|
Вот, в минувшие новогодние и рождественские дни в Москве иногда вдруг выпадал обильный снег и в серой воздушной хмари каждая даже самая тонкая веточка оказывалась отчеркнутой собственной, повторяющей каждый её изгиб, пронзительно белой канвой. И мы невольно любовались этим черно-белым ветвяным кружевом, невольно вслушивались в оглушительную, тоже снегом отчеркнутую, тишину. И обыкновенная прогулка по городу оказывалась необыкновенной. А когда при очередном потеплении снег истаивал без следа, мы, выходя из дома, продолжали всматриваться в свои липы и клены, продолжали подчиняться красоте их простых – черным по серому – почерков… В недавно вышедшей в столичном издательстве "Кругъ" книге Геннадия Фролова "Не свое время" первое стихотворение датируется 1967 годом. И далее почти на четыре сотни страниц простирается обыкновенная жизнь его более чем обыкновенного лирического героя. Но – героя все же "отчеркнутого" поэтическим талантом поэта от всего того огромного временного пространства, которое прожито и автором, и мной, его читателем. …Все потонет в бездне вечной. А не так ли однажды были всего лишь "отчеркнуты" талантом Саврасова и Поленова от весьма пространной Москва одно обычное дерево у церквушки и один очень уж обыденный дворик, чтобы навеки образ русской столицы остался в нас жить именно их картинами "Грачи прилетели" и "Московский дворик"? По крайней мере, я в своей еще молодой, еще не вызревшей, еще безмысленной немоте тоже исходил вдоль и поперек всю Москву, а Геннадий Фролов меня тогдашнего для меня сегодняшнего все же "отчеркнул" вот этими вроде бы такими же простыми, как снег, строками: "На душе темно и тихо,//А закат – пунцов.//Дым мороза на Плющихе//Опалит лицо.//Я пройду, как тень косая, //Сквозь арбатский шум, //Ни к кому не прикасаясь, //Молод и угрюм…" Разумеется, не лежали бы у меня книги Геннадия Фролова всегда на виду и всегда под рукой, если б не был он необыкновенно глубоким поэтом, если бы в скрупулезной правдивости его поэтических картин не таились бы те смысловые метафоры, из которых среди бытового хаоса выстраиваем мы свои бытийные мироздания, чтобы, когда уже и "свихнулась эпоха", "в ответ на глухие стенанья" вслед за поэтом не потерять веру в то, что "ничто не грозит мирозданью,//Если есть о чем думать ему…" Это удивительно, но у стихотворений Геннадия Фролова нет тех приметливых свойств, по которым можно было бы угадать в них принадлежность к какому-то определенному отрезку исторического времени. Именно по этой причине Геннадий Фролов, как я понимаю, никогда не входил в моду. Если ему и суждено когда-то быть обнаруженным самым широким читателем, то, значит, он, как лишь Рубцов (или – как лишь снег), тихо и незаметно это широкое читательское сердце примет под свою власть. Вот, например, попробуйте угадать, какому "своему времени" принадлежит стихотворение Фролова "Гадание", выбранное мною наугад из книги "Не свое время": Смерть и вечность… Жизнь и доблесть. То, что датировано оно 1971 годом, значение имеет лишь для личной творческой биографии поэта. Потому что есть в этом вроде бы очень уж незамысловатом стихотворении и мелодические отблески эпохи русского романса, и жестковатые на ощупь сломы начала двадцатого века, и акварельная лиричность одиночества, свойственная "тихой поэзии" кожиновских времен, и все то, что пока еще сохранило свое живое дыхание в русской поэзии века нынешнего. То есть, хотя и ни на кого не похож Геннадий Фролов, но именно в нем я узнаю знакомый и родной образ русского поэта и всей нашей русской поэзии. Так "Московский дворик" Поленова – точно такой же, как все московские дворы, а остался уже навеки не только единственным и неповторимым, но и единственным живым русским двориком в давно уже послеполеновском, в давно уже интернациональном нашем мегаполисе. Например, лишь в русских поэтических широтах и лишь от русского поэта смогли родиться и вот эти строки: Это только весенняя слякоть, Плакать так, как кулик на болоте,. Я только немножко поцитировал книгу "Не свое время". А чтобы более или менее осмысленно рассказать о Геннадии Фролове как о поэте, надо иметь инструментарий профессионального литературного критика. Зато, будучи всего лишь благодарным читателем, я могу от всего сердца поздравить Геннадия Васильевича с 65-летием и пожелать ему здоровья, благополучия и вдохновения. Николай ДОРОШЕНКО
Виктор ДРОННИКОВ НЕВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ Поэт о поэте Имя поэта Геннадия Фролова никогда не было шумным, отмеченным временным или постоянным успехом. Выходили книги. Появлялись доброжелательные журнальные отзывы. Но изустный разговор среди братьев-поэтов всегда был гораздо содержательней. Геннадия Фролова признавали и признают как бесспорного мастера русского поэтического слова. А цеховое мнение всегда было и остается самым авторитетным для поэта. И личностные оценки литературных критиков здесь уже не играют определяющего значения. Да и критики, в ее классическом варианте, сейчас в России просто нет. Есть или заказная, или так называемая лагерная. Хорошо это или плохо! Вопрос сам по себе отпадает, если стихи — настоящие. Время не может, увы, ничему научить, Что ж я стою на ветру, что ж пытаюсь облечь Духовная, почти аскетичная ответственность поэта за всуе сказанное слово — не она ли ключ к пониманию поэзии Геннадия Фролова? Освобождение от смятенности души поэт ищет в мимолетности вечных истин, в вечном мелькании тщетных желаний, не придавая и собственным чувствам законченного рисунка. Только причудливая цветная линия жизни ведет его рукой, создавая то божественное движение дождевой капли, то узор придорожного цветка, то осязаемо дрожащего в голубизне ястреба. И мимолетное и вечное становятся вдруг откровением. А нужно ли откровению то, что скажут или не скажут о нем? Оно — откровение — само и прах, и плоть Единого и Сущего мира и Божьего промысла. О цветах и опять о цветах,
«Поэзия — это правда»
— Вы давно уже живете в столице. Чувствуете себя москвичом? — Я никогда не чувствовал себя жителем того или другого города. Как-то один японский журнал обратился ко мне с вопросом: где вы родились, какой ваш родной город? Я начал было отвечать, а потом сам себя перебил: мы любим задавать друг другу вопросы, которые ни о чем не спрашивают, и давать на них ответы, которые ничего не отвечают. Когда-то дед меня учил: «Гена, надо всегда говорить правду. Лгать нельзя», и привел афоризм — «Сократ мне друг, но истина дороже». И я стал всем говорить правду. И люди от меня шарахались с недовольством на лице. Я подумал: что-то здесь не то… Стал приглядываться и понял, что люди не любят правды. Даже о событиях, которые произошли пять минут назад , они рассказывают совершенно не так, как было на самом деле, а уж чуть-чуть подальше во времени все превращается в легенды. Тогда я подумал: «Сократ мне друг, Сократ дороже истины». По этой формуле живут все матери и любящие женщины. Но меня и здесь что-то не устроило. Где-то годам к восемнадцати я понял: Сократ мне друг, Сократ и есть истина. Ибо истины вне человека нет. И вот тогда у меня все стало на свои места. Что касается вашего вопроса: я никогда не чувствовал себя жителем того или другого города. Родился в Курске, мои родители жили на окраине. Через три улицы уже начиналось поле. Потом в три года меня перевезли в Орел и здесь тоже жили не в центре. И сейчас живу, скорее, в ближнем Подмосковье. — Вот для того и задаются простые вопросы, чтобы собеседник проявил оригинальность своего мышления… — На простые вопросы отвечать почти невозможно. Как всегда, труднее понимаются простые вещи. У Пастернака есть строка «Нам сложное понятней». — Цитата из любимого автора? — «Я все хорошее люблю». Опять цитата. Я люблю те стихи, которые люблю. Иногда отдельные строки. А поэты… Вот Платон написал свое «Государство». А потом через многие годы стал его переписывать, понимая, что в том виде, как он его написал, это недостижимо. И он начинает корежить, упрощать, думая, ну, может быть, в таком виде у них что-нибудь получится, если я вот здесь скидки сделаю, поправки… Что-то похожее получилось и с поэтом Заболоцким, например. С годами он стал переписывать самого себя. — Переводить со своего языка на более доступный читателю? — Нет, он и сам изменился… Грустно все это. Вообще мне их всех жалко. — А саму поэзию сегодня не жалко? — Да нет, поэзию мне не жалко. Поэзия — она неистребима. Вы знаете «Символ веры»? «Верую во единого Бога, Творца-Вседержителя Неба и Земли, видимого и невидимого»… В греческом переводе — «Поэта Неба и Земли. То есть поэт — это тот, кто создает, создатель. Это — сотворчество с Богом. Поразительное дело! Вон сколько берез, сколько листьев на березах — а двух одинаковых не сыщешь. Да и невозможно их все увидеть. Так и в поэзии: всегда будут поэты, и неважно, будут их слушать или нет. Все преходяще… Ну, не будет нас. Будут другие. Стихи состоят из слов. Что они говорят, то и говорят. Если поэт попытается испортить это — это не будет испорченная поэзия. Это будет НЕ поэзия, и все. Об этом очень хорошо сказал один средневековый поэт: «Создатель всеблаг. Он не мог создать зло. А раз он не мог создать зло, то зла и нет». Что же мы называем злом? Нетворчество. Несозидание. Пустоту.” — Люди обычно называют злом то, что плохо для них. — Тут ведь не о себе думаешь… Я думаю так: поэзия — это правда. Мы не можем себе представить, что это так. А на самом деле это как раз и является правдой. Вопреки всему остальному. Потому что это душа говорит. — Мне кажется, сейчас людей пишущих стало больше. И пишут они лучше, по крайней мере, грамотно и довольно гладко. — Вот это неправда. Я сколько себя помню, столько слышу эту мысль. Грамотно — это естественно, у нас давно образование всеобщее. Но это не значит, что пишут лучше. Чувство языка, как и музыкальный слух — качество врожденное.И если бы оно было у всех, не рождались бы такие перлы, как я недавно видел. Иду по Арбату и вижу: аптека, возле нее выставлена реклама какого-то лекарства с плакатом «Грипп не пройдет». Получается, что лекарство это грипп излечить не может? Или еще: фирма по изготовлению сейфов под названием «Сезам»… — А я ела эскимо «Армагеддон». — Ну, может человек, чувствующий слово, все это сотворить? Или еще: я видел книгу, в которой собраны антирелигиозные высказывания. Она называлась «Дух отрицанья, дух сомненья». Помните, как дальше? «Дух отрицанья, дух сомненья летал над грешною землей». Это ведь дьявол! А что же дьявол скажет вам по вопросу, есть ли Бог?.. Чувство языка — явление тонкое. Например, у Есенина и у Блока голубой — два совершенно разных цвета. — Кстати, о чувстве слова. Как вы относитесь к опечаткам в ваших книгах? К редакторским правкам? — Однажды мне дали премию. В наградной грамоте было написано «за сборники стихотворений «Погост» и «Невеликие мысли». А книжка называлась «Невольные мысли». Я про себя посмеялся: почему бы уже не написать сразу «Мелкие мысли»… — Интересная опечаточка. «Невеликие мысли»… Интригует! — Может быть… Только то, что в сборнике — было именно невольными мыслями. Я, может, и не хотел их думать вовсе. Я, может быть, хотел мыслить такими образами: « шепот, робкое дыханье, трели соловья…», а являлось очень и очень грустное и мучительное. Но — деваться некуда. «О чем писать — на то не наша воля», как сказал Рубцов. — Может, потому писатели так трепетно относятся к каждой букве своих творений и очень огорчаются, когда их редактируют. — Меня такие вещи мало пугают. Ну, резали мои стихи, ну, допускали при печати ошибки. Я убедился, что стихотворение убить очень трудно. Возьмите самые замечательные стихи — любые! Пушкина, Есенина… И начните их переделывать строку за строкой. И выкидывать строки. Все равно то, что останется, будет стихотворением. — Среди тех, кто сейчас издается, есть, на ваш взгляд, интересные поэты? — Я, к сожалению, в последнее время не очень слежу за новинками, так что не вправе давать какие-то оценки. — Почему не следите? Потеряли интерес? — Не в этом дело. Помните, у Дюма , в его мушкетерском цикле, есть сцена: идет Д'Артаньян и видит толпу. И думает: раньше мне казалось, что я знаю слишком мало, и я кидался в любую толпу. А теперь кажется, что знаю слишком много. И он прошел спокойно. Так вот и здесь. Не потому, что тебе кажется, что ты знаешь слишком много. А потому, что хочешь узнать или понять то, что ты уже почти ощутил, но еще не так, как ты хотел. Одно время я был в приемной комиссии Союза писателей. И по тем стихам, что приходилось читать тогда, могу сказать: индивидуальности есть, а вот личностей мало. Есть, конечно, талантливые люди, есть интересные стихи. Иначе о чем бы и говорили... А вообще — кто может на Земле давать какие-то оценки? Творчеству невозможно дать определение. Либо оно есть в стихотворении, либо не докажешь ничего словами. Я скажу «хорошее», а кто-то скажет «плохое»… Я однажды в комиссии с одним поэтом поспорил. Обсуждали на правлении чьи-то стихи. Он и то в них находит, и это… Я тогда говорю: «Вы судите так, словно всему этому есть объективные критерии». Он отвечает: «Конечно, есть. И я говорю: «Ну, наконец-то, дожил. Они есть. А я столько времени не могу их найти! Ну на самом деле, какие категории могут служить как оценочные — в творчестве?» Он говорит: «Время». Тоже сомнительно. Так вроде бы да. А ведь тоже — что-то могло не дойти. Да и из того, что дошло — не все всем нравится. Если относиться ко всему, как к живому, то ни на что никаких скидок делать нельзя. Триста лет назад написано или только вчера. Единственный критерий для меня, как человека верующего — это Господь. Для неверующего — вообще нет и быть не может. — Если нет критериев, как оценить (грубо говоря) качество стихотворения? — Субъективно только. Только человеком. Трогает оно его или нет. — А если душу не трогает, а мысли, рифмы и слова небезынтересные? Значит, есть просто стихи, а есть поэзия? — Есть поэзия. И есть беллетристика. И она не всегда плохая. Более того, она имеет право на существование. Но это именно беллетристика. Она может кого-то порадовать. Но она рассказывает о чем-то . А стихи, которые поэзия — что-то. Они не говорят о чем-то. Это мы потом о них начинаем говорить. Это — живое. Поэтому для меня важны те, что давно живут. Можно говорить об отдельных строках, если они написаны только что, можно сказать автору: «замени это слово, найди другое». Но исходишь ведь не из собственного мнения, а из самого стихотворения. Это оно тебе говорит, что ему все зубы хорошо вставили, а один — не очень. — Но можно ли тогда, исходя из ваших мыслей, говорить о поэтическом творчестве как о профессии? — Ну, говорить можно обо всем. Что мы и делаем. Дело в том, что поэт не может быть никем другим. Профессия это его? Можно считать, что профессия. Или призвание. Или долг — в первую очередь. Могут ли стихи быть средством для заработка? Да пусть себе, если получается! Ведь пишешь все равно не потому, что за это потом заплатят, а потому, что не писать не можешь. Беседовала Елена БОРОДИНА
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" от всей души поздравляют выдающегося русского поэта Геннадия Васильевича Фролова с 65-летним юбилеем! Желаем Вам, уважаемый Геннадий Васильевич, здоровья, благополучия, радости и вдохновения!
|
|
Трудно писать о поэте Геннадии Фролове, не прибегая к опыту куда более простых и ясных волнений, чем те, которые мы переживаем, погружаясь в чтение поэтических книг.