Екатерина ЕРМОЛИНА
(Челябинск)

ПИГМАЛИОН
В.Б.
Я досталась ему искалеченной, тощей, хмурой,
С бурым порванным сердцем, со сколами по краям.
Он меня открывал отвёртками, чистил, шкурил,
Собирал по болтам и гайкам, паял, ваял.
Я молчала, не чувствуя больше боли.
Иногда говорила какую-то ерунду.
И янтарно-солнечный камешек канифоли
Под паяльником плавился, плавился, как в аду.
За окном сыпал снег – гранитной ли крошкой, стальной ли стружкой.
Присмотревшись к пульсирующему виску,
Он чинил мне часы с кукушкой, поехавшие кукушкой –
Раз ку-ку, два ку-ку и ещё много раз ку-ку.
Он мне делал глаза сокольи, собольи брови,
Покрывал мою кожу грунтовкою под эмаль.
Не боясь вида крови, встав рядом со мною вровень,
Слой за слоем мои болячки с меня снимал.
Я сидела, смотрела в телик, жевала чипсы.
Я смеялась и думала, мол, ну-ну.
Он не дал мне ни сердце львицы, ни взгляд волчицы –
Только облик мой человеческий мне вернул.
Я училась дышать с ним заново, ходить с ним за руку.
Он мне вытравил внутренних демонов легион,
Вставил новое сердце из шёлка с опилками вместо рваного.
Как ты справился с этой задачкой, Пигмалион?
Я живая и сильная. Я ведаю руку мастера,
И созвездия боли, гаснущие к утру.
Что бы ни было дальше, если ты вдруг сломаешься,
Я тебя соберу. Ты не веришь, но соберу.

 

АСТЕРОИД
И нисколько не беспокоит,
Как судачат и смотрят косо все:
Мол, масштабом не удалась, не планета и не звезда –
Я лишь крохотный астероид
В бесконечном холодном космосе.
Я лечу не пойми зачем, не пойми куда.
Тонкой сеткой сплелись огни –
Это звёзды лучами спутались.
Необъятна пространства гладь.
Пустоте этой вопреки –
Позови меня, притяни,
Меж рядов твоих верных спутников
По орбите пусти гулять,
Нарезать круги.
Но не близко: а вдруг сорвусь,
С едким дымом и с гарью чёрною
Положу твои города,
Уничтожу твои леса.
Запоздавшие, как всегда,
Всполошатся твои учёные,
И спасатели побегут
Всё, что можно ещё, спасать.
Если выживет твой народ, соберётся искать скиталицу:
Лагеря они развернут, побредут по полям вразброд.
Но меня они не найдут – от меня только пыль останется
И воронка в твоей груди, что когда-нибудь зарастёт.
...На полу безучастно-кафельном я сидела в халате вафельном.
Ты же сам этого искал, так носи теперь брешь, как брошь.
Или спрячь... Даже лучше – спрячь, чтоб заметил лишь взгляд внимательный.
И, глаза отводя старательно, может, скажут: «Ну ты даёшь».

 

НЕМАЛЬДИВЫ

ОДИН
Низкое небо. Серая панорама.
Нарастает перед дождём суета вокруг.
Горизонт завален – точно завален хламом
Из остановок, деревьев, домов, проводов и труб.
Вечер выходит из берегов рекою.
Зажигают сумерки в окнах огни квартир.
Городок – не Самара, попросишь – не успокоит.
Лишь бы грязью не окатил.
Городок – не Мехико, не Сан-Мамеди-ди-Инфешта.
Городок – не Стамбул, не Флоренция, не Ташкент.
Если сентябрь внушает, что есть надежда,
То октябрь утверждает: дальше надежды нет.
Ты вдыхаешь воздух осенний, сырой и мглистый, –
Выдыхается пар, густой, как табачный дым.
Кофе в бумажном стакане остынет быстро.
А остывши, похоже, станет совсем дряным.
Налетает ветер, деревья листвы лишает,
Ветки страшные, голые, каждая – как скелет.
Городок – не Гавана сидит, точно кот лишайный,
Из остывшего солнца у горизонта лакает последний свет.
И октябрь всё учит, что дальше надежды нет.
И октябрь мяучит, что дальше надежды нет.

ДВА
Городок по-кошачьи сигает в ночь, как во тьму подвала.
Холодает наша естественная среда.
Дальше – снова такая зима, точно лета и не бывало.
И никуда мы не денемся. Никуда...
А хочешь, придумаю парусник, по волнам
Юрко бегущий до берегов Багам? – И
Старый причал зашатается под ногами,
Ветер горячий прыгнет навстречу нам…
Может быть, пляж, бледно-розовый и ничей?
Яркие рыбы, коралловые полипы…
Южный загар, который к тебе прилипнет,
Местного кофе гуще и горячей.
Или проложим какой-то другой маршрут?
Белая шапка очень идёт вулкану…
Джип так спешит быстрей пересечь саванну,
Что львы поднимают головы и ревут.
Пробуем острую Мексику, штат, например, Табаско?
Вечнозелёную Индию, джунгли, зной?
Пусть у тебя будет лучшая в мире сказка!
И станет не важно, что за твоей спиной
Ветер подхватит трамвайный речитатив
И понесёт над озябшими тополями
Наших промозглых, пасмурных Немайями,
Слякотных Немальдив.

 

ЗВЕЗДА (КРЫЛЬЯ)
Странный дом, обветшалый, похоже, идёт на слом.
Дверь в каморку облезла, висит под кривым углом.
И прохожие спрятали лица в табачный дым. – А
Подскажите, неужели это и есть знаменитый тату-салон? –
Смотрят косо. Кивают молча. Проходят мимо.
Мастер бледен и худ. У него на столе стакан
И початый флян.
Сам он смотрит в окно помутневшим взглядом.
Не сказать, чтобы пьян… А может, конечно, пьян.
Замечает меня. Кивает: садись-ка рядом.
Я не знаю, что углядел он в своём окне –
Там лишь звёзды и небо, где нет ничего от Бога.
– В общем, видишь ли, мастер, на этой безумной войне
Я в какой-то момент потеряла безумно много…
Мне сказали, есть человек, он один так сумеет лишь:
Без ненужного пафоса, вздохов, без нот чересчур мажорных –
Он такие крылья тебе наколет – не отличишь
От твоих настоящих, отрубленных и сожжённых.
Я по адресу, правда?
Но мастер молчит. На треть
Опустела бутылка его с моего прихода…
Наконец он бормочет: – Если наверх смотреть,
В ликах звёзд ты однажды увидишь кого угодно…
Говорю ему: – Я по делу, а ты напился и –«в ликах звёзд»…
Погоди-ка, поставь стакан, разогнался шибко…
– На, смотри! – он орёт… И сквозь свет появляется прядь волос…
Тень ресниц, уголок дорогой улыбки,
До которой мне не взлететь… Ты осунулся и сутул…
Закрываю глаза, опускаюсь без сил на стул.
Мастер дальше бормочет: Южный Крест, Волопас и Лебедь…
Растекается тёпло-солёное сверху по коже скул,
Я пытаюсь сказать, но выходит лишь слабый лепет:
– Ты, конечно, всё шутишь. Видала я высоту,
Но таких чудес выдумывать – ох, негоже...
А хотя… наколи на запястья мне по Кресту,
Но, пожалуйста, самой яркой сделай вон ту звезду –
Эта больше любой другой на него похожа.
Нарисуй на мне и Кита, и Персея, и Деву – пусть в решето
Ты исколешь меня, не боюсь ни ржавой иглы, ни боли…
Расчерти на мне карту звёздного неба – что?
Не слабо ли?
Наколи мне десятки галактик – хоть до кости –
На коленях, на скулах, на животе и вокруг предплечий…
Только эту звезду… Обведи её, обведи
Сотню раз, пусть сияет ярче! Мне будет легче.
…Не хватило времени взвешивать «против», «за»…
И не интересно мне это всё, если честно.
Целовать меня? Можно. В глаза. Только лишь в глаза,
Потому что на мне не осталось другого живого места…
И пускай эти жертвы ни капельки не в цене,
Ведь во имя любви умирали уже когда-то…
...Я снимаю вечернее платье, стоя лицом к стене,
Кто-то видит уже не шрамы, а эту карту
И мерцанье далёких галактик… Да, это Киль.
Тут Стрела, а там Водолей подливает водицы свежей…
Это – синюю жилку на шее моей Змеелов схватил –
Видишь, здесь, – как змею, и держит…
Осторожнее прикасайся, они таки
Не зажили ещё, где им до настоящих – древних…
А когда я умру – от гангрены или с тоски –
Из моих лопаток потянутся вверх деревья,
Разбивая корнями рёбра. По карте моей найдут
Золотую Рыбу, Индейца, Рысь… Очень осторожно
Окружат ветвями, как рамкой, одну звезду –
Что была мне впаяна так глубоко под кожу…
…И когда-нибудь сам он, конечно, придёт сюда,
По пути собирая осколки звёзд, ледяные стразы…
Он поднимает глаза и скажет: – Вот это да!
Сумасшедшая, ясная, хрупкая, как беда –
Серебром и холодной болью горит в вышине звезда.
Бесконечной любовью горит надо мной звезда...
Почему же я раньше не видел её ни разу?!

 

МАЛАЯ РОДИНА
Я не хочу о ней громко – не надо, ну,
Здесь ведь такая тишь, что кричать не нужно.
Ватное небо купается в первых лужах
И незаметно к тебе затекает внутрь;
Фуры не могут никак докричаться с трассы;
Но, заглянув по случаю из полей,
Что-то лопочет ветер у тополей,
Из проводов и ветвей налепив абстракций;
Солнце блеснёт – он, вроде: чего блестишь,
Видишь же: вечер крадётся уже вон там и
Даже бродяга-март не орёт котами,
Лишь поезда на заре растрясают тишь.
Вскоре добавятся к этому крики грачат,
Да может, в апреле звонко закаплет с крыши…
Но здесь всегда так тихо, что я свои мысли слышу
Ясней, чем они звучат.

 

ЗАВТРАШНИЙ ДОЖДЬ
Можешь надеяться, бить в разноцветный бубен,
Судить по приметам – закат-то горел с душой, –
Но «Яндекс. Погода» пишет: он точно будет,
Пусть временами, местами и небольшой.
Будет. Чуть вздрогнут ветки – смотри и слушай,
Как за его целлофановой пеленой
Кто-то, смеясь, побежит по растущим лужам,
Кто-то слегка загрустит, посмотрев в окно…
Кто-то задремлет в кресле, накрывшись пледом,
Только звонком не буди его, не тревожь –
Когда ж он подремлет днём, да тем паче летом?!
А вот другому плачется легче в дождь…
По тротуарам, по крышам домов промокшим,
В окна стуча и тихо шурша листвой…
Это лишь кажется: дождь будет завтра общим,
На самом деле, каждый получит свой.

 

КАВЕР-ВЕРСИЯ ТВОЕЙ ЖИЗНИ
В общем, иди. Так правильней. Ни каприз, ни
Глупость. И каждый по-своему прав.
…Если бы я могла написать кавер-версию твоей жизни,
Это была бы музыка тёплых морских течений и диких трав:
С нотками джаза, лаванды или жасмина,
С шепотом рек обмелевших, горных лесов, песка.
Ей подпоют киты, выгибая спины,
В такт ей качаться станут трамваи и облака.
Мелодию эту запомнят птицы, ветра, аллеи,
Звёзды польют по капельке молоко…
Чтобы жилось тебе пусть не проще, но чуть теплее,
Чтобы дышалось – пусть не свободнее, но легко.
Только уменья не хватит. И не исправишь,
Не выровняешь, не склеишь, не соберёшь.
И вот я стою, не касаясь ни струн, ни клавиш,
Прислушиваюсь, как ты живёшь… Как ты там живёшь…

 

***
«Я люблю его, Боже… Как вечерние крыши, как терпкий бальзам,
Как хороший и грустный фильм, как ребёнка гладить по волосам,
Как последние электрички, как си-бемоль –
До щекотки под рёбрами, переходящей в боль.
Потому я люблю корявый куст под моим окном,
Первый снег и воздушные шарики, и старенький метроном;
Незнакомых людей, телеграфные провода,
Стук трамвая и звук, с которым из крана течёт вода;
Рок-н-ролл, варенье, скорость, котов, причал
И колючки сухих травинок, и крепкий чай,
Слушать плеер в маршрутке, дрыхнуть до десяти,
Достоевского с разными бесами – Ты уж меня прости; –
Поседевший от близости утра квадрат окна,
Или знак бесконечности… или знак «Остановка запрещена»,
Продолжая движение – восьмёрками, по кривой,
По неровной, я всё равно люблю его, Боже мой;
Как люблю сумасшедший ветер и ковыли,
Аризонских ковбоев, пиратов из Сомали
И соседей за стенкой, даже когда они
Что-то сверлят с утра (а проснёшься – поди усни),
Порыжевшие фотографии, сентябри или фонари,
Вообще свою жизнь и себя у неё внутри –
Потому что он тоже есть в ней … И я его узнаю?
В каждом шорохе, запахе, (rivers flows) in You (anew),
В «i love you» и «ich liebe dich», и в «мэ тут камам»;
Никому, никогда, ни за что его не отдам,
Его руки на ощупь выучу наизусть,
Я люблю его, Боже»…
…Я как-то не так молюсь.
Но я верю: в той канцелярии, что наверху,
Разделяя пришедший спам на вечное и труху,
Самый Главный слегка усмехнётся, вздохнёт ли, но невзначай,
Между делом, коснётся ладонью его плеча…

 

ПОЗДНЕНОЯБРЬСКОЕ (РАГНАРЁК)
Только что дул суховатый борей – стал скандинавский норд-вест.
Спрятаться тёмный проём дверей – Сири, открой подъезд,
Может, никто не съест...
Внюхайся в ветер и удирай – не подвергайся риску!
Солнце напрасно легло на край: волк уже слишком близко –
Вот он, темнеет среди берёз, светит во мрак глазами
Бледно-зелёных далёких звёзд, плотен и осязаем.
Скоро светило дневных небес, жирное по-коровьи,
Стащит в озябший и тощий лес, слижет полоску крови…
С голода пьяный – он будет рад всё, что горело ясно,
Рвать на куски и с урчаньем жрать, пасть перепачкав красным.
…Каждую ночь ты идёшь за мной. Что же ты, вой, хороший...
Боль моя – хлеб твой, сухой, ржаной, с россыпью острых крошек, –
Вовсе не мясо… Чуть горьковат. Кашляешь ненароком.
Ночь на подходе... Горит закат маленьким Рагнарёком.


***
Снег, подтаявший днём, превратился с закатом в лёд.
Темнота, огни череды заоконных комнат.
Холод лезет под варежки, руки мои грызёт –
Что ему, эти руки его не кормят.
Просто скользко (и разум с сердцем, как водится, не в ладу –
Разум вечно давится серым, сухим и чёрствым), –
Всякий хочет вложить понадёжней, а я кладу
Свою руку в твою. Неуместное, может, вложение… Да и чёрт с ним.
Будет день – будет пища (для разума, в том числе)… А пока до дыр
Мрак прожжён фонарями, свет плавящими, как домны…
И какой теперь из кого из нас поводырь,
И какой – ведомый,
И куда пойдём, и надо ли нам туда…
Без ответов, с бесстрастием истинного тибетца
Я держу твою руку, как надо держать удар –
Чётко, ровно дыша, даже если зайдётся сердце.
…Эта чудо-история без смысла и без конца,
Высшей меры и запредельно высокой пробы,
Так какой она стоит части поеденного яйца?
Крайне малой, должно быть, но, сколько ни отрицай,
Мы попали жестоко. Сурово попали. Оба.
В чём же суть, отныне единственный мой герой?
Может, ты объяснишь мне теперь, почему так вышло:
Там, где требуют рассчитаться на первый-второй,
Мы с тобой обязательно будем два третьих (лишних).
…Полумрак, полусвет и пьяный полночный бред,
Я усну и проснусь, и, может быть, успокоюсь…
Но пока я держу твою руку, как надо держать ответ –
Чтоб меня потом не сожрали ни страх, ни совесть.
…А покой только снится – есть вечный бой, бесконечный строй,
Пыль и порох на лицах, и раны свежие кровоточат.
Справа:
– Первый.
– Второй.
Снова:
– Первый.
Опять:
– Второй.
– Третий! – (Слева пусто). Шагну вперёд, к козырьку ладошку: – Расчёт окончен.
А потом?.. Что – потом? Все слова, хоть убей, не те...
По тонюсенькой ржавой игле в каждой нервной клетке.
Как по кухне, пойду бродить по бессоннице в темноте,
Спотыкаясь о мысли – больней, чем о табуретки…
С головою в омут – и выйти без головы,
И останется – поперёк дивана лежать и выть,
Завывать свою боль… По-другому ничем не уймёшь меж рёбер –
Там, где жжётся и ноет, так его и растак
(Слева – пусто)... Не пусто. Там, слева, такой бардак,
Что сам чёрт себе ногу сломит, а то и обе...
Слева – смято, раздавлено, будто мой космос сжат
До размера крохотной точки… Но нет, не верьте.
И, покуда могу, я буду держать твою руку ещё… Держать,
Как единожды данное слово – до самой смерти.

 

ЧЕЛЯБИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Хрущёвки закончатся – и замелькают трубы,
Заборы. По правую руку – отвалы свалки.
Это утро смурное, хмурое – по нутру бы
Легло, не будь нам так сутолочно и жарко.
Висим в неудобных позах в утробе маршрутки,
Прижавшись друг к другу, скрючившись в эмбрионы –
Так, словно мы все – недоношенные ублюдки
Всеобщей курящей неряшливой матери злой – промзоны,
Зачатые от дворов и многоэтажек.
Мы здесь собрались так сакрально и так недаром,
И каждый мой брат – в спецовке и с перегаром –
Ещё до рождения слесарь, а может, сварщик.
Лобает шансон, сигаретами прёт, мазутом.
Великая мать, возлюби нас светло и много!
И я, открывая двери, рождаюсь в утро,
Подёрнутое позёмкой и сизым смогом.

К публикации рекомендовал Иван Ерпылёв

Екатерина Ермолина родилась в 1985 г. в Челябинске. Окончила ЧелГУ по специальности «Филолог».
Призёр поэтического конкурса «Новые имена» (2002), дипломант фестиваля имени Л. Татьяничевой (2010), победитель регионального литературного конкурса «Стилисты добра» (2013), лауреат Южно-Уральской литературной премии (2014), лауреат премии имени Поляничко (2015).
Участник совещаний молодых литераторов в Нижнем Тагиле (2005) и Каменске-Уральском (2015).
Публиковалась в периодических изданиях «Уральский следопыт», «Новый Ковчег», «Южный Урал», «Чаша круговая», «После 12», «Окна», «Кольчугинская осень».
Автор сборников стихов «Привкус мяты» (2003) и «Платье из теней. Истории. Исповеди… Истины?» (2013).
Член Союза писателей России с 2021 года.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную