30.04.2025 г.

МЛАДШИЙ ФРОНТОВИК
К 99-летию размашистого поэта - Егора Исаева

Не устаревают слова великого немецкого поэта-знакомца Фёдора Тютчева и других русских гениев: «Чтобы лучше узнать поэта, надо побывать на его родине» — так сказал Иоганн Гёте в сравнительно небольшой и однообразной Германии. А уж у нас в России – это аксиома.

Очень хотел побывать в городе-тёзке Боброве и в селе Коршеве на реке Битюг, чтобы ко дню рождения Егора Александровича 2 мая написать наконец-то законченный очерк о наставнике и старшем друге, уже собрался на выездной секретариат Союза писателей России по заранее подготовленному Иваном Щёлоковом маршруту, да врачи не пустили до операции: зрение резко отказало – доработался… Но решил, не дожидаясь 100-летия и неведомых новых напастей, написать о любимом поэте-фронтовике.

МЛАДШИЙ ФРОНТОВИК
Егор Исаев – младший фронтовик
Из тех – в 20-х пламенных – рождённый.
Всё, что постиг, узнал он не из книг,
А на полях войны,
На чернозёмах –
Воронежских, родных, где град Бобров,
Где Коршево село и резкий ветер,
И я, как младший друг его – Бобров,
Даль памяти храню,
Где он – бессмертен.

Георгий Исаев родился в крестьянской и учительской семье.

«Мать моя, Фекла Ефимовна, - вспоминает Егор Александрович, - из рода Новиковых. Она рано осталась без матери, была старшая из детей, досматривала братьев-сестер, потому и звали ее в семье Нянька… Лицом я вышел в мать, а характером - в отца. Мать ладная, росточка среднего, но кряжистая, никакой крестьянской работы не чуралась. Особой ласки мы с братом Михаилом от нее не знали. Не то, чтобы она очень суровая была, - хотя и это присутствовало, - но антимонии не разводила. Человек, которого жизнь приучила к труду, порядку, того же требовал от других. (На плохой по качеству фотографии 1942 года – видно, как они похожи) Отец же мой был учителем. Один на всю хуторскую четырехлетку.
Учил он, помню, в две смены: первый и второй классы - с утра до обеда, третий и четвертый - с обеда до вечера. Учил родной речи, арифметике и, конечно, географии, истории. А это значит пространству и времени учил. Учил природе. А это значит - Родине. Родине - России… Бывало, подойдет к карте, поведет по ней самодельной указкой, и аж дух захватывает от своего же собственного воображения - простор-то какой! В глазах и в сердце».

Это чувство простора – Родины и русского языка – он сумел передать и сыну. Если охарактеризовать его одним словом, то я бы сказал о Исаеве-словотворце так: размашистый поэт. В года очернения всей советской классики и многих значимых фигур стало общим местом у либеральных критиков, приравнивать Исаева к эпигонам Александра Твардовского, будто тот сам вырос на смоленском хуторе и пустом месте, а не на фольклорной почве и кольцовско-некрасовской традиции.  Нет, у Егора, как велел он мне себя называть и решительно перейти на ты, свой удалой замах, своя неповторимая интонация, до озноба усиливаемая неповторимым чтением.

Например, мерзкий тип Олег Кашин – журналист, который провоцировал всех и дописался до того, что его ударили прутом в букете хризантем, ещё до отвала в Англию поехал брать интервью у Егора Исаева для журнала «Русская жизнь». Название хорошее, а жизнь на его страницах - наизнанку вывернутая и какая-то нерусская. Вот и Егора Александровича Кашин оболгал и пробовал оглупить: «Егор Исаев — очень странный поэт. Влюбленные не декламируют его стихи друг другу, романтические особы не переписывают их в тетрадочки. На стихи Исаева не было песен, их не включали в школьные хрестоматии. При этом он, может быть, самый титулованный советский поэт, кавалер и лауреат… Вероятно, все дело в том, что Егор Исаев был не поэтом, а символом советской поэзии». Во-первых, и включали в хрестоматии, и декламировали, а, во-вторых, стихи нынешних поэтов-лауреатов букеров-пукеров не то что влюблённым, а просто вслух читать стыдно. 

Ещё почему-то журналист назвал Егора Исаева «фронтовиком, который не воевал». Очередная ложь. Ведь тот ещё парнишкой под Смоленском рыл окопы. В армию Исаев ушел осенью 1943 года. Служил сначала в войсках НКВД — охранял особо важные промышленные объекты, а затем был направлен на Кавказ в помощь пограничникам, заступал в наряды на границе с Турцией. Там же по неосторожности упал в ущелье, шесть месяцев пролежал в госпитале. После выздоровления был направлен в действующую армию. На фронт попал после освобождения Варшавы. Еще дымились ее развалины. Эта жуткая картина станет потом темой для его баллады о польской столице. Участвовал в боях под Котбусом, а затем в составе 13-й гвардейской дивизии освобождал Прагу. Разве мы не знаем, сколько ребят пало в эти самые последние дни войны за неблагодарную сегодня Прагу?

А дальше — пятилетняя служба в составе Центральной группы войск: Чехословакия, Австрия, Венгрия. Первые его стихи и заметки были опубликованы в дивизионке "На разгром врага". Автор был замечен и приказом Политуправления переведен в газету бывшего 1-го Украинского фронта "За честь Родины". Там он, корректор и гвардии младший сержант, подружился с капитаном Михаилом Николаевичем Алексеевым, который читал ему первые главы своего романа "Солдаты". В Литинститут ему помог поступить лейтенант Юрий Бондарев, который встретил расстроенного сержантика во дворе нашей альма-матер – тот опоздал подать документы. Уходящее великое поколение было дружным и монолитным…

Как родилась самая знаменитая поэма Суд памяти»? Сразу после войны Исаев попал на огромное немецкое стрельбище, от которого с фашистской стороны пошли все чудовищные по числу могил кладбища Второй мировой войны — пошли на запад, на юг, на север и восток. Потом  оно, это стрельбище, стало мертвым, пустынным. Оно уже не готовило убийц, было безработным, но не безлюдным. Что же делали люди, которые, как муравьи, копошились на высоких откосах пулезаградительного вала? Оказалось, что они добывали здесь пули — пули всех калибров и систем, начиная от примитивного мушкета, их тут — миллиарды и миллиарды. Пол-лопаты песку, пол-лопаты пуль. Свинец был в большой цене. Это потрясло Исаева, и об этом он потом рассказал в Литинституте Паустовскому.

Константин Георгиевич внимательно выслушал молодого поэта и, подслеповато глядя сквозь очки, сказал ровно, без пафоса: «Молодой человек, вы нашли главный философский ключ от войны. И не только той и этой — мировой, а вообще от любой. Пишите, но только прозой. Поэзия вряд ли поднимет этот замысел». Но он поднял в самой трудной поэтической форме и написал эпическое плотно. Его «Суд памяти» вызвал большое читательское эхо. Композитор Дмитрий Шостакович на заседании секции искусств в Комитете по Ленинским премиям сказал, что это действительно выдающееся произведение. Михаил Шолохов в ответ на вопрос волгоградских школьников прямо заявил — это было напечатано в газетах, — что поэма достойна Ленинской премии. Но этой премии поэт тогда не получил — не хватило двух голосов. Только спустя десять лет дилогия "Суд памяти" и "Даль памяти" была удостоена Ленинской премии. Так что были ценители покрупнее современных бессовестных журналистов и дживых либералов.

Исаев и писал размашисто, крупными мазками, и читал потрясающе. Помню, приехал мой лучший армейский друг Вадим из Киева (даже не знаю, жив ли он – все нити связи оборвались!), мы пошли по традиции в доступный тогда ресторан ЦДЛ. Вдруг к столику подсел Исаев, часто заходивший тогда в Дубовый зал по дороге из «Советского писателя»: «Здорово, ребята!». Я представил друга, налил и вдруг набрался смелости: «Егор Александрович, понимаю, что нагружаю, но когда ещё киевлянин услышит чтение великого русского поэта, прочтите про необъятную Россию, про тягловую реку: «Да ведь не вся Россия посерёдке»…». Егор зыркнул из-под нависших бровей и вдруг легко согласился: «И прочту!». И началось волшебство:

И что ж — прочли:
Дознались,
Домечтали,
Свели с огнем железную руду.
И вот она грохочет —
Сталь по стали,—
Индустрия на собственном ходу.
«Иду-у!.. Иду-у!..» —
Раскатисто и ходко
По магистральным
шпарит
колеям.
Эх, кабы вся Россия посередке,
А то ведь вон какая по краям!
Она и там, у моря-океана,
Она и тут,
Где пашут,
Сеют,
Жнут,
Где гнезд пока не вьют
Аэропланы
И корабли к плетням не пристают.

Вадим аж задохнулся от восторга, а, смотрю, от разных столиков подошли и встали в почтенном отдалении другие слушатели. Я уже тогда знал: он любил читать вслух, проверять звучание недавно написанного на слушателях со вкусом.

Помню, мы пришли с Виктором Боковым в его кабинет редакции русской поэзии  «Совписа», а он читает новую главу поэмы редакторам Эдуарду Балашову и Аркадию Тюрину. Мы тоже с удовольствием послушали, а потом заговорили о делах. Каких? Отступлю на несколько лет…

*  *  *

Когда меня как самого молодого поэта с гитарой старик Дмитрий Ляшкевич – директор Бюро пропаганды стал брать в делегацию почти на все Дни советской  литературы, Егор Исаев, который  возглавлял и начальствовал то весь десант, то отдельную группу, всегда брал меня в свою бригаду, правда, поначалу часто путал и говорил: «Серёжа, ты со мной!». «Хорошо, только я Саша» «-Прости, русый с гитарой – Есенина мне почему-то напоминаешь»… И вот однажды прямо на перроне вокзала он мне говорит возле вагона: «Серёжа, а почему ты мне рукопись в «Советский писатель» не приносишь?». -  «Саша, Егор Александрович. Считаю, что ещё рано».

Он прямо задохнулся: «Ну, ты молодец – рано, а?!». Не зная, с кем поделиться неожиданной радостью, он остановил идущего к вагону Якова Шведова – неувядающего до конца «Орлёнка», как его все называли: «Яша, представляешь? Говорю молодому поэту: неси рукопись, а он мне в ответ: «Рано!». А вы меня все со своими рукописями замучили: когда книга, когда?». Яков Захарович даже растерялся: «Да я тебе и не приносил ничего: у меня новых стихов-то нет».

Прошло какое-то время, и я такую рукопись собрал, но очередь была в издательстве огромна, хоть и 120 поэтических книг на русском и 90 переводных в год выходило. Представляете? Это ж весь текущий поэтический процесс, полная картина советской поэзии.  Я Егора и не торопил, даже не пользовался симпатией и покровительством. Но тут мне Виктор Боков говорит: «Иду к Исаеву по книге. Давай и ты со мной – сколько ждать-то?». Поэтому после чтения новой главы мы и приступили к деловому разговору – Боков получил свои обещания-сроки, но спрашивает: «А Бобров?». Исаев крикнул: «Света, найди-ка рукопись Боброва». Взял, прочитал положительную рецензию, хмыкнул: «Ну, давай наугад откроем». Попал на стихотворение «Сад в лесу», стал читать вслух про заброшенный после войны, одичавший сад, встреченный мной возле Днепра:

Никто травы вокруг стволов не скосит,
Крапивой всё по пояс заросло.
А сад живёт – цветёт и плодоносит,
И яблоки
Роняет
Тяжело…

«Витя, ведь это стихи – «яблоки роняет тяжело»… В план!

Вскоре книжка «Боярышник» вышла в свет тиражом 20 000 экземпляров. Сегодня фантастикой кажется.

К издательской эпопее надо добавить следующее: Егор Александровича, ставшего Героем Социалистического труда и лауреатом Лениной премии собирались взять рабочим секретарём в Большой союз (ну, зав. редакцией не по нему должность, а издательство целиком - не взвалишь), он стал искать себе замену и видел преемником только меня. Но претендентов, в том числе и поэтов-сотрудников Союза писателей СССР, было немало. Егор тянул чуть-чуть, ждал, пока я закончу Академию общественных наук при ЦК КПСС. Тут же предъявил меня секретариату и все недоброжелатели, хлопотавшие за других кандидатур – смирились. Шёл уже 1989 год, но АОН ещё многое значила. Я принял огромное, честно говоря, запущенное поэтическое хозяйство, но это – другой рассказ. А с Егором наша дружба (он сам употреблял это слово) укрепилась ещё больше.

Что самое счастливое? – я успел не просто помогать ему, чтить его самобытный талант, но, по мере сил, как издатель, журналист, профессор – продвигать его, открывать молодым. Он не отказывался выступать перед студентами, даже незадолго до ухода, поехал с нами на Международный форум по культуре в Брянск. На фото – мы проводим мастер-класс со студентами в библиотеке университета, где он опирается на моё плечо, и даже танцует на ужине в ресторане с недоумевающей студенткой.

Вскоре, увы, написал прощальное слово в «Советской России»:  «Во вторник пришла трагическая и неправдоподобная весть: на 88 году жизни не стало моего наставника, старшего друга, вожака на ухабистой и прекрасной дороге поэзии. Ровно год назад проводили в Брянске Международный форум университетов культуры: последний из могикан ехал с нами в автобусе, шутил с молодыми, читал стихи. В Брянске и в Овстуге проводил вечера поэзии, мастер-классы, танцевал со студентками на торжественном ужине! И казалось, что этот двужильный воронежский мужик с берегов Битюга никогда не постареет, не пошатнётся. Совсем недавно, на Праздник Победы, он был приглашен на приём в Кремле, позвонил разгорячённый от волнения и нахлынувших раздумий: «Саня, ведь никого больше не было – я один из нашего фронтового поколения присутствовал…». А перед этиммы долго с ним говорили о судьбе нашего Союза писателей России. Он переживал, что мало появляется деятельных молодых писателей с твёрдой гражданской позицией, с волей к преобразованиям: «Не сумели мы смену-то подготовить…». Всё принимал близко к сердцу, во всё вникал. И вот – прощание...».

Признанный мастер поэмы как самой просторной и тяжкой формы - Егор Исаев незадолго до ухода издал в «Молодой гвардии» книгу коротких и ёмких стихотворений «И век, и миг». Ещё на переломе, названном перестройкой (без всякого строительства) он, поэт широкого дыхания, объёмных поэм, вдруг уловил веяние времени и перешёл к малой форме.

Вчера одна мне женщина сказала:
«Вас на земле осталось очень мало,
Фронтовиков». А я ей так ответил:
«Да мало нас, но мы ещё посветим
Своими боевыми орденами
И попоём, поплачем вместе с вами….

Так хотелось, чтобы сам он горел и светил как можно дольше. и не слушал наветов!

Сам он до конца дней был в гуще людей, в поездках. Мы с ним чествовали великого Маяковского на земле Грузии, в Кутаиси и Багдади, пели и пили коньяк в Приднестровье, выступали в Верховной Раде Украины по приглашению председателя Президиума Верховной Рады УССР Валентины Шевченко, Встречались и в его родной Воронежской области – купались в реке Вороне в Борисоглебске, где я служил в армии и больше всего любил соловьиные караулы на слиянье Хопра и Вороны. Хорошо, что там уже две библиотеки его имени и есть премия Исаева!

В канун праздника Великой Победы я закончил работу над антологией «Ты идёшь, Победа. Писатели – фронту 1931-2025». Конечно, включил в неё стихи Исаева, который всегда помнил однополчан и всех, павших за Родину, за свободу разных народов:

Они кричат и будят нас, живых,
Невидимыми, чуткими руками.
Они хотят, чтоб памятником их
Была Земля с пятью материками.
Великая! Она летит во мгле,
Ракетной скоростью до глобуса уменьшена.
Жилая вся. И ходит по Земле
Босая Память - маленькая женщина.

Эту маленькую женщину сегодня гонят,  унижают даже в освобождённых нашими солдатами странах и столицах, но Егор Исаев, несмотря на боль от наблюдаемого, оставался по-теркински неунываем. Он говорил: «Вот частушка – ещё одно чудо. Я ведь с чернозёмных просторов, с реки Битюг, степняк. У нас широко пели:

Играй, Юра,
В разлив, в разлив!
Моё сердце –
В разрыв, в разрыв…

Несколько слов, а сколько раздолья! Вот старый друг мой Виктор Боков владел этим, как никто. На вечере его, помню, сложил такие стихи о мастере самоцветного слова:

Я так о нем сказал в тот день
По просьбе зала:
По части Слова он – кремень
Из-под кресала.
Сказал и буду говорить
Всегда, как снова:
Он даст еще нам прикурить
В ладонях Слова!»

Много лет нёс поэт Исаев своё слово бережно, в солдатских ладонях, согревая им людей. Вслед за учителем моим Виктором Фёдоровичем ушёл и Егор Александрович. Не верю, что их подлинное и горячее слово остынет на злом ветру непоэтического времени!

Егор Александрович был давним и постоянным героем и читателем «Советской России», «Российского писателя», читал особенно ревностно публицистику, хвалил меня за любое слово правды. Даже посвятил мне стихотворение:

УЧАСТЬ ПИСАТЕЛЯ
           Александру Боброву
Ты за столом один и не один,
Ты сам себе и раб, и господин.
В тебе - душа и от тебя - душа
По робкой колее карандаша
До вспышки гнева на конце пера.
Ты по природе труженик добра.
Тебе от правды уклоняться грех.
Бывает одиночество для всех.

Теперь этого «одиночества для всех», увы, слишком много. Ушли не только все старшие товарищи, но даже большинство друзей-ровесников, изменилась сама литературная атмосфера – всё меньше уважения к старшим коллегам, что у меня, редактора с полувековым стажем, в голове не укладывается. Да и вспышки любви или гнева «на конце пера» сегодня мало востребованы – нет у нас ни своих СМИ, ни писательского доступного издательства. Но есть – живёт и согревает в предпраздничные холода, память о великом поколении, спасшем страну, а главное – запечатлевшем самые трагические и сияющие страницы истории Отечества.

Слава Победителям и Творцам!

Вверх