Илья Карамышев. Через зеркало. Рассказы. — Москва: Редакционно-издательский дом «Российский писатель»,  2023. – 72 с.

Илья Карамышев принадлежит к самому молодому поколению наиболее убедительно заявивших о себе русских прозаиков ХХI века. Родился он в Рыбинске в 1993 году. Окончил бакалавриат и магистратуру математического факультета ЯрГУ им. П.Г. Демидова и аспирантуру философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Защитил кандидатскую диссертацию по теме «Гносеологические и онтологические  ресурсы математики». Старший преподаватель кафедры философии ЯрГУ им. П.Г. Демидова. Член  Союза писателей России. Автор книги рассказов «Исключения». Проза публиковалась в журналах «Новый мир», «Урал», «Наш современник».
Это вторая книга Ильи Карамышева. Проза его воистину современна и лаконичностью повествования, и остротою восприятия нашего непростого времени.

Когда мне скучно, я смотрю в окно через зеркало. Через зеркальные дверцы высокого книжного шкафа. Он стоит в аудитории возле окна.

Я слушаю доклад и смотрю через зеркало на улицу, на студентов. Они подходят к университету, растерянно оглядываются и попадают прямо ко мне в шкаф.

В аудитории душно. На задних рядах активно шепчутся.

Вдруг в скороговорке докладчицы улавливаю фразу «профанное знание».

– Профанное? Вы знаете, что это?

– Да, – отвечает и снова включает скороговорку.

– Подождите. И кто же такой профан, по-вашему?

– Не знаю.

– Зачем же вы меня обманываете? – ей неловко. Переминается с ноги на ногу. Скребёт свежим маникюром край кафедры.

Говорю ей, что она профан в вопросе «Кто такой профан». Все смеются. Кроме неё.

– А вы сами-то знаете значение этого слова? – доносится низкий, недовольный голос с задних рядов. Заступается? Провоцирует?

– А какое это имеет значение? – парирую я.

Снова смеются, но не все и не сразу.

Сева, так зовут недовольного студента с последней парты, подходит ко мне после пары.

– У вас какой-то вопрос?

Он расстёгивает и распахивает кофту. На футболке большими красными буквами написано «НЕТ ВОЙНЕ!».

– Это что у вас? Политический жест?

Сева кивает.

– И каков же статус этого жеста?

– Я заказал на «Озоне». Думал, везде носить её буду. А, когда футболка пришла, как-то передумал. По дому только в ней хожу. И вам вот показал.

Закидываю его вопросами о том, чего он хочет на самом деле, когда думает, что хочет совершить благородный политический жест.

– А вы считаете меня трусом?

– А это имеет значение?

– Не знаю.

– Я не думаю, что вы трус. Я думаю… почему вы не брезгуете надевать на себя чужие лозунги? Вынашивали бы лучше свои собственные.

Сева внимательно смотрит. Хочет ещё что-то сказать, но разворачивается и, не попрощавшись, уходит.

Звонок с кафедры. Говорят, что тезисы, которые я подал на конференцию, отклонили:

– Там же конкретная тема заявлена. А вы пишете, что основная проблема современной философии – это профанация.

Я начинаю в ответ про научные статьи, которые все пишут и никто не читает; про курсовые, которые преподаватели за деньги пишут студентам своих коллег; про абсолютно бессодержательные курсы повышения квалификации и про огрызки нагрузки, которыми меня продолжают кормить.

Методист отвечает мне теми же вопросами, которые я задавал Севе. Добавляет только про ветряные мельницы и юношеский максимализм.

Кладу трубку и ни о чём не думаю. А мысли как ногти на трупе: сами продолжают расти.

Сократ говорил об учении Гераклита: «Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже». Я мало что понимаю. Может, и это прекрасно?

За окном смеркается. Смотрю теперь прямо, не через зеркало. Очень уж мне нравятся закаты в начале весны. Когда стены и крыши домов впадают в печальную красноту.

А ещё я думаю, что Богу тоже иногда бывает скучно.

Мне кажется, Он всегда смотрит на меня через зеркало.

УДОБНО ЛИ В ЛИНЗАХ ПЛАКАТЬ?

Когда я родился, мне сразу же пожелали побед над собой. Победил. Всё началось, когда побеждённый принялся задавать вопросы.

Я просыпаюсь и моюсь. «Моюсь» звучит как «молюсь». Но я моюсь, а не молюсь. Собираю пылесосом с подоконника накопившиеся за ночь трупики насекомых. Хожу по комнате в шерстяных носках. Без них ноги мёрзнут.

Утренняя сводка: «Откат… Отвод… Плановая перегруппировка в район… для наращивания усилий на направлении…» А у меня в микроволновке лососёвые порции в панировке.

«Рывки», кивки, обрывки…

Мне по утрам не спится. Снятся яблоки и колокольня без колоколов. А слышится «Балаклея».

Не расклеиться! Собраться – и по делам!

Поделом? Подло?

А что я могу знать? Что должен делать? На что смею надеяться?

Непреднамеренный эффект преднамеренных действий. Или бездействий?

Забыться!

Цинично закрыть глаза?

Забытая за бытом жизнь. Забитая событиями пустота.

Гордо иду по городу. По миру. В меру бурный поток машин. На обочине облысевшие газоны. А над крышами полотно: плотно замазанное тучами небо.

Не бывает такого, чтобы мест хватило на всех. Кого-то везёт автобус, кому-то не везёт. Или всем везёт, но не все вывозят?

Не всех вывозят.

А я уступаю своё место. Уступаю безадресно. На остановке только притормозили, а я уже встаю и отхожу.

Женщина садится в автобус. На моё место садится. Рядом встаёт мужик и кладёт ей на шею руку. Как собаке. Ей почему-то не противно. Она оробевшая, с огрубевшими чертами лица. Цепляюсь взглядом. Думаю: что с ней? Привыкла довольствоваться малым? Просто чувствует себя в безопасности рядом с ним? Не знаю, но, как и все, «всё понимаю».

Мужик второй рукой берёт трубку:

– Да… Да я сорок лет Володя… Довольствие денежное… Ведомости оформляли, говорят… Да не в деньгах же дело… Не хочу больше, нет… но поеду. Надо!

Женщина испуганно смотрит на него.

Автобус снова притормаживает.

– Выходите?

Я? Хожу. Не вижу, правда, ничего без очков. А оправа жмёт.

Может, линзы попробовать?

Линзы?

А если плакать?

Локтями отталкивая, протискиваюсь сквозь толпу. По краю тротуара дохожу до конца улицы. Церковь. Возле входа, на паперти, потрёпанная картонка. На картонке на коленях бабушка. Во всём чёрном. Молится. Осеняет себя крестным знамением. Медленно, размеренно.

Кладу на картонку помятую сторублёвую купюру. Не обращает внимания. Вынимаю из кошелька ещё одну:

– Бабушка!

– Чего тебе? – не поднимая взгляда, продолжает креститься.

– Помолитесь, пожалуйста…

– За кого? – поворачивается, смотрит внимательно и строго. – За тебя? А сам чего не помолишься?

– За раба Божия Владимира.

– Сам-то? Сам-то не умеешь что ли?

– За раба Божия Владимира и за народ его.

– Забери, – указывает бабушка на сторублёвую бумажку, – нечего тут.

Начинает бормотать молитву.

Ветер за оградой обрывает с деревьев сухую листву.

А я всё думаю: удобно ли в линзах плакать?

ПЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

А на часах «четыре тридцать три». Её вопросы. Я не отвечаю. О чём в такое время говорить?

Всё просто, как в раскраске. Как в детской шутке. В мыльном пузыре, над улицей летящем в сентябре.

А время тянется. И, чтобы не молчать, мне Яна начинает пересказ своих скитаний детских. Про Приозёрск и класс кадетский. Как они ехали туда из-за отца по всем границам бывшего Союза. Оценки снизились. Друзья не завелись. Сидела постоянно дома и строгала салаты с мамой вечером. А втихаря училась целоваться. На помидорах.

Дорохов Степан – начальник первый Балхашского полигона, прославленный советский генерал, чьё имя носит школа в Приозёрске.

А я сижу и слышу только: «о», «zero».

Ноли, нули, на улице прохладно. Уже светло. А солнца нет. Запаздывает снова.

Укутавшись, прижавшись к Яне, я караулю его.

Вот оно покажется, приветливо поманит первым лучиком и подмигнёт кокетливо. Яна, заметив, спрячется смущённо. Подумает, что это от него светает. От солнца якобы. Я улыбнусь. А Яна спросит. Толкнёт слегка в плечо и улыбнётся тоже.

Мы шли сегодня с фильма про моржей.
Да ничего такой, документальный.

А Яна плакала.

Я что-то говорил на «-ость»: вторичность замысла, дурная манипулятивность… И далее. И всё не в лучшем смысле слова.

А Яна плакала.

Моржи страдают. Потепление глобальное.

Она всё принимает слишком близко.

Потом сказала мне, что я бездушный.

Ну, хоть не душный.

Яне ответил, что у людей обычно кожа толще, чем у моржей. Мы адаптировались. Нам не больно.

– Мне больно! Мне! А ты – искусственный! Программа! Код!

Обиделась как будто.

Делю на ноль.

Нули и единицы.

Zero. Zero.

И обнулится всё. Процесс – финита!

Про цисфинитные нули я думаю. А Яна снова про Приозёрск и своего отца, про офицера. Про бокс по телевизору. Про мать и брата. И про свою ранимость. Что с детства не могла смотреть на драки. И про то, что, когда страшно, думает по-украински. Она жила там с мамой в детстве. В Нововолынске где-то. До тех пор, пока не привела мать в дом того, кто называть себя велел «отцом». И не иначе. Ни отчимом, ни дядей. Отцом. Безапелляционно.

И сразу в Приозёрск. Буквально через месяц. Там уже ждали старший брат, жильё служебное и озеро то самое, в котором мне всё слышится «zero».

– Мне больно! Больно, когда люди бьют друг друга.

Zero. Zero. Заело будто бы. Z-error.

А Яна смотрит на меня. А я напротив. На улицу. На лицевую сторону. На вывески, которые сползают, как маникюр несвежий. И на дома, бегущие от вывесок во двор. Прокуренные, вбитые в асфальт, помятый и похожий на фольгу. Его дырявят. На него машины бросают угли шин. Потом дымят. И он болезненно отрыгивает в лужи пузыри.

А мы сидим и до зари плутаем мыслями. Пускаем мысленные пузыри как знак того, что пустоту природа терпит.

Вспылит, устанет и уснёт.

Светом откашлявшись, погаснут фонари.

А пузыри останутся в пыли.

Вверх

Комментариев: