Начну с того, что обозначу даже не критерии, а базовые принципы, на которые я опираюсь, когда оцениваю произведения любых авторов, молодых или маститых, классиков или Пушкина.

Объективность литературных критериев, с моей точки зрения, следует искать вне литературы. Как это происходит?

1. Писатель пишет, если так можно сказать, энергетикой, мотивациями, которые дает ему Картина мира. Творец является носителем определенной системы ценностей, и именно она определяет масштаб его личности. Картина мира (глубина понимания человека) водит пером писателя, осознает он это или нет. Картина мира определяет его культурную ценность. Масштаб личности и качество художественного текста связаны непосредственно, хотя и неоднозначно.
   
   Картина мира – это персональное достижение, источник мотиваций и вдохновения. Если в результате постижения этого мира мне есть что сказать этому миру, я начинаю писать. Писатель пишет личностью.
   
   И тогда Картина мира (план содержания, контент) реализуется через позицию. То, что в обычной жизни можно считать вашей личной точкой зрения, в художественном произведении – через позицию – получает культурное измерение. Личное становится предметом обсуждения: ничего личного.
   
   В сухом остатке имеем: скажи мне, как ты понимаешь человека, и я скажу, какой ты писатель. Обо всем этом подробнее изложено в моей книге в моей книге «Идеология как феномен культуры и цивилизационный ресурс России»
   
   
2. Подобрать ключ к писателю (к его поэтике, к его стилю) означает: а) постичь его Картину мира; б) понять, как Картина мира становится позицией; в) понять, как Картина мира и позиция «программируют» стиль (план выражения, форму).
   
   
3. Художественный текст обладает особыми свойствами. По своей структуре он чрезвычайно сложен, несмотря на кажущуюся простоту. В чем специфическая сложность текста?
   
   Есть два типа информационной структуры: система и целостность.
   
   Системно организованный текст выстроен по принципу «часть – целое». В этом случае целое состоит из частей, которые можно менять, и это не сказывается на качестве целого. Можно менять фразы, фрагменты, абзацы, страницы. Приведем пример (аналогию). Человек в телесно-физиологическом плане представляет собой систему. Руки, ноги, печень, сердце и т.д. – это части тела; их можно менять. Качество целого от этого не меняется.
   
   Но текст может быть выстроен и по принципу «момент целого – целое». Капля океана – океан. В капле содержатся все свойства океана, поэтому капля не часть океана, а именно момент целого.
   
   Подлинный художественный текст организован по принципу «целостности». Каждая строка (сюжетный ход, структура и речь персонажей, ритм, звук) промаркирована свойствами целого. Изменишь одну строку – изменишь весь текст. В каждой строке сконцентрировано все уже написанное и еще ненаписанное. Это сплав бесшовный, как бы нерукотворный.
   
   Умение создавать такого рода текст – маркер художественной одаренности, маркер наличия художественного мышления. Этому не научишь. Всему остальному научить можно (в той или иной степени).
   
   Поэтому иногда говорят: достаточно нескольких строчек, чтобы понять, что перед тобой: художественный текст или имитация (то есть тот случай, когда система выдается за целостность).
   
   Системно организованные тексты – это, как правило, беллетристика (чтиво, массовая литература). Именно такого типа тексты преобладают в современной «прозе». Иными словами, именно прозы в сегодняшней беллетристике и нет.
   
   Еще раз. В русской литературе, классическая проза которой составляет сокровищницу человечества, проза исчезла. Имитации прозы – пруд пруди, а прозы нет.
   
   Целостно организованные тексты – почти всегда литература (опять же – разного качества). Проза. Поэзия. Но целостность, конечно, не подменяет собой Картину мира; целостность помогает реализоваться Картине мира.

Вот только один пример зачина великого произведения. А.П. Чехов. «Дом с мезонином». Первая фраза целостно структурированного текста.

«Это было 6 – 7 лет тому назад, когда я жил в одном из уездов Т-ой губернии, в имении помещика Белокурова, молодого человека, который вставал очень рано, ходил в поддевке, по вечерам пил пиво и всё жаловался мне, что он нигде и ни в ком не встречает сочувствия».

Если вы 6-7 измените на 10-15 – все поменяется (надо чтобы было достаточно давно, но словно вчера); если вы Т-ую губернию назовете Тульской или Тверской – вы измените весь текст произведения, изменив степень обобщенности событий рассказа; если вы Я поменяете на Он (повествование от первого лица на повествование от третьего лица), если вы измените субъектную организацию текста, вы измените все; если вы фамилию Белокуров измените на Чернокудров, рассказ будет иным; если вы измените хоть один пункт характеристики Белокурова (которая является одновременно тонкой характеристикой повествователя), вы добавите щедрую ложку дегтя в мед текста; а еще в тексте присутствуют ритм и интонация, и ничего трогать нельзя, боже упаси. Вот эти тончайшие настройки в совокупности и называются «великий Чехов» или «великая проза», на выбор.

Таким образом, потенциал писателя складывается из трех позиций (применительно к нашему разговору):

- Картина мира и позиция;
- Стиль;
- Целостно организованный текст.

Квалификация писателя – это умение реализовать свой потенциал.

А теперь я перейду к разбору прозы молодых писателей, к тем текстам, которые мне были предложены Советом молодых литераторов СПР. Передо мной лежат три книги трех авторов.

Подчеркну: не я отбирал произведения для анализа; они были предложены мне как, надо полагать, знаковые, наиболее заметные, характеризующие уровень молодых писателей в целом. Критерии отбора СМЛ мне неизвестны.

Итак, Илья Карамышев. «Через зеркало. Рассказы». – Москва: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2023. – 72 с.

Начну с первой фразы первого рассказа «Окно в школу».

«Вошёл. Нет, ещё не вошёл. Хочу войти.
Все куда-то идут. Зелёный светит, вот и идут.
А этим красный. Они вечно чего-то ждут. Но есть и те, кому светит жёлтый. Им обязательно нужно успеть.
А мне не светит. Но я не стою на месте. Спускаюсь в подземные переходы. В Ярославле их не так много. Но я всё равно ищу, где глубже».

Просто замечательное начало. С целостностью полный порядок. Больше доказательств по этому пункту не требуется. Единожды достиг уровня – все остальное меряется по этому уровню. Молодой писатель много сказал о себе. Ни одного пустого слова. Напряженный ритм. Многослойная семантика. Многообещающе.

Но характеристику творчества (а лучше сказать отдельно взятой книги) И. Карамышева я начну не с этого рассказа, к нему я вернусь позже. Начну я с рассказа «Зачем-то выпал снег».

Обратим внимание: повествование от первого лица. Прямо как у Чехова.

Плюсы такой субъектной организации текста: если я умный и тонкий, то вижу такие вещи, которые другим видеть не дано. При этом читатель воспринимает мир сквозь магический кристалл, имя которому Я. От первого лица – очень часто заявка на присутствие личностного начала в тексте.

Минусы: исчезает панорамность, установка на объективность, на полифоничность, что ли. Вижу только со своей точки зрения – со своей колокольни. Хорошо, если колокольня высока; а если нет?

Повествование от первого лица – это сложная форма, но мне она очень нравится. Такая подача материала, как по мне, очень современна, потому что таит в себе массу возможностей.

Что еще бросается в глаза, если  брать уровень стиля?

Каламбуры как прием, как стилевая доминанта. Каламбуры как приколы. Разного качества, но в изобилии.

Вот виртуозная работа с каламбурами, которые проясняют состояние персонажа.

«Я уверенно долезал по нему (по канату – А.А.) до самого потолка. С детства был лёгок на подъём.
И вот однажды канат не выдержал груза навалившихся на него проблем. Как это ни парадоксально, грузом оказался я». (Курсив мой – А.А.)

Вот каламбуры из рассказа «Окно в школу».

 «Джеймсу Джойсу сказали, что его каламбуры тривиальны.
– Лишь некоторые из них тривиальны. Остальные квадривиальны, – ответил классик».

Согласен. Во-первых, остроумие (прежде всего каламбурное) – лучший способ скрыть тривиальность или глупость.

Во-вторых, каламбур, если он к месту, – больше чем каламбур: он маркер. Маркер чего в данном случае?

Иронии по отношению к несбывшимся ожиданиям. Это содержательный каламбур.

А что можно сказать о каламбурах в этом случае?

«Чай кипел, школьная жизнь тоже».
«Зачем-то выпал снег. Это как «выпал зуб». Тоже белый и тоже уже не нужен».

Рассказы «Бесконечные радуги» и «Триада» про неопределенность, зыбкость, необязательность отношений. Жизнь в режиме «вечеринки» («Бесконечные радуги»), «Только не говори» и «Утрата траура» – попытки зафиксировать попытки изменить жизнь, принять решение, вырваться из потребительской рутины. Протокол о намерениях, неясных, но могущих обрушить жизнь. Ностальгия по чему-то настоящему, подлинному, тому, что отсутствует в жизни.

«Удобно ли в линзах плакать?». Опять герой в роли сердобольного свидетеля: рядом проходит какая-то настоящая жизнь, а он никак не может зацепиться за нечто подлинное. Жизнь отдельно – ностальгия по жизни отдельно. Уже знакомый душок абсурда начинает заслонять реальность – или становиться ею, кому как нравится. Безволие, невключенность в жизнь, нежелание сопротивляться – ряд можно продолжать бесконечно.

Рассказ «Через зеркало».

«Я начинаю в ответ про научные статьи, которые все пишут и никто не читает; про курсовые, которые 45 преподаватели за деньги пишут студентам своих коллег; про абсолютно бессодержательные курсы повышения квалификации и про огрызки нагрузки, которыми меня продолжают кормить.
Методист отвечает мне теми же вопросами, которые я задавал Севе. Добавляет только про ветряные мельницы и юношеский максимализм.
Кладу трубку и ни о чём не думаю. А мысли как ногти на трупе: сами продолжают расти.
Сократ говорил об учении Гераклита: «Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже». Я мало что понимаю. Может, и это прекрасно?»
Скучно. «А ещё я думаю, что Богу тоже иногда бывает скучно».

Нет действий, нет поступков, нет понимания, нет решений, нет ответственности. Ничего нет. Пустота. Скучно. Отсюда приколы как способ развеять скуку. Даже размышления отдают вселенской скукой («Триада»).

В этом контексте «Я мало что понимаю» становится ключом к Картине мира. Но есть нюанс. Если перед нами кредо персонажа – это одно (маркер ущербности); если это одновременно кредо автора – это по-настоящему скучно (нудный маркер абсурдности).

Апофеоз или смысловой итог разбросанной по рассказам Картины мира явлен в рассказе «Мир, похожий на пломбир, или Конем по комнате».

Рассказ, во-первых, короткий, а во-вторых, простой, как грабли. Он и она. От первого лица. «Мы ничего не планировали. Просто оказались рядом, и нас потянуло друг к другу». Игра, шахматная партия, где никто ничего не проиграет и не выиграет. «Если я – конь, то Даша – ладья».

«И я подумал, что мир похож на пломбир. Его не нужно ни познавать, ни менять. Просто облизывать, пока не растаял».

Пришел, лизнул, покувыркался с лялькой, сгинул. Зачем? Зачем-то…

У культурного (то есть у идеального) читателя неизбежно возникает простой, как грабли, вопрос. А зачем писать, если мир «не нужно ни познавать, ни менять», а «просто облизывать»? Зачем?

До сих пор писали именно затем, чтобы познавать и менять. Литература – способ духовного производства. Нет?

А тут пришли молодые (относительно: здесь следует говорить, скорее, про поколение, а не про возраст) и предлагают просто поработать язычком. А Пушкин, который «жёг глаголом», получается, шут гороховый?

Где здесь прикол? В чем? Зачем?

Со смысловыми мерками (с мерками Картины мира) к подобным рассказам подходить нет смысла. Стилевые доминанты (речь, диалоги, отсутствие сюжета, ритм, звукопись) «заточены» не на передачу смысла, а на передачу ощущений. Актуальны поэтические, а не прозаические приемы и средства.

Культ ощущений – это не про прозу. Если это надо объяснять, то не надо объяснять.

Отсюда рукой подать до императива «нечего сказать – говори красиво». Чем ярче стиль – тем беднее мысль. Запускаем калейдоскоп в звуках и ритмах. Рассказ «Квалиа»: рэп, прикол как универсальный ответ на вызовы времени, культуры и всяких прочих экзистов.

«А лето мы р остались воспоминания. Но ни романа, ни ран. Только прелые перлы».

Перлы-приколы. Это уже из рассказа «Только перлы».

Ни романа, ни ран, ни поступков, ни решений, ни оценок.

Скучно, девочки.

И даже «Zero. Zero. Заело будто бы. Zerror» не работает. Ибо прикол сидит на приколе и приколом погоняет («Пыльные пузыри»). И заход на коду:

«А мы сидим и до зари плутаем мыслями.
Пускаем мысленные пузыри как знак того, что пустоту природа терпит.
Вспылит, устанет и уснёт.
Светом откашлявшись, погаснут фонари.
А пузыри останутся в пыли».

Гимн пустоте. Zero. Мысленные пузыри в пыли. Скука. Так нас природа сотворила, чтоб ей пусто было. И социум. Пусть им будет хуже.

Если прикол в том, что обнаружена возможность прикалываться над высокими смыслами и Картиной мира как таковой, то это вчерашний день.

Пытаюсь понять, в чем актуальность приколов на уровне плинтуса?

Решили литературу окончательно сделать сегментом рынка развлечений?

Так это тоже вчерашний день, это давно сделано. Литература убита.

Зачем так упорно гнать порожняк? Где позиция? Дай ответ.

Не дает ответа.

Сборник, на мой взгляд, вытягивают два рассказа: «Окно в школу» и «Целевая причина».

Возвратимся к началу, к рассказу «Окно в школу». Это цельный рассказ, пока лучший из того, что я читал в представленном сборнике рассказов (не «книге рассказов», что характерно, а именно сборнике: книга – это смысловой подбор, а сборник – по приколу).

«А я учу детей ошибаться.
Каждый ребёнок должен на уроке хоть что-то понять. Но этого мало. Важно, чтобы каждый ещё чего-нибудь не понял. Непонимание ведёт к пониманию».

Вызов жизни принят. Он осознан как вызов. Хочу понять, хочу разобраться. Отсюда – от соприкосновения со смыслами – появляется энергия сопротивления. Отсюда в рассказе «движуха». Броуновское, бессмысленное движение детей становится смысловым стержнем: дети воспринимаются как вещество жизни. Игра (своего рода прикол) как ответ на вызов: жить – это круто. Метафора «окно в школу» заиграло смыслами: окно в жизнь.

Но все пока на уровне ожиданий, на уровне ощущения перспективы.

Какова Картина мира?

Надеюсь и жду. Конечно, лучше, чем «лизнул и свалил». Но на Картину мира не тянет.

«– Илья Сергеевич, а какая сегодня тема урока? – спросила Даша.
Сегодня она подкрасила губы. Не ярко, но заметно.
Я ответил, что пока не знаю, и попросил их нарисовать квадрат».

ПОКА НЕ ЗНАЮ. Ключевое здесь – пока.

Этим рассказом должен заканчиваться сборник, а не начинаться, если вести речь о Картине мира и «книге рассказов». Если кому-то интересен формат книги и Картины мира.

Рассказ «Солнечный случай» тоже про поиски. Ментальная математика, когнитивная математика, эмоциональная математика. Не про цифры, а про смыслы жизнь. Появляется солнце: появляется надежда. Надежда и прикол – две вещи несовместные.
 
Наконец, «Целевая причина». Этот рассказ потенциально лучший из того, что есть в сборнике. Замечательное начало. Уже впервые намечены (хотя не прочерчены) характеры, вещество которых – смысл, Картина мира. Много психологических тонкостей. Изображена любовь, которой веришь. Возможно, как «целевая причина».  Что такое «целевая причина»? Картина мира, не просто каламбур.

Но почему-то вдруг, в один прекрасный момент все куда-то пропало. Без причины. Зачем-то была любовь – и почему-то пропала. Зазвенели знакомые нотки безнадеги. Если у Чехова счастье ускользает действительно в силу экзистенциальных причин (прописанных, заметим, причин), то здесь причины как основы бытия человека мыслящего взяли и растворились.

Почему два тонких и умных человека расстались?

Любовь прикоснулась к ним – и отлетела. И они не властны над полетами любви. Ну, было и было. Прошло. «Чтобы что?» - как сейчас принято говорить. Чтобы ничего.

Почему? По качану. С душком фатализма. И не спрашивай, бро. Сам не знаю. Пломбир растаял.
Для отношений нужен ресурс. Нужны цели, причины, мотивации, действия. Их нет.
Значит, приходит время приколов. Притча вырождается в анекдот.

Согласно закону целостности концовка не органична, не безальтернативна. Можно сделать трагедию – а можно пожать плечами, так сказать, философски повести плечиками. Другая концовка может сделать этот рассказ очень глубоким. Если ты повесил вопрос «почему», а потом ответил «да ни почему, лизнул пломбир, и хватит», то возникает эффект обманутых культурных ожидай. Глубина ушла. Пришла скука.

Но другая концовка означала бы: я принимаю вызов.

Писатель пока от вызова уклоняется.
Пока?

Что дальше?

«Рано или поздно мне должно повезти. Но у меня нет повести», - прикалывается автор («Только перлы»). Но на самом деле это не смешно. Дальше либо повесть – либо все мельчающие, дробящиеся перлы. В идеале – пыль. Ничто. Пустота.

А повесть – это уже про Картину мира, где не место перлам, точнее, где перлы воспринимаются как унижение культурного человека, чтящего тезис «непонимание ведёт к пониманию или в никуда».
Писатель Илья Карамышев умеет в литературу, а не беллетристику; он, конечно, нас удивит, если удивит сам себя.

Ибо: нет личности – нечем писать; есть личность – появится и повесть.

Итог такой. Кто есть герой И. Карамышева? Лишний? Маленький человек? Супермаленький? Чудик? Причудик? Пустышка?

К какому поколению отнести самого писателя? К растерянному поколению? Потерянному? Заплутавшему? Пломбирному? Пустоцветов?

Поколению приколистов? Время не колокольчиков, а уже прикольщиков?

Строго говоря, у литератора пока нет позиции; нет позиции – нет писателя (случаи, когда позиции нет, а писатель есть, когда хвост виляет собакой, когда стиль чудесным образом становится важнее позиции, мы здесь не разбираем; нашим литераторам до Набокова и Саши Соколова как до небес).

Позиция заключается не в том, чего хочет герой, а в том, за что готов умереть автор. Не конкретный герой (персонаж), а именно автор.

За мысленные пузыри не умирают – хотя бы потому, что это смешно.

Хотелки маленького, сиречь пустого, человека – это допушкинский этап в
развитии отечественной литературы.

Алёна Белоусенко. Нити. Рассказы. Библиотека «Новое имя» Союза писателей России. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2021. – 96 с.

К разбору произведений второго автора мы перейдем без особых предисловий: свою литературную оптику (терминологический аппарат и литературно-критические установки) я уже прокомментировал.

Начнем с первого рассказа «Мойры». Обратим внимание: опять повествование от первого лица. Как впоследствии выяснится, это лучший рассказ сборника (на мой взгляд).

«Четверть часа мы едем в темноте по разбитой районной дороге. Вдоль нее, как несметная застывшая армия, поднимаются хвойные деревья, скрывающие от взгляда луга и горизонт. Мой старый отец сидит за рулем, а я пассажир. Он смотрит прямо, внимательно вглядываясь подслеповатыми глазами в призраки возможных аварий. И, как мне казалось, наверняка представляет свой путь отрезком от точки «А» до точки «Б». А я через боковое стекло ищу центр неба и знаю, что наши жизни движутся по кругу. Знаю: что вверху, то и внизу».

Первый мой страх перед текстом, слава Богу, развеян: передо мной, с большой степенью вероятности, проза, не беллетристика. Это большая удача.

С одной стороны, жизнь по кругу, где угадывается вверх и вниз; с другой – линейное движение от точки «А» до точки «Б». Посмотрим, как будут пересекаться «линейное» и «круговое» мышление. Заявка интересная. Художественная. Продвигаюсь дальше. Едем по разбитой дороге жизни. Мойры, как известно, – богини судьбы. Разговор с отцом и с собой перетекает в разговор с судьбой про разное: «От судьбы не уйдешь, но у нее неожиданные повороты: когда после пережитого в глубине души стихают крики и рассеивается кошмар – ты садишься и прислушиваешься…»

Картина мира в душевных проявлениях с самого начала в центре внимания автора.

Только вот какая это Картина? Какая-то смутная.
Но не отчаянно смутная, не трагически смутная, не разрывающе-душу-смутная – а просто смутная. Отстраненно смутная.

В конце рассказа автор дает, скорее, лирический, ложно-философский ответ: «И вдруг угадываешь внутри солнечного сплетения шелест столетнего леса, едва уловимое шипение пенной волны, неизменно хищное рычание волка и как всегда робкое замирание косули возле него. Мир во всем своем добре и зле раскрывает себя в одном твоем одиноком человеческом теле, и грешная мысль рождается тогда – что чем хуже, тем лучше».

Чем хуже – тем лучше. Гм, на девиз мазохизма смахивает. Или на культ страданий (таких, умеренных). Во всяком случае, на позитивную повестку не тянет.

Почему ответ ложно-философский?
Потому что по форме глубокомысленный, а по содержанию – пустой.

Такой ответ меня чем-то не устраивает. Я ему не верю. «Грешная мысль» – не ответ. Мне кажется, за этим ответом скрывается другой, настоящий. Подлинный.
Какой?

Продвигаемся дальше. Рассказ «Динозавры». Здесь находим нечто типичное для начинающих писателей: детские тайны и переживания мальчика Юры. А. Белоусенко действительно знает о своем герое Юре много такого, чего он сам о себе не знал.

Неплохо. Интересно. Но я жду чего-то большего. Детская тема – это как вальс для композиторов: не знаешь что написать – сочини вальсок. Что-нибудь да получится непременно. Ум-па-па, ум-па-па. Обязательно кому-нибудь понравится. Но роскошный вальс редкость. Тайна хороших рассказов про детей в том, что они про взрослых. Про Картину мира.

Добираемся до рассказа «Миражи».

Тут нас встречает типичный беллетристический зачин:

«Как и многие в ту весну, я потеряла работу. Директор заставил уволиться половину сотрудников и, конечно, не выплатил никакого пособия. Тем, кто пришел качать права, он проревел, что и копейки не даст просто так».

Но я-то уже знаю, что А. Белоусенко «умеет в прозу». Поэтому набираюсь терпения и жду. Рассказ от первого лица. Что-то должно произойти.

Из рассказа запомнилось такое: «Город мошенников и детей. Не удивлюсь, если эти мошенники сами как дети и верят в свое правое дело». Мошенники-дети – это «маленькие» люди (тот самый «маленький человек», далеко не лишний в жизни, напротив, необходимый) с линейным восприятием мира. Они живут рывками от точки «А» до точки «Б», линейными отрезками, особо не задумываясь про верх и низ, про небо и горизонты.

В рассказе есть эпизод с гаданием на картах: вновь появляется мотив судьбы. Если соединить маленького человека и судьбу «в круг», то получаем сентенцию (подспудно присутствующую в рассказах): маленьких людей в жизни так много, что напрашивается императив: хочешь понять жизнь – разберись с проблемами маленького человека. Казалось бы, литература обречена заниматься «картинкой мира» маленького человека. Если маленьких много, слишком много – не замечать их невозможно.

С точки зрения ЖКХ, или экономики, или демографии – возможно. Но не с позиций литературы. Литературу интересует не количество, а «штучный товар», имя которому личность. Литературу должны интересовать такие, как Онегин. Лишние, с точки зрения маленьких. Это закон, обсуждать который не вижу смысла.

В рассказе одна сестра говорит другой забавную вещь: «А мне, может, приятно влюбляться и страдать, хоть какой-то смысл в жизни появляется. Не то, что у тебя». Вам нужна Картина мира?

Влюбиться и страдать: чем не смысл? Хоть какой-то, маленький, но смысл маленького человека. Казалось бы, литературе и надо бы ухватиться за этот немудреный смысл.

Но дело в том, что маленький человек угробил большую литературу. На осколках маленьких смыслов не выстроишь Картину мира, адекватную реальности. Это вчерашний день, вчерашние иллюзии. «Миражи», как справедливо заметила А. Белоусенко. Маленькому человеку в принципе наплевать на литературу. Маленький человек не хочет познавать себя, он с удовольствием увиливает от необходимости делать это.

Пломбир – другое дело.

Рассказ «Куколка». «Вдоль аллеи горели фонари. Повсюду чувствовалась тихая, но непрекращающаяся борьба – то состояние природы, которое никогда не покидает ее насовсем. Лужи вместе с опавшей листвой за ночь успевали замерзать и снова наполниться, а потом и вовсе иссохнуть».

Хорошее начало. Настраивающее на личностно-конструктивный лад. А дальше начинается «проза жизни», то есть повествование о людях, которые просто живут безо всяких Картин мира. Опять в центре внимания оказывается маленький человек. Человечек, как сегодня сказали бы. Течение жизни как таковое (якобы), безо всякой морали (якобы). Есть психологизм, есть какая-то внутренняя жизнь. Хорошие движения души с плохими вперемешку, как и положено в период становления молодого человека.

Автор без сарказма принимает вот эту сермяжную правду жизни: в этом и заключена мораль. Растительная жизнь, жизнь баклажана ничем не отличается от сознательной, напряженной духовной жизни?

Это спорное утверждение. Мягко говоря.

Рассказ «Дочки-матери» опять про течение жизни. Брошенная одинокая женщина с детьми-подростками, надежды на женское счастье, на «нормального мужика», нескладная судьба и все такое.

Событий нет, поэтому сюжет явно не на первом плане. Жизнь не движется, сюжет не нужен, потому что ни к чему не ведет. Ни к чему хорошему. «И все-то мы, детки малые, и детками останемся», – прошептала бабушка.

Такова еще одна жизненная сентенция. Мошенники, детки – все на круги своя.

Какие-то бытовые рассказы о людях, у которых нет ничего яркого в жизни. Они не живут, а выживают. «А о движении в жизни – это не ко мне это. Мне вообще ничего неинтересно», - говорит героиня «Снов» Таня, потерявшая ребенка при родах. А потом и свою маму.

Переживаний много. Переживания и придают жизни хоть какой-то смысл?

Почему автору интересны такие люди, которых она как-то неутомимо и даже с некоторым энтузиазмом описывает? Словно берет под свою защиту? Сопереживает им?

Это ее тайна. Завороженность безыскусной жизнью. Жизнью, подозрительно похожей на выживание.

В результате возникает «эффект Белоусенко»: мастерство, несомненно, есть, и одаренность есть, а яркого, оригинального стиля отчего-то нет.

Трудно представить, чтобы рассказы Белоусенко начинались так: «Однажды…» Писательница не выделяет одно событие; события связаны нитями, сплетенными в сети. Получается паутина дней, что ли. Событийная ткань. Отсюда и название книги «Нити» (net). Нити, клубки, паутина…

Стоило ли писать, чтобы запутаться?
Получился сборник нравоописательных рассказов. Пишу, описываю, никого не трогаю. Ни на что не претендую?

Итог такой. Кто ее герой (героиня)? Как его (ее) назвать? Маленький человек? Плывущие по течению (и имя им – легион)?

Чем хуже – тем лучше: это удивление человека, совершенно не искушенного в культуре.

Строго говоря, это не позиция, потому что непонятно, за что готов умереть герой (героиня). Даже не так. Позиция заключается не в том, чего хочет герой, а в том, за что готов умереть автор.

Хотелки маленького человека – это допушкинский этап в развитии отечественной литературы.

Юрий Лунин. «Фиолетовая рыба». Рассказы и повесть.  – М., 2023. – 200 с.

Сборник открывается рассказом «Фиолетовая рыба», который хочется считать программным, как иногда говорят. Задающим тон – определяющим культурную «рамку».

В рассказе три главных героя: Леша – Лена – Денис.

Алексей (человек Божий) VS Денис (Дионис, Вакх, Бахус – бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, виноделия). Хтонические хляби VS силы небесные. Два начала в человеке. Это смысловой магистрал всей мировой литературы.

Притчевое, символическое начало обнажено до первородства.

Если бы Ю. Лунин первый написал об этом, можно было бы говорить об оригинальности, о Картине мира. Однако у обозначенной темы есть давний и сложный контекст. Хотим мы того или нет, мы воспринимаем «Фиолетовую рыбу» в целом ряду произведений, которые маячат, будто цитаты или подсказки.

Витальная мощь, агрессия, хищное начало – и светлое духовное начало, неприспособленность, нежизнеспособность.

Символическое противостояние: земные хляби – горние выси. Дух и плоть.
Собственно, ключевая коллизия христианства. Вот навскидку, просто из того, что приходит на ум здесь и сейчас.

Достоевский, понятное дело (Алексей Карамазов, Мышкин, Сонечка как антиподы Денису)
Ницше «Рождение трагедии».
Роман И.А. Гончарова «Обломов». Обломов (в роли или функции Леши) – Ольга Ильинская – Штольц (в функции Дениса).
А.И. Куприн «Гранатовый браслет»: Желтков (Леша) – Вера Николаевна Шеина – Василий Шеин (Денис).
А.П. Чехов «Вишневый сад». Вся Россия – наш сад. Лопахин (Денис) – Раневская (Леша).
Т. Уильямс. Трамвай Желание (брутальный мачо Стэнли Ковальски – милая, но фатально слабая Бланш Дюбуа)
В общем, все это бесконечно.

Противостояние натуры культуре (дионисийского и аполонического начал) – это не новость, это, скорее, банальность. Чтобы стать новостью, нужен оригинальный поворот темы. Пока его нет.

Натура сильнее культуры, и мы не знаем, что с этим делать. При подобной нюансировке – это и есть в чистом виде повестка западной цивилизации, завуалированная под наши реалии.

Удивительное дело: рассказ хорош и свеж как демонстрация возможностей писателя (психологизм, умение работать с деталями, вкус к ассоциативной основе слов). Но текст совершенно не впечатляет как некая культурная величина.

Для начала несколько примеров, свидетельствующих о том, что перед нами не беллетристика, а именно художественный текст.

«В комнате был выключен свет. Лёша лежал на кровати среди каких-то узловато скомканных тряпок. Лена заметила, что он совсем похудел, потемнел лицом, что глаза его впали. Достаточно было лишь немного прищуриться, чтобы увидеть вместо его головы череп. На лбу у него светлела сложенная в несколько раз тряпка. Односпальная кровать прогибалась под ним, словно желая всосать в себя его тело; точно так же подушка вбирала в себя его голову. Рядом с кроватью стояли две приготовленные для гостей табуретки. Лена и Денис синхронно опустились на них. Денис на всякий случай назвал своё имя и пожал слабую Лёшину руку». (Курсив мой – А.А.)

Лешу, отходящего в мир иной, «всасывают в себя», «вбирают» вещи, нематериальный состав его существа распадается и сводится к вполне материальной основе.

Согласны. Это хороший тезис. Известный. Но правильный. Убедительно по-писательски исполненный.

«На улице был осенний вечер, ещё не совсем темно. Старые ветвистые деревья двигались за окном трамвая, перемежаясь с красивыми городскими вывесками. Иногда мимо окна пролетали голуби, и почему-то очень хорошо был виден перламутр на их серых крыльях.
Лена заметила вывеску «НОТАРИУС» между двумя высокими вязами и вспомнила, как однажды, когда они с Лёшей гуляли по городу, он остановил её возле этой вывески и произнёс:
–  НО-ТА-РИ-УС… Какое красивое слово. И какая красивая старая дверь. НО-ТА-РИ-УС… Почувствуй, как легко, глядя на эту вывеску, забыть о том, кто такой на самом деле нотариус. Что-то в этом слове и морское, и астрономическое. И сказочное. Какой-то добрый и мудрый усатый рак должен обитать за этой дверью. По имени Нотариус…» (Курсив мой – А.А.) 

Тут Леша оживляет почти термины, превращает унылый мир вещей в сказку. То же, только в профиль. И тоже хорошо. 

«Денису показалось, что на этот раз Лёша произнёс его имя с некоторой поддевающей иронией, хотя непонятно было, в чём эта ирония могла прятаться. Складывалось ощущение, что Лёша тут ни при чём, а просто само имя «Денис» содержит в себе что-то комическое. Ещё Дениса досадовало то, что Лёша обращался к нему только с мелкими просьбами: расставить шахматы, посмотреть время. Но ведь не отказывать же в такой простой просьбе умирающему?..
Он посмотрел на наручные часы и с расстановкой произнёс:
–  Без четырнадцати пять.
Он нарочно не стал округлять до пятнадцати, пытаясь таким образом отплатить за слово «Денис» даже умирающему сопернику.
–  Без четырнадцати? Отлично. Каждый день, Лена, ровно в пять вечера к нам приходит соцработник и приносит ферфеля – рыбу; фиолетового цвета». (Курсив мой – А.А.)

Психологическая техника, связывающая мироощущение и мировоззрение, на уровне зрелого мастера. Шукшина, например. Но! При отсутствии Картины мира и позиции. На чем тогда держится мастерство?

Это фокус, и он стоит того, чтобы в нем разобраться.

Не такой рыбы «ферфель», если я правильно понимаю. Ферфель – это фуфел. Фокус-с.

Язык не повернется назвать Ю. Лунина плохим писателем, и я думаю, такое утверждение было бы неверным; однако нет оснований считать его писателем хорошим, или значительным, или оригинальным. Почему?

Потому что нельзя выдувать мысленные пузыри и быть при этом хорошим писателем.

На обложке книги воспроизведена удивительная в своей высокомерности саморазоблачительная цитата писателя. Ю. Лунин изрек:

«Для меня идеал рассказа – чтобы внешнее событийное всколыхнулось минимально, а во внутреннем плане произошло большое движение. Редко знаю, с чем останется герой. Просто открываю перед ним какую-то дверь, а дальше смотрю, что происходит».

Движение (большое) – все, цель – ничто. В чем культурный смысл творческого принципа?

В абсолютизации бессмысленности. Это суть психологии и идеологии либерализма. Автор проговорился, проболтался: мне нечего сказать, что вижу – то и пишу. Не хочу обидеть Ю. Лунина, но это откровение далекого от культуры человека, владеющего почему-то элементами писательского мастерства.

Скрытый комизм этой цитаты, налепленной на «Фиолетовую рыбу», заключается в том, что цитата эта подается как некое откровение, как сокровенный смысл «священного ремесла»: дескать, мы, писатели, малые сии, не ведаем, что творим. Мы медиумы. Мы рыбы: плывем туда, не знаю, куда. И пусть ихтиологи разбираются в наших божественно сплетенных сетях, в которых мы сами путаемся. Это вы скажите мне, отчего я так чертовски хорош, хотя и бестолков. Не царское это дело, разбираться, с чем останется герой. Мне все равно, есть ли смысл в моем тексте; главное движение – создание текста. За который я – и это главное – не несу никакой культурной ответственности. Я художник, я так вижу.

Но нет таких рыб, ферфелей: вот в чем прикол приколов.

Такой тип писателя (типа гениальный, но бестолковый) представляется мне жутко несовременным. Старомодным в своей манерности.

Писатель открытым текстом сообщает мне следующее. Какая мне разница, что либерофашизм ведет к уничтожению человека и человечества? Я в упор не замечаю вызовов времени, не вижу гибельности либерализма, потому что сам по уши в нем. Главное – открыть «какую-то дверь» и «дальше смотреть, что происходит». Творчество называется. 

В чем современность такой позиции? Решайте сами.

Как по мне – это полупозиция какая-то. Да, это реализм. Но это какой-то беззубый, бессмысленный реализм. В пользу бедных, нищих духом. В этом смысле иногда говорят, что Булгаков – это Достоевский для бедных. Так вот это реализм для бедных, не искушенных в культуре и творчестве «читателей».

Рассказ «Через кладбище» стоило бы разобрать в деталях (там тоже много мастерства), но после разбора «Фиолетовой рыбы» делать это особого смысла я не вижу.

По жанру перед нами «рассказ-скрепа». Есть и соответствующее посвящение: «Моему отцу и моему сыну».

Получается «непищевая», нематериальная цепочка, состоящая из вполне материальных реалий: папа, сын, отец отца, кладбище, рыба щука, лес, грибы, ягоды…

Есть и символическое противостояние: некто «рослый» (безымянный) VS сын, который станет отцом. Отец «рослого» учит своего сына плохому (дионисийскому): агрессия, тренировочные драки с отцом, который любит пиво и сигареты (привет Стэнли Ковальскому).

Сына-отца учат общению с природой. В хорошем, аполлоническом смысле. Природа просветляет.
Определение вторичность по отношению к рассказу, пожалуй, будет звучать грубо и незаслуженно резко; но здесь нет новой темы и новых героев. Как-то негромко, для внутреннего пользования. Камерно. Жалость к отцу, ностальгия по утраченной идиллической связи с природой.

Частная история так и не зазвучала в культурном регистре. Не вытянула на притчу.

Опять ощущение: потенциал больше того, что сейчас написано. Замах на рубль, а удар... В общем, рыба ферфель.

Рассказ «Три века русской поэзии». Опять же, с притчевым подтекстом. Родители мальчика (которых он очень жалеет) ждут от сына намерения «созидать нормальную человеческую жизнь». Быть как все маленькие люди, надо полагать: реалистом, а не романтиком. «Он же чувствует, что готов лишь к одному: к бестолковой и великой судьбе поэта».

Он готов быть «штучным товаром». Личностью.

Конечно, Юрий Лунин как чуткий, художественно одаренный писатель не мог пройти мимо этой возможности. Может, его мальчик, повзрослев, станет новым героем его романов? Только один нюанс: великая судьба не может быть бестолковой. Великая судьба – это реализованная возможность стать личностью. Если мальчик будет бестолково взрослеть, великая судьба ему не светит.
Посмотрим.

А мастерство Ю. Лунина держится на иллюзии, что переживание – это и есть содержание. Движение. Мироощущение = мировоззрение. На самом деле переживание есть, а содержания (Картины мира) нет. В литературе так бывает.

Вот и весь фокус. Это старый добрый трюк. Ключевое слово – старый.

Почему я так напираю на отсутствие позиции?

Объясню. Вот есть, например, мощное художественное «высказывание» западного режиссера Ларса фон Триера: человек – это скот, хотя кажется, что культурное начало в нем преобладает («Догвиль», «Нимфоманка» и др.).

Или возьмите «высказывания», посылы Джеймса Кэмерона («Аватар», «Аватар: Путь воды»), Дени Вильнева («Дюна»). О чем бы они ни говорили, они навязывают нам, нашей цивилизации, свою повестку: человек живет в пещере, хотя кажется, что в храме. Он животное, хотя прикидывается святым. Кто силен – тот и прав. Они уничтожают личность на корню.

Они не просто высказываются; они убедительно навязывают свою повестку. Прошло время «открывать какую-то дверь». Нужны мощные «высказывания», которые будет обсуждать весь культурный мир. Мы просто задыхаемся без этого.

Как устроен человек?
Что есть культурный код?
Что есть истина?
Что есть любовь? Счастье?

Бестолковая судьба уже никому не интересна. Это все мимо современной повестки. Хорошо. Мило. Но мимо.
Жалость принимается за сострадание, сострадание принимается чуть ли не за патриотизм, а чуть ли не патриотизм принимается за позицию.
А позиции нет.

Вот потерянное поколение – это жесткая мировоззренческая позиция (правильная/неправильная – другой разговор). Лишний – это позиция.

Почему сострадание не тянет на позицию?

Потому что позиция – это позиция для атаки добра на зло. Если вы, хороший, но слабый, готовы сложить лапки и принять погибель, смерть, то это не позиция, а сдача в плен. Культурное предательство. Лучше тогда вообще не писать, ей-богу.

Вся разобранная мной проза делает вид, что либерального фашизма с его «высказываниями», мироощущением и идеологией, не существует. Вот почему в прозе ощущаются фальшь и вранье. Я не хочу сказать, что молодые люди не честны или мошенничают; субъективно они честны, не сомневаюсь. Но объективно мы находимся в ситуации гибридной войны. Бог знает, как надолго. Возможно, на века. Какие двери? Какие ферфели? Какой пломбир?

- Вы видите суслика?
- Нет.
- А он есть.

Глупо не замечать сложность реального мира. Неадекватность этой сложности и есть вранье и фальшь. Ничего личного.

Нужна позиция, нацеленная на победу. А мне предлагают про мироощущение лузеров, аутсайдеров, верящих, что чем хуже, тем лучше. Ностальгия по добру – это прекрасно, но это не про победу.

Молодые подхватили вирус наивного либерализма – вирус пассивности, ненаступательности, созерцательности. Это не укрепляет, а разрушает наш культурный код.

Вот наши противники либералы всячески демонстрируют энтузиазм по поводу разрушения, они пассионарны, они находятся в культурном наступлении, а мы барахтаемся в культурной обороне. См. Ларса фон Триера.

Они нас, плакальщиков, отменяют. А мы?

С упорством, достойным лучшего применения, продолжаем плакать, жалеть или лизать.

Это допушкинский этап в развитии отечественной литературы.

Мне кажется, глупо спрашивать, чего не хватает современной литературе (прозе в особенности). С чем был связан расцвет, небывалый мировой расцвет русской литературы?

С появлением на авансцене личности. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов – все они про личность (маленькие люди в изображении больших писателей только подчеркивали масштаб личности). Ушел интерес к личности (по разным причинам) – ушло и мировое лидерство русской литературы. Подробнее об этом здесь.

Скажи мне, как ты мыслишь, – и я скажу, как ты пишешь. Какие тут секреты? Фокусы есть, секретов нет.

Нет личности – свято место пусто не бывает, и на смену ей приходит потребитель, индивид, маленькая-премаленькая личность. Кстати, сегодня свято место бывает именно пустым. Всячески пытаются намолить именно пустое место. А Донбасс, как известно, порожняк не гонит и порожняку не верит. Зачем же подпевать либералам?

Писатели упорно превращают литературу в частное дело. В кружок по интересам, где обсуждают все то, что неинтересно личности. Рассказы от первого лица раз за разом превращают в рассказы от частного лица.

Вы скажете: имеют право, в чем дело?

Да, имеют. Человек имеет право писать, не писать, быть беллетристом, лизать пломбир, запутываться. Только никому не дано изменить культурные функции литературы: она призвана личностью, через личность, средствами личности делать из читателя личность. Все остальное не имеет к литературе никакого отношения. Литература – не частное дело; это дело культурное, общественное, идеологическое, цивилизационное.

Превращать литературу в артель частников – это же самая милая либеральная история. Все артельщики мира дружно превращают литературу в пустоту, каждый – в меру отпущенных способностей. В кругу тех, кто, как им кажется, почитает Пушкина, принято свысока, через нижнюю губу отзываться о Водолазкине, например. Или о Пелевине. Или о Сорокине.

А чем наши молодые литераторы (СПР) отличаются от Водолазкина не в стилевом, а в культурном смысле?

Ничем. В культурном смысле – ничем. Та же пустота, только замаскированная другой субстанцией: нитями, пломбиром, созерцанием. Ферфелем.

Артельщики отбирают у человека инструмент превращения его в личность. Чтобы что? Чтобы он, несчастный человек, скорее отдал Богу душу?

Так литература на наших глазах рискует превратиться в мусор, в гигантские кучи мусора, которые призваны маскировать пустоту. Литература гонит порожняк.

Талант есть, какое-никакое человеческое измерение есть, мастерство есть, тексты есть – а литературы нет. Во всяком случае, я литературы не увидел (из того, что попадает в поле моего зрения; на универсальность вывода не претендую).

Но я никому не доктор. И не диагнозы я ставлю. Я могу и ошибаться.

На самом деле больше всего на свете я, не верящий в хотелки человека, хотел бы ошибиться.
Хотеть не вредно, как известно. Хотелось бы не навредить.

Все статьи авторской рубрики Анатолия Андреева
#БремяКультуры >>>

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: