Честь имею

Начать читать предлагаемую статью настоятельно рекомендуется с другой нашей работы «Кант VS комбат, или Литература – феномен идеологии. Самое главное о литературе в семи тезисах».

Собственно, данная работа – вторая часть единого замысла. Первая часть посвящена теории: что такое содержание в литературе, какова его структура, на каком языке культуры существует содержание (что такое мыслеобраз?).

Наш опорный тезис (в статье «Кант VS комбат» третий из семи по счету) таков. Чтобы стать подлинным субъектом культуры, герой произведения вынужден стать личностью – ориентироваться на нравственный императив Канта как высшую культурную ценность; следовательно, моральную позицию любого «комбата» (неправомерно считающего себя субъектом культуры, поскольку его позиция не обладает культурной субъектностью) следует изображать и оценивать с нравственных позиций Канта. В противном случае поэтическая победа обернется культурным поражением – моральная победа обернется нравственным поражением.

Таков закон великой литературы.

Нравственный императив Канта (в нашей трактовке): «Человек всегда должен быть целью и никогда – средством». Человек сам по себе, со всем своим ментальным и витальным ресурсом, является целью. Любая иная цель антигуманна и античеловечна.

Моральный императив условного оппонента Канта, комбата (лирического героя стихотворения Ю. Друниной «Комбат»): «Если для достижения цели – Победы над смертельным врагом – необходимо отнестись к человеку как к средству, это надо делать без колебаний».

«Кант VS комбат». Кредо «человек-цель» VS кредо «человек-средство». Личность VS индивид. Что такое личность?

Это человек (индивид), ориентирующийся в своей жизнедеятельности на высшие культурные ценности, а именно: истину, добро, красоту, справедливость, свободу, любовь, счастье, семью, патриотизм. Ценностный ряд можно продолжить, но ядро мы обозначили.

Личность относится к человеку (прежде всего к себе) как к цели своего существования, но не как к средству.

Сейчас мы покажем, как это все «работает» в конкретном произведении литературы экстра-класса. Мы обратимся к повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка», которая, вроде бы, всем известна со школьной скамьи. Повесть кажется простой и понятной, поэтому изучается даже не в старших классах, а раньше. Но повесть сложна, как и все у зрелого Пушкина, и постижение глубины ее содержания требует значительных усилий ума.

Позицию абстрактного Канта в формуле «Кант VS комбат» занимает Петр Андреевич Гринев, гвардии прапорщик, полноценная личность по своей нравственной структуре; отсюда название нашей работы «Прапорщик Гринев VS комбат».

Чтобы показать противоречивую сложность отношений Гринева к ценности гуманистических идеалов (человек цель или средство?) и чтобы показать, как эти ценности делают из Гринева личность, Пушкин буквально выстраивает, прописывает отношения Гринева с неслучайно подобранным кругом действующих лиц:

- с почитающим целью жизни исполнение долга отцом,
- со своим дядькой «холопом» Савельичем,
- с морально непогрешимой капитанской дочкой Машей Мироновой,
- с подонком и предателем Швабриным,
- с мятежным бунтовщиком Пугачевым,
- с носительницей высшей государственной мудрости Государыней Императрицей (заочно),
- с абсолютной точкой отсчета в делах человеческих – с Богом и восходящим к Нему кодексом Чести.
Получается модель нравственного универсума, где все связано со всем.

При этом повествование ведется от первого лица – от лица рассказчика, самого Петруши, а потом и Петра Андреевича Гринева, что позволяет детально вникать в мотивы его поступков. Но это не все. За фигурой рассказчика сквозит позиция повествователя (не автора, не Пушкина). У автора появляется возможность сопрягать позиции, сопоставлять точки зрения на ситуации. Этот прием (от «двойного» первого лица – рассказчика/повествователя) позволяет сделать Гринева нравственным центром повествования: он единственный, кто относится к человеку как к цели; все остальные персонажи повести относятся к человеку как к средству (цели у всех при этом разные).

Возникает многомерная палитра отношений, и Картина мира Гринева предстает глубокой и цельной в своей противоречивости; при этом, если убрать противоречивость (сгладить реальную сложность), – вместе с ней придется пожертвовать убедительностью, живостью и объективностью.

Итак, Гринев постепенно набирается опыта и начинает смотреть на мир и людей с точки зрения личности. Вот почему его становление описано с самого детства и до старости. Но в центре – события, которые способствовали превращению Петруши в личность.

Обратим внимание: повесть начинается с кантианского эпиграфа «Береги честь смолоду». Только человек, осознающий себя в этом мире как цель, может сказать: честь превыше всего, ибо честь заключается в том, чтобы мерять свои поступки и намерения нравственным императивом Канта. Это высшее доступное человеку нравственное переживание. Честь = человек-цель. Вот только цель трактуется по-разному. Для Петра Андреевича цель – это совесть, откликающаяся на вибрации истины; а для его отца, например, цель – это совесть, которая слышит только голос долга (и в таком своем качестве становится средством).

Попробуем распутать клубок нравственных проблем.

Почему, кстати, нравственных, а не моральных?

Мораль – это представление общества о нравственности, отраженное в правилах и нормах поведения. Для морали человек всегда является чем-то второстепенным – средством, а не целью. Сначала думай о чем-то высшем по отношению к тебе (о родине, Боге, чести, отце, долге, добре, красоте и т.д.), а потом о себе как о личности.

Нравственность – это мораль личности, это высшие, по меркам разума и культуры, представления о цели существования человека. Сначала думай о личности в себе и других – это и будет формой заботы о родине, Боге, чести, отце, долге, добре, красоте и т.д.

Петр Андреевич и Андрей Петрович

Повествование начинается с отца (после эпиграфа). Не с матери, заметим. Почему? Потому что отец – это начало мужское, ум, Картина мира, честь; а мать – это любовь.

«Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве». (Повесть цитируется по изданию: Пушкин, А.С. Золотой том. Собрание сочинений / А.С. Пушкин. – Москва, : Эксмо, 2022. – 1376 с.)

Служил (не прислуживался), женился, жил по совести. Нам сразу же сообщено, что отец, во-первых, служил при Минихе, человеке чести, и вышел в отставку, очевидно, из солидарности с графом, человеком сложной судьбы; во-вторых, женился на «дочери бедного дворянина» – очевидно, женился по любви, а не из-за денег; если соотнести это с генеральным эпиграфом, камертоном повести, то корысть, очевидно, вместе с прислуживанием, не вписывается в понятие «честь». (Вспомним в этой связи благословение дочери капитана Миронова в критических обстоятельствах: «Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной».) И это не часть биографии Андрея Петровича; это «родовое» послание сыну, Петру Андреевичу. Иметь такого отца – большая честь. Но общаться с человеком, превыше всего в жизни ставящим долг, относящимся к человеку (пусть и собственному сыну, к себе самому и своему роду) как к средству – весьма непросто. Вместо Петербурга (где ему была гарантирована протекция «начальника Петруши», родственника князя Б.) отец отправил Петрушу служить в Оренбург. «Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон».

Сказано – сделано. «Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей».

Перипетии повести хорошо известны; известно также, в какой ловушке оказался Петр Андреевич – именно вследствие того, что никогда не изменял высокому пониманию чести. Однако отец его видел только внешнюю сторону событий, полагаясь на информацию, полученную от «родственника князя Б.». Вот как отреагировал Андрей Петрович: «Как! – повторял он, выходя из себя. – Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» Вполне ожидаемо: лучше смерть, нежели бесчестье, то есть любой контакт, любое «соединение» с врагами престола и разбойниками.

К ловушке мы еще вернемся. Пока же отметим следующее. Петр Андреевич был ни в чем не виноват, совесть его, личности, была чиста; но ему и в голову не пришло осуждать отца, Андрея Петровича, который был по-своему, как дворянин и офицер, прав.

Беда Петра Андреевича была в том, что он роковым образом не мог донести до отца свою правду (человек есть цель, но не средство). Это делало Гринева младшего без вины виноватым. Однако пойти против совести было решительно невозможно. Фатальное расхождение со взглядами отца было предопределено.

Петр Андреевич и Архип Савельич

Формально Савельич был дядькой, то есть слугой дворянина Петра Гринева. «В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля». 

Но Пушкин, конечно, максимально усложнит отношения «слуга – господин», чтобы прояснить отношения ценностей «человек-цель VS человек-средство».

Отношения Петра Гринева проходят несколько фаз кризиса. Началось все со встречи в трактире с опытным игроком Зуриным, позволявшим себе порой легкомысленное отношение к делам чести. (Впоследствии окажется, что он был вполне добрым и честным малым. Как-то совмещается это в человеке.) Петр Андреевич по его вине (но по собственной глупости: в своих проблемах личность всегда находит толику своей ответственности) напился и проиграл сто рублей. Так был открыт «список грехов» Гринева, без которых, однако, он не стал бы тем, кем стал в итоге.

«Молчи, хрыч!» «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают». «Полно врать, – прервал я строго, – подавай сюда деньги или я тебя взашей прогоню». Такие слова и стоящее за ними поведение не слишком согласуется с императивом «береги честь смолоду».

В результате – «с неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска». Что стало причиной угрызений совести и раскаяния?

Савельич был прав, потому что он был предан Петруше; он беззаветно служил благу и интересам молодого барина как целям своей жизни (почитая себя средством, конечно), а барин изволил нахамить за это своему дядьке. Хороша благодарность. Стало стыдно. Петруша «чувствовал себя виноватым перед Савельичем». Но раскаяние было «безмолвным»: молодость и барская спесь давали о себе знать. Универсальная моральная шкала, по которой судят всех людей, в отношении «какого-то дядьки» дала сбой. Тем не менее, Петр Андреевич нашел в себе силы извиниться перед дядькой, который преподал ему нравственный урок: «Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире!»

Кстати, проигрыш в биллиард, долг чести, был отдан «честному офицеру» Зурину без колебаний. Виноват – расплачивайся. Честь имеет и такое, вполне житейское измерение.

Савельич не раз еще докажет свою верность и преданность. В конечном счете отношение к Савельичу станет для Гринева тестом на право считать себя личностью – делом чести. Дядька для личности оказывается в одном ряду с отцом, императрицей и всеми остальными.

Петр Андреевич не раздумывая бросается спасать Савельича, подвергая себя смертельной опасности. (Заметим, кстати: Гринев никогда не ставил собственную жизнь выше чести.) «Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный старик на свой хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать». «Савельич находился между ими («караульными мужиками» – А.А.). Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади».

Так из-за своего дядьки офицер, прапорщик Гринев оказался в плену у бунтовщиков. Дворянин-комбат на месте Гринев поступил бы иначе, несомненно.

Фактически Гринев стал относиться к своему дядьке («старому псу», по гневным словам отца) как к отцу и дворянину, как равный к равному: он отправился его выручать ценой собственной жизни. Он не бросил его даже ради Маши. «Друг ты мой, Архип Савельич!» - обратится к нему в конце повести Петр Андреевич.

Согласно морали того времени, Гринев мог бросить «хрыча» и холопа на произвол судьбы. И никто бы его не осудил. Гринев поступил по кодексу личности.

«Прапорщик VS комбат».

Петр Андреевич Гринев и Марья Ивановна Миронова

Это история любви. Русский человек на rendez-vous. Если человек не прошел испытание любовью, о нем трудно судить как о личности. Но ключ к этой истории не пресловутое cherchez la femme; ключ к этой истории – честь.

Нам из первых рук представлены чистые, честные, высокоморальные и высоконравственные отношения двух любящих сердец. Здесь благословение родителей так же важно, как и сама любовь. Про них сразу хочется сказать (будто им на роду написано): и стали они жить поживать да добра наживать. Как в «Барышне-крестьянке». Но с какого-то момента именно эти идиллические отношения стали самой коварной ловушкой.

Маша, дочь капитана Миронова, коменданта Белогорской крепости, героически принявшего смерть («Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!»: таков был ответ «государю» Пугачеву), оказалась в плену у вора и самозванца. Сложные сюжетные перипетии по воле повествователя «выгораживают» наших героев, Машу и Петра Андреевича: не они выбирали «сцепление обстоятельств», причудливое сочетание обстоятельств выбрало их. Не по слабости, а по воле судьбы оказалась она, сирота, в плену. И бедная девушка на голубом глазу пишет честное и наивное письмо офицеру Гриневу. «Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо как-нибудь до вас дошло! (…) А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня, бедную. Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу да приезжайте сами, если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота Марья Миронова».

Вот она, ловушка. Нравственный смысл ловушки: будешь «отстаивать то, что почитаешь святынею своей совести» (высшей честью), прослывешь предателем; поступишь по велению чести офицера – выступишь против совести. Проще говоря, попытаешься спасти Машу – должен будешь в сложившихся «затруднительных» обстоятельствах  («сикурсу», то есть помощи – капитанская дочка знала толк в военных маневрах – не жди) поступить не как офицер, а как влюбленный, как частное лицо – как дезертир; поступишь как честный офицер – совесть замучает. (Кстати, прапорщик Гринев честно попросил «сикурсу» у генерала Андрея Карловича; разумеется, получил отказ. По отечески. Ловушка захлопнулась.) Перед нами два разных понимания чести. С позиций личности поступить по чести означает отнестись к человеку как к цели; с позиций индивида поступить по чести означает выполнить долг офицера. Отец Андрей Петрович, генерал Андрей Карлович, сама государыня императрица, простые, но героические родители Маши, и даже сама «покорная бедная сирота» Маша в своей святой простоте – все, все они ждали от Гринева выполнения долга офицера.

Долг есть цель, человек есть средство. «Прапорщик VS комбат».

Пушкин ставит своего героя перед выбором и заставляет действовать. Как Гринев выпутывается из ловушки?

Шанс на спасение Маши, хоть призрачный, но был. Поступить «как должно офицеру» означало бы сделать вид, что этого шанса не было. То есть соврать себе. Поступить не по совести. Никто бы его не осудил – но он бы себе соврал. Отнесся бы к человеку, к Маше и себе, как к средству. Гринев вступил на скользкую дорожку компромисса между невозможным и решительно невозможным. Он фактически дезертировал, но обставил дело так, что можно было подумать, что он исчез в ходе одной из вылазок. «Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в ослушании». На какое-то время версия с лихим наездничеством сработала. Но рано или поздно правда должна была вскрыться, и вещи назвали своими именами: вылазка обернулась дезертирством с целью пособничества мятежнику Пугачеву. Никому невозможно было доказать обратное, хотя Гринев говорил только правду и ничего, кроме правды. Гринев должен был погибнуть, пасть благородной жертвой принципа «береги честь любой ценой». «Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою».

Человека можно посадить на цепь и заковать ее наглухо. Совесть, как и зло, посадить на цепь нельзя.

В конечном счете, отношение к Маше и любви также станет для Гринева тестом на право считать себя личностью – делом чести. Любимая Маша для личности оказывается в одном ряду с дядькой, отцом, императрицей и всеми остальными.

Что спасло Гринева? Правосудие?

Нет. Чудо. Его спасла милость императрицы – «именное повеление». Исключение из правил. Правосудие заковывает в цепи, милость спасает от цепей. Вот диалог Маши и императрицы – следствие «чудных обстоятельств».

«– Я приехала подать просьбу государыне.

– Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?

– Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия».

Милость была оказана. «Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, – сказала она, – но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».

«В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...»

Перед нами классический прием выхода из безвыходных ситуаций (что только подчеркивает их безвыходность): Deus ex machina. Без вмешательства «Петербурга» участь Гринева и капитанской дочки была бы незавидна. Милость – счастье в лотерею. Эта пара более всех достойна счастья – но именно поэтому была обречена на несчастье. Счастье их – это чудесное спасение. Но чудес, увы, не бывает. В жизни самого Пушкина (ловушка была скроена по лекалам его божественной повести) чудесного спасения не случилось, как известно.

Петр Андреевич Гринев и вечный злодей Швабрин

В конечном счете, отношение к Швабрину, своему антиподу, также станет для Гринева тестом на право считать себя личностью – станет делом чести. Дворянин Швабрин с его грязной фамилией олицетворяет прямую противоположность дворянину Гриневу. Он отзеркаливает положительного героя. Если Гринев про «белое и чистое» в человеке, то Швабрин про «черное и грязное». Если Гринев всегда поступает по совести, то Швабрин – исключительно против совести. Гринев связан в началом духовным, Швабрин – с животным, бездуховным. Швабрин – «превеликий Schelm», по выражению Его превосходительства генерала Андрея Карловича.

Но в отношения с негодяем и подлецом человек благородный непременно испачкается. Неудивительно, что список грехов юного и неопытного Гринева изрядно пополнился. Гнев, ярость, самолюбие, ревность. В результате – дуэль. Это ведь плохо? Плохо. Однако Гринев осознанно на нее идет (еще одна ловушка!), потому что иначе про завет отца и Канта «береги честь смолоду» пришлось бы забыть. Кстати, отец первый и осудил сына за дуэль.

Какова роль Швабрина в повести?

Швабрин, который жил и до поры до времени успешно выживал без Бога в душе, буквально утилизовал, цинично взял на вооружение принцип «человек есть средство». Он последовательно, всегда и везде, относился к человеку как к средству для достижения своих низких, корыстных целей. Швабрин, превратившийся в мелкого беса с длинной всклокоченной бородой («Он был одет казаком и отрастил себе бороду»: дворянин, опустившийся до мятежного казака), – это неотвратимый результат такого отношения, предупреждает Пушкин.

Кроме того, Швабрин нужен затем, чтобы подчеркнуть: не стоит судить о чести по признакам внешним. Перед нами история не про слабости и грехи человека, а про то, что наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Грехи Швабрина – это проявление подлости, а грехи Гринева – благородства. Грехи Гринева делают его личностью не меньше, чем его достоинства, – если их рассматривать в контексте «человек есть цель». Грехи Швабрина превращают его в подонка.

«Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака». Швабрин, конечно, более всего достоин именно презрения. Однако если посмотреть со стороны, посмотреть на события, а не на их «сцепление» (причинно-следственную связь), то можно подумать, что Гринев оказался в плену у «беглого казака», также изменив «долгу присяги» (хотя на самом деле он оказался в плену по велению совести). Совесть VS присяга: вот конек Швабрина, умеющего ловить рыбку в мутной воде диалектики – мастера черное выдавать за белое.

Швабрин – это оптика зла. Он все видит в черном свете.

Обратимся к финалу повести. «Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея. Я с живостию обратился к дверям, ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошел – Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели; длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом». Отчего поседели волосы: совесть замучила?

«Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги».

Казалось бы, зло наказано и заковано в цепи. Однако не столько страшен Швабрин, сколько «генерал»-комбат («Петербург», власть), поверивший вчерашнему злодею и поставивший на одну доску Гринева и Швабрина. Швабрин сделал ставку на тех, кто видит в человеке средство для достижения своих корыстных целей. Он – «опередил меня и ускорил свои шаги». Он не сдался. Волосы поседели не из-за мук совести – из-за страха смерти. Зло, как и совесть, нельзя заковать в цепи.

Дворянин Гринев и добрый демон Емеля – бунтовщик, вор и самозванец

Отношения дворянина Гринева и мятежника и самозванца Пугачева – это, конечно, особые, странные отношения, с особой мировоззренческой нагрузкой. На них можно и нужно посмотреть с разных сторон.

Любое «участие в замыслах Пугачева», по соображениям дворянской и государственной морали, было недопустимо. Любое.

Чтобы уберечь Гринева от морального осуждения, повествователь подключает к сюжету госпожу судьбу. Гринев «случайно» знакомится с Пугачевым еще тогда, когда тот не был предводителем мятежников. И контакт состоялся – и честь дворянина сохранена. Кстати сказать, впоследствии «Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца».

И даже в обстоятельствах чрезвычайных линия на сомнительный компромисс проводится повествователем неукоснительно. Вот одна из ключевых сцен – сцена чудесного спасения.

«Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей. (…) Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. (…) Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует», –  говорили мне. В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу, однако ж, чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. «Целуй руку, целуй руку!» – говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич! – шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. – Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!» Меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии».

Будучи, несомненно, человеком долга, Гринев не спешит поступать как человек долга (как капитан Миронов, например). Почему не спешит? Почему берет спасительную для себя паузу (не губительную ли для души)? С какой целью? Где здесь интерес личности? Он не обрадовался своему избавлению, но и не сожалел о нем. Как это понимать?

Жизнь есть дар Божий. Гринев предпочел не вмешиваться в промысел Божий и не лезть поперек воли свыше со своим героическим усердием. «На службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся»: это принцип человека долга, живущего, однако же, в ладах с совестью.

Гринев с покорностью Богу (которая никак не унижает человека) принял то, что ему было предназначено. Гринев вручил свою судьбу высшим силам, которые, очевидно, знали, с какой целью он получает избавление. Они имели на него виды. Очевидно, он еще сделал в жизни все то, для чего родился.

Да и повесть еще не закончена, еще не сказано главное о личности. Повествователь также имел свои виды на своего положительного героя.

Несколько позднее сцены казни-избавления Гринев задумался: «Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!»

«Сцепление обстоятельств» не является «зоной ответственности» личности; ее зона ответственности иная: делай, что должно, и будь что будет.

Итак, Гринев выжил в обстоятельствах, в которых выживание человека долга в принципе невозможно; а выживание человека, относящегося к себе как цели, оказалось возможно. Похоже на чудо, конечно; но капитан Миронов не принял бы такого чуда, а прапорщик Гринев – принял.

Можно сказать, что каждый из них по-своему прав. А можно сказать, что Бог благоволит к таким, как Гринев. «Прапорщик VS комбат (капитан)».

Однако жизнь продолжалась, а жизнь состоит из ловушек, а ловушки многомерны, у них никогда не заканчиваются донья.

Чудесное избавление вело к очередному испытанию, а испытание – к очередному избавлению. До этого была дуэль, как мы помним.

«Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать? Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя могла еще быть полезна отечеству в настоящих затруднительных обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марье Ивановне и быть ей защитником и покровителем». 

Очень содержательна сцена следующего избавления, которое состоялось в диалоге-поединке «Гринев VS Пугачев». (Вообще вся повесть, заметим, изумительно содержательна, в ней нет ни единого пустого слова, которое так или иначе не работало бы на противостояние «Прапорщик VS комбат». Комментарий к ней должен быть гораздо объемнее, нежели сама повесть.)

«Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему».

Офицер весело смеется с вором и самозванцем? Совместно смеяться – значит, разделять отношение с собеседником к тому, над чем они смеются. Смех объединяет. Над чем они смеялись? Над странным «сцеплением обстоятельств»?

Вот, скажем, заячий тулупчик укрыл злодея и спас его «от недругов», то есть от каторги. А сейчас тулупчик спас того, кто воюет со злодеем. Не смешно?

Как бы то ни было, они вместе (!), смеясь, играли в одну игру под названием жизнь, и вор и самозванец имел в ней такое же значение, как, например, Савельич или Маша. Если бы не самозванец, судьба Савельича и Маши были бы другими. Посредством самозванца, убийцы Ивана Кузьмича и Василисы Егоровны, осуществляется миссия избавления? Миссия добра?

Что это за «сцепление» такое?

После того, как враги, соединенные обстоятельствами, посмеялись, самозванец предложил Гриневу «служить с усердием» своему избавителю.

«Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: «Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую».

– Кто же я таков, по твоему разумению?

– Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку. Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, – сказал он, – чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»

В переводе на понятия, которыми мы оперируем в нашей работе, предложение Пугачева звучит так: «Плюнь на то, что человек есть цель; просто отнесись к нему как к средству – и будет тебе счастье, – счастье человека, свято верящего в то, что человек есть средство».

«– Нет, – отвечал я с твердостию. – Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.

Пугачев задумался. “А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?”»

Обратим внимание: Пугачев повышает ставки, ему важно заставить своего оппонента соврать, слукавить – словом, смалодушничать, стать таким «вором», как все. Пугачеву важно подтвердить собственную правоту самозванца: для спасения любые средства хороши, потому что цель – жизнь, а не человек.

«– Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня – спасибо; казнишь – бог тебе судья; а я сказал тебе правду».

Гринев не побоялся сообщить беглому казаку, поклоннику воли и бунта Пугачеву следующее. Мы же только что с тобой смеялись устройству мира, где уважение к врагу является формой уважения к себе. Не отпустишь меня – признаешь свое поражение…

Чтобы отпустить Гринева, то есть избавить его от смерти, надо осилить и принять логику русского офицера. Получается, Пугачев, злодей и вор, не такой уж недалекий и ограниченный? Не беспросветный злодей?

Во всяком случае, палитра универсальных нравственных отношений была бы неполна без отношений с твоими смертельными врагами. Причудливое «сцепление», конечно.

Но это был не последний поединок-диалог. До последней степени откровенности и, соответственно, глубины они дошли при странной встрече, когда Гринев сам, без всякого сцепления обстоятельств, приехал в стан врага.

«Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом: «Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?»

Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева:

– Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают».

Это была полуправда. Затем он скажет Пугачеву, что сирота – его невеста. Но пока утаит, чьи родители были у сироты… Правда, конечно, открылась. С помощью Швабрина.

Чтобы получить избавление, приходилось быть все более и более откровенным. Шансов спасти Машу было предельно мало; но провидение по-прежнему «подавало случай».

В конечном счете, именно откровенность и честность спасла Гринева с Машей от гибели. Пугачев поверил и отпустил.

А вот когда по окончании бунта Гринева стали допрашивать свои (по доносу Швабрина), честность и откровенность не помогли. «– Каким же образом, – возразил мой допросчик, – дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии?» – резонно задавались вопросом дознаватели.

Странно, не правда ли?

Более того. «Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение». «Суд чести» судит прапорщика за то, что он каждый свой шаг соизмерял с высшим представлением о чести. Комбат судит Канта. Какой реакции от Канта вы ждете?

Лучше отвращение, чем бунт.

Хорошо хоть Марья Ивановна «догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия». Любовь основана на чести, все верно.

Странно…

При этом Гринев в разговоре с Пугачевым «по долгу присяги» ведет себя именно как офицер, а не как предатель. Он не говорит об истинном положении дел в Оренбурге, потому что это военная тайна. Более того, Гринев открыто говорит о том, что дело бунтовщиков неправое: «– То-то! – сказал я Пугачеву. – Не лучше ли тебе отстать от них (от воров – А.А.) самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?»

Чтобы выжить, Гринев умудряется одновременно не изменять долгу и не брезговать милостями провидения. Если бы пришлось спасать Машу ценой нарушения присяги, Маша, несомненно, не была бы спасена. Если провидение предоставляло шанс, не нарушая присяги, спасти Машу, то не воспользоваться таким шансом было бы грех. Погибнуть из чувства долга, бросив Машу на произвол судьбы, было бы не подвигом, а «бесполезной хвастливостию». Гринев тоже повышает ставки и всегда называет вещи своими именами.

«Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:

– О чем, ваше благородие, изволил задуматься?

– Как не задуматься, – отвечал я ему. – Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя».

В каждом эпизоде сюжета Пушкин последовательно и настойчиво скрещивает, совмещает правду Канта и правду комбата – нравственное и моральное измерения. С какой целью?

С целью выявить пределы мужества человека, который ради чести готов пожертвовать любовью, жизнью, даже репутацией, ставящей под сомнение его честь. И соображения высшего нравственного порядка всегда берут верх над страхом «быть понятым не так». Гринев ориентировался на Божий суд, хотя знал, что придется предстать перед судом людским. В этом и заключается мужество личности. Обнаружить его – высший пилотаж для повествователя, за которым стоит личность гениального писателя. Истина, как и ловушка, бездонна. Собственно, истина из ловушек и состоит.

«Затейливую» калмыцкую сказку о вороне и орле, которая являлась сокровенным кредо Пугачева, Гринев оценил жестом неподкупного судии, прекрасно осведомленного о том, где заканчивается диалектика и начинается демагогия. Ответ офицера выжег поверхностную романтику на корню: «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину».

Реакция самозванца красноречива: «Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал».

Партия. Пугачев проиграл. Он услышал то, что боялся услышать. После этого идеология бунта была обречена. Гринев «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу». («Мы точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!..» – воскликнет повествователь, умело сцепляющий обстоятельства.)

Кивнул головою – это ведь символически склонил голову. Признал поражение. Перед Гриневым, не перед «Петербургом».

За душой у Пугачева ничего не было, кроме попытки с помощью бунта поменять порядок вещей.

За душой Гринева была «невидимая миру» правда Канта, поддержанная провидением и, в принципе, совместимая с правдой отца, Савельича, Маши, императрицы и даже допросчиков.

Здесь Пугачев выступил в роли комбата, защитника принципа человек есть средство, а Гринев – в роли его судьи «Канта».

«– Слушай, – продолжал я, видя его доброе расположение. – Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет».

Гринев рассчитывал на благородный жест злодея (кстати, Пугачев обращался к своему пленнику не иначе как «ваше благородие», хоть и на «ты»). И он его получил. «Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! – сказал он. – Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!»

Еще раз подчеркнем. Гриневу важно было одержать нравственную победу над бунтовщиком, злодеем и самозванцем. Важно было не оставить культурных аргументов тем, кто затевает русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

Но о своей нравственной победе прапорщик не мог поведать никому – ни отцу, ни императрице. Разве что Маше. «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему». Чему так «сильно сочувствовал» Гринев?

Внутреннему благородству «ужасного человека, изверга, злодея». Они были одиноки в мире людей. Пугачев от отчаяния решил примерить роль «орла», а Гринев…

А Гринев не мог позволить себе слабость поддаться отчаянию.

Это был метафизический поединок добра со злом. Не беглого казака, а падшего ангела, что ли, видел перед собой Гринев (не потому ли так страстно он хотел вырвать его из лап зла?). Все социальное и сословное отошло на второй план.

«Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! – думал я с досадою, – зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина».

Добрый демон Емеля…

«Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана?» – в вопросе содержится тонкая подсказка повествователя: «странная дружба» и «основана». Она основана не на мистике, конечно, не на сверхъестественных связях; она основана на глубоком понимании чести, как ни странно. И такая странная дружба является не столько способом вызвать сочувствие к вору и самозванцу (Гринев с ужасом видел, сколько невинной крови на этом разбойнике), сколько способом вызвать удивление перед противоречивым устройством мира. Если ты прав, то иногда даже демоны на твоей стороне; а вот свои могут поневоле предать и осудить.

И Гринев, жертва «сцепления обстоятельств», оказался победителем – проводником той воли, которая сообщила ему сакральный девиз достойной жизни: «Береги честь смолоду». Правота, смыкающаяся с истиной (человек есть цель), выше своих и чужих. Гринев в своем служении совести оказался выше слуг и холопов, выше родовых заповедей, выше представлений самой императрице о чести, выше мифов и сказок о воле.

Настолько выше всех, что оказался одиноким. Лишним. Чтобы скрыть это, повествователю пришлось дорисовать сценарий счастливой жизни. Это напоминает попытку Петруши приладить мочальный хвост к добротной географической карте (к мысу Доброй Надежды, если быть точным), чтобы сделать из нее змей. Чего добру зазря пропадать? Пусть будут змеи. Пусть будет счастлив.

Гринев и есть главное действующее лицо в модели (картине) Божьего суда над человеком. Не императрица. И не Пугачев.

Мыс Доброй Надежды

В чем смысл послания Пушкина, заключенный в повести?

В том, что фантом «человек-цель» – это реальность, которую люди в упор не замечают. И трагическую начинку «Капитанской дочки» никто не замечает. Концовка оптимистична, добро победило зло. Чего ж вам больше?

Отчаянная ложь-во-спасение Пушкина (давайте верить в чудо) – это тот самый глас вопиющего в пустыне. Таким, как Гринев, не выжить среди индивидов, озабоченных долгом. Гринев с Богом в душе едва не отдал Богу душу, и если бы отдал, никто бы не удивился.

Человек – цель, конечно. Однако выжить можно только относясь к нему как к средству. Иначе никак. Иначе только надежда на чудо; иначе говоря, нет надежды. Но Добрую Надежду Пушкин все-таки оставил. 

Пушкин прошел по кромке истины: нужно относиться к человеку как к средству именно потому, что человек есть цель. Тут надо иметь в виду роковой диалектический нюанс: можно ведь относиться к нему как к средству, отрицая его как цель. Есть разница. Это разница между Гриневым и Швабриным. Тонкие материи обретают грубые, зримые черты положительного и отрицательного образов.

Повесть про «человека-цель» Пушкин адресовал тем, кто читает ее с позиций «человек есть средство» – и аплодирует при этом «солнцу поэзии» так, будто он исполнил гимн в их честь.

«Ай, да Пушкин». А ведь есть еще «Евгений Онегин» с такой же мерой глубины и даже большей мерой совершенства. «Ай, да сукин сын».

Гринев, как известно, не презирал окружающих его людей чести, не кричал «карету мне, карету» или «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Гринев вообще не причислен к лику «лишних» людей, наряду с Чацким, Онегиным, Печориным, – что, конечно, странно. Гринев не просто «лишний» – он является уникальным представителем победившего лишнего, то есть сумевшего добиться в жизни счастья (какой ценой – это отдельная история).

Я воспринимаю «Капитанскую дочку» как завещание Пушкина, сделанное им в здравом уме и трезвом рассудке, что дало искомый оптимизм воли при пессимизме разума. Эту повесть я воспринимаю как проработку сценария жизни любой личности – в том числе собственной жизни поэта, где чуда, увы, не предусматривалось.

На сегодняшний день «Капитанская дочка» представляется высшим достижением художественной прозы человечества (наряду с «Пиковой дамой») – высшим из того, что в принципе может достичь проза. Пока высшим, разумеется. После Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Набокова (как явления стиля) становится понятно, что у «Капитанской дочки» как русского культурного проекта большие перспективы. И они, конечно будут реализованы – когда (если) будет усвоен урок «Капитанской дочки». В противном случае будем столетиями топтаться на месте – на моральном пятачке, подтачиваемом цинизмом.

В итоге Гринев – это именно тот самый «положительно прекрасный человек», образ которого так страстно желал воплотить Достоевский. У Достоевского получился «идиот» (князь Мышкин из романа «Идиот»), а у Пушкина – реалистически выписанный Петр Андреевич Гринев, которого и в голову не придет окрестить идиотом. Почему?

Потому что Достоевский за идеал живого «положительно прекрасного» взял образ Христа (нравственный абсолют), а Пушкин – диалектику цели и средства, где нравственная цель сопряжена с моральным грехом. У Достоевского персонаж стал средством воплощения идеала, Христа, – не целью, существующей со Христом в душе; у Пушкина герой относится к своей человеческой миссии как к цели. У Пушкина персонаж получился живой, многомерный, грешный – и потому прекрасный; у Достоевского – одномерный, нежизнеспособный «идиот», компрометирующий само «положительно прекрасное» начало в человеке.

Так или иначе, «положительно прекрасный человек» в любой своей ипостаси всегда находится в положении жертвы, так как шансы на победу у него минимальны.

Но в литературе всегда побеждает жертва – побеждают те, кто сражается за правое, но безнадежное дело.

Такова цена стратегий «цель – средство» в отношении ресурсов человека.

Пушкин писал про небо (высшую точку отсчета), в котором отражается земля (наша жизнь), а всем кажется, что он писал про землю, в которой отражается небо – в строгом соответствии с доступным им пониманием жизни. Поэтому, когда говорят «Пушкин наше все», делают комплимент не столько ему, сколько себе. Он озвучил наши тайные желания и мечты. Он наш рупор. Он такой же, как мы. Да здравствует Пушкин (читай: да здравствуем мы)!

Но Пушкин писал про то, что многим недоступно, – про ценности меритократии, про то, что к человеку даже в обычной земной жизни можно и нужно относиться как к цели. Пушкина ценят вовсе не за то, за что его следует ценить. Но обозначенная им точка отсчета всем дает шанс дотянуться до небес. И этот шанс без срока давности.

Почему Пушкин – наше все?

Потому что он умен и невероятно одарен в художественном смысле. Первое важнее, потому что определяет второе.

Мы выходим на закон: если произведение (роман-эпопея, роман в стихах, повесть, рассказ, стихотворение) про личность, значит, в нем реализовано отношение к человеку как к цели.

Если произведение про войну, мир, преступление, наказание, скучную историю – значит, оно про то, что человек есть средство.

Толстой не про войну писал, Достоевский не про преступление, Тургенев не про отцов и детей, а Чехов не про скучную историю. Все они писали про горе от ума – про то, что человек есть цель, а с ним считаются только как со средством.

Современная литература даже тему эту не может осознать как ключевую. По стечению обстоятельств не в состоянии увидеть главное. Все дело в том, что литература относится к человеку как средству. Здесь и кроется причина кризиса современной литературы, особенно – прозы. При этом все происходит под мантры «Пушкин – это наше все».

Прикрываясь Пушкиным его же и уничтожают.

Это уже не про литературу, а про духовно-информационные технологии.

06.2024

Все статьи авторской рубрики Анатолия Андреева
#БремяКультуры >>>

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: