧЬЮ
...Ночь инфернальна. Наводит на мысли, какие днём в голову не придут.
Ночью многое происходит. Таинственного, неузнанного. Уйдёт, а потом гадаешь, что было. До сих пор внутренне обличал мать, когда та уверяла, что ночами слышит «голоса» . Потом пожил зимой один, потопил печку, и в приступах тьмы, когда даже мыши вымерли и не стали слышны никакие звуки, кроме потрескивания остывающего домового сруба, вдруг прислышались эти её голоса ...
Но матери слышалась ругань и базлание деревенских в бурьяне за глухой стеной хаты (что и могло происходить во времена её полного бытования в доме, когда живы были и друзья материны, и её враги), а мне-то что? Глухое проборматывание неизвестных, непонятных нот, требовательные вопрошания неизвестно о чём, перекличка знакомых и незнакомых голосов, иногда настолько явственная, что ночью вскакивал, потрясённый. А потом понял, что ужас мой оттого, что дом не был освящён - и бесы кружат, где хотят. Как кружат над любым местом, в котором шевелится хоть какая душа.
...Был бы крестьянином, вставал бы в пять утра. Кормил поросёнка, давал бы утреннее пойло корове, подсыпал бы зерна рассыпавшимся по зелёному двору курам. И выходили бы из загона величавые белые гуси и требовательно гагакали, понуждая открыть им ворота в мир, на просторные луговые пастбища. А я был бы с ними согласен в их бытии и открывал бы им ворота, и подсыпал бы зерна...
Вставало бы над этим всем требовательное золотистое солнце, а на крылечко выходила бы, позёвывая, женщина в кружевном прозрачном сарафане, и смотрела бы на эту картину с любопытством и настороженностью. Она была бы из иного мира, праздного и опасного, не знающего внешней заботы, но ведающая ласку и холу. Этот мир был ей в диковинку, как австралийский буш или аргентинская сельва.
Потом мы пошли бы провожать гусей к тенистому пруду, на поверхности которого, подёрнутого утренней дымкой, вольготно всплеснёт проснувшийся лещ. В береговых камышах, спохватившись, вдруг затрещит крыльями заполошная утка и стремительным росчерком, уйдёт за ближний, окутанный дымкой, мысок. И зачарованноя женщина замрёт под ракитовым кустиком, озирая этот новый для неё мир, как сказочное видение... До тех пор, пока под полой её прозрачного платья не заверещит мобильник...
Очнулся, а слепое чёрное окно верады проглянуло блёстким стеклом. Разрушая ночные бредни притомившегося духом писаки...
Какая барышня в прозрачном платье, какой дымный от тумана пруд? А она-то, она всегда может перенабрать номер...И попадёт в иной мир, к которому мы, посторонние, не имеем отношения.
Подумал и добавил: хорошо бы соответствовать действительности. Как она видится в нашем воображении .
ВЕРХОМ НА АТОМНОЙ БОМБЕ...
Бывает, всплывёт в памяти... Таинственный крестообразный объект в адыгейских лесах, блестящий после дождя бетон «двойки», купола над командным пунктом и технологическим узлом ракетного комплекса. Утомительный круглосуточный гул вентиляции в утробе бункера, гремучее эхо шагов в длинной потерне - туннеле, соединяющем «двойку» и шахту с замершей в ней тридцатиметровой тушей «изделия», ракетой стратегического назначения...
...Помудревши с годами, вспоминаешь о том с холодком отчуждения. А тогда, сорок лет назад, пустоголовым юнцом, - и не догадывался по-настоящему, с чем имел дело во время армейской службы...
...Раз в году на стартовом комплексе производилось профилактическое обслуживание ракетных систем. По регламенту ядерную боеголовку нужно было отсоединить от тела ракеты, поднять из шахты и уложить в контейнер. После чего её под охраной отправляли на проверку и обслуживание. Комплекс на это время снимался с боевого дежурства, а его цели перехватывались другими ракетными дивизионами. Направления удара боеголовок наших четырёх ракет шахтного базирования составляли военную тайну, но солдаты шёпотом говорили о столице недружественного нам тогда Пакистана и американской военной базе Инджирлик в Турции.
Обслуживали головную часть офицеры, которых называли «головастиками». Они были отдельной молчаливой кастой. Близкие отношения с устройствами боевой части - гироскопами, шлейфами проводов, передаточными механизмами, а главное, с этим упырём , жалом боеголовки, ядерным зарядом, «эквивалентным» шести Хиросимам, - придавали им самим и их занятиям ореол таинственности.
Операция проводилась под наблюдением командира стартовой группы. Вот глухо взвывают электромоторы лебёдки, домкраты поднимают из гнезда шахты круглую двухсоттонную защитную крышу, способную выдержать взрыв атомной бомбы, вот она устанавливается на рельсы и начинает отъезжать в сторону, открывая жерло шахты. Крыша едет утомительно долго, - тридцать минут. Поговорка «крыша поехала» имеет происхождение из докладов по команде расчётов стартовой группы.
В боевых условиях в это время производится заправка баков ракеты компонентами топлива, запускаются гироскопы, проверяется нацеливание головной части, а на исходе тридцатой минуты ключи на пультах дежурного офицера и командира стартовой группы одновременно перекладываются на «пуск». После этого в камерах сгорания ракетного двигателя должно произойти соединение компонентов, из сопел с рёвом вырвется бушующее пламя и ракета, одетая огненным смерчем, оторвётся от пускового стола и начнёт выходить из металлического стакана шахты в небо, на нужную орбиту.
Что должно было произойти дальше, представлялось смутно, как сквозь закопчённое стёклышко... Хлёсткий хлопок, ударная волна, которая стирает город с лица земли, будто ластик карандашный рисунок с бумажного листа. Летят искорёженные танки, осколки зданий, деревья. Потом - нестерпимая вспышка, в небе вспухает огненный шар и катящееся по земле пламя испепеляет всё живое... Больше воображение не работало.
...А пока крыша едет, командир стартовой группы сам руководит расчётом заправщиков, выделенных «головастикам» на помощь. Нам нужно под команды «хобот вправо» - «хобот влево» вручную подкатить и точно установить на обозначенное белой краской на бетоне место автомобильную телегу-ложемент с контейнером под боеголовку. Кран бережно вынимет из настоявшегося мрака шахты конус боеголовки, сомлевшей в объятиях мягких строп. И когда она повисает над телегой и к ней тянутся наши ладони, возникает ощущение необычайной, давящей тяжести, замершей над нашими головами. В глазах своих товарищей замечаю настороженность, которую они пытаются скрыть шутками и усмешками.
Головка невелика, - метра два в диаметре и метра три высотой, она крашена почему-то в родной зелёный цвет. Когда конус опрокидывается на стропах на бок и головка плотно укладывается в ложе контейнера, её остаётся просто закрыть крышкой. Командир стартовой группы на эту минуту отвлёкся.
Движимый безотчётным побуждением, менее всего похожим на озорство, а скорее, - преодолевая страх перед тупой, безгранично-разрушительной мощью, заключённой в недрах мирной с виду объёмной геометрической фигуры, и, может быть, втайне желая смирить этого болвана , очеловечить его, я закидываю сапог на молчаливую чушку боеголовки и на мгновение приникаю к ней, имитируя объятия. И затем с комком в горле отскакиваю на край телеги.
Не скажу, что в ту порывистую минуту случилось познание добра и зла, или хотя бы взошло истинное понимание реального и воображаемого, но показалось важным застопорить событие, - дать кому-то знать, что перед этой жуткой мощью у человека не остаётся ничего, похожего на страх. Будто это объятие могло пригасить попаляющий жар возможного атомного возмездия...
...Офицер-«головастик» не почувствовал глубины моих переживаний, оглянулся на командира, изобразил губами мат и больно ткнул мне острым кулаком под рёбра. Этим и обошлось...
...Слышал, теперь пусковые установки обслуживают - и обеспечивают постоянную боевую готовность ракетных войск России - не рядовые призывники, а психологически тренированные контрактники, не склонные к саморазрушительным рефлексам.
Оно как-то понадёжнее будет...
ДВА СЕРДЦА
На стволе черноклёна два школьника давным-давно оставили сердца. Один процарапал кору сверху ножиком, вырезая контур сердца ленточкой. Прошло столько лет, всё заросло, и, если не приглядеться - так и не заметишь. Другой же рядом вырезал кору в форме сердца до самого кленового тела. Дерево мучительно перебаливало этим местом: ствол в прогале сердца почернел, кора местами вылущилась, местами сплавилась, шрам в виде потёка – то ли от непогодных дождей, то ли от слёз во дни весеннего сокодвижения.
Не то ли у людей? Лёгкое сердце живёт – его и не слышно. А другое болит, кровоточит и обугливается…
ГЛОБАЛИЗМ
Страус – сильная птаха. Мчится на своих двоих с наездником, как пустой. Гонки даже устраивают. Думал – в Австралии, откуда страусы родом. Нет, до России добрались.
Представил зимой на наших улицах гонки аляскинских нартовых лаек.
КРЫЛЬЯ БАБОЧКИ
Между рамами деревенского окна увидел погибшую бабочку. Как она сюда попала? Залетела в форточку, а хозяйка, не заметив её, заклеила окно на зиму?..
Тельце бабочки истлело до пороховой лёгкости, от неё остались, как мне показалось, лишь обесцвеченные крылышки. Но приглядевшись, вдруг заметил на них чёткий графический рисунок выгоревшего узора, как черновой набросок цветовой радуги, которой радостно гордится бабочка. Крылья были похожи на тонко исполненную сканную заготовку, симметричный узор её был столь изысканно-прихотлив, что я, забыв о стекле, затаил дыхание, чтобы не разрушить это чудо своим дыханием... Как же ярок должен был быть исполненный по этой вдохновенной графике радужный узор!
И захотелось, чтобы бабочка ожила в «обратном порядке»: радуга крыльев, тельце... И чтобы выпорхнула обратно в гремучий, прошитый ливнем июньский сад... |
|
