У саратовского поэта Ивана Васильцова — маленький праздник. «Российский писатель» опубликовал солидные подборки его стихов «Под крылом твоим, снеже» и «Столбовые вопросы», что для любого провинциального автора всегда приятно и волнительно.

Написал я «саратовского» и «провинциального» и задумался... Нет, Иван Владимирович, со свойственной ему скромностью вряд ли обидится на столь конкретную и невеликую локализацию. Даже, наверное, поддержит меня мягкой своей дружеской улыбкой и добрым смешком. Да уже поддерживает, там, в подборке, в стихах:

      Давно смотрю на мир обочинный,
      Сам чёрного частица люда.

Но всё же неправ я, прости, Ваня! Певец обочины, неочевидной и малозаметной красоты повседневности, всегда выходящей в его стихах куда-то за космический окоём, Иван Васильцов, конечно более всего — современный русский поэт. А если не более, а менее, а если ближе туда, к корням, к исконному? Где для Васильцова:

      Даль, прирожденная, как боль,
      Настолько родина и столь —
      Рок, что повсюду, через всю
      Даль — всю ее с собой несу!
      (М. Цветаева, «Родина»)

В родном отцовском Ульяновске? В не менее родном Саратове? Думаю, эта та даль, на которую, как на бесконечно длинную нитку, нанизаны земли симбирские и саратовские, самарские и казанские, а и все и иные-прочие от валдайского ручейка до астраханских лотосов.

Это —­ Волга.

Пожалуй, не знаю я ни одного более волжского из современных поэтов, чем Иван Васильцов. Да, в городах и городках по-над главной русской рекой все поэты от матёрых классиков до неумелых юнцов как-нибудь да отметились, что-то да принесли на алтарь «...Волге, матери святой» (Аполлон Григорьев). Иван Васильцов, даже избрав самую простую для литератора стезю прикладной, узконаправленной поэзии и воспевая только прелести рыбалки и волжской природы, в которой он большой дока, и тут бы достиг немалых высот, я уверен. Прочитав его новейшую подборку, я взял в руки давнюю книгу — сборник «Заповедь», изданную в 1992 году в Саратове по результатам конкурса имени Григория Коновалова, проводившегося в 1988-89 годах. Не знаю, кому в Приволжском книжном издательстве пришла в голову светлая мысль издавать в конкурсном сборнике не избранные произведения лауреатов, а целиком их книги — для большинства, вероятно, первые. Так под одной добротной ледериновой зелёненькой обложкой свет увидели сразу шесть сборников молодых поэтов, в том числе и «Дубовый меч» Ивана Васильцова. И уже здесь вот такое, ароматное, яркое, волжское:

    Уже костёр залили
    Дотошные друзья,
    Уже тепло забыли,
    Как шелест букваря.

    Уже листок на ветке
    Дрожит, как никогда,
    И язь в рыбацкой сетке,
    И синяя вода.

Или вот такое, звонкое, как всплеск блесны по тугой волне, и глубокое (не по годам автора, двадцатилетнего тогда!) как омут под яром:

    Удачливая снасточка
    Исчезла под водой.
    — Береговушка-ласточка,
    Переглянись со мной!

    Слова те, дымкой стёртые,
    Забытый серый плот,
    И лист, живой ли, мёртвый ли,
    Совсем один плывёт.

Но не Волга-река как таковая, а волжскость стала основой поэтики Ивана Васильцова, та извечная почвенная хорда, тот созерцательный, непридирчивый взгляд на мир, всегда свойственный людям, живущим у больших рек. «Если долго и терпеливо сидеть на берегу реки...» — придумал как-то надёжную стратегию китайский военачальник Сунь Цзы, будучи, вероятно, более рыбаком, чем солдатом. Будучи более волгарём, чем просто рыбаком, Иван Владимирович Васильцов уже в юности очень широко раскинул сеть своего поэтического дарования. В авторском предисловии к «Дубовому мечу» он сходу декларирует: «Мне кажется, облик и жизнь поэта должны объяснять его произведения». Наверняка тогда, на рубеже бурных 1980-х с ещё более бурными 1990-ми, не один редактор усмехнулся залихватской смелости молодого автора, подумав что-то вроде «Ну, жизнь-то покажет...».

Жизнь показала. Задумчивый юноша вырос в мудрого поэта и профессора филологии, но остался тем же мальчишкой, некогда, подобно другому волжскому пацану, оглушённому волжским привольем:

    О Волга!.. колыбель моя!
    Любил ли кто тебя, как я?

Любить, как Некрасов — трудно. Это не пасторальная любовь к лугам, кукушкам и тихим плёсам. Волга — она, кажется, сама противится такой любви. Волга — это не гусиные заводи и жердевые мостки малых рек. Волга — это суровые пеньковые канаты, это мозолистые руки, это мазутные пятна. Волга ­— это уже с позапрошлого века большие промышленные и торговые города, это богатые церкви, но и — чёрные кабаки, это великие писатели, художники, актёры, но и — бурлаки, лихие ватажники — речные пираты, легендарные, песенные подорожные разбойники.

Своих некрасовских бурлаков, своих былинных кудеяров находит и Иван Васильцов. Оказывается, они всё ещё живут по берегам этой реки — «дядя Коля, старый зек», «та урочка спитая», и «бродяга Андрей», и Анька, что бросится под поезд «Саратов – Москва».

Так рыбак Иван стал, подобно рыбаку Симону и рыбаку Андрею, «ловцом человеков». Так некрасовская тоска вдруг закачалась лодочкой под новым автомобильным мостом, будто и не минуло двухсот лет главному заступнику русской воли, будто и не минуло двух тысяч лет с тех пор, как порвалась сеть апостола Петра...

А поэтические сети Васильцова полнятся аллюзиями и перекличками. О, это чтение для внимательных и эрудированных читателей, которым откроются и вторые, третьи, может быть — до бесконечности глубинные смыслы!

     Я тебя ненавижу
    до самого донышка,
    Я тебя только вижу,
    как вешнее солнышко.
    В пустоту пустоте говорю заклинание:
    – До свидания, Родина. До свидания.

Или это:

    Нынче даты такие же чёрные,
    Вдов подседины – молодые,
    Подстаканники золочёные
    И подсолнухи золотые.

Вечная двойственность в отношениях с Отчизной, исторически неразделимая, как грубость и ласковость листьев мать-и-мачехи, — самая, наверное, больная и самая сокровенная часть души любого русского творческого человека. Она, конечно, оттуда, от Некрасова, любившего Волгу своего детства и ненавидящего её несправедливую, бурлацкую. Но это ещё и из более ранних времён, от неустроенности Тредиаковского, от горького зубоскальства Баркова и, конечно же, от пушкинского: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног...» (Вяземскому), и его же: «... но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество...» (Чаадаеву). А современный «блаженный Николка», рок-юродивый Фёдор Чистяков, будто бы вторит и Ивану Васильцову, и всем их знаменитым предшественникам:
 
    Как ненавижу, так и люблю свою Родину,
    И удивляться здесь, право, товарищи, нечему.
    Такая она уж слепая, глухая уродина,
    Ну а любить-то мне больше и нечего.

А аллюзии будут ещё, будто эхо — от поэзии, от истории русской, от культурных маяков наших. Вот перемешались в двух четверостишиях отголоски бравурной советской кинопесенки и «Повести временных лет»:

    Пусть близки мы к земле,
    Силы нет на земле,
    Чтобы в майский денёк
    Не расцвёлся пенёк.

    Припять-река права:
    Древляне, а не дрова!
    Пусть мы пепел – светло
    Наше вечное тло.

И это — не циничная словесно-смысловая эквилибристика постмодерна, это —­ давление знания, прочтённых книг, усвоенных уроков, характерные черты зрелого писателя...
А вот уже и самое главное произведение зари русской литературы выглянет краешком из-за «шеломяня»:

   Не убывай, полоска узкая,
    Не покидай края и крыши.
   Ты за холмом, земля о русская!
    Да только холмик-то всё выше…

Никуда не деться от этого Ивану, по себе знаю — филология — она как добрая прививка, остаётся в крови навсегда и постреливает время от времени антителами скрытых цитат, неожиданных сравнений, метафор, что пляшут от чего-то, что, может быть, казалось ненужным и замшелым в студенческую пору... А вот, вслед за филологией, окажется нужным и полузабытый урок истории:

    Ах, день-денёчек, снегиpёчек,
    Что ж песнь военна коpотка?
    Оцепенел на pаз снежочек
    У погpаничного лотка.
    И вpоде бы поpа до дому
    И пpодавцам, и покупцам,
    Но что-то движет нас к дpугому,
    Дpугое говоpит сеpдцам.

Через державинское «Что ты заводишь песню военну / Флейте подобно, милый снигирь?» мы подходим к какому-то другому, вроде и не военному, а всё же фронту. Вот и лоток, не последний, а — «пограничный», и снежок «оцепенел», как на нейтральной полосе... И бытовая вроде бы зарисовка становится почти что кроками боевых позиций, торопливо набросанными на положенном на колено планшете. Наших позиций, русских, как при Бородино, где птичками флешей — книги, коробочками редутов — свежая земля прозы, а квадратами каре — строфы стихотворений. Ведь в этом же стихотворении-триптихе, что называется «Памяти отца», выше читаем:

    …Всё это вместе – баppикада,
    Объединяющая нас.
    Нужна нам, бpатцы, баppикада,
    Объединяющая нас.

На баррикаде волжской литературы Иван Васильцов начинал Гаврошем, ныне же стоит на правом флаге старой гвардии. Время течёт неумолимо и незаметно, так же как наша великая река, но есть в этом и свои преимущества. Ныне волжские воды крутят турбины электростанций, дающих свет, как когда-то реки вращали колёса водяных мельниц. Помните, как говорилось в той средневековой поговорке: «Мельницы Господни мелют медленно, но мука — отличного помола». Мельница мастерства Ивана Владимировича даёт ныне только высококлассный продукт, а турбины его таланта вышли на полную мощность, чтобы долго ещё давать свет доброго русского слова. А иначе и не могло быть, ведь с ним, а значит — и с нами, его читателями, его соратниками, его друзьями — Солнце, солнце, которое — Бог, солнце, которое — слово, солнце, которое — тепло... Иван Васильцов так сказал об этом:

    Остекленевшими кpылами,
    Замкнуло вpемя нас в себе.
    Но солнышко пока что с нами
    По мёpзлой топчется земле…

А ещё Иван Владимирович негромко перекликнется в новой подборке со своей первой книгой, с заглавным её стихотворением:

    Я огляделся: свежих пней —
    Как наготове чёрных дней.
    Я в руки взял дубовый меч
    Леса отечества беречь.

И будто вспоминая себя давнего, отзывается Васильцов-сегодняшний, навидавшийся и свежих пней, и чёрных дней, но всё ещё уверенный, что леса отечества, малого и большого, реки его, поля и слова, до самой последней кривой избушки, до короткого отчаянного междометия должны быть под  защитой поэта:

    Не знал я, слепец окаянный,
    О зле и добре.
    Но меч просиял деревянный
    В моём декабре.

    За гранью окраина наша
    Восьмого пути.
    Её и кромешней, и краше
    Нигде не найти.

Так и живём. Так и чувствуем. Так и любим. А мельницы — мелют...

Алексей Бусс – родился 1973 году в г. Тахиаташ Каракалпакской АССР, окончил Акмолинский государственный университет (филологический фа-культет). Автор шести книг стихов и прозы, вышедших в издательствах Саратова, Самары и Энгельса, прозаических, поэтических и публицистических публикаций в литературно-художественных журналах «Нива» (Казахстан), «Саратов литературный», «Волга – XXI век», «Эдита» (Германия). Член Союза писателей России, лауреат литературной премии им. К. А. Федина.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: